Текст книги "Бродячий цирк (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Когда на небе стали различимы первые звёзды, вскрылись многие городские тайны. Будто бы светлячки, прячущиеся в траве, начали загораться витрины многочисленных магазинов, продуктовых лавок, над подъездами замерцали разноцветные фонарики. Вдоль улиц словно бы проложили огромную гирлянду, и оказалось, что всё далеко не столь мрачно.

– Увидел бы ты Берлин какой-нибудь снежной зимой, – сказал мне Аксель. – Это то зрелище, ради которого стоит проехать всю Европу, терпя лишения и бедствия.

Он отнюдь не выглядел человеком, который когда-либо терпел лишения и бедствия, он выглядел слегка усталым, но сытым и вполне довольным жизнью.

Стихийно организовывались группы в поход за тем-то или тем-то, пока мы передавали по цепочке наверх сумки с булавами и прочий реквизит, они начали возвращаться, благоухая самой разной едой.

Откуда-то возникли стол, несколько табуретов, старый-старый, с разодранной обивкой и торчащими кое-где наружу пружинами, диван, который с трудом втащили на крышу и торжественно передали в пользование Анне.

На столе сами по себе организовались высокие кружки с цветастой эмалью, как будто каждый интеллигент носил свою кружку с собой, и рядом – наши, с блестящими алюминиевыми боками и аккуратными, как будто детские ушки, ручками. Этими одинаковыми кружками очень неплохо было тренироваться, когда остальной реквизит разбирали раньше тебя другие артисты. А Джагит, по слухам, мог жонглировать полными кружками, не пролив ни капли чая.

Не знаю, как насчёт жонглировать, но чаю он пил много. Чайник кочевал туда и сюда от ближайшей булочной, словно пожарный самолёт, возвращающийся на базу за водой, имея при себе в качестве поддержки пару-тройку рогаликов. Нам любезно разрешала попользоваться газовой плитой румяная продавщица, итальянка, с которой Анна быстро нашла общий язык.

Джагит говорил, размешивая в очередной раз сахар. Ложка бывала у него чаще, чем у кого-то другого:

– Я так и не сумел избавиться от этой привычки. Очень люблю чай. Хотя у меня на родине мы довольствовались мутной пресной водой.

– Вы туда когда-нибудь вернётесь? – спросил я, и Джагит покачал головой.

– Вряд ли. Моя карма теперь будет мотать меня по Европе, пока не убьёт или не натолкнёт наконец на реализацию. Кроме того, меня там никто не ждёт.

Я мало что понял из беседы с ним, но спрашивать не стал. Погода висела безветренная и тёплая, мой пытливый ум спал, знание о некой реализации и карме ему даже не снилось. А что Джагит – весь вечер он выглядел так, как будто собственное каменное сердце вдруг обрело для него вес, и в конце концов так и заснул на стуле над очередной чашкой остывшего напитка.

Накрытые брезентом груды мусора в темноте походили на барханы, из-за них показывало свой нимб Его Величество Городское Сиятельство. Облака в ночи прекратили свою толчею и организованно потопали к горизонту, открыв нам блеклые звёзды. Я лежал на матрасе, принесённом из повозки, смотрел на звёзды и представлял, что вокруг пустыня, рядом голосом Кости храпят верблюды, а стоит сейчас вскочить и взбежать во-он на тот песчаный холм, как увидишь древний город среди пальм, построенный целиком из золота и изумрудов.

Марина отправилась было спать в автобус, но почти сразу вернулась и, разложив спальник прямо на крыше, улеглась рядом, и ни слова не говоря уткнулась макушкой мне в бок.

Половина интеллигентов расположилась здесь же, укрывшись цирковыми тряпками или укутавшись остатками брезента, часть спустилась-таки вниз, но, кажется, дальше автобуса всё равно никто не ушёл. Я был им благодарен. Если бы не они, не громкие песни, жаркие споры и возлияния, это место не стало бы таким по-домашнему уютным.

