Текст книги "Русский агент Аненербе (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шмокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Оракул взял в руки священный дордже (ваджру) и колокольчик – символы просветлённой мудрости и сострадания. Он начал дышать особым образом – сначала глубоко и медленно, постепенно ускоряя ритм, пока дыхание не стало частым и поверхностным. Его глаза оставались полуприкрыты, взгляд обращён внутрь, туда, где сознание встречается с божественным.

Особый монах повязал вокруг его головы красную шёлковую ленту, затянул её особым узлом, чтобы направить энергетические потоки к «третьему глазу». На шею ему возложили тяжёлое ожерелье из бирюзы, кораллов и жёлтого янтаря – символ власти над пятью элементами.

Старший монах трижды обошёл оракула, разбрызгивая вокруг него освящённую шафрановую воду из серебряного сосуда, и очертил границу между мирами. Затем он поднёс к лицу медиума дымящуюся чашу с отваром священных трав – оракул глубоко вдохнул пары, его зрачки расширились так, что в их чёрной бездне я увидел собственное отражение. Дыхание мальчика участилось ещё больше.

По мере нарастания ритма барабанов оракул начал раскачиваться – сначала едва заметно, потом всё сильнее. На его лбу выступили крупные капли пота, несмотря на холод высокогорного храма. Внезапно глаза закатились, оставив лишь белки. Тело напряглось, словно натянутая тетива.

Я понял, что кульминация близка… На голову оракула водрузили массивный шлем с пятью знамёнами. В этот момент его тело будто пронзила молния – он вздрогнул, издал нечеловеческий звук и выгнулся дугой. Лицо исказилось, черты заострились, на губах выступила пена. Помощники-монахи подхватили его под руки, когда он начал судорожно дрожать, чтобы он не рухнул на пол.

В священной тишине, наступившей после удара гонга, оракул резко выпрямился и широко раскрыл глаза…

Клянусь, это уже был не взгляд человека – в его расширенных зрачках отражались иные миры. Тело медиума теперь стало лишь сосудом для духа Дордже Драгдена, и начался священный диалог между мирами, когда устами человека говорит божество, а смертные могут задавать вопросы о судьбах Тибета, мира и получать ответы из потустороннего.

Так сквозь века и поколения передается древняя традиция, где граница между физическим и духовным становится проницаемой, а человек – мостом между мирами.

Когда последний из тибетских монахов отошёл от оракула, я шагнул вперёд. Медиум казался измождённым – лицо покрылось тонкой плёнкой пота, дыхание было тяжёлым и прерывистым. Но глаза… глаза сияли неземным светом, отражая присутствие древнего божества-защитника.

– Приветствую тебя, Дордже Драгден, хранитель тайн и защитник Дхармы, – произнёс я на тибетском, склоняясь в глубоком поклоне. – Я пришёл издалека, чтобы задать вопрос великой важности.

Оракул повернул голову ко мне, иностранцу, с неестественной резкостью. Когда он заговорил, его голос звучал словно несколько голосов одновременно – низкий, раскатистый, с вибрирующими обертонами, от которых по моей спине пробежала холодная дрожь.

– Спрашивай, – голос Дордже Драгдена гудел, как землетрясение, сотрясая воздух.

Я с трудом подавил дрожь в руках. Моя одежда, пропитанная запахом снега и пота, внезапно показалась мне слишком тяжёлой.

– Я знаю, кто ты, человек Запада. Знаю, зачем ты пришёл ещё до того, как ты открыл рот. Твои мысли подобны кострам на склоне горы в ясную ночь.

Я собрался с духом и произнёс:

– Великий защитник, укажи мне путь в Шамбалу. Я ищу его много лет, изучил древние тексты, прошёл через испытания, очистил свой ум. Теперь я готов совершить последний переход.

Тело медиума внезапно напряглось, словно натянутая тетива. Лицо исказила гримаса, напоминающая одновременно улыбку и оскал.

– Укажи путь в Шамбалу… Я заплачу любую цену, – сказал я Дордже Драгдену.

– Любую цену! – оракул начал смеяться.

