Текст книги "Русский агент Аненербе (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шмокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Утром начали тщательную расчистку. Лебедев и Ганценмюллер скрупулезно фиксировали каждую деталь: древние руны на стенах, остатки факельных креплений, характерную кладку, типичную для ганзейского период, внимательно осматривали пол, заваленный строительным мусором. Поэтому продвижение шло медленно.

– Гауптштурмфюрер, – к Лебедеву подошел один из унтер-офицеров, – люди вымотались и взмокли. Им нужно высушить одежду, поесть, отдохнуть.

К вечеру добрались до погребальной камеры, но ее обследование решили отложить на следующий день – солдаты устали, а впереди еще ночь полная неожиданностей.

Константин дал команду на завершение работ. Из лагеря вызвали трех солдат СС для несения караула у склепа.

Вторая ночь прошла без происшествий. Лебедев, уставший за все эти дни бессонницы, наконец-то уснул, допив с Ганценмюллером, перед сном, остатки водки.

Утром вскрыли помещение, ставшее последним пристанищем ганзейского купца Дитриха фон Любека. Лебедев стоял на пороге входа в погребальное пространство, размышляя, о том, что его здесь может ждать. Тишина в склепе стала почти осязаемой. Только редкие капли воды, просачивающиеся сквозь своды, нарушали безмолвие этого момента. Шесть столетий никто не тревожил этот покой, и теперь, в эти первые декабрьские дни 1941 года, тайна средневекового купца наконец предстала перед глазами исследователей.

Работы неожиданно усложнились вышли из стоя два прожектора и остался один, поэтому решили сразу вскрыть саркофаг, а потом уже по мере возможностей осмотреть помещение.

«Одно хорошо… Пожара от прожекторов здесь не будет», – грустно думал Константин, всматриваясь в полумрак.

Погребальная камера представляла собой довольно просторную, пустую комнату с высоким сводчатым потолком. В центре на каменном постаменте располагался массивный саркофаг из темного дуба, украшенный резьбой. На крышке гроба виднелась надпись на средневековой латыни, указывающая, что здесь упокоен Дитрих фон Любек, купец Ганзейского союза.

На фиксирование всех деталей ушло несколько пленок.

Тяжелая дубовая крышка саркофага поддавалась неохотно, словно сопротивляясь вторжению в вековой покой. Четверо солдат, упираясь плечами, медленно сдвигали её под аккомпанемент скрежета древесины по камню. В затхлом воздухе склепа заклубилась известковая пыль. Когда крышка наконец сдвинулась достаточно, чтобы заглянуть внутрь, Лебедев поднял руку, призывая всех к осторожности. Он вытащи свой фонарик и с трудом скрывая волнения, направил его луч в образовавшуюся щель. Пучок света выхватил из темноты лишь пустоту и слой серой пыли на дне.

«Оххх… Охренеть», – он несколько секунд всматривался в пустоту саркофага.

– Снимайте крышку, – приказал он, и обращаясь к Ганценмюллеру сказал, – там похоже ничего нет.

Тот взял свой фонарик и заглянул внутрь.

– Ни останков, ни погребальных одеяний… – задумчиво протянул он, – но вы ошибаетесь гауптштурмфюрер, там что-то есть, давайте парни поднажмите.

С каждым сантиметром отодвигаемой крышки напряжение в склепе нарастало. Массивное дубовое покрытие, укреплённое тяжелыми железными полосами, медленно открывало свою тайну. Когда крышка упала набок, все невольно подались вперед. В желтоватом свете последнего прожектора внутренность саркофага предстала во всей своей загадочной пустоте – лишь одинокий ларец из светлого дерева, притаился в дальнем углу.

«А вот и ты… Давно не виделись», – подумал Константин, глядя, на небольшой ящичек, знакомый ему по пожару в хранилище ФСБ.

Он осторожно вытащил из саркофага с характерными узорами северной традиции ларец.

– Ясень, – сказал один из солдат, – никогда такого великолепного ясеня не видел!

– Ясень? – переспросил Лебедев.

