Текст книги "Человек в проходном дворе"

Автор книги: Дмитрий Тарасенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава 27 ВЕЧЕРОМ

В ресторане было самое «пустое» время. Обед по чекам кончился, а вечер с музыкой и вином, когда воздух становится синим от дыма и щиплет глаза, когда все говорят громче обычного, еще не начинался. Официант смотрел на нас как на неизбежное зло и обслуживать не спешил. Я потихоньку отщипывал кусочки от нарезанного ломтями белого хлеба. Буш понюхал цветочек в бокале и встал.

– Минуточку, – обронил он и исчез в проходе, ведшем, вероятно, на кухню.

Я лениво обвел глазами пустой зал. В углу сидел Красухин. Шляпы и авоськи не было в помине. Он был причесан на прибор, строг и сосредоточен. Рубашка на нем была другой расцветки. Так вот что лежало в авоське! «Толково работает», – определил я.

Вернулся Буш. За ним шел метрдотель во фраке, что-то дожевывая на ходу. Он вытер рот платком, который достал из заднего кармана брюк, задрав фалду, потом выпрямился и стал величественным. Поманил к себе официанта. Буш сел за столик и довольно кашлянул. Метрдотель кончил выговаривать официанту, кивнул головой Бушу, а Генрих Осипович сделал ему ручкой, как хорошему знакомому.

– Вы имеете здесь вес, – заметил я.

– Кое-что, – не без гордости отвечал Буш.

«Откуда у него эта любовь к "изящной" жизни?» – подумал я.

– Что будем брать? – нагнулся к нему подскочивший официант.

– Вы здесь, кажется, недавно? – снисходительно спросил Генрих Осипович.

– Так точно. Второй день. Раньше в привокзальном работал.

– Там всегда скатерти грязные… Я думаю так, Боря, – обратился он ко мне, – мы сейчас пообедаем, а уходить не будем. Займем места, подождем вечера. Здесь будет весело. А?

Я немного подумал и согласился. Буш сделал заказ (он уже подмигнул официанту, стал звать его на «ты» и вообще чувствовал себя здесь как дома) и уткнулся в воскресные газеты, которые купил по дороге. Интересно, как человек трансформируется в зависимости от обстановки. Я машинально чертил вилкой на салфетке узор и думал, чем я располагаю.

Первое. Ищенко служил в полиции города Радзуте, а затем очутился в партизанском отряде. То и другое он тщательно скрывал. Значит ли это, что он был Кентавром? Нет. Чего же он опасался? Настоящего Кентавра? «Стоп. Как вы изволили выразиться, старший лейтенант? – перебил я самого себя. – Настоящего Кентавра? А Ищенко был Кентавром мнимым? Но, может быть, он всю жизнь опасался того, что его сочтут настоящим…» Это было похоже на правду. «Он не хотел быть на виду», – вспомнил я слова Клавдии Николаевны.

Дальше. Ищенко уцелел, в то время как все погибли. Значит, он должен был знать о гибели отряда то, чего никто не знал. И за это знание поплатился жизнью. Я иду по следам Кентавра. «Или он идет по моим», – подумал я. Войтина по линии Кентавра я исключал. Буш и его отношения с Клавдией Ищенко? Здесь скорее комедия, а не трагедия. Что могло бы заставить его написать анонимное письмо? Может быть, кто?

Я искоса взглянул на Буша. Он сидел, уткнувшись в развернутый газетный лист. Нет. Никто из них не должен быть убийцей по моим расчетам. Но мне все смешала история с фотоаппаратом… Тут раздались резкие, неприятные звуки. Я вздрогнул. Это музыканты настраивали инструменты на круглой эстраде.

– Эге, батенька! У вас нервы тоже не ахти, – заметил Буш, складывая газету.

Официант принес заказ. Он шел «на полусогнутых», держа в вытянутой вперед и несколько в сторону руке поднос.

– Приступим?

– Приступим.