Его смех был похож на гул обвала в горах.

– Ты когда-то так же сказал ему…

– Кому? – недоумевал я. – Кому я сказал?

– Я не могу говорить… Потому что это был ваш договор… А не мой…

– Укажи мне путь, – настаивал я.

– Нет, – прогремел голос Дордже Драгдена. – Ты не готов. Твоё сердце полно желаний, твой разум загромождён знаниями, но лишён мудрости. Твои руки тянутся к сокровищнице, но твоя душа ещё не познала себя. Ты пришёл, чтобы взять дар для своего хозяина…

Я почувствовал, как кровь прилила к лицу, но не отступил.

– Я искал истину всю свою жизнь. Я отказался от богатства, от положения в обществе, от семьи. Что ещё я должен отдать?

– Всё это – внешние отречения, – ответил дух. – Так было прошлый раз, когда ты заключил свой первый договор… А что с внутренними? Ты отказался от своей гордыни? От жажды обладания тайным знанием? От желания превзойти других?

Я опустился на колени прямо перед оракулом.

– Прошу, направь меня… Направь мой дух… – мой голос дрогнул. – Я не совершенен. Но моё стремление искренне. Я знаю, что Шамбала – не просто место на земле, а состояние сознания. И всё же… я должен найти этот путь. Не ради славы или могущества, но ради знания, которое может помочь многим.

Оракул внезапно захохотал – резкий, неестественный звук эхом отразился от стен святилища. Пламя масляных лампад затрепетало, словно от порыва ветра.

– Знаешь ли ты, чего просишь, человек Запада? Шамбала откроется лишь тому, кто готов отречься даже от самого желания найти её. Парадокс, который не разрешить логикой.

– Я понимаю это, – тихо ответил я. – И всё же… я должен попытаться. Не ради себя. Времена меняются, мир на пороге великих потрясений. Мудрость Шамбалы может указать путь к гармонии.

Наступила тишина. Казалось, сам воздух застыл в ожидании. Оракул закрыл глаза, его дыхание стало ровнее. Когда он снова заговорил, его голос звучал иначе – словно далёкий горный поток, тихий, но неудержимый.

– Я вижу твоё сердце, Франц Тулле. Вижу искренность, скрытую под слоями сомнений. Вижу свет, пробивающийся сквозь тени. Я дам тебе кое-то другое…

Медиум внезапно вытянул руку и коснулся моего лба. Прикосновение было обжигающе холодным. Его глаза распахнулись – зрачки расширились, полностью поглотив радужку, превратив глаза в бездонные чёрные колодцы. Помощники, которые только начали подходить к медиуму, отшатнулись и испуганно зашептали. По обрывкам их разговора я понял – такого ещё никогда не случалось, чтобы божество открыло новую свою ипостась.

Оракул поднялся, но теперь его движения стали резкими, угловатыми, словно тело управлялось невидимыми нитями. Его голос звучал иначе – ниже, глубже, с металлическим оттенком, который, казалось, проникал прямо в кости.

– Не уходи ещё, искатель. Я должен показать тебе то, что ты должен увидеть.

Я замер, ощущая, как невидимая сила приковывает меня к месту. Голова оракула дёрнулась, и он сделал странный жест рукой – словно разрывал невидимую завесу.

В тот же миг моё сознание взорвалось видениями. Я больше не находился в храме – я парил высоко над землёй, глядя на континенты, раскинувшиеся внизу. Сначала передо мной открылась Европа – знакомые очертания побережий и горных хребтов. Затем земля внизу начала меняться…

По ней поползли пятна багрового цвета, словно кровь из открытой раны. Города горели адским пламенем, леса превращались в выжженные пустоши. Я видел бесконечные ряды мертвых солдат, марширующих под разными флагами, слышал грохот артиллерии и вой сирен, превращавшихся в чудовищ, алчно пожирающих людей. Тысячи самолетов с распростёртыми драконьими крыльями заполонили небо, сбрасывая смертоносный груз на города.