– Так точно гауптштурмфюрер, он и есть. Я раньше был плотником. Древесина у ясеня стойкая к любому воздействию. Знатная древесина. Ни дождя не боится, ни солнца, да и червь и жук его не берут. Самое благородное древо, скажу я вам. Не уступает по твердости, богатству текстуры и прочности дубу. А по ударной вязкости, способности удерживать крепления и длительности стойкости к деформации даже превосходит любой дуб.

«Это конечно хорошо… Но ни тела, ни чего…», – разочарованно подумал Лебедев, держа в руке пустой ящик из ясеня, – «представляю реакцию фон Лееба».

– Тщательно осмотритесь. Соберите все что найдете, – распорядился он, делая пометки в блокноте и зарисовывая схему расположения саркофага.

Он взял фотоаппарат и вкрутил лампу для вспышки – Константин решил сделать несколько снимков. Внезапно вспышка блеснула ярким лучом отразившись от одной из стен.

– Направьте прожектор на северную стену!

Они поначалу даже не обратили внимание на эту северную стену. Часть ее поверхности представляла собой оплавивший кварцевый песок, который из-за высокой температуры принял стекловидные свойства. В центре стены торчал предмет, который он поначалу приняли за небольшой древний церемониальный жезл. Но на самом деле это торчал наконечник копья необычной формы, глубоко вонзенный в стекловидную северную стену склепа. Константин Лебедев узнал его – металл, неподвластный времени – ни следов ржавчины, ни патины. При ближайшем рассмотрении на лезвии он увидел уже знакомые загадочные руны.

– Мы нашли его, – прошептал Лебедев и приложив небольшое усилие извлек наконечник из стеклянной стены.

– Что нашли? – спросил Ганценмюллер.

– Гугнир, наконечник копья Одина.

Работы в склепе продолжались до позднего вечера и захватив ночь. Команда Лебедева тщательно исследовала каждый сантиметр помещения, делали зарисовки, фотографии наконечника, саркофага и снимали размеры.

– Особое внимание – наконечнику копья и ларцу. Их нужно будет доставить в Берлин, для детального изучения, – сказал он Ганценмюллеру, наблюдая за надежной упаковкой найденных артефактов.

Но Лебедеву хотелось остаться в склепе без свидетелей.

«Что-то мы упустили…», – подумал он, сжимая медальон в кармане куртки.

– Норберт, завтра утром, сворачивайте лагерь и готовьтесь к возвращению. Я в это время возьму Ланге и схожу в склеп. Думаю, упускаем мы нечто важное.

– Мы перетрясли всю пыль… – начал было Ганценмюллер.

– Нет, Норберт я хочу побыть один без посторонних людей. Возможно, это поможет мне увидеть, что мы упустили.

– Например?

– Мы не обнаружили останков Дитриха фон Любека. Вам не любопытно куда они могли деться из запечатанного склепа?

– Вы предполагаете, что он мог повторить фокус того знаменитого еврея из Иудеи? – засмеялся Ганценмюллер.

Лебедев отметил усмешкой.

– Все может быть. А теперь на секунду представьте, что это возможно! И представьте, что это не фокус. А что произойдет если мы сможем это доказать?

– Христианство получит удар, от наших древних германских богов такой, что вряд ли оправится.

– Норберт, я хочу попробовать для связи с духом Дитриха фон Любека или Одином практику погружения в транс, которое невозможно при наличии «чужих психических полей». Я освоил в Тибете техники, позволяющие путешествовать в иные миры, но малейший шум прервет процесс, убив его. Никого не должно быть рядом. Это будет эксперимент по астральной проекции.

Ганценмюллер сделал несколько задумчивых жевательных движений, снял шапку, потер затылок ладонью, почесал макушку и вернул головной убор на место.

– Вы командуете нашей операцией, гауптштурмфюрер и у вас есть указания от Генриха. Делайте, как пожелаете нужным.

Рано утром экспедиция начала сворачивать лагерь. День выдался безоблачным, солдаты тревожно посматривали в небо. И не спроста, мимо пролетели два самолета со звездами на крыльях.

– Дьявол побери, Франц, вам действительно нужно еще раз наведаться в склеп? – спросил Норберт Ганценмюллер провожая взглядом самолеты.

