Текст книги "Бродячий цирк (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Поверх рисунков бежали и бежали нескончаемые письмена, так, что местами это напоминало разворот газеты, написанной от руки, разными людьми и на каком-то непонятном языке. Казалось, здесь зашифровано немало мировых тайн.

То, что я смог перевести, всколыхнуло во мне какое-то странное чувство.

– Здесь пишут про войну, – сказал я Капитану. – И про мир.

– Да. Для Берлина Вторая Мировая не закончилась так уж быстро. Его делили и делили, как пирог. Разрезали ножом, делали из кусочков одного яблока целые континенты, а теперь пытаются склеить вновь и назвать это одним именем. Переселение народов идёт до сих пор. С тех пор, как рухнула стена, вот уже пять лет. Всё это – он повёл рукой, – мольба людей о спокойствии, попытка сложить на руинах каменный домик.

– Жалко, что всё на германском, – вздохнул я, и тут же увидел надпись на польском. «Мысли – как траектории полёта птиц в Раю», – гласила она.

– На германском, русском, английском, польском, испанском, и ещё на добром десятке языков. В этом десятилетии Берлин стал настоящим международным котлом. Идолом, к которому совершали паломничество со всех стран мира.

Аксель потянул меня к какому-то сквоту, мало чем отличающемуся от соседей.

– Здесь живут мои друзья. Жили. Конечно, всё могло тысячи раз перемениться…

– Я с вами не пойду! – заявила Марина. – Там грязно. И наверняка обитают одни бомжи. Даже если они когда-то и были художниками.

Мы оставили её снаружи. Капитан отправился проверять комнаты, оглашая коридор своими внушительными шагами. Он слегка прихрамывал после выступления на деревенских площадях с вытершимся почти до самой земли камнем, и в получающемся звуке мне чудились все одноногие пиратские капитаны, о которых я читал и которых видел по телевизору.

Я остался рассматривать картины. Внутри они выглядели куда как опрятнее, чем снаружи. Возможно, рука художника здесь не дрожала, опасаясь нежданного полисмена из-за угла.

Одна привлекла моё внимание – вон та, что нарисована на уровне коленей тонкими белыми линиями и отчего-то загорожена большим, вынутым из рамы стеклом. Шариком катилась куда-то планета, в небрежных пятнах угадывались моря и континенты. По ней в свою очередь катил непропорционально большой велосипедист. В случае необходимости, наверное, он мог бы эту планету поставить себе в качестве запаски.

Я присел на корточки, чтобы получше её рассмотреть.

Где-то в глубине коридора хлопнула дверь. Только теперь я поверил, что здесь живут люди. Более того, создавалось впечатление, что здание заселено плотнее затопленной в речной заводи коряги – заселено той незаметной жизнью, о которой можно знать, но невозможно увидеть. Всё, что я мог – крутить головой в поиске источников звуков. Кто-то звонил в колокольчик, так настойчиво, словно пытался вызвать духов. С другой стороны звякала в стакане ложка. Уитни Хьюстон разрывала динамики маленького приёмника в клочья, и где-то под крышей ей вторили водосточные трубы.

Вдруг совсем рядом со мной открылась дверь. Точнее, не то чтобы открылась – её просто сняли с петель и втащили внутрь, прислонив, судя по звуку, к одной из стен. Потом показалась смуглая маленькая голова, обрамленная чёрными кудрями и чем-то напоминающая спичечную головку.

– Привет, – сказала голова на бойком английском, безошибочно опознав во мне иностранца.

Человечек показался полностью. Ростом с меня, очень смуглый, с неровными скулами подростка, он мог оказаться совершенно любого возраста. От шестнадцати и до тридцати пяти лет.

– Привет, – сказал я. – А мой друг вас ищет.

– Мы знаем, – сказал человечек. Он был в старых и очень пыльных шортах, светлой рубашке в жёлтых пятнах сомнительного происхождения. – Поэтому и прячемся. Кто он такой?

Я приосанился. Мне выпала честь побыть официальным представителем нашего шапито перед аборигенами.