«Пройдусь по деталям», – решил я. Прежде всего, кастет. Вернее, два кастета. Имел ли их в виду автор анонимного письма, когда обвинял Суркина? Если да, он убийца. На бумаге нет отпечатков пальцев. Значит, если Буш – автор, он ничего не скажет: уж очень старательно он отрезал возможный путь следствия к себе. А если не автор, ему будет нечего сказать. В обоих случаях допрос ничего не даст. «А может, даст?..» – подумал я.

– Что же вы пиво не пьете? – спросил Буш. – Замечательное пиво.

– Не люблю.

Если бы Ищенко был решительнее и не порвал тот листок бумаги – свою записку, все могло бы сложиться иначе. Он взвесил в тот вечер, что страшнее: правда или Кентавр. И ошибся. За эту ошибку он заплатил самой дорогой ценой. А Кентавр снова опустился на дно и затаился. Ест, пьет, спит. Может быть, ходит в кино, если любит. И готов убить всякого, кто помешает ему делать все это.

– Хороший борщ варят, – сообщил Буш. Он обсосал мозговую косточку и положил ее обратно в тарелку. – Не жирный, а наваристый такой, густой. Здешний шеф Петр Константинович был поваром на флагманском корабле. Адмиралов кормил. Школа!

– Адмиралы знают толк в борщах, – рассеянно подтвердил я.

Последние косые лучи солнца били мне в глаза. Я передвинулся вместе с креслом вбок. И увидел в темном углу зала носатого, чернявого – он вовсе не походил на литовца – начальника уголовного розыска капитана Сипариса. Я помнил его по допросу Буша, когда заглядывал в окошечко (Буш сейчас тоже заметил его и отвернулся). Он сидел под пальмой со скучающим видом, подперев голову рукой с дымящейся сигаретой.

Попал сюда случайно? Я обвел глазами зал. За несколько столиков от капитана, ближе к эстраде, расположился знакомый мне молодой человек. Вчера он был в темных очках-консервах и беспрестанно вертел ключ на цепочке. Местный «фарцовщик». И к нему, пересекая зал, направлялся Пухальский. Пожалуй, Николай Гаврилович стал неосторожен.

– Мой сосед, – кивнул я на него головой. – Тоже в триста пятом живет.

– А, Николай Гаврилович, – сказал Буш, взглянув.

– Знакомы?

– Он приехал из Саратова к нам на фабрику и как-то был у меня в гостях. Деловой мужик, с хваткой!

Прикрывшись рукой, я внимательно наблюдал за столиком Пухальского. По тому, как Пухальский разговаривал с молодым человеком, похоже было, что они в размолвке. «Вот почему он предлагал мне вчера везти чемоданчик, – подумал я. – Кстати, не опасается ли Пухальский своего компаньона? Может быть, поэтому он просил вчера запереть на ночь номер?..»

– В каком смысле? – спросил я.

– Во всех смыслах. Умеет жить, черт…

– Он, между прочим, очень сокрушается об Ищенко.

– Кто, Николай Гаврилович? Они у меня пили и сцепились насчет оккупации. Спорили, спорили! У покойного Тараса Михайловича даже глаза кровью налились. Что-то про полицию выясняли.

– Откуда ж Николаю Гавриловичу про полицию знать? Он вроде молодой.

– Он где-то в этих местах жил, насколько я понял. Во время войны. Так что вкусил все прелести.

– А Ищенко?

– Да не знаю я! Можете у Николая Гавриловича спросить, если интересуетесь.

– Я просто так.

Новая деталь. Как ее оценить?

Зажглись люстры под потолком, и сразу грянула музыка. В зале стало как-то просторнее. Я опять огляделся. Народу заметно прибавилось. Недалеко от нас устроилась Быстрицкая. Она кивала мне головой. Рядом сидел Семен. Все шло чудесно. Я помахал им рукой.

– Заказывайте себе коньячок, Генрих Осипович, – подмигнул я Бушу. – А то он кончится. Глядите, как густо народ повалил.

– Айн секунд.

– Я сейчас вернусь.