Картины менялись с калейдоскопической быстротой. Вот люди в окопах, покрытые грязью и кровью, с пустыми глазами и искажёнными страхом лицами. Вот огромные лагеря, окружённые колючей проволокой, где тысячи истощённых людей, взывая и проклиная Бога, медленно и мучительно умирали. Вот поля, усеянные полусгнившими телами, такие огромные, что невозможно было увидеть их края.

С каждым видением я чувствовал боль – физическую, раздирающую боль, словно каждая смерть, каждая рана отзывалась в моём теле. Ужас и отчаяние заполнили моё сознание, паника сдавила горло.

«Миллионы, – прогремел голос в моей голове. – Миллионы погибнут в огне войны, которая охватит весь мир. Дважды пламя поднимется над землёй, и дважды человечество будет стоять на краю гибели».

Видения продолжались, показывая странные механизмы разрушения – танки, превосходящие размерами всё, что я когда-либо видел; корабли, способные уничтожить целые города; и затем – финальный ужас: грибовидные облака, поднимающиеся над руинами, испепеляющие всё живое, оставляющие после себя лишь тени там, где секунду назад были люди.

Я почувствовал вкус пепла во рту, жжение в лёгких, агонию обожжённой кожи. Я ощутил коллективное горе миллионов – матерей, потерявших детей; детей, ставших сиротами; народов, стёртых с лица земли.

Я упал на пол, чувствуя, как изо рта течёт вязкая жижа, мои руки покрыла чёрная зловонная слизь…

«Вот что ждёт мир, если равновесие не будет восстановлено, – продолжал голос. – Тьма поднимается с Запада. Она уже здесь, в сердцах людей, жаждущих власти и готовых принести в жертву миллионы жизней ради своих амбиций».

Затем видения внезапно прекратились. Я обнаружил себя стоящим на коленях на каменном полу храма, задыхающимся, с лицом, мокрым от слёз. Моё тело сотрясала неконтролируемая дрожь, а в голове пульсировала мучительная боль. Я всё ещё ощущал эхо того ужаса – тошнотворный запах горящей плоти, крики умирающих, отчаяние выживших.

Оракул смотрел на меня сверху вниз, но теперь его глаза снова стали человеческими.

– Теперь ты понимаешь, почему должен найти Чинтамани, – произнёс он уже обычным, но бесконечно усталым голосом. – Не ради власти или знания… Слушай внимательно, ибо скажу это лишь однажды. В долине Лунгта, где молитвенные флаги трепещут на ветру, ты встретишь проводника. Не человека – снежного барса с отметиной в форме полумесяца на лбу. Он появится на рассвете третьего дня твоего бдения и поведёт тебя путями, не отмеченными на картах.

Я задержал дыхание, боясь пропустить хоть слово.

– Следуй за ним без страха и сомнений, даже когда путь покажется невозможным. Он приведёт тебя в Пустынную Долину Камней – место, где звёзды касаются земли. Там, среди осколков древних небес, ты найдёшь Чинтамани – камень исполнения желаний и ключ к вратам Шамбалы.

Оракул вздрогнул, словно от внутренней борьбы, и продолжил уже тише:

– Но помни, Франц Тулле: ключ открывает дверь, но не гарантирует прохода. Чинтамани откроет врата лишь тому, кто сможет смотреть сквозь иллюзии собственного ума. Это испытание, а не дар.

Тело медиума обмякло, он тяжело опустился на сиденье. Когда он снова поднял взгляд, его глаза были уже не столь яркими – божество начало покидать своего носителя.

– Одни ищут Шамбалу всю жизнь и не находят, другим она открывается, когда они давно перестали искать, – прошептал оракул затухающим голосом Дордже Драгдена. – Таков парадокс пути. Иди теперь, западный человек. Твоя судьба начертана, но не предопределена.

Медиум покачнулся и упал без сознания. Монахи бросились к нему, поднимая его безвольное тело.

Я же остался на коленях, пытаясь осмыслить увиденное, понять, как один человек может что-то изменить перед лицом такого всеобъемлющего ужаса. Впервые с начала своих поисков я почувствовал не только жажду приключений и знаний, но и тяжесть миссии, возложенной на мои плечи. Руки дрожали, сердце колотилось в груди. По лицу текли слёзы – не радости или облегчения, но глубокого осознания ответственности, которую я только что принял на себя.