– Мы из бродячего цирка «Аксель и компания». А его зовут Аксель.

– Акс! – обрадовался человечек. Крикнул вглубь коридора: – Акс! Ну да ладно. Пускай познакомится с Чёрным Вилли в угловой комнате. Посмотрит, каково это, жить в одном здании со свихнувшимся коллекционером чучел летучих мышей… Знакомься, это Йохан. Не обращай внимания, что он такой странный. Он из Дании. У них там даже нет сумасшедших домов, поэтому дурики свободно разгуливают по улицам и иногда даже ездят путешествовать…

За ним маячил другой местный житель, высокий щуплый блондин с лицом дворецкого из классических английских фильмов. Он чопорно мне кивнул.

Если бы не их разница в росте, эти двое могли походить на две стоящие рядом на шахматной доске пешки – чёрную и белую.

– Шелест, представляешь? – Аксель ворвался в коридор, как дуновение свежего ветра. Он выглядел немного ошарашенным. – Мы можем устроить гастроли с выставкой чучел летучих мышей… о! Честер! Сколько лет, сколько зим!

Последнюю фразу он произнёс по-русски. Я пару раз слышал её от сторожа в приюте. От Мышика, слава Богу, я её не слышал.

Они обнялись и остались стоять прямо в коридоре, чтобы обменяться свежими новостями, а я просочился в комнату, откуда выпали эти двое. Мне хотелось увидеть коллекцию чучел летучих мышей, но одному гулять по сквоту было страшновато, поэтому я старался не выпускать Акселя и Честера (к которому сразу проникся доверием) из вида.

– Чаю? – спросил меня между делом Честер, а потом донёсся голос блондина:

– Заварку найдёшь в тумбочке возле плиты. Выбери из неё насекомых. Вскипяти в кастрюльке воду и завари себе, сколько хочешь.

Английский его был не такой бойкий, но самый энциклопедический из всех, что я слышал. Кажется, даже самые настоящие англичане не говорят так правильно.

– Нет, спасибо, – ответил я Честеру. Я уже не стеснялся их разглядывать.

Поддакивая Акселю, который рассказывал о том, какие дороги удостоились чести возить его цирк на польской земле, Честер всесторонне изучал мой взгляд. Казалось, он мог уделять внимание одновременно всему вокруг. Ему в голову взбрела какая-то мысль, и он воскликнул:

– Ты смотришь на произведение искусства!

Я затаил дыхание. За Честером наблюдать было куда интереснее, чем за выводком декоративных мышей в зоомагазинном закутке.

– Его создал один мой друг, – сказал он уже менее уверенно, отчего-то смутился и тут же обратился к Акселю: – А ты встречался с Ирвингом? Он из Бельмонта, но живёт в Варшаве. Ты должен был его встретить! Очень приятный малый. Воинствующий атеист, но расписывает соборы…

Кажется, у него в друзьях ходил весь мир.

Блондин уже спешил на помощь, чтобы тактично и тихо, на своём безупречном английском, разъяснить мне восклицание друга.

– Он хотел сказать, что ты около двух минут назад смотрел на произведение искусства, – перевёл он и ткнул для наглядности в загороженный стеклом рисунок. Голос его казался не то звучащим из радиоприёмника, не то пропущенным через мегафон.

– Да-да! – Честер мгновенно ухватился за нить диалога. Он мог прыгать с одной темы на другую и обратно так же легко, как мартышка. – Мы не произведение. Если бы он нас рисовал, мы бы получились плоскими и на асфальте. Дело в том, что он обычно на асфальте и рисует. Мелом. Некоторые художники такие чокнутые!

– Он же нас уже рисовал. Ты уже забыл? – спросил блондин.

Честер слегка смутился.