Я прошел вплотную мимо столика капитана. Он наверняка знал меня по фотографии. Он видел меня, но не шелохнулся. Я вышел в вестибюль, уставленный пальмами с волосатыми стволами, – в этом городе вообще любили пальмы. Я закурил, немного постоял. Капитан не появлялся. Значит, я ему не был нужен. Я вернулся в зал. Оркестр только что начал играть танго, и между столами к эстраде пробирались пары. Поэтому я быстро прошел расстояние, отделявшее меня от столика Быстрицкой, и чопорно ей поклонился.

– Раечка, станцуем? Вы разрешите, Семен?

Сначала мы топтались с краю, а потом протиснулись в середину толпы.

– С кем это вы сидите? – полюбопытствовала Быстрицкая.

– Некто Буш, Генрих Осипович. Нравится?

– Ха, он старый! А потом я его видела: он к Ищенко приходил… Вы хорошо ведете.

– Спасибо.

– Нет, я серьезно.

Чувствовалось, что она выпила. Еще до прихода в ресторан, потому что появились они совсем недавно. И поэтому я решился.

– Раечка, я изнываю от безделья. Я заполняю всякие анкеты, пишу заявления. Я жду выхода в море. Я обязательно добьюсь своего. Но мне нужно запастись терпением. Сейчас я лежу утром в кровати до одиннадцати. Потом болтаюсь по городу. Мне скучно Мне не дает покоя загадка: кто убил Ищенко? Почему? Я живу на его месте – случайное совпадение. Я хочу распутать это дело. Давайте вместе, а? Раечка!.. – Я шел напролом.

– При чем тут я? – слабо возразила она.

– Рая, вы мне верите?

Она посмотрела на меня долгим, значительным взглядом и опустила ресницы. Она выпила слишком много. Она, по-моему, даже не все понимала, что я говорил.

– Верю.

«Охо-хо», – подумал я.

– Я не про то, Рая… Вы что-то знаете. Расскажите мне. Моряк, который живет в моем номере, сказал, что Ищенко накануне смерти что-то писал. Потом порвал записку и выбросил. Мне кажется, что его кто-то преследовал. Он боялся, понимаете? Он хотел сообщить куда следует, и… тут его стукнули.

Танец кончился. Эх, как не вовремя! Может, вывести ее на улицу? Разговор предстоит серьезный. Нет, нельзя. Перемена обстановки может сбить ей настроение. Мне нельзя давать ей ни секунды передышки. Только вперед!

– Подождите! Сейчас они опять заиграют.

«Только б они не устроили перерыв», – весь сжался я. Я почти гипнотизировал ее, так мне хотелось, чтобы она сейчас все выложила. Я рисковал многим, но, кажется, все шло нормально.

– Вы не думаете, что Сема будет ревновать? – прищурилась она.

Черт бы ее побрал с ее кокетством!

– Простит. Так чего он боялся, Раечка?

– Не знаю… Он просил меня… – она замолчала. Музыканты снова ударили в литавры. Запела труба.

– Ну же!

– Я тут с одним журналистом из Ленинграда… ну, он поцеловал меня на бульваре. А Ищенко видел. Он и Семена знал, часто болтал с ним, когда тот приходил ко мне на дежурство. Он с ним так добродушно разговаривал! А Сема, он лапоть… Ищенко пригрозил, что все расскажет Семе, если я не выполню его просьбы. Он был очень подлый человек, а я к Семе хорошо отношусь, больше, правда, как… ну, по-матерински, что ли. А он ревнует ко всем, вы знаете. Я не хотела скандала. Только вы ничего ему не говорите, вы обещаете?

– Обещаю.

– Я даже не знаю, зачем я вам все это рассказываю.

Вокруг толкались танцующие пары, и я наклонялся к самому лицу Быстрицкой. Ее волосы щекотали мне щеку. Она говорила шепотом.