– Больше такой возможности не будет. Собирайте лагерь и готовьтесь к маршу, – отрезал Константин и позвал Густава Ланге, – пойдем со мной и возьми самый тяжелый молоток.

Ганценмюллер пожал плечами и пошел командовать сборами лагеря.

Ланге и Лебедев поднялись к склепу. Он еще не знал, что он будет искать, но его вела некая интуиция – они осмотрели все помещение, ставшее последним пристанищем Дитриха фон Любека. Но только не тронули стекловидную структуру, из которой торчал наконечник копья.

– Оставайся у входа, – приказал он Густаву, а сам спустился по каменным ступеням в полумрак подземелья.

Тусклый свет фонаря освещал древние стены, и честно признаться одному находится здесь было достаточно жутко: сырость, тьма, затхлый воздух, гулкое эхо, раскрытый саркофаг бел останков мертвеца – все это Константин стоически преодолел и оказался у оплавленной стены. Он сделал еще несколько снимков стены фотоаппаратом и взял тяжелый молоток. Чуть прикрыв рукой лицо, со всей силы ударил по ней. Раздался звонкий цокающий звук несколько крупинок стекла отлетели в сторону, но в целом структура осталась монолитной, как и была. Он, не сбавляя темпа лупил по ней, но стена не подавалась. От ударов оставались лишь небольшие белые вмятины из мелких как снег осколков.

«Блять, хоть взрывай!», – подумал он, опуская тяжелый молоток.

Но неожиданно ему пришла в голову идея, как расколоть стену. Он вытащил медальон.

– Ключ говоришь…

Вставил его в место, где до этого торчал наконечник копья и что было сил ударил по его ребру. В тот момент, когда молоток соприкоснулся с краем медальона, раздался пронзительный скрежущий звон, эхом разнесшийся по всему склепу. Стена из прочного кварцевого стекла пошла тонкой паутиной трещин, расходящихся от точки удара и напоминая морозные узоры на зимнем окне. Медальон, словно действительно являясь древним ключом, передал всю энергию удара в самую сердцевину кристаллической структуры. Трещины продолжали расползаться, сопровождаемые тихим потрескиванием. Внезапно вся стеклянная преграда начала светиться изнутри, едва заметным, бледным голубоватым светом, который становился все ярче и ярче. Лебедев едва успел отшатнуться, когда стена буквально взорвалась градом мельчайших осколков, которые, впрочем, не разлетелись по помещению, а зависли в воздухе, образуя причудливую светящуюся завесу.

«Господи! Что это?», – он как завороженный смотрел на мерцающие осколки.

За разрушенной преградой открылся проход, из которого потянуло холодным древним воздухом. Медальон, все еще висящий в воздухе, начал вибрировать и излучать пульсирующее свечение, словно отзываясь на что-то, скрытое в глубине открывшегося коридора. Осколки стеклянной стены медленно осыпались на пол, превращаясь в мерцающую пыль. Теперь перед ним зиял чернотой темный проход, который, возможно, вел к разгадке всех тайн этого места.

Он стоял, не смея сдвинутся с места.

Сперва это был лишь едва уловимый гул, зародившийся где-то в непроглядных глубинах открывшегося прохода. Но постепенно он начал нарастать, обретая форму и глубину древнего зова. Могучий звук рога, подобный голосу самих гор, заполнил всё пространство склепа, заставляя дрожать каменные стены и отдаваясь в его костях вибрирующим эхом. Это был не просто звук – это был зов, пронзающий века. Казалось, сам Один трубит в Гьяллархорн, священный рог богов, чей глас способен достичь всех девяти миров, созывая эйнхериев на последнюю битву. Низкие, рокочущие ноты переплетались с высокими, пронзительными обертонами, создавая величественную и устрашающую симфонию, от которой кровь стыла в жилах. Каждый новый раскат заставлял пыль, мелкие камешки вибрировать и срываться с потолка склепа.

Они сыпались на голову Константина. Он протянул руку и взял медальон.

Звук рога нарастал, неся в себе древнюю силу, от которой перехватывало дыхание. В нём слышались отголоски давно минувших битв, слышалась вся мощь северных ветров, рёв штормового моря, удары весел о волны, и раскаты грома над заснеженными вершинами, крики валькирий и лязг мечей в чертогах Вальхаллы. Медальон в руке Константина пульсировал, с каждым разом нагреваясь в такт каждому новому раскату рога.