– Ах, ну да. По правде говоря, всё-таки нарисовал. Акс, друг мой, ты бы видел, как он нас изобразил. Хорошо, что тем же вечером случился дождь, а иначе мы бы ходили в посмешищах у всей ГДР…

Решив, что с меня хватит этих разговоров, я дезертировал из их поля зрения и принялся изучать обстановку. Это оказалась не комната, а просторная прихожая с избежавшими нашествия графоманов стенами, которые, однако, тоже были не совсем обычны. Справа стена была выкрашена в синий цвет, слева – в ярко красный. И кругом, на полу, на стенах, на предметах мебели – фотографии. Они занимали каждую свободную поверхность. По полу между двумя стенами, будто трещина, грозящая со временем перерасти в настоящий разлом, змейкой вилась зелёная линия, которая разделяла комнату пополам.

– Мы пытаемся здесь сделать музей истинной истории Берлина! – донеслась до меня неровная речь смуглого. Разговаривая с Аксом, он по-прежнему умудрялся не упускать меня из виду.

– Музей искусства, – тут же вставил свою сноску белобрысый. Он просунулся в дверной проём и наблюдал за мной совиным взглядом. Брюки у него были испачканы в извёстке. – Это часть фотографической экспозиции. На красной половине будет всё, что связано с конфликтами. На синей – с повседневной жизнью.

Под чёрно-белым конфетти фотографий я с трудом различал очертания мебели. Её здесь было немного. Оставалось только гадать, что есть что. Стол я опознал только по ножкам и выглядывающим из груды фотографий немытым кружкам.

Так до конца и не поняв их замысла, я принялся разглядывать снимки. Один за другим они демонстрировали мне кусочки Берлина разной степени давности, непосредственные и спонтанные, будто фотоаппарат побывал в руках у ребёнка. «Конфликтные» фотографии у красной стены демонстрировали разрушенные здания, колодцы-окна, остатки баррикад и брошенные танки. Люди, если они там и были, маячили где-то на горизонте неясными тенями, словно и не люди вовсе, а дефекты съёмки. Конфликтами тут и не пахло, а пахло бесконечной усталостью, подживающей болячкой.

Зато снимки у синей стены показывали исключительно лица людей. Старые и молодые, улыбчивые и хмурые, самых разных рас и национальностей и, конечно же, профессий. Вот, например, водитель такси сверкает своей улыбкой и великолепной фуражкой… Можно было провести день, разглядывая исключительно лица – они действительно получились очень красивыми.

– Эта выставка произведёт фурор среди туристов! – заглянув в дверь, сказал Честер. – Особенно среди французов. Там есть французы, поищи хорошенько, там их много! Их можно отличить от немцев по деталям одежды. Французы в восторге, когда видят себя на фотоснимках, особенно если эти фотоснимки сделаны за пределами Франции. Точно, говорю тебе, как дождь.

– Как что? – я мгновенно перенёсся в реальный мир, хотя он и мерещился мне теперь чёрно-белым.

– Как дождь, – беспечно повторил смуглый человечек. – Ну, знаешь, дождь же непременно когда-нибудь будет?

– Откуда вы взяли эту фразу?

Сначала я и сам не смог вспомнить, откуда эта фраза мне так знакома. Видно, Аксель прав, и среди моих многочисленных якорей памяти начали теряться якоря, которые зарылись в ил, кажется, ещё в незапамятные времена.

Но потом сквозь джинсовую ткань, сквозь носовой платок я почувствовал в кармане дырявую монетку.

Честер замахал руками.

– О, так говорил мой знакомый художник. Поляк. Все чокнутые художники – поляки! Можно сказать, никто так часто не произносил «дождь», как он. Точно тебе это говорю.

Один мой знакомый тоже был художником. Точно, как дождь, как все дожди, которые со времени нашей последней и единственной встречи путешествуют по миру.

– Мальчик, – послышался голос Акселя, – с тобой всё в порядке?

– Наверное, – сказал я.

Снимки сбегали из моих рук, по одному планируя обратно на стол.

Спустя какое-то время мы пили чай и изучали мазки свежей блестящей краски на стенах. Синей краской стену красили сверху вниз, а красной – горизонтальными движениями. Это привело Акселя в состояния буйного веселья, а Честер взорвался и накинулся на своего друга чуть не с кулаками.