Наутро мы все вместе с людьми искусства проснулись как по команде. Было очень рано и очень тихо. Была суббота, шестое сентября. Солнце пряталось за какой-то из многоэтажек, пахло листвой и пылью, которую всё ещё источали наши барханы.

Интеллигенты собрались и быстро, словно разбегающиеся со стола под внезапно включившемся светом тараканы, ретировались, оставив нам стол, диван, Честера и белобрысого Йохана. Бутылки добросовестно подобрали, «чтобы никто никому не разбил голову». От этого пророчества мне стало не по себе.

– Шестое сентября – и ничего, – сказал Костя, вытягивая шею, чтобы посмотреть, что творится внизу. – Немцы любят поспать.

Марина и Анна пошли проведать зверей. Повозки мы оставили недалеко, на пустыре через два дома, и вчера несколько раз наведывались узнать, как дела у Бори, обезьянок и лошадей, а заодно и пересчитывали наши пожитки.

Когда нам стало казаться, что девчонки отсутствуют слишком долго, Костя вышел к краю крыши, сложил ладони рупором и протяжно крикнул, разбудив между серых спичечных коробок эхо:

– Ан-на-а-а!

Наверное, именно этот крик и стал тем снежным комом, что сдвигает лавину. Может, никто и не спал, может, люди сидели в безмолвной засаде, боясь первыми бросить снежок. И теперь они все вздохнули с облегчением, а мы явственно почувствовали, что что-то произошло. Или произойдёт в ближайшем будущем. На третьем этаже в доме через Крюгерштрассе распахнулось окно, и из-за вялых цветов выглянул хмурый мужчина.

– Семь-двенадцать, – громко буркнул он нам, два слова скатались на его языке в одно: «семьдвенадцать». И захлопнул ставни. Костя, смущаясь своего поступка и скрывая это за суровой, кривой улыбкой, пошутил про часы с кукушкой по-берлински.

Однако лавина двинулась. Люди пробудились и прильнули к окнам. Несомненно, многие думали, что мы заняли отличную оборонительно-наблюдательную позицию, и недоумевали, почему мы хмуро пьём за столом чай вместо того, чтобы возводить баррикады.

– Это будет великолепный день, – пел Честер. – День, который не даст заржаветь уличному искусству. Я никуда не пойду. Буду с тобой, Акс, мой старый приятель, на передовой, до самого конца, каким бы он ни был.

– Чем же день, который сулит потрясения, по-вашему, так великолепен?

Взгляд Джагита напоминал топку паровоза.

– История крутится не сама по себе, – сказал Честер и зачем-то подпрыгнул. На него тяжесть Джагитова внимания не произвела никакого впечатления; смуглый художник парил над ним, как птица над утёсом. – Её делают войны! Если бы не они, мы бы застыли в блаженном ничегонеделании, остались бы точкой.

– Ты веришь в прогресс, – сказал Джагит. – Я верю в другое направление.

Мы посмотрели на белобрысого Честерова приятеля, но похоже, он был толковым словарём только к своему другу. Честер, открыв рот, смотрел на Джагита.

– Это в какое же?

Но араб не собирался ввязываться в спор, он был в весьма скверном настроении. И Честер приуныл. Он понял, что попался на крючок и что его судьба теперь – ходить за этим странным человеком и заглядывать ему в глаза, выпрашивая ответа. Или позабыть этот обмен мнениями, что значит, признать себя необразованным и невеждой.

– Что ты имеешь в виду? – слышали мы то и дело, когда Честер заходил на новый вираж атаки на Джагита: – Дзен? Гаудия-вайшнавизм? Что?

И слышали в ответ молчание Джагита, которое под градом вопросов Честера начало давать трещинки:

– Попробуй сменить плоскость, – говорил он.

Честер выл от отчаяния, и Джагит пояснял:

– Попробуй прибавить ещё одно измерение и посмотреть с другой стороны на свою точку зрения.

Честер уходил в глубокую задумчивость, и взгляд его полнился депрессивной синевой.