«ОДИН! ОДИН! ОДИН!» – казалось, сами стены откликались на этот призыв, вторя ему гулким эхом. Звук нарастал, становясь всё мощнее и величественнее, заполняя собой всё пространство. В этом зове рокотал голос самого Всеотца, призывающего своих воинов. Зов Одина продолжал греметь, наполняя пространство священной мощью, пробуждая древнюю силу, дремавшую в камнях склепа. Сами тени начали отступать перед этим величественным звуком, а воздух наполнился едва уловимым электрическим потрескиванием и запахом озона – знаком присутствия божественной силы.

«Это зов! Мне надо идти туда… Меня призывают!», – подумал Лебедев, словно под гипнозом, делая шаг навстречу потокам воздуха, идущим из черного прохода, – «Но я не могу! Я сейчас не могу сейчас!».

– Я сейчас не могу! – закричал он в черноту проема.

Воздух разорвал оглушающий раскат грома и низкий утробный голос, тягучий, бесконечно глубокий, будто тысячи голосов слились в один, читающий древний, запредельный ритуал сказал:

– Ты, кто посмел пойти против воли Всеотца, услышишь мой гнев! Пусть твоя кровь станет рекой, что отражает только пустоту. Пусть твоя плоть увянет, как листья под зимним ветром, и пусть души твоих детей забудут твое имя! Куда бы ты ни шагнул, везде пепел и лед, что бы ты ни создал, превратится в тлен. Даже в смерти тебя не ждёт покой! Ты будешь скитаться в вечной стуже Нифльхейма, и твой крик затеряется в вихре Хаоса, как слабая искра в бесконечной тьме! Душа твоя не познает покоя…

Казалось, с каждым словом, воздух сжимался, будто весь мир оцепенел перед силой этого заклятия. В каждом звуке проклятия ощущалась циничное спокойствие ледяного холода и ранящая, как меч, тайная мудрость. Константин почувствовал, как этот гнев наполняет его ужасом и безысходностью, будто вся душа тонула в вязкой тьме, отчаянно не находя путей к спасению.

Он попятился назад, подняв фотоаппарат и перекручивая пленку после каждого кадра, безостановочно снимал. Звук начал меняться, превращаясь в неприятную какофонию преисподней. Стены задрожали, словно началось землетрясение. Несколько каменных блоков упали перед Лебедевым чуть не покалечив его. Константин очнулся от транса и бросился к выходу, слыша, как за спиной рушилась кладка каменных стен. Он едва успел выпрыгнуть из подземелья – вход обрушился, навсегда завалив вход и склеп Дитриха фон Любека и образовав небольшой провал в земле.

Голова кружилась, легкие едва справлялись, откашливая известь, песок и какую-то ядовитую серную гарь. В сознании продолжали пульсировать слова Одина угрожая разорвать голову на части. Константин упал лицом в прохладный снег, чувствуя, как теряет сознание. Но кто-то схватил его за плечи и с силой поставил на ноги, несколько сильных шлепков по щекам немного привели его в себя. Сознание возвращалось толчками и сквозь него он услышал:

– Гауптштурмфюрер! Гауптштурмфюрер! Надо бежать! Ходу! Der arsch! Ходу!

Глава 20

Лебедев, все еще качаясь на слабых ногах кое-как сфокусировал двоящийся взгляд – перед ним стоял Густав Ланге и кричал в лицо:

– Проклятые партизаны! Или кто там еще, твою мать!

Константин осмотрелся – вокруг опустились закатные сумерки, погружая все в непроглядную тьму.

– Почему так темно? – спросил он, не понимая, что происходит.

– Потому что ты там просидел, verdammte scheiße, несколько часов.

– На нас напали?

– Да! Твою мать, на нас напали!