– Просьба была очень странная… Он разыскал меня на пляже и сказал, что ему нужно, чтобы я шла за ним. Почти рядом, но за ним. Он объяснил, что должен встретиться с одним человеком. И чтоб я стояла неподалеку. На виду. А если они пойдут куда-то, то чтобы следовала за ними.

«Неужели все так просто? – подумал я. – И все сейчас выяснится?»

– Как он это объяснил?

– Он сказал, что тот человек должен ему деньги. Крупную сумму. И не хочет отдавать. И что он может затеять драку, а я буду свидетельницей. Мне очень не хотелось идти, но он… Ну, словом, то, что я вам говорила…

«Нет, все совсем не просто, – подумал я. – Ищенко хранил свою тайну как зеницу ока».

– Что было дальше?

– Мы пошли. Он торопился и поглядывал на часы: наверное, опаздывал. Я еле поспевала за ним. Так мы прошли центр…

– Дальше.

– Дальше все. Около проходного двора меня остановил Сема, он шел по улице навстречу. Он спросил, куда я спешу. Я сказала: «Не твое дело». Он стал спрашивать, почему у меня такое расстроенное лицо. Я совсем не хотела, чтобы он увязался за мной. Я стала ему грубить, но он не отставал. И я не свернула во двор за Ищенко, потому что думала: он там остановился и поджидает меня… И все.

– Вы стояли с Семеном возле проходного двора?

– Да.

– Кто-нибудь свернул в него после Ищенко?

– Полминуты спустя. Мужчина. «Суркин», – решил я.

– Вы бы его узнали?

– Да. У него одна рука больная какая-то, он ее наотлет держит.

«Он, – подумал я. – И все благополучно накладывается на его показания».

– Больше никто не проходил мимо вас?

– Нет. Я еще машинально следила. Только этот с рукой прошел.

«Все точно, убийца двигался навстречу», – подумал я.

– Вы не заходили потом во двор?

– Нет.

– Где была назначена встреча?

– На площади. Там, где стоянка автобусов. Я потом пошла туда кругом, по улице, потому что Сема не отставал от меня, но Ищенко там не было.

Вот где была ошибка в моих расчетах. Не во дворе, а на площади. Значит, убийца встретил его на пути к месту свидания. Напрашивался еще один вариант: Ищенко шел на встречу, но не с Кентавром, а Кентавр помешал ей осуществиться, потому что от нее зависела его судьба. Но откуда он мог знать о встрече? Да и, судя по всему, Ищенко боялся именно того человека, к которому шел… Потом я вспомнил, что последние дни Черкиз приводил автобус на несколько минут раньше расписания. Если он Кентавр и ему надо перехватить Ищенко на пути к остановке, все совпадает. «Но фокус с фотоаппаратом он проделать никак не мог, – подумал я. – Мимо». Потом вдруг без всякой связи с предыдущим у меня мелькнула мысль: «Суркин коллекционировал военные регалии, каски и всякую дрянь. И у него могло быть два одинаковых кастета…» Но здесь я снова упирался в фотоаппарат. «Ладно, – зло подумал я. – Хватит играть в угадайку. Мне нужны факты. Фа-акты!»

– Проходным двором ведь ближе идти? – спросил я.

– Ага. Все местные им пользуются, если идут из этой части города. А курортники, я заметила, так не ходят, они всегда в обход. Редко кто знает. Он длинный, как переулок, – ворота, и сразу поворот такой: приезжие думают, что двор глухой. Тупик.

– Понятно, Раечка… А почему вы в милицию не заявили?

– Но я ж толком ничего не знаю. Того человека я не видела. Да и боюсь я, на меня и так косо смотрят… Прицепятся, все надо будет рассказывать, и про журналиста… и до Семы дойдет. Не хочу, не хочу!

Вот дуреха. Боится. А ведь знает о работе милиции не понаслышке: все-таки гостиница.

– Поймите, Раечка, убийца гуляет на свободе. Ваш рассказ может помочь следствию.

– Чем?

– Не знаю. Но там разберутся… Между прочим, отличные джазисты в этом ресторане. Мы уже четыре танца станцевали и не заметили.