Когда я встал, оракул лежал, уткнувшись лицом в пол, неподвижный, с закрытыми глазами – всего лишь человек, смертельно измученный присутствием божества.

Транс закончился. Монахи спешили к медиуму, чтобы помочь ему восстановить силы.

Я стоял, сжимая в руке белый хадак, мысленно выстраивая план путешествия в долину Лунгта, где среди молитвенных флагов буду ждать появления своего мистического проводника – снежного барса, который приведёт меня к Чинтамани и вратам сокрытого королевства.

Я не мог сказать точно, сколько времени прошло с момента, когда покинул храм. Видение, показанное оракулом, всё ещё преследовало меня, словно выжженное на внутренней стороне век. Я брел по горной тропе, будто в полусне, с тяжестью осознания, что мои поиски теперь значили гораздо больше, чем просто личная авантюра или задание рейхсфюрера.

Вершины тибетских гор окружали меня, величественные и безмолвные. Лишь тихий шелест ветра и скрип снега под ногами нарушали тишину. Разреженный воздух обжигал лёгкие с каждым вдохом, придавая бодрости, поэтому я почти не замечал физического дискомфорта. Разум всё ещё пытался охватить масштаб той угрозы, что показал мне оракул.

К закату, когда солнце почти скрылось за горизонтом, я почувствовал на себе чей-то взгляд. Медленно обернувшись, я увидел на заснеженном выступе, в пятидесяти шагах от себя, снежного барса. Очень крупного, с дымчато-серой шерстью и пронзительными глазами цвета льда. Животное смотрело прямо на меня, не выказывая ни страха, ни агрессии – лишь непостижимое спокойствие, странное для дикого хищника.

«Это невозможно», – подумал я. Снежные барсы были настолько редки и скрытны, что даже опытные охотники могли прожить в горах всю жизнь, так и не увидев ни одного.

Барс встал и сделал несколько шагов вниз по склону, затем остановился и снова посмотрел на меня, словно ожидая.

– Ты хочешь, чтобы я следовал за тобой? – спросил я, чувствуя нелепость от разговора с диким животным.

Барс моргнул и снова двинулся вперёд.

Я вспомнил слова монаха в храме: «Чинтамани найдёт способ привести тебя к себе». Возможно, это был знак? В конце концов, я уже давно потерял надежду найти конкретный маршрут по тем туманным указаниям, что получил в храме.

– Хорошо, я иду, – выдохнул я. – Веди, куда должен.

И пошёл по тропе призрака.

Следующие часы превратились в странное путешествие. Время словно остановило свой ход. Снежный барс никогда не подходил слишком близко, но и не исчезал из виду. Он вёл меня по тропам, которых не было ни на одной карте, через перевалы, где, казалось, никогда не ступала нога человека. Всю дорогу я разговаривал с ним, но в ответ – лишь молчание.

– Ты ведь не настоящий, верно? – спросил я. – Или, по крайней мере, не совсем.

Но мой молчаливый спутник оставался верен себе – барс отвернулся, словно эти вопросы были недостойны ответа.

Наступила ночь. Я разбил лагерь, а барс сел на ближайшей возвышенности, наблюдая за мной, словно охраняя. Иногда мне казалось, что сквозь шкуру животного просвечивает лунный свет, будто мой безмолвный проводник был соткан из снега и воздуха.

Утром мы достигли места, где горы расступались, образуя небольшую долину, защищённую от ветров. В центре долины лежало замёрзшее озеро, идеально круглое, как зеркало из полированного серебра. Удивительным было небо… Сферу абсолютно чистого голубого цвета украшали одновременно солнце, луна, девять планет и россыпи миллиардов звёзд, переплетённые локонами туманностей Млечного Пути.

Барс остановился у кромки льда и посмотрел на меня, будто призывая подойти.

– Здесь? – спросил я. – Здесь находится Чинтамани?