Густав Ланге, наплевав на субординацию схватил его за плечи и несколько раз чувствительно встряхнул. Наконец Лебедев пришел в себя и окунулся в хаос ночного боя, разгоревшегося в промёрзшем декабрьском лесу. Воздух разрывали автоматные очереди ППШ и резкие выстрелы немецких карабинов Маузера. Вспышки выстрелов на мгновение освещали голые стволы деревьев и спутанный подлесок, где укрывались бойцы противоборствующих сторон. Партизаны вели плотный огонь из-за поваленных деревьев и заснеженных валунов, казалось, они вокруг. Немецкие солдаты отвечали методичными, точными очередями, пытаясь нащупать позиции партизан в сгущающейся тьме леса. Несколько осветительных ракет взмыли в воздух осветив все вокруг, как днем. Позиции партизан оказались совсем рядом. Их командир, бородатый мужчина в потертой кожанке, хрипло выкрикивал команды, координируя атаку.

Лебедев и Ланге присели.

– Что произошло? – спросил Лебедев срывающимся голосом, чувствуя и с трудом подавляя первые позывы паники.

– Пока ты… Пока вы гауптштурмфюрер сидели в этой земляной дыре, – Ланге часто дыша и периодически сбиваясь, заговорил громким шепотом, – Пока было совсем тихо… Всего несколько часов… А потом das Miststück… Потом какое-то время назад налетели самолеты большевиков сбросили несколько бомб на машины и прошлись двумя заходами расстреливая нашу колону, как уток на пруду. Один грузовик накрыло бомбой. И там было не ваше чертово оборудование…Verdammte Scheiße! Там сидели парни и готовились уехать. А как только мы собрали раненых и кое как привели себя в порядок появились эти черти. Я пытался вас вытащить из этой мертвецкой дыры, но не мог зайти… Меня к чертовой матери, сбивал поток воздуха, а потом вылетели вы! Das ist Scheiße… Надеюсь это стоило того! Что из-за вас мы проваландались несколько часов, не двигаясь с места.

В воздухе висел тяжелый запах пороха, мокрой поднятой взрывами листвы и подмороженной земли, вырванной кусками из почвы. Где-то неподалеку разорвалась граната, осыпав округу комьями промёрзшей грязи и щепками. Крики раненых смешивались с треском веток под ногами бойцов и свистом пуль. Вспышка новой осветительной ракеты на несколько секунд залила лес призрачным белым светом, создавая причудливые тени между деревьями.

Партизаны, словно лесные призраки, возникали из черноты – то за валуном, то за буреломом. Их валенки бесшумно скользили по насту, а маскхалаты сливались с узором снега на ветвях. Они затягивали петлю: группа за группой, отсекая фланги, гнали эсэсовцев к оврагу, где под тонким льдом уже шелестела промерзшая речушка.

– Если мы сейчас не свалим отсюда, то нам muschi!

Лебедев вытащил и повесил фотоаппарат на шею, машинально вытащил пистолет из кобуры.

– Валим!

Они распластались на снегу и поползли вниз к дороге, где предположительно должен был находится немецкий отряд.

Где-то впереди снова рванула граната; грохот ударил по ушам, а взрывная волна швырнула вверх фонтан грязи, смешанный с комками, осколками камней, коры и ледяной крошкой. Вслед за этим – визгливый стон: «Санитара-а-а!» – тут же перекрытый треском автоматной очереди.

Они вжались в землю.

В этот момент поменял свою позицию бронетранспортёр, в воздух взметнулось несколько осветительных ракет, превратив ночь в день и раздался характерный звук выстрелов двух спаренных тяжелых пулеметов MG 34, созданного фирмой «Райнметалл» еще в 1934 году. Это был настоящий шквал огня – два источника из тысячи двести выстрелов в минуту. Пулеметы буквально выкашивали все вокруг. Пули калибра 7,92×57 крушили все на своем пути, вырубая большие куски древесины из сосен, срубая толстые ветки и осыпая ползущих Ланге и Лебедева дождем щепок. Разбитые камни отскакивали, превращаясь в крупный щебень – все это летело, раня не хуже осколков от гранат. Немецкая винтовочная пуля 7,92 мм в пулемете MG 34, могла пробить кирпичную кладку, толстые доски и легкие укрытия. На дистанции до километра она сохраняла убойное действие. При попадании она, веся двенадцать грамм, наносила тяжелые ранения из-за высокой кинетической энергии. В годы войны военные медики отмечали, что ранения от немецких винтовочных пуль были особенно тяжелыми. Пуля могла пройти навылет через тело человека и сохранить достаточно энергии, чтобы ранить второго. Все это сопровождалось свистом и взрывами мин от 50-мм миномётов Granatwerfer 36.