– Устали?

– Что вы! Просто Семен там один скучает.

– Ну, идемте, – неохотно сказала она.

Семен сидел хмурый и прикуривал одну сигарету от другой. Он старался не смотреть на меня.

– Не сердись, Сем! Мы ж с тобой договорились, что я не играю в эту игру.

– Может, к нам пересядете? – предложил Семен, решивший быть мужчиной.

– Спасибо, я к своему Бушу пойду, а то он обидится.

Буш держал в руке рюмку.

– Милая девочка, – сказал он. – С которой вы танцевали.

– Плохих не держим.

И тут же я подумал: «Почему Буш сказал "айн секунд", когда я предложил заказать коньяк? Он же не знает немецкого языка… Впрочем, я становлюсь слишком подозрительным. Это довольно распространенное выражение».

– Познакомите?

Тут я заметил, что он пьет из второго графинчика, а первый уже пустой. Ого! Третья космическая.

– Застолблена.

«Так, – думал я. – Их всех можно исключить. Человеку незачем ходить на свидание с соседом по номеру. И Буша. Он сказал правду про третье число».

– Ваше здоровье! – сказал Генрих Осипович.

– Ага.

«Исключить? А фотоаппарат?..»

Глава 28 ВОЙТИН ПИШЕТ ПИСЬМО

Генрих Осипович остался в ресторане. И Пухальский был там со своим «фарцовщиком», когда я уходил.

На улице было темно. Фонари, как нарочно, горели вполнакала. Красухина я не видел, но знал, что он на расстоянии следует за мной. Мы кружили по городу. Я садился на скамейки, подолгу простаивал возле освещенных витрин. Хвоста не было.

Когда я стоял у окна часовой мастерской (внутри горел свет, а вдоль стен выстроились часы различных систем в футлярах в человеческий рост, в них качались начищенные медные маятники, вспыхивая в свете электрической лампочки под потолком, – часы жили своей механической жизнью в отсутствие человека, и это производило жутковатое впечатление), а младший лейтенант стоял, скрывшись в густой тени дерева (я видел его боковым зрением), – в этот самый момент из переулка вынырнул пошатывающийся парень и пошел на меня.

– Сигаретки нету?

– Есть.

Я вынул пачку. Непослушными пальцами он выудил из нее сигарету.

– Корову бы надо с подойничком.

– Под «подойничком» подразумеваете спички?

– Ага. Кругло говоришь.

– В школе научили.

Я стоял вполоборота к нему и продолжал глядеть в окно мастерской, но был весь как пружина.

– Грабануть хочешь?

– Что?

– Ничего… А то смотри, милицию крикну. У нас тут быстро.

Я засмеялся, но по-прежнему был готов поймать любое его движение. Он прикурил. Погремев спичками, вернул коробок. И отвалил: спотыкаясь, пошел своей дорогой. Уф!

Возле гостиницы я напился газировки из светившегося изнутри автомата.

– У вас трехкопеечной монеты нет? – окликнул я младшего лейтенанта, остановившегося невдалеке. – У меня одни копейки, а хочется с сиропом.

Он приблизился.

– Ступайте отдыхать, – тихо сказал я, перебирая монеты у него на ладони. – Сегодня уже ничего не будет.

– А в гостинице?

– Там мне бояться нечего. Идите.

Перед тем как войти, я оглянулся: он стоял возле автомата и провожал меня глазами.

Я пересек вестибюль и поднялся по лестнице на второй этаж. Зеркала на площадках были глубокими и таинственными. В пустом полутемном коридоре возле досок я уронил платок, закурил и нагнулся, подсвечивая себе спичкой. Фотоаппарата не было. Я отодвинул доску. Пусто. «Что за фокусы? – подумал я. – Моя "Смена" появляется и исчезает, когда ей вздумается. Вернее, когда кому-то вздумается. Мистика, спиритизм!» Я тщательно отряхнул платок, спрятал его в карман и свернул по коридору к столику дежурной.