Магазины в этот день не открылись, и улица выглядела совершенно покинутой. Напряжённость стала почти осязаемой, она висела над городом и колыхалась в развешенном под окнами на сушку бельём. Устроившись так, чтобы поменьше бросаться в глаза, мы наблюдали, как у переломанной, стонущей всеми своими сочленениями стены появляются первые посетители. Кто-то ненадолго подходил с цветами, возлагал их и сразу же исчезал, кто-то оставался; постепенно такие люди сбивались в кучи. Пришла шумная компания с плакатами, я никак не мог разглядеть, что на них написано, а те, что разглядел, не смог перевести.

По мере того, как пребывал народ, Аксель решил, что нам понадобится хорошая акустическая поддержка, и делегировал полномочия по её добыванию Косте. Костя сказал, что нам нужно электричество.

– Все магазины закрыты, – сказал я.

Потом я вспомнил про металлический люк, который видел вчера вечером у края крыши. Мы подцепили его монтировкой и открыли, словно консервную банку со шпротами. Недра унылого госучреждения поглотили нас, словно рот огромной рыбы. В его желудке мы нашли среди конвертов, газет за позапрошлый месяц и розетку, и удлинитель.

Следующие двадцать минут я вытаскивал из автобуса аппаратуру, на которую указывал Костя, путался в проводах, потел и работал лифтом, доставляя всё это на крышу.

Я думал, Костя достанет свою любимую испанскую гитару, но в руках у него был незнакомый чехол.

– Что это?

– Не что, а кто. Это мистер Фендер.

Это была белая гитара, похожая на космический корабль (точно такие же можно увидеть у звёзд на рок-концертах). Я распахнул рот.

– Моё прошлое, – сказал Костя, вращая колки. Гитара в его лапах ворчала, словно кошка. Люди внизу, должно быть, думали, что этот шум у них в голове.

Молча мы наблюдали, как пребывает и убывает народ. В двенадцать подъехал автобус, из которого высыпали дети – наши постоянные зрители – и несколько воспитателей. По зычному голосу я опознал в одной даме экскурсовода и жалел, что не учил в школе германский. О чём она рассказывает ясно и так, но я хотел знать подробности. Дети возложили к стене цветы и ретировались в свой автобус, будто рыбки-прилипалы, разведав ближайшие рифы, вернулись под плавники кита.

К часу начали подтягиваться туристы, и их добродушная оживлённость действовала на нервную атмосферу между нами и вообще везде вокруг как таблетка валерианы под языком. Их было не так много – видно, в гостиницах всё-таки предупредили, что сегодня лучше сходить в ресторан или посетить пару музеев, чем шататься по городу, выискивая истинные достопримечательности. Глядя на круглолицых японцев, отчаянно-храбрую пожилую французскую пару и необычайно тихих американцев, мы расслабились.

– Может, ничего и не будет, – сказал Аксель, а Честер принялся бегать по крыше, перепрыгивая через «барханы» и ероша себе волосы.

– Точно будет! Я тебе говорю, приятель. Я живу в этом городе уже пятнадцать лет и прекрасно чувствую все подводные течения. Уверяю тебя. Сейчас они способны переворачивать огромные камни.

Мы устали сидеть на одном месте и вышли на прогулку. Отправились гулять по берлинским дворикам и с удовольствием заблудились. С самого начала нашего путешествия по Германии в каждом городе эти дворы заманивали нас в свои желудки обещанием чуда. Каждый встречный полицейский считал своим долгом подойти и сказать, что нам лучше вернуться в гостиницу, а когда дотошный Акс требовал объяснить ему причину, качали головами и отходили в сторону.

Чем дальше мы отдалялись от стены, тем больше входила в русло повседневная жизнь. Здесь сновал народ. Чтобы поесть в уличном кафе кнедликов, нам пришлось проехать на автобусе несколько остановок, и там, прямо за остановкой, мы наткнулись на цыганский табор.

– Это же всё моя родня, – добродушно сказал Аксель. – Вот этого, например, я точно где-то видел.

Пока мы шли мимо, он рассказывал мне про цыган в Берлине.