Животное не двигалось, только его хвост слегка подёргивался из стороны в сторону.

Я осторожно ступил на лёд. Он был абсолютно прозрачным, позволяя видеть тёмную воду под ним. Но чем дальше я продвигался к центру озера, тем более странным становилось то, что видел. В глубине начало проявляться свечение – слабое, едва различимое, но определённо неестественное.

Когда я достиг центра озера, свечение стало ярче. Теперь я мог видеть его источник – предмет размером с кулак, излучающий мягкий бирюзовый свет.

– Это оно, – прошептал я. – Чинтамани.

Погружение

Я опустился на колени, пытаясь рассмотреть объект сквозь лёд. Как добраться до него? Лёд слишком толстый, чтобы разбить его имеющимися инструментами, а вода наверняка смертельно холодная.

– Как мне добыть его? – обернулся я к барсу.

Но животное исчезло. На его месте стоял старик в тёмно-красных одеждах монаха, с длинной седой бородой и глазами того же ледяного оттенка, что и у барса.

– Чтобы обрести Чинтамани, ты должен отпустить всё, – произнёс старик голосом, напоминающим шелест ветра среди камней. – Главное – отпусти страх. Сомнения. Себя самого прежнего… Забудь свой прошлый договор…

Прежде чем я успел что-то ответить, фигура старика растворилась в воздухе, словно дымка.

Я снова посмотрел вниз. Свечение камня стало ярче, почти призывно. И я понял, что должен сделать, и это пугало меня до глубины души.

Я снял рюкзак, затем верхнюю одежду, оставшись лишь в тонкой рубашке. Холод немедленно обрушился на тело, пронизывая до костей, но я сосредоточился на дыхании.

– Отпустить всё, – повторял я себе снова и снова. – Отпустить страх.

Потом достал ледоруб и начал работать, разбивая лёд в центре озера. Это заняло почти час – руки онемели от холода, дыхание превратилось в рваные облачка пара, но наконец образовалось углубление, достаточно широкое, чтобы человек мог пройти через него.

Я посмотрел в тёмную воду. Свечение камня манило меня, но рациональный разум кричал, что это самоубийство – погружаться в ледяную воду горного озера.

– Отпустить сомнения, – приободрил я себя.

Сделал несколько глубоких вдохов, готовясь к шоку от холода, а затем погрузился в воду.

Невыносимая боль ударила по каждому нерву, каждая клетка тела кричала от агонии, лёгкие сжались, отказываясь работать. Но сквозь эту боль я продолжал погружаться, направляясь к мерцающему свету на дне.

Время растянулось. Боль отступила, сменившись странным онемением. Я чувствовал, как сознание ускользает, но упорно продолжал двигаться вниз.

«Отпустить себя», – подумал я, и в этот момент моя рука коснулась камня.

Чинтамани.

Прикосновение к священному камню было подобно удару электрического тока. Тепло немедленно разлилось по всему телу, прогоняя холод и возвращая ясность сознания. Я крепко сжал камень – гладкий, идеально круглый, размером с небольшое яблоко – и начал подниматься к поверхности.

Когда моя голова показалась над водой, я судорожно вдохнул, ожидая снова почувствовать арктический холод, но вместо этого всё моё тело наполнилось теплом, исходящим от камня в руке.

Я выбрался обратно на лёд и впервые смог рассмотреть Чинтамани при дневном свете – камень бирюзового цвета с золотистыми прожилками, которые, казалось, двигались внутри него, как живые. Он не был ни тяжёлым, ни лёгким – его вес ощущался именно таким, каким и должен быть.

Невероятно. Я чувствовал, как тепло камня проникает всё глубже, достигая всех уголков не только тела, но и разума, пробуждая странное спокойствие и уверенность.

Я оделся, не выпуская камень из руки, и только потом осознал, что одежда совершенно сухая, хотя только что вынырнул из воды. Более того – моё тело было абсолютно сухим, словно я никогда не погружался в ледяное озеро.

Снежный барс снова появился на краю озера. Это прекраснейшее создание смотрело на меня с тем же невозмутимым выражением, но теперь мне казалось, что я вижу в этих глазах одобрение.