Константин перестал ползти и что было сил вжался в снег, чувствуя во рту железистый привкус земли, смешанной со снегом.

– Господи… Не дай мне сгинуть здесь… Господи… Спаси и сохрани… Не прими меня в утрату… – взмолился он.

Наконец все стихло. Округа наполнилась криками и стонами раненых. Партизаны не смогли бы выдержать такого второго шквального огня, поэтому начали отступать, пользуясь тем, что немцы меняли боекомплекты и ствол у одного пулемета. Расчет немцев перетаскивал минометы выбирая более выгодную позицию. В небо снова поднялись несколько осветительных ракет – белые, слепящие, яркие шары. На несколько секунд они застыли в небе и медленно пошли вниз к земле. Тени от сосен резко поползли в стороны, превращая людей в уродливых великанов, а кусты – в сплетения костяных рук. В этом мертвенном свете стало видно всё: искаженные лица убитых людей, дымящиеся воронки, кровавые дорожки на снегу от раненых. Но тьма сомкнулась вновь – еще гуще, еще беспощаднее.

Снова ударили MG-34 и минометы – снова жестокий бой втянул все вокруг в свою воронку.

Лебедев очнулся в клубящемся дыму, сжимая в потной ладони «Люгер». Ланге исчез – должно быть, он потерял его в этой адской карусели взрывов и криков, а он сам, оглушённый, прополз не туда – потеряв правильное направление и «вполз» на позиции партизан. Вместо немецких касок вокруг торчали корявые пни, обсыпанные снегом, и валежник, напоминающий окопные завалы. Его хриплое дыхание вырывалось клубами пара – не поймёшь, вокруг своё или чужое.

«Блять… Где все?», – лихорадочно пытался он сообразить куда он выполз.

Рядом раздался шорох. Не впереди – сбоку. Константин сел и прижался спиной к ближайшей сосне, но поздно. Ослепительная вспышка ракеты выхватила из темноты лицо: курносое, обветренное, с обмороженными щеками. Парнишка лет восемнадцати, в рваной фуфайке ватнике, сжимал ППД так, будто это единственное, что держит его на ногах. Глаза – круглые, полные ярости и страха – метнулись к эсэсовской нашивке на рукаве Лебедева.

– Фриц! – выдохнул он сдавленно, словно слово что-то обожгло его горло.

Палец дёрнулся на спусковом крючке. Сухой щелчок затвора. Осечка.

Лебедев машинально направил в ответ на парня Люгер, палец едва не нажал спусковой курок, но Константин тут же опустил руку.

«Черт! Ты чего творишь! Ты сейчас убьешь своего!», – одернул он себя.

– Слушай парень, я не могу в тебя стрелять… Я не фриц… я российский разведчик. Я русский… Пропусти меня. Мне надо уйти. Это очень важно, пойми, – голос сорвался, превратившись в хрип, – Я разведчик! Я наш… Я русский…

Это первое, что пришло в голову, хотя даже ему самому это звучало как бред.

Парень молчал. Только скула дёргалась нервно, а ствол оружия медленно поднимался снова и снова. В глазах все та же ненависть с примесью страха – тот самый, что гнал в атаку советских мальчишек, не успевших даже впервые побриться.

Снова сухой щелчок.

– Отпусти. Ради бога. Я не могу тебя убить, – Лебедев встал и шагнул вперёд, протянув пустую ладонь. – Я не могу, вот сейчас, всё объяснить… Это тебе будет сразу сложно понять… Но ты должен понять.

Новая ракета вспорола небо. Паренек упорно молчал.

– Хорошо? Договорились? – спросил Константин, улыбаясь и сделал движение вперед.

В этот момент в небе повисла еще одна осветительная ракета и он потерял сознание получив сильный удар прикладом в лоб.