– Это удивительные люди. Они как никто умеют хранить традиции. Более, они ими живут. Традиции своей неведомой родины они таскают за собой вот уже не одно столетие. А те, которые ассимилировались в городах, постепенно впитывают и традиции этого города, и этой страны, даже если там уже давно не осталось никаких традиций. Неизвестно, где они их находят. Может, в сточных канавах или в сырых подвалах многоэтажных домов. В глубине парков и скверов… Ясно одно – в музеи они не ходят. Стачала они впитывают язык, да так, что через год уже могут говорить на нём не хуже самого народа, правда, со своим бродяжьим колоритом. А потом – смотришь – их дети ходят уже при часах, как все порядочные германцы, и так же думают, что смогут взять над ним, над временем, таким образом контроль. Их дети щеголяют германским менталитетом направо и налево. Никто не знает, как они это делают.

Однако, когда мы, сытые и довольные, вернулись на пост, всё нагулянное настроение испарилось.

Была половина пятого пополудни, и город вокруг такой, каким его рисуют в фильмах о войне. Взрытая строительными машинами почва казалась пухлой от лежащих на ней цветов, но цветы больше никто не приносил. Крикливые подростки, которые пять лет назад были совсем ещё мальчишками, носились вокруг, и их голоса, резкие, отрывистые и похожие на звук пикирующих истребителей, звучали везде. В одинаковых тёмных спортивных костюмах и кепках они напоминали сошедшие со стен рисунки-граффити, а ещё футбольных фанатов после проигранного финального матча. Должно быть, они жалели, что не застали те события в сознательном возрасте, не смогли в полной мере принять в них участие, и теперь хотели, чтобы гром от той недалёкой грозы грохотал как можно сильнее.

Кто-то завывал в переулке; все полицейские пропали из виду, должно быть, отправившись искать источник звука. Низко-низко пролетел вертолёт, и подростки принялись швырять ему вслед камни.

Быстро, как только могли, мы забрались на крышу. На нас косились. Марина осталась в повозке, чтобы успокоить тигра. Я некоторое время побыл с ней, а потом поднялся на крышу. «Привлекайте поменьше внимания!» – бегая от одного к другому, шептал Честер. По моему мнению, внимания он как раз привлекал больше всех.

В шесть зажглись фонари, и вместе с угасающим дневным светом та сдвинутая с каких-то высоких пиков лавина наконец докатилась до нас. Улицы внезапно оказались полны народа, и лица людей казались мне чёрными. Резкие голоса раздавались отовсюду. С той стороны провала серая масса перехлестнула стену, забиралась на строительные блоки. Полиэтилен, укрывающий блоки, лопался. Справа, в сгустившейся темноте, рисовали что-то баллончиком, слева горел мусорный бак, давая возможность разглядеть получше лица, и я не упускал эту возможность, но ничего не мог понять. Одни плакали, другие хохотали. Происходило что-то невообразимое.

Внимание толпы, которое я наблюдал раньше, всегда было на чём-то сосредоточено. Почти всегда связующим звеном была точка, где соединялись все взгляды – был ли это Капитан, или Анна, или маленькая театральная сценка, которую разыгрывают мои артисты. Словом, внимание толпы, которое мне запомнилось, было организовано нашим маленьким цирком. И впервые я видел, как людей объединяет сила, ничего общего с точкой не имеющая. Она носилась в воздухе, успевая побывать в каждой черепной коробке, поворачивала там какой-то винтик. Медленно, но верно всё выходило из-под контроля. Внезапно я увидел призрака – ту самую стену, от которой сейчас остался лишь провал, она вновь восстала из пепла, и чёрными слепками вокруг маячили тени часовых. Эти люди внизу тоже её видят, подумал я. Подростки нет – но все остальные видят. Внезапно мне припомнился тот Краковский вечер, после которого я принял окончательное и безоговорочное решение остаться с артистами.

Честер носился вокруг, словно маленький буревестник.

– Слышите? – вещал он, – Слышите? Оно уже почти здесь!

Где-то разбилось стекло, и Джагит, бледный и похожий на диковинного придонного морского обитателя, сказал, что нужно выходить.