– Благодарю, – сказал я своему проводнику.

Барс впервые подошёл ко мне и ткнулся влажным носом в руку, потом отвернулся и пошёл прочь от озера. Но на этот раз я знал, что мне не нужно следовать за ним. Моё путешествие с этим таинственным проводником завершилось.

Я посмотрел на камень в руке, ощущая его тепло и странную пульсацию, словно у него было собственное сердцебиение. Чинтамани – исполнитель желаний, источник бесконечной мудрости и силы. Теперь этот артефакт был в моих руках, и от того, как я распоряжусь этой силой, зависит не только моё собственное будущее, но, возможно, и судьба всего человечества.

Переложив камень во внутренний карман куртки, прямо напротив сердца, я чувствовал его присутствие – тёплую, живую пульсацию, гармонирующую с моим собственным сердцебиением.

Бросив последний взгляд на исчезающую фигуру снежного барса, я начал свой путь назад – уже не искателем, а хранителем одной из величайших тайн мира.

Когда я вышел из-за огромного валуна, то увидел бегущего мне навстречу Эрнста.

Он схватил меня за плечи и начал трясти:

– Франц! Чёрт возьми, где ты был? Мы ищем тебя уже две недели! Эти проклятые аборигены ничего не говорят, кроме своей ахинеи… Что ты где-то в другом мире! Я облазил всё здесь вокруг, и ты вдруг выходишь из-за этого камня, мимо которого проходил уже сотню раз.

Мне казалось, что путешествовал всего два или три дня, но оказалось – две недели. Я был сильно истощён и смертельно устал. Оставался только один нерешённый вопрос – о каком договоре говорил мне Оракул?

* * *

– Подъезжаем, гауптштурмфюрер, – сказал Густав.

«Мда-а, это сколько же нужно принять диэтиламида d-лизергиновой кислоты, чтобы впасть в такой трип?», – подумал Лебедев, закрывая дневник, – «Хотя, с другой стороны, ты, Лебедев, угораешь над человеком, в чьё тело попал… Из будущего… Это ли не галлюциногенный трип?»

Глава 11

Показались первые очертания серо-красных бараков и высоких сторожевых вышек Заксенхаузена. Константин Лебедев приблизился к печально знаменитому лагерю, узниками которого были и Яков Джугашвили – несчастный сын Сталина, трагически погибший, бросившись на колючую проволоку под высоким напряжением, – и лидеры украинских националистов. Здесь же оказался Курт Шушниг, бывший канцлер Австрии, не сумевший «договориться» с Гитлером. Героический советский летчик-истребитель Михаил Девятаев дважды был узником этого лагеря: в первый раз – когда его привезли сюда немцы как смертника, а во второй – когда фашистский лагерь смерти превратился в спецлагерь НКВД №7.

Огромный треугольник страха и ужаса, окруженный двойным кольцом колючей проволоки под напряжением. Его форма, вытянутая, словно остриё копья, была направлена в самое сердце человечности. Воздух здесь был пропитан жуткой смесью запахов: угольной гари, миазмов экскрементов, присыпанных хлорной известью, тления трупов и тошнотворного дыма из труб крематория. А между ними витали почти осязаемые флюиды страха, смерти и отчаяния, обретавшие материальную плотность. Лебедеву показалось, что даже птицы облетают это место стороной, а само время застыло в бесконечном кошмаре. Заксенхаузен стал нерушимым символом того, как далеко может зайти человеческая жестокость, когда ей дают волю. Он был воплощением безжалостной системы, построенной на отрицании элементарных человеческих достоинств, на превращении людей в бесправных животных, чьё единственное право – умереть в муках.

Машина миновала массивные сторожевые вышки из красного кирпича, стоявшие по углам и вдоль стен. На них чернели пулемётные гнёзда и прожекторы, готовые вспороть ночную тьму лучами мощных ламп и изрешетить тела беглецов длинными очередями.