– Нужно было красить, как я! – орал он.

– Но это невозможно, – тихо возражал Йоханнес и звякал в чашке ложечкой. – Я же красил первый.

Мимо открытой двери тихо, как призрак, проследовала чёрная туша невероятных размеров. Должно быть, это и был Чёрный Вилли. Ещё десять минут назад он бы меня до смерти напугал, сейчас же в голове у меня из головы не выходил знакомый художник.

Честер вывел меня в коридор и ещё раз показал загороженный стеклом рисунок с едущим по планете велосипедистом. Ну конечно! Я мог бы и сам узнать в этом велосипеде тот громоздкий, беспрестанно звякающий агрегат. Человек изображён весьма схематично, но велосипед… его не спутаешь ни с чем.

Честер между тем вещал:

– Он был талантливым художником. Но как человек… скучный, невзрачный, похож на сбежавшего из зоопарка кролика. Революция настояна на вине, я это знаю, он это знает – тычок в сторону Йохана, – все это знают. И ты, может быть, тоже догадываешься. А он вот нет. Только кофе и любил. Но он весь был, как бы тебе сказать… как символ. Как стрелка, направлен однозначно вперёд. Он приехал сюда в восемьдесят девятом, след-в-след за ветрами свободы. За ветрами перемен, чуешь? – он ухмыльнулся и ткнул меня кулаком в грудь. Я разглядывал его щербатые зубы. – Он нёс нам на кончике своих мелков свободу, а потом, когда берлинская стена всё-таки рухнула, исчез, как будто его и не было. Ветра свободы ждать не будут, и он не стал ждать, а немедля отправился за ними. К сожалению, почти ничего, что он рисовал, не сохранилось. Не удивительно. Он, можно сказать, вышивал иглой без ниток. Процесс ради процесса, а результат мимолётен, как рисунки на песке.

– Он рисовал на песке? – зачарованно спросил я.

У меня перехватило дыхание. Каким значительным вдруг оказался мой старинный знакомый!

– Нет, нет. – Руки летали перед моим лицом, чуть не сталкиваясь. – Цветными мелками! На асфальте, на стенах зданий, на горемычной нашей стене – везде мелками. И этот рисунок – тоже мелом. Мы загородили его, чтобы случайно не стёрся.

Аксель наблюдал за нами с подозрением. Он напоминал мне героя фильмов по Агате Кристи, детектива, который на всех парах мчится к решению дела.

– Почему это ты общаешься с моими друзьями больше чем я? Откуда у вас общие знакомые?

Я пояснил:

– Тот пан – пан художник – приезжал к нам однажды в приют, а потом, в Кракове, на одном из чердаков я нашёл его старые вещи.

– Я думал, я единственный твой друг, так или иначе влияющий на судьбы мира, – оскорбился Аксель. – А ты, оказывается, кого-то от меня прятал… Хотя, я люблю тайны.

– Никакой тайны в этом нет. Он хотел забрать меня из приюта, а потом уехал и не вернулся.

Как мог, я рассказал ему историю. Она казалась мне печальной, но Аксель хохотал над этими невероятными совпадениями так, что я тоже заулыбался.

– Похоже, у нас с тобой в судьбе были весомые люди, – сказал он наконец.

– К вам тоже кто-то приезжал на велосипеде? Вы тоже выросли в приюте?

– Но да, ты прав, ни отца, ни матери я не знал. Сначала меня воспитывали цыгане. А потом один человек заменил мне родителей.

– Он был цыганом?

– Нет, нет, – засмеялся Аксель. – Не уверен, что цыгане заметили, когда я, залюбовавшись цирковой афишей, отстал от табора. Меня воспитал сторож этого цирка. Благодаря ему я имел возможность наблюдать за всеми выступлениями, говорить с любым артистом, с каким только пожелаю. Меня любили. Я был у них там чем-то вроде талисмана.