– Да! – с восторгом поддержал его Честер. Он впал в натуральное буйство. Белобрысый его друг безмолвно маячил где-то в сторонке, напоминая пожарную вышку, и мне хотелось вызвать оттуда отряд пожарников, чтобы потушить неистовство маленького чернявого демона.

Я сидел прямо на бетоне, устроив голову между коленей и обхватив её руками. Поднявшийся ветер гудел в рогатых антеннах, подгоняя и закручивая мысли. Наверное, я лучше других понимал, что сейчас будет. Эта призрачная стена явление того же порядка, что и мираж в Кракове. Только чёрный, наполненный злостью и отчаянием. И нам нужно перебороть его своим миражом, построить такой воздушный замок, чтобы он оказался прекраснее и удивительнее. Чтобы он захватил зрителей полностью, втянул в себя их внимание без остатка. Наверняка Аксель не осознавал это так ясно, как я; я каким-то образом умудрялся держать голову и над водой, обозревая всю эту водную гладь, раскалённое докрасна небо, и под водой, вбирая кислород одними жабрами с бродячими артистами. А он был летучей рыбкой, естественным обитателем в этом океане, который не мог увидеть высоты вздымающегося из воды рифа, но чувствовал его вызов и намеревался перепрыгнуть его на глазах у изумлённой публики прямо здесь и прямо сейчас. Это вызов всему, чем он занимался много лет – вот, что он понимает.

Зато мысли Джагита текли с моими в одном русле. Я встретился с ним взглядом и на мгновение ощутил тяжесть его каменного сердца в своей груди.

– Мне страшно, – сказала Анна. Она забилась в самый уголок дивана, как испуганная кошка. Я довольно неуместно подумал, что она неплохо бы сейчас получилась на фото. Чёрно-белом фото, где только она, диван и крыша. – Я туда не пойду.

– Милая, – сказал Аксель с надломленной ласковостью в голосе. – Конечно пойдёшь. Твоя задача – открыть шоу, как обычно. А потом уже наша забота.

– Я за вас боюсь.

– Сейчас, возможно, перед нами публика, для которой нас создало само мироздание!

Анна смотрела на него. Если бы у неё были длинные уши, они были бы сейчас прижаты к голове на манер кошачьих.

– Выпей пока кофе, – миролюбиво предложил Аксель. – Успокойся.

– Не хочу кофе.

– Очень хорошо, – если на Анну пустота крыши действовала угнетающе, то Акселя она пьянила. Может, он представлял, что находится в безграничном, зрелом, как апельсин, ржаном поле, так же как я представлял вчера ночью песчаные барханы. – Тогда тебе стоит уйти. Мы выступим вдвоём с Джагитом. Просто выйдем и сделаем так, чтобы они смотрели на нас, раскрыв рты и широко распахнув свои пропитые глаза.

Он повернулся было к «сцене», заполненный своим решением до краёв.

– Куда уйти?

Аксель выглядел как натянутая тетива, как лук, чья стрела вот-вот готова выстрелить в сторону сцены. Тем не менее голос его был ласков:

– Отправляйся домой. Отец, наверное, по тебе уже соскучился.

Не буду уточнять, насколько против шерсти пришлась эта ласка. Анна треснула, как стакан, не выдержавший кипятка.

Джагит выглядел в своей рубашке как пыльный и бесконечно большой мешок. Он не менял её уже третий день, а до этого – не стирая, надевал на каждое второе или третье выступление недели. По тому как они с Акселем одновременно и не сговариваясь шагнули к краю крыши, я решил, что между этими двумя точно есть какая-то мистическая связь.

В мистических связях здесь, похоже, не запутаться было невозможно. Вокруг их было больше, чем электрических высоковольтных проводов.

Капитан дал знак Косте, взвыли колонки, и всё потонуло в переутяжелённом звуке. Толпа, наверное, решила, что это что-то вроде полицейских сирен, потому что сначала раскололась, а потом сплотилась сильнее, выставив наружу рога и кулаки. Стена загудела от первого удара.

– Что это там так шумело? – спрашивала потом Марина.

– Это Костя и мистер Фёдор, – отвечал я с гордостью последователя пророка, который имел честь топтать его следы.