Навстречу мне с кожаного диванчика поднялась уборщица. «Ее зовут Марта», – вспомнил я. В руках у нее был какой-то предмет, завернутый в газету.

– Можно вас на минуточку?

– Хоть на десять, тетя Марта.

– Нет. Пожалуйста, отойдемте. – Она оглянулась на дежурную: та, положив голову на руки, дремала.

– Хорошо.

Она сунула мне в руки сверток.

– Нате!

– Не понимаю.

Лицо ее покрылось красными пятнами: это было заметно даже в полутьме коридора.

– Все мой подлец, Пашка!.. Оставить его дома не с кем, крутится день-деньской на улице. Я ему всегда наказывала: не смей ничего у постояльцев трогать…

Я вспомнил мальчика, игравшего на лестнице оловянным солдатиком. «Господи, какой же я осел! – подумал я. – Какой мохнатый, длинноухий, безнадежный осел! Почему я не обратил внимания на то, что футляр аппарата был расстегнут. Конечно же Пашка спрятался в коридоре, играл им, а потом сунул под доски».

– Я у вас в номере-то прибирала, вышла с мусором, а он вот… полез под кровать и вытянул его из чемодана. Уж вы извините! Он его под доски в коридоре затолкал. А вечером пришли домой, он мне признался. Я бегом сюда, запыхалась, гляжу: лежит целехонек. Слава богу! Уж как я обрадовалась!.. Я ему лупки дала, подлецу. На скору руку, но дала… Он-то ведь увидал, что из чемодана ремешок торчит, и вытащил за него. Вы чемодан запираете?

– Нет.

– Ну, не врет, значит. И то легче… Он еще маленький, не понимает, что творит. Вы уж не сердитесь!

– Я не сержусь, тетя Марта. Я теперь чемодан запирать буду, а вы его не бейте.

– Да уж отодрала! И еще добавлю! Его в понятие привести надо, чтоб запомнил, а то пойдет по кривой-то дорожке. Ну, такой хитрый, ну, я ничего не заметила: он его хвать – и под рубашку. А потом боком, боком… Только я вас очень прошу, прямо я вас умоляю, не заявляйте! У нас так строго насчет этого, а я никогда ничего…

– Не волнуйтесь, пожалуйста, тетя Марта. Все останется между нами.

– Уж такое спасибо вам! Прямо не знаю, как благодарить.

– Идите спать, тетя Марта, а то вы не выспитесь. И не надо лупить Пашку, он неплохой мальчуган.

– Да я уж…

Я поднялся на третий этаж.

Итак, все стало на свои места. Какого же дурака я свалял! А не упомянуть обо всем этом в отчете я не имел права… «Будьте мужчиной, старший лейтенант, – сказал я себе. – И зарубите на носу, что мистика и спиритизм – обман. Просто бывают умные старшие лейтенанты, а бывают пентюхи».

Мне совсем не хотелось снова спускаться, было поздно, коридор был пуст, и поэтому я прошел в темный конец коридора, сел возле телефона на кожаный диван и набрал номер. «Пухальский спекулянт, – раздраженно думал я. – Может быть, валютчик. Скорей всего в газете была валюта. И черт с ним. Надо рвать лишние нити. Пусть с Пухальским возится Сипарис. Ищенко зачем-то взял его пиджак, а Пухальский, когда ему предложили опознать труп, растерялся. Испугался вопроса: почему ваш пиджак оказался на убитом. Не хотел привлекать к себе внимания. Ничего не знаю, моя хата с краю. Он не рассчитал, что подозрительным покажется как раз то, что он не признал своего пиджака. А ведь следствие рано или поздно должно было обнаружить, что пиджак на Ищенко с чужого плеча. Пухальский понял это с большим запозданием. Все было так. И никак иначе, – уговаривал я себя. – И Буш тут ни при чем. Хватит играть в жмурки…» «Алле», – ответил усталый голос дежурного. «Передайте Пухальского Сипарису, – сказал я, направляя звук ладонью в трубку. – Он все равно ходит за ним по пятам. Завтра до работы перехватите Буша и прижмите его. Насчет анонимки. Что он знает? Вытрясите из него детали, может быть, они что-то дадут. Возьмите подписку о неразглашении. Сопровождение снимите – Красухин больше не нужен. История с фотоаппаратом оказалась липой. Все. Спокойной ночи».