Не удивительно, – подумал я. – Иметь ручного Капитана в качестве талисмана, наверное, хотел бы каждый участник нашей маленькой труппы. Например, таскать на шее. Получать от него порцию оптимизма и пинок под копчик, когда только пожелаешь, или повесить на гвоздик, когда, например, мечтаешь выспаться – разве не это счастье?

– С тех пор у меня слабость ко всем сторожам, – закончил Аксель.

– Как ты думаешь, – спросил я Капитана, – я его когда-нибудь встречу?

– Только в том случае, если ты уверен в его существовании.

Что за бред? Конечно, я уверен! Его монетка покоится у меня в заднем кармане, с его вещами мы с братьями-чертенятами носились по жилому дому в Кракове. Это его велосипед нарисован мелом здесь, буквально за стенкой, и, конечно же, тогда, в детстве, он мне не приснился. Совершенно точно не приснился – я помню ту встречу до мельчайших подробностей, тогда как другие воспоминания со временем потускнели и стёрлись.

Я попробовал расспросить у Акселя, что же значат его слова, но он хранил молчание и размешивал в чашке сахар. Тогда я пристал к Честеру:

– И что он рисовал? Неужели ничего больше не сохранилось?

– Совсем ничего, – покачал головой тот. – Хотя картины были острые, как шило. И ржавые, как кочерга.

– Неужели нет даже фотографий?

Честер вернулся к своему чаю. Кто-то уже начинал сортировать фотоснимки на две стопки, и сейчас он, сам того не замечая, вновь перемешивал их рукавом рубашки.

– Фотографий как раз полно. Но кому нужны фотографии, когда ты можешь поговорить с человеком, который наблюдал за работой такого величайшего художника лично. Я расскажу тебе всё куда лучше паршивых снимков этих журналюг.

– Мне! Мне нужны! – я будто бы пытался перейти вброд буйную речку. – Уважаемый пан, мне нужно их увидеть.

Честер немного поостыл.

– Приятно видеть такого рьяного поклонника искусства. Йохан, здесь же у нас всё для экспозиции? Значит, поищи вон там, на антресолях.

* * *

Мы выбрались на улицу, чтобы влиться в человеческий поток. Попрошайки и нищие были везде, до того наглые, что хватали за рукава и требовательно тянули руки. Я прятался от них за широким шагом Акселя, и мне то и дело приходилось огибать его спереди или сзади, чтобы оказаться на другой стороне и угодить в цепкие лапы других попрошаек. В переулках кучковались грязные парни в бейсболках, курили и пили пиво. Я разевал на них рты, Капитан попросту не замечал, а художники, как две придонные рыбки, рассекали весь этот ил просто и естественно, здороваясь со всеми подряд.

Честер махал руками и пытался перекричать гул толпы. Он едва поспевал за широкими шагами Акселя.

– Я знал, что ты, как художник, как человек искусства, не пропустишь такой шанс. Тут снова начинает завариваться каша. Я всё ещё не могу поверить, что на празднике в восемьдесят девятом тебя не было.

– Сейчас неспокойно, – коротко ответил Йохан. – Скоро могут погибнуть люди. Не время для развлечений.

Честер повернулся к нему.

– Ты не понимаешь. Аксель приехал не развлекать людей. Он и его труппа – соль и сахар в этот котёл жизни!

Они не давали Капитану вставить и слова. Но, кажется, он вовсе не стремился. Наслаждался прогулкой, слушая трёп представителей местной интеллигенции, перемигиваясь со светофорами и разглядывая берлинские крыши. В его голове зрел какой-то план. Я как преданный юнга ждал приказов, ждал чуда, как восторженный подросток, но в конце концов понял, что эти двое тоже в какой-то мере чудо, а негласный приказ, который он мне мысленно отдал – наслаждаться общением с этими невозможными людьми, что я с удовольствием и делал.

Словом, мы просто шатались по Берлину и, как сказала бы Мара, банально отлынивали от работы.

– А что здесь начинает завариваться? – спросил я.