– Грохотало так, что у нашего фольксвагика чуть не повыпадали последние зубы. Фу, то есть стёкла.

Капитан взял громкоговоритель и сказал на германском (тогда я, конечно же, ничего не понял; позже он перевёл мне своё вступление, и здесь я привожу суть его речи):

– Дамы и господа! Сегодня у вас есть уникальный шанс увидеть представление бродячего цирка Акселя и Компании. Это, несомненно, важный для вас день, день единения, и мы, со всей ответственностью сознавая его значительность, дарим вам этот подарок.

Костя втягивал через фильтр сигареты дым, пальцы его прыгали по струнам, вызывая к жизни тягучие и солёные звуки. Это и правда стало похоже на сирены. Под этот грохот на сцену выкатились, как два мяча, артисты, и тут же закрутили вокруг себя водоворот из блестящих и разбрасывающих солнечные зайчики предметов. Я не сразу понял, что это ножи, а когда понял, попытался посчитать, каким количеством жонглирует каждый артист, и не смог. Джагит с Акселем обменивались смертоносными лезвиями с лёгкостью, с которой можно обмениваться разве что взглядами на приятной вечеринке. Это выглядело так, словно стаи стрижей носятся от одного гнезда к другому, и было слышно, как они пронзительно кричат, разрезая крыльями воздух. Мне очень хотелось посмотреть, как это выглядит снизу, потому что отсюда это выглядело более чем внушительно. Куртка Акселя задралась на спине, из задних карманов справа и слева, словно по рукоятке пистолетов, торчало по булаве. Голенища сапог сзади в грязи, будто бы этот ковбой только слез с лошади. Джагит был в своём обычном головном платке, а рубашка с расстёгнутыми верхними пуговицами трепетала на ветру, хотя никакого ветра вроде бы не было. Может быть, этот ветер создавали его руки. Сутулость придавала его фигуре какой-то зловещий намёк. Прожектором этим двоим были многочисленные уличные фонари, а тени растянулись, кажется, до самой недостроенной дороги.

Это было отличное выступление, но стена выстояла. И тут же нанесла ответный удар. Когда все ножи вернулись в карманы, снизу послышались резкие крики.

Я подкрался к Косте.

– Что они кричат?

– Малыш, на немецком я могу разве что ругаться.

Нам только и оставалось, что наблюдать. Аксель невозмутимо отвечал. Мегафон остался валяться на полу, и он напрягал голосовые связки как мог. Потом вдруг послышался свист; в Капитана полетели комья земли, кирпичи и бутылки. Люди были в ярости, их, словно мальчишки большую собаку за оградой, снова и снова подзуживала стена. Аксель оттолкнулся ногами от вентиляционной коробки рядом, сделал сальто назад. Свист на секунду стих, а потом усилился. Мы были в относительной безопасности: горы мусора и строительных материалов служили прекрасными баррикадами, но всё равно было изрядно не по себе. Костя выудил откуда-то бейсболку, а я спрятался за спинку дивана, прижимая грудью к земле Мышика. Джагита эти импровизированные снаряды сторонилась, ему, кажется, не было до них никакого дела.

– Юнга! – заорал Аксель. Он выглядел как капитан на палубе собственного корабля, мчащегося сквозь шторм в ночь. Ноги широко расставлены, руки разведены и будто бы готовы хвататься за воздух. Я поёжился, – настала и очередь юнги выскочить на мотающуюся из стороны в сторону палубу. – Принеси мне…

Что ещё задумал Аксель для того, чтобы проломить стену (на мой взгляд, здесь помогла бы только машина для сноса зданий), узнать так и не удалось. Вдруг грохнул выстрел, и мы все, кроме Джагита, упали ничком и закрыли руками уши. Я не видел ни у кого огнестрельного оружия, но с другой стороны – почему бы ему не быть? Это большой город, а здесь сейчас, наверное, собралось немало самых отъявленных негодяев. Наконец откуда-то из-за скорлупы города послышались полицейские сирены.

– Люди! Опомнитесь! – орала Анна отчего-то на польском.