Я медленно пошел к себе.

В номере сидел Войтин и что-то писал. Лампа с жестяным козырьком бросала круг света на стол, тень Войтина горбилась на стене. Он вздрогнул, когда я рывком распахнул дверь: иногда бывает полезно войти вот так неожиданно. Он прикрыл лист бумаги локтем. «Наверное, так же писал свою записку Ищенко, – почему-то подумал я. – А потом его убили…»

– Физкультпривет!

– Нагулялся? – отечески спросил Войтин.

– Так точно. Теперь с вашего позволения располагаю спать-с. До утра, с вашего разрешения.

– Вольно, студент. Ты не знаешь, когда первый раз вынимают письма из почтового ящика?

– Часов в семь. А что?

Он что-то подсчитал в уме, шевеля губами.

– Разучись спрашивать: «А что?» Ничего.

– Как вашему превосходительству угодно. Но если вы хотите, чтобы его вынули с утра, пойдите и опустите сейчас.

– Нет.

Я сел на койку. Он сунул бумагу в конверт. Заклеил его. Написал адрес. Какой-то короткий адрес.

– Не видел, камера хранения еще открыта?

– Открыта. А вы свои фамильные драгоценности там держите?

– Там, студент.

Он вышел, держа в руках конверт. А когда вернулся через несколько минут в номер, конверта у него не было. Почтовый ящик висел на улице возле подъезда. Из гостиницы Войтин не выходил: я смотрел в окно. На нем были пижамные брюки без карманов. Значит, он оставил конверт в камере хранения. В чемодане. Письмо самому себе?.. Тут я вспомнил про ключ, который нашел на остановке.

– Я организовал бюро находок, между прочим, – сообщил я. – Фирма «Вараксин и сыновья».

– Ну и что?

– С огорчением констатирую, что вас это не интересует. Вы ничего не теряли?

– Нет, – отрезал Войтин.

– А это? – Я раскрыл ладонь.

– Где ты нашел? – с волнением спросил он. – Я даже не знал, что потерял его.

– Может, не ваш?

– Другого такого нет. – Он забрал у меня ключ.

– Лежал рядом со ступеньками автобуса, пришедшего из Радзуте.

– Вот как? – Войтин зорко взглянул на меня. – Тебя трудно выносить в больших дозах, студент… Ключ я спрячу. Спасибо. Серьезно, спасибо… Мне было бы очень больно его потерять: я его всю войну носил на себе. Думал, вернусь и открою дверь. Тысячу раз это видел. Эх! – Он стиснул зубы. – Даже в госпитале он лежал в тумбочке рядом со мной… Спасибо!

– Не за что. Жалко, что вы мне не сказали, что собираетесь в Радзуте. Я бы тоже поехал.

Он промолчал.

– Говорят, там католические соборы красивые?

– Я не специалист, – сухо сказал Войтин. – Давай спать, Борис… как тебя по отчеству?

– Андреевич.

– Так вот, спи, Борис Андреевич. Дрыхни. И не приставай ко мне.

– А в шахматишки не желаете?

– Нет.

Но сам он долго не мог заснуть: я слышал, как он ворочается в кровати. Я курил в темноте и, затягиваясь, глядел на рдеющий огонек сигареты: он быстро тускнел, подергиваясь пеплом.

«Вот так и истина, товарищ Вараксин, – сказал я себе. – Огонь под пеплом… Зачем Войтин ездил в Радзуте? Почему он так упорно не хочет об этом говорить? Что за письмо он писал? И что связывает с Радзуте киевского адвоката Лойко? Семена Лойко?..»