У главных ворот с циничной надписью «Arbeit macht frei» – «Труд освобождает» – их остановил патруль в чёрной форме СС. Несмотря на безупречные документы сотрудника «Аненербе» и пропуск с печатью СС, проверка затянулась: сверка фотографии, досмотр машины, верификация печатей и звонок коменданту. Пока шло согласование, Лебедев заметил молодого охранника, который, засучив рукава, увлечённо чинил детскую коляску возле караульного помещения. Тот, попыхивая сигаретой и напевая какую-то весёлую мелодию, насаживал колесо на смазанную ось. Покрутив его пару раз, он перевернул коляску и с какой-то странной нежностью покатал её вперёд-назад.

– Fabelhaft. Wunderschön!

«А потом этот убийца и садист вернётся домой и, переполненный любви, будет качать своего ребёнка», – подумал Лебедев, глядя на эту почти библейскую сцену, от которой становилось жутко.

Он вспомнил, что все нацистские преступники – от Гиммлера и Геббельса до чудовища Гесса, коменданта Освенцима, – были образцовыми, заботливыми отцами.

Наконец тяжёлые ворота открылись, словно огромная пасть чудовища, и проглотили машину, впустив её в мрачную утробу лагеря. В ушах Константина зазвучал странный гул – смесь лая собак, натренированных рвать плоть беззащитных людей, гудения крематорных печей, рёва грузовиков, глухого перестука тысяч обречённых ног и злобных окриков надзирателей.

В центре лагеря стояло административное здание с комендатурой и казармами охраны. Рядом – зловонные кухня и прачечная. Напротив – мастерские и хозяйственные постройки. В дальнем углу возвышалось мрачное здание крематория с высокой кирпичной трубой, из которой валил дым. Сначала он поднимался вверх, застывая неподвижным облаком, а затем оседал чёрно-серым пеплом, пахнущим горелым жиром.

Но главным элементом этого ада на земле был плац для построений, вымощенный серым камнем. Каждый булыжник здесь был омыт слезами, потом и кровью узников. Сколько их погибло, укладывая эти камни? Сколько умерло от непосильного труда, голода, болезней, сколько было забито прикладами или растерзано собаками?

Вдоль плаца тянулись мрачные одноэтажные бараки, выстроенные в безупречно ровные ряды.

«Господи, сколько же страданий и смертей впитали эти серо-коричневые стены?» – подумал Лебедев, проезжая мимо них к комендатуре.

Двери бараков были распахнуты – обязательное «проветривание», циничная имитация заботы о гигиене. Сквозь проёмы виднелись обшарпанные трёхъярусные нары без матрасов, где ночью люди спали, тесно прижавшись друг к другу. Холод, голод и болезни были их вечными спутниками.

В отдельном «карантинном» бараке для новоприбывших условия были особенно невыносимы. Многие не доживали даже до перевода в основные бараки – своеобразный естественный отбор. Каждое утро их тела, предварительно обобранные до нитки, свозили к крематорию на железных тележках. Лагерь работал как отлаженный механизм смерти, и исключений не существовало.

Утро начиналось с построения на плацу, долгой переклички и распределения на работы. Изнурительный труд до темноты – в каменоломне, на кирпичном заводе, в оружейных мастерских. Вечером – снова перекличка, подсчёт живых и мёртвых.

За малейшую провинность – карцер или «стойка»: часами стоять неподвижно под дождём, на морозе или под палящим солнцем. Для особо «провинившихся» – гестаповский подвал с камерами пыток, где палачи оттачивали своё мастерство. Оттуда не возвращался никто.

Лебедев взглянул на часы – начало десятого. С восьми утра заключённые стояли на поверке под противным осенним дождём. В мокрых полосатых робах, с поднятыми головами, они напоминали тени – измождённые лица, потухшие глаза. Слышались лишь резкие команды охранников и лай собак. Эсэсовцы в чёрной форме, укрывшись под навесами, наблюдали за каждым движением. Периодически из строя выдёргивали тех, кто не выдержал и рухнул от бессилия.

Константин понял: администрация намеренно затягивала поверку, превращая её в изощрённую пытку. Холод и сырость должны были сломить последние проблески сопротивления, вытравить в людях всё человеческое.