* * *

Деревня, занятая партизанами, напоминала развороченный улей. Немецкие бомбардировщики прошлись здесь накануне, оставив вместо изб почерневшие остовы из обгорелых бревен и печные трубы, одиноко торчащие в небо. Лебедева вели через двор, где женщины в платках разбирали трофейное оружие, вещи неподалеку лежали тела убитых, накрытые брезентом в пятнах.

Женщины смотрели, словно ножами резали – ненависть, презрение, смешанные с любопытством, вонзались в пленного «немца». На нем всё ещё болталась форма СС, но без ремня и сапог – их отобрали, выдав рваные валенки и телогрейку поверх формы. Маскировка смехотворная, но хоть как-то его скрывала от людской расправы.

У колодца их ждал трофейный грузовик «Опель-Блиц» с закрашенными крестами и нарисованными поверх советскими звездами. Рядом курили двое: партизан в ушанке и красноармеец в шинели.

– Вот ваш «язык», товарищ старшина, – партизан толкнул Лебедева в спину. – Говорит, наш разведчик. Но размыслю так, пяздит, как дышит.

Старшина, широколицый, с щетиной в палец толщиной, окинул пленного взглядом:

– Документы?

– Вот тута все, – сказал партизан, протягивая папку и фотоаппарат.

– А это что? – старшина ткнул пальцем в рукав Лебедева, где остался след от сорванных нашивок СС.

– Не знаю. Может, фашистский знак какой… Был.

– Вы чего же его все перья подергали, общипали, как куренка? Небось обобрали и обшарили как шпана подворотная. Ты Семен смотри у меня…

– Да так, не углядел, – потупился партизан, – хлазом, не успел моргнуть, а оне уже постягали с него… Шкуренку постщипали…

Партизан покряхтел и не глядя в глаза старшине вытащил из кармана ватных штанов медальон.

– Вота… Чуть не забыл медальхон ихней. Чуть не забыл.

Старшина хмыкнул, и досадливо махнув рукой, забрал медальон. Двое конвоиров затолкали Лебедева в кузов, где уже сидели раненые партизаны, обмотанные окровавленными бинтами. Один из них плюнул в него, но сил дотянуться кулаком не было, поэтому с ненавистью смотрел на него всю дорогу. Лебедев решил, что лучше притвориться спящим, чтобы не провоцировать бойцов. Он жмурил глаза, и покачивался в такт движущейся машине, улавливая обрывки разговоров старшины и водителя:

– … лейтенанта Вострикова предупредили? Пусть готовится к приёмке…

– … а если это провокация? Вдруг он мина замедленного действия?

– … да кто ж его знает пустили бы в расход, а он на самом деле разведка. В Сашка то, он стрелять-то не стал.

Дорога до ближайшего армейского штаба заняла шесть часов. Грузовик петлял по лесным тропам, объезжая разбитые мосты, воронки от бомбежек и сожжённые деревни. Местами попадались дороги, заваленные мертвыми и замёрзшими телами беженцев. Немецкие патрули плотно обстреливали дорогу, поэтому дважды приходилось прятаться в оврагах.

Штаб размещался в полуразрушенной церкви, после революции ставшей частью колхозного хозяйства. На колокольне – пулемётное гнездо и пост наблюдения. Лебедева, не жалея, пинками и тычками, втолкали в холодный подвал, где пахло сыростью и карболкой. Через час появился лейтенант Востриков и Константина вывели из подвала к нему на допрос.

Помещение бывшего колхозного склада, переоборудованное в часть штабной инфраструктуры, мало для этого годилось – стены, пробитые осколками и пулями, пропускали ледяные струи ветра, но других более-менее подходящих строений для допроса не было, кроме этого, дощатого пристроя к церкви. Поэтому Константина втолкнули в огромную прохладную комнату, где стояли пару ободранных крашеных столов с разложенными картами, стулья, а из всего освещения две коптилки из сплющенных сверху гильз. Дюжий красноармеец, который его привез от партизан, грубо усадил на стул.

– А ну, фриц, давай ручонки свои и не вздумай трепыхаться, – он жестко завел руки Лебедева за спинку стула и скрутил кисти проволокой, – готово, товарищ лейтенант, надежно спеленал как хряка перед ножичком.