– Ровно пять лет назад мы снова стали одним городом. Завтра будет большой праздник! Люди будут вспоминать всё хорошее и всё плохое. И того и другого было немало. Конечно, стены больше нет, но кое у кого она ещё осталась в головах, и завтра люди будут брать её штурмом.

Честер вдруг подпрыгнул и ткнул в меня пальцем.

– Может, приедет и он! Художник! Может, он вернётся, влекомый чёрными крыльями своего механического коня!

И весь оставшийся день я ходил под грузом этой мысли.

Под мышкой у меня было несколько газетных вырезок. На одном из углов мне предложили завернуть в них вяленую рыбу, уплатив за неё две марки, но сами по себе эти газеты мне были сейчас дороже всего, что можно было бы в них завернуть.

– Мы пришли, – сказал Йоханнес и поймал за локоть Честера, который носился вокруг с восторженными воплями и, кажется, не собирался останавливаться. – Ты хотел показать мальчонке то место.

– Да, да! – Честер взял меня за плечи и развернул в сторону обширной стройки. Около неё виднелись останки Берлинской стены, на которые самостоятельно я ни за что бы не обратил внимания. – Это первая пробоина в днище древней подводной лодки, которой была ГДР. Вон там то, что осталось от Стены. К сожалению, из-за этой стройки вид уже не тот. Помню, – помнишь, Йохан? – как здесь целыми выводками сидели художники и рисовали, рисовали, а вон там был магазин, где продавали водку, которую мы называли «художественной»… А теперь смотри свои газеты.

Я зашуршал газетными вырезками и нашёл на одной из них именно это место. То был выпуск Guardian, непонятно как попавший к германцам. Я пробовал уже читать заметку, но из-за обилия незнакомых слов и специфического английского так ничего и не понял.

Фотография казалась очень красноречивой. Толпы людей возле серой громады, опутанной колючей проволокой, будто охранял её неведомый паук. В его паутину уже попала жертва: какой-то человек пытался залезть на стену и запутался в проволоке; несколько товарищей пытаются стянуть его вниз, но выглядело это несколько кровожадно, как будто это жертва, приносимая богине ужаса и колючей проволоки. Я вспомнил все фантастические книги о пауках-убийцах, которые довелось мне прочесть, и подумал, что такая иллюстрация пришлась бы впору к любой. Граффити покрывали стену сплошь, и всё равно она кажется серой и унылой. Если бы снимок был цветным, я уверен, стена бы так и осталась скучным куском бетона.

В самом углу снимка маячат смущённые, сконфуженные полисмены: они не уполномочены противодействовать толпе, решение о сносе стены и объединении города-государства в единое целое уже принято, но явно не знают, что же делать с внезапно организовавшейся стихией.

Под ногами людей, несколько раз обведённый красной ручкой, заметен невзрачный меловой рисунок. Качество печати оставляло желать лучшего, но я разглядел значок пожарного выхода – бегущий человечек в прямоугольной рамке и схематично изображённая дверь – и смелую стрелку, упирающуюся остриём прямо в стену.

«По другую сторону – то же самое», – гласила подпись той же самой красной ручкой. Почерк удивительно разборчивый, и я задумался, писал ли это Честер или его друг, похожий изнутри на толковый словарь, а снаружи на его скучную обложку. – «Тот, кто это рисовал, был очень смелым человеком. Перелезть через стену было равноценно подвигу, а рисунок был сделан за 2 дня до принятия резолюции об объединении города».

Сейчас здесь заканчивали прокладывать шоссе. Обёрнутые полиэтиленом брикеты строительных материалов напоминали забытые кем-то на платформе железнодорожной станции чемоданы. Справа от недостроенного шоссе бугрилась плохим асфальтом дорога, которую проложили сразу же после сноса стены. Из одного мира – в другой… Два обломка стены всё так же высились справа и слева от двух дорог, новой и старой, возле одной из стен появилась нелепая пристройка, в которой, видимо, отдыхали рабочие. Обломки напоминали мне пасть одной из Джагитовых кобр, а дороги пролегали меж ними, словно раздвоенный язык, влажный от дождевой слизи.