Но в его душе теплилась надежда: даже здесь, в сердце тьмы, оставались искры человечности – в тайной взаимопомощи узников, в их немой солидарности перед лицом смерти.

Лебедев на мгновение закрыл глаза и сжал веки. Впереди был долгий день «научной работы», от одной мысли о которой его тошнило. Как бы он ни пытался абстрагироваться, осознание того, где он находится, давило на психику тяжёлым грузом.

Но выбора не было. Придётся играть свою роль до конца, стараясь хоть как-то облегчить ужас вокруг.

У комендатуры он вышел из машины. Его встретил комендант Ганс Лориц – человек, олицетворявший собой саму суть педантичной жестокости Третьего рейха. Высокий, грузный офицер СС в безупречно отглаженной чёрной форме с серебряными нашивками и знаками различия. На левом рукаве – повязка со свастикой, а сапоги, начищенные каким-то несчастным узником до зеркального блеска, отражали мутный свет, падающий на лужи между камней плаца.

Массивное лицо с тяжёлым бульдожьим подбородком застыло в маске высокомерного спокойствия. Холодные серые глаза цепко и безжалостно смотрели из-под нависших бровей, а тонкие губы были плотно сжаты, выдавая внутреннее напряжение человека, готового в любой момент проявить жестокость. Тёмные волосы коротко подстрижены по-военному.

«Бывший пекарь», – вспомнил Константин его биографию. – «Почему тебе не печь дальше? Готовил бы каждое утро булочки для немецких детей…».

– Хайль Гитлер! – вяло отсалютовал комендант, подняв указательный палец в чёрной кожаной перчатке. – Одну секунду, гауптштурмфюрер.

Он отвернулся и подозвал охранника, чтобы отдать несколько приказов. Его распоряжения были кратки и чётки, не допуская двоякого толкования. Голос звучал ровно и бесстрастно, даже когда он приказывал о расстреле.

– Прошу, – коротко бросил он Лебедеву. – Этот мерзкий сброд нужно держать в железных тисках. Любое послабление они воспринимают как слабость… Им нужна только железная дисциплина, основанная на страхе.

В его кабинете царил идеальный порядок. На массивном дубовом столе документы были разложены ровными стопками, письменные принадлежности выстроены как по линейке. Даже пепельница сияла пустотой – Лориц поддерживал железную дисциплину во всём. Любой, даже самый незначительный проступок узника, по его мнению, должен был караться единственно возможным наказанием – быстрым и беспощадным лишением жизни. Меньше хлопот с содержанием и наглядный урок для остальных.

На стене за его спиной висел огромный портрет фюрера и карта Великой Германии. На противоположной стене – застеклённый шкаф с книгами по управлению, военному делу и расовой теории. Все корешки были выровнены с немецкой точностью. И среди этого порядка – чёрно-белая фотография: молодая симпатичная женщина держит под руку Ганса Лорица в окружении двух улыбающихся детей.

Константин заметил, что движения коменданта напоминают движения богомола – такие же неторопливые и уверенные, как у существа, привыкшего к абсолютной власти. Он не просто человек-функция, человек-машина, безупречный исполнитель воли системы – он был комендантом концлагеря Заксенхаузен и выполнял свою страшную работу с методичностью хорошо отлаженного механизма уничтожения.

Комендант сел за стол.

– Чем могу быть полезен организации? – спросил он.

Его взгляд скользнул по Лебедеву с лёгким, едва уловимым пренебрежением. Ещё бы – именно он, Ганс Лориц, делал всю грязную работу за этих чистоплюев из «Аненербе», собственными руками «перерабатывая» евреев, цыган, поляков в своём лагере. А недавно стали поступать и русские военнопленные с Восточного фронта.

– Чем обязан визиту представителя личного штаба рейхсфюрера? – повторил Лориц.

– Нужна вот эта женщина, – Константин не стал церемониться и сразу протянул документы. – У меня прямой приказ рейхсфюрера Гиммлера с поручением осмотреть заключённую номер 24601. Молодую женщину, её доставили почти два месяца назад из Берлина.