Константин сидел напротив стола: лицо все в ссадинах и царапинах, подтек засохшей крови на лбу и правом виске. Тело ломило от боли, но терпимо – больше всего, почему-то, его раздражал колеблющийся свет самодельной лампы и запах горелого керосина, который въедался в легкие, вызывая приступы тошноты.

Скрипнули сапоги. Лейтенант Востриков прошел по комнате и сел за стол – сухой, как штык, не смотря на молодость уже с проседью в висках и холодными глазами, в которых читалась усталость от тысячи таких допросов.

– Василий, присядь у входа, – бросил он красноармейцу.

– Слушаюсь, товщ лейтенант.

Востриков бросил папку на стол, сел напротив, достал «ТТ» и не спеша положил его рядом.

– Звание, имя, часть, – голос монотонный, будто диктовал отчет о потраченных патронах.

«Он не НКВД, армейская контрразведка. Передали им… Значит, шанс есть, что сразу не расстреляют… но потом передадут однозначно в наркомат внутренних дел. Надо по максимуму повышать ставки», – Лебедев стиснул зубы.

Выдохнул и ответил:

– Гауптштурмфюрер Франц Тулле, я ученый археолог… Прибыл по личному поручению Генриха Гиммлера

Востриков удивленно замер на несколько секунд, а потом резко ударил кулаком по столу. Импровизированная лампа вздрогнула, тени метнулись по стенам.

– Не надо, нести чушь! – он наклонился вперед, и в его взгляде вспыхнула ярость. – Твои люди сожгли деревню в пяти километрах отсюда. Детей в сарае. Стариков повесили на колючке. Ты думаешь, я поверю, что ты просто какой-то ученый? Ты чего несешь? Какой еще к чертовой матери археолог? Гиммлер его послал! Я тебя сейчас к стенке пошлю! Ты падла эсесовская!

– Я не участвовал в этом, – голос Константина сорвался, намеренно выдавая русский акцент.

Востриков замер. Пальцы медленно сомкнулись вокруг пистолета.

– Повтори.

– Я… Гауптштурмфюрер Франц Тулле, я ученый археолог. Но я русский. Свое настоящее имя я не могу сказать. Я советский разведчик, – Лебедев заговорил с ним по-русски.

Востриков, кивнул красноармейцу, то неспеша подошел и резко врезал Лебедеву в солнечное сплетение, хорошо поставленным ударом. За онемевшей грудиной словно взорвалась бомба. Константин согнулся, задыхаясь.

– Ты либо сумасшедший, либо издеваешься, – лейтенант встал и приставил «ТТ» к его виску. – Ты может быть ты белый офицер, перебежчик или предатель Родины! Ты знаешь какой разговор с предателями Родины? Не пытайся юлить и врать, выгораживая свою дешевую жизнь предателя! А знаешь, что тебя выдало? Ты сказал, что ты российский разведчик, а не советский. Так кто же ты?

– Я советский разведчик. Служу в СС под именем Франца Тулле. У меня очень важная миссия… – хрипел Лебедев, хватая воздух ртом.

Лейтенант, еще раз кивнул солдату, тот ударил наотмашь. Лебедев на мгновение потерял сознание и упал вместе со стулом, медленно завалившись набок. Востриков не удержался, и размахнувшись пнул его в живот. У Константина вторая бомба боли разорвалась во всем теле, что вернуло его снова в сознание.

– Подними его.

Красноармеец легко поднял его вместе со стулом и дал отдышаться.

– Так, – лейтенант ударил ладонью по партизанскому рапорту на столе, продолжая держать пистолет направленный на допрашиваемого, – По словам партизан, вы сдались без сопротивления. Кричали, что вы «свой». Почему партизаны не пристрелили вас на месте?

Востриков внезапно развернулся и схватил его за подбородок, впиваясь взглядом.

– Еще раз спрашиваю. Зачем тогда сдались? Партизаны говорят, вы опустили оружие. Не стреляли.

Лебедев понял: это тест, Востриков пытается его как можно сильнее запутать.

«Но ты, не на того напал», – подумал он, кривясь от боли.

– Я не мог стрелять в своих. Мальчишка свой, русский, – сказал он, глядя в глаза лейтенанту. – Медальон, он у вас?