Аксель, быстро перебирая ногами, пополз к нам. В каждой его руке было по стопке ножей, он втыкал их в крышу и подтягивался, как скалолаз.

Джагит не упал и даже не шелохнулся. Его голос разносился далеко окрест, я не мог даже представить, что всегда тихий маг может говорить так громко.

– Я превращусь на ваших глазах в камень, – сказал он на каком-то ломаном языке. Я долго вспоминал этот момент позже, расспрашивал остальных, но никто не помнил, какая именно речь срывалась с его губ. Во всяком случае, смысл я уловил и, кажется, уловила толпа. – Это будет последний фокус на сегодня.

Внизу заулюлюкали. Я старался туда не смотреть и даже не поднимать голову. Внутри каждого, казалось, накалялся и накалялся включенный в сеть кипятильник.

Конечно, они снова попробовали закидать сначала землёй, а потом бутылками – на этот раз уже одного его. Но Джагит ещё ни разу на моей памяти не сказал неправды. Он действительно стал камнем, самым твёрдым камнем из всех камней, которые мне доводилось видеть. Бутылки разлетались о его подбородок красивыми фонтанами.

Мы дружно вздрагивали. Я сидел, обхватив голову руками и прислонившись спиной к подлокотнику дивана. Снизу раздались редкие хлопки. Сначала я думал, что они хлопают там друг друга по плечам за удачное попадание, или что-то в этом роде, но Костя сказал, вытянув шею:

– Они хлопают… ему!

И правда. Наступившую было тишину нарушили сначала редкие, нестройные, а потом бурные аплодисменты.

– Как они смеют ему хлопать? – бурлила Анна. – Как они смеют?

– Он сумел! – прокричал Честер и поднялся на колени, вытягивая шею. Видно, он собирался совершить прыжок, как прыгают дети, когда их переполняют эмоции, но с одной стороны его держал, мешая встать с колен, Костя, а с другой Марина, которая, оказывается, тоже была на крыше. – Я попрошусь к нему в ученики, клянусь! Такие принципы… твёрдые, как камень!.. Не должны пропасть даром. Клянусь, я выясню, что он имел ввиду под сменой плоскостей, выясню и расскажу всему миру.

Полицейские сирены приближались, и там, внизу, за границами поля зрения наметилось какое-то движение. Мы переглядывались и не могли сообразить, что делать.

А потом оказалось, что на крыше мы уже далеко не одни. Крышка люка была откинута – должно быть, внизу выломали дверь, – и наверх выбирались новые и новые люди. Сначала я подумал, что вернулись наши интеллигенты, но эти лица были абсолютно незнакомы. Хотя потом я уже был уверен, что видел их внизу. За компанию с ними прибывал недопитый портвейн и густой пивной дух.

На всякий случай Костя перехватил за гриф гитару. Но все вели себя вполне дружелюбно. Сначала рассеяно, вяло осматривались с выражением на лицах, напоминающем морду выброшенной на берег рыбы. Потом стали хвалить Акселя, кричали слова одобрения окаменевшему Джагиту (и в такие моменты германский язык не хотелось сравнить с погнутым стальным прутом; в такие моменты он напоминал хриплое голубиное воркование); показывали большие пальцы Косте. Случайно отбившись от толпы, они искали свою злость по карманам, пожимали плечами и усаживались пить. Откуда-то появился молчаливый компаньон Честера, за руку перездоровался со всеми новоприбывшими, подтащил нас к ним и принялся переводить.

– Мы собрались слегка развлечься, только и всего, – сказал лысый толстяк, обращаясь ко мне, возможно, тот же самый, что сообщал нам время из окна. – Знаешь, сынок, я хожу на футбольные матчи. Я люблю футбольные матчи! Так что мне такое не впервой. Постою тут, поглазею, попью пивка. А если что, – сказал он почти в рифму, и засмеялся этой нечаянной радости, – дам кому-то кулака!

– Это прекрасно, раз в пять лет выйти на улицы и показать властям, что мы помним всё, что они с нами делали, – сказал молодой человек с закутанной шарфом шеей и медицинской маской на лице. – Те пять дет назад и многие годы до этого. Это идёт на пользу и их здоровью, и их неуклюжей политике. Пусть лучше боятся нас.