Здесь центр города, но людей совсем мало. К стене прямо в грязь кто-то положил цветы. Я смотрел на неровные ряды домов и думал, что некоторые из них, видимо, специально строили вплотную к стене, используя её в качестве торца, холодного торца без окон и без дверей.

– Решено! – сказал Аксель, заглядывая мне через плечо в газетную заметку. – Мы будем выступать здесь. Первый провал в Берлинской стене. Именно сюда разъярённая толпа нанесла свой первый удар.

Распрощавшись на время с художниками, мы поспешили в лагерь, чтобы донести до остальных радостную весть.

– У них могут быть с собой гнилые овощи, – обеспокоилась Анна. – Это не просто народные гуляния. Это историческое событие. Мы можем оказаться там не к месту.

Аксель смиренно склонил голову.

– Разве не стоят наши прекрасные костюмы сорванной и пропавшей впустую злости?

Костя покачал головой:

– Мне не нравится эта идея. К чему лезть на рожон? Мы можем выступить и позже, когда всё поутихнет.

– Я согласна, – сказала Мара.

Все смотрели на Капитана с жалостью и с некоторой опаской. Он оставался капитаном – несмотря на то, что команда выкинула белый флаг, мы ждали приказаний. Других приказаний. Затаив дыхание, я наблюдал, как темнеют его глаза, и не знал чего ожидать, то ли взрыва с руганью и размахиванием кулаками, то ли слёз.

Тихо подошёл Джагит; его никто не замечал до тех пор, пока тень его царственного внимания вдруг не накрыла нас всех разом.

– Мы выступим, – сказал он и словно магнитом притянул к себе взгляды.

Джагит был похож на потерявшийся когда-то и теперь скитающийся по миру кусок Берлинской стены. Он в серой рубашке и штанах, заляпанных жёлтыми пятнами от чая, и видимо, ушёл в скитания ещё до того, как стену лишил девственности первый художник. Если так, то он наконец-то вернулся домой, и должен радоваться, но при взгляде на это лицо в голове начинал тревожно грохотать гром – то сталкивались раз за разом его брови, а борода свисала уныло, словно вывешенный кем-то в безветренный день чёрный флаг.

– Что с тобой, приятель? – обеспокоено спросил Аксель.

Джагит раздавил в ладонях бумажный стакан, вымочив пальцы в остатках чая. Беспомощно посмотрел на Акселя.

– Там будет бойня. Все будут драться друг с другом. Я чувствую, как накаляется воздух. Разве ты не чувствуешь?

– Да с какой стати им вообще друг с другом драться? Они что, специально подгадывают все уличные драки под эту дату?

– Не важно. Что бы ни случилось, мы должны там выступить, – Джагит громоздил кирпичи своих слов, и конструкция нам казалась донельзя бессмысленной, как будто её построил в тетрисе на игровом автомате несмышлёный малыш. – Голова почти догнила. Это то, ради чего я плыл через море.

– И мы выступим. Уговорил, приятель, – Аксель обнял друга за плечи и хорошенько встряхнул. Строго посмотрел на всех поверх очков, и Мара, Анна и Костя один за другим опускали глаза, а я жалел, что мне не хватает духу высказаться. Откровенно говоря, я не понимал, что плохого случится, если мы дадим представление. – Не оставим шанса революции.

– Да не будет тут никакой революции, – сказал Костя, и лицо его будто бы разбила надвое косая ухмылка. – Всё, что могло сгореть в этом городе, сгорело благодаря моему папаше в сорок пятом.

Но в глазах Акселя, да и всех остальных после слов араба, я видел только тревогу. На ночь он исчез, отправившись к своим друзьям-художникам, а наутро явился совершенно трезвый и собранный. Мы все скопом отправились осматривать место для выступления.

Там мы с Мариной сошлись во мнении, что Капитан похож на полководца, прикидывающего план будущей битвы. К нам подошёл нервный полисмен – молодой парнишка с обезьяньим лицом и с примесью крови какой-то из соседствующих смуглых и черноволосых стран – и попытался заговорить на английском. Видимо, услышал, что как мы разговариваем на незнакомом языке. Аксель уверил его, что говорит по-немецки.