Молодой человек выглядел, будто дом на сваях, у которого снесли две сваи из четырёх, или его огрели по голове чем-то тяжёлым. Он размахивал руками, коленки его летали в разные стороны, как будто к ним привязали ниточки и дёргали невпопад. В сущности, все они так выглядели.

Я слушал их очень внимательно. Никто не сказал ни слова о стене. Не о настоящей стене, что, в сущности, была лишь памятником, а о сумеречной, которая неясным призраком маячила за их спинами.

Явились ещё несколько молодых людей в обнимку с девушками. У одной текла из носа кровь, и её парень пытался остановить кровотечение кожаной перчаткой. От них от всех пахло чем-то горелым.

Аксель поскитался по крыше и поискал Анну. Она куда-то пропала. Потом махнул рукой и с рассеянной улыбкой растянулся на диване.

– У нас ничего не вышло, – сказал он мне и Косте.

Я подумал, что очень уж много раз нам давался шанс выступить просто за спасибо, и слишком уж гладко шли выступления. Теперь за всё это придётся отрабатывать.

Через какое-то время мы собрались в автобусе (Честер и его приятель остались на крыше обмениваться впечатлениями с новоприбывшими). Приехала полиция, и отсветы от мигалок наряжали в разные цвета окрестные дома. Анны не было и тут, и Костя высказал предположение, что она прячется в зверином фургоне.

– Ты её обидел, – сказал он Акселю.

Тот ничего не ответил.

Я поймал за руку Марину и потащил её к Капитану. Сказал шёпотом:

– Нам нужно выступить.

Аксель услышал. Он рассеяно теребил пуговицу на рубашке.

– Нам нечего больше делать на крыше, дружок. Эти люди собрались не для того, чтобы увидеть наше представление. Ты видел Джагита? Они собрались не для развлечений.

Я не знал, как намекнуть друзьям о призрачной стене. Неужели никто её не видит?

Аксель сел на пол прямо в проходе. Потёр переносицу. От него разило потом, суставы сгибались с характерным пощёлкиванием, будто бы там, внутри, он весь состоял из непрерывно движущихся плохо смазанных шестерёнок. Волосы, которых вода и расчёска не касались, кажется, целую вечность, начали сами собой заплетаться в косы, так что Аксель напоминал Бориса, который по неведомой прихоти напялил очки. Отличие состояло ещё и в том, что Аксель был чуть более загорелым.

– Мы не выйдем на крышу. Марина, дорогая, ты похожа лицом на английское приведение. Нет, нет. Мы можем стать разве что спичкой для этого облитого бензином города.

Я выглянул в окно. Там, где стоял наш автобус, был виден только кусочек Крюгерштрассе. Я не считал, что всё так плохо, хотя бензиновые лужи наблюдались на самом деле. Лужи были вполне обычными, и какие-то были подёрнуты радужной плёнкой. Взгляды людей перевиты колючей проволокой, но никого с палками или арматурой, как на тех фотографиях шестилетней давности. Да и бутылок у них наверняка больше не осталось.

– Мы с Лушей попробуем. Она тоже хочет выступить.

– Она всего лишь кошка, – возразила Марина.

Глаза у девушки были похожи на глаза щенка, а в гнезде на голове могли запросто обнаружиться птенцы. Она куталась в тёплый свитер, который надевала только прохладными вечерами, тонула в нём всё глубже и глубже.

– Мара! Мне нужна твоя помощь. Твоя… забота.

Вот уж не думал, что скажу когда-нибудь кому-нибудь это слово. Это слово вообще не из тех, которые мальчишки употребляют в повседневной речи. Забота. Ну надо же.

Они молчали, обстреливая меня взглядами. Пытались понять, что заставило меня быть таким упрямцем. Практически рисковать жизнью. Но я знал, что если попробую сформулировать это словами, ничего не выйдет.

– Я пошёл, – сказал я, желая прервать затянувшееся молчание.