– Что вы здесь делаете, – спросил полисмен.

– Всего лишь готовим представление, – ответил Аксель. – Мы артисты.

– Сейчас не лучшее время для представлений, – сказал полисмен, и глаз его задёргался. Я тихо восхищался формой: зелёная с белыми лацканами и красивыми карманами, резиновая дубинка на поясе, от которой страж порядка старался не убирать руки. «Видимо, – подумал я, – он такой нервный, потому что им не выдали оружие». Изучив форму, я принялся изучать лицо. И обнаружил, что полисмен, должно быть, собирается броситься к нам в ноги, лишь бы мы не учинили беспорядка.

Но Аксель обладал успокоительным воздействием на полицейских. Если бы к нему выпускали инструкцию, я бы непременно сделал туда такую приписку. Он сказал:

– Мы будем делать только добро.

И жестом фокусника вытащил из кармана куртки полисмена пончик, которыми мы загрузились накануне в берлинской булочной. Полицейский взял пончик и посмотрел на него как на чудо.

– Если вы построите своё выступление на таких фокусах, – наверное, сказал он, – может быть, всё будет в порядке. Удачного вам дня.

Из бесед с Аксом и с Честером я вынес для себя кое-какие выводы о грядущей дате. Это мероприятие не было похоже на веселье, построенное на самом принципе веселья, как, например, в Кракове. Оно было построено на десятилетиях боли и страданий, на бесконечных попытках приспособиться к текущему положению вещей, врасти в этот асфальт. И колоссальное облегчение, прорвавшееся наконец наружу, неизменно должно было снести все дамбы и ограничения.

Оно имело под собой историческую подоплёку, а хлеб, настоянный на дрожжах боли и страдания, получается горьким. Пусть даже он остаётся хлебом.

Мы с Акселем, Джагитом и Марой отыскали площадку для выступлений. Небольшое двухэтажное здание, принадлежащее не то почте, не то какому-то ещё ведомству, столь же унылое, как вывеска над дверью, как забранные решёткой глаза-окна первого этажа и опущенные в честь выходного дня металлические шторы, исписанные граффити и изрисованные похабными рисунками. Здесь была пожарная лестница, обрывающаяся на уровне второго этажа, и чтобы до неё достать, Костя подогнал автобус.

Отсюда прекрасно видно площадку с дорожным строительством, куда накануне дня Х народ уже начал приносить цветы.

Плоская крыша погребена под неравномерным слоем каменной крошки и кусками покорёженного железа, оставляющими впечатление о существовавшим когда-то третьем этаже. Костя слазал в автобус и вернулся с рабочими перчатками и лопатами.

– Нужно сгрести всё в кучи. Только не бросайте ничего вниз. Это может быть опасно.

– Правильно, – пробормотала Марина. – Нужно же нам будет чем-то отбиваться.

Невдалеке на автобане гудели машины. Я с тоской вспоминал Краковские крыши, такие опрятные, как будто городская администрация держала особый вид крылатых дворников. Возможно, моя память съела пару тонн опрелых листьев, голубиные перья и несколько сигаретных пачек, неведомо каким ветром заброшенных туда, но она уж точно не смогла бы стереть приятного ощущения, которое я там испытал.

Однако с наступлением вечера моё отношение к Берлину изменилось. Честер и его друг навестили нас с целой гурьбой беспечных, как дети, деятелей искусства, которые сразу же капризно заявили:

– Не будем мы работать руками! Нет, нет и нет, друг-приятель, даже и не проси! Ты же знаешь, я известный пианист! Спроси, вон, у Фостера. А он, кстати, известный скрипач.

– Но мы будем вас всячески поддерживать, – прибавил тот самый Фостер.

– Я напишу у вас роман! – провозгласил третий, конечно же, известный писатель, и я вспоминал картонных мальчишек в переулках-декорациях Зверянина.

– А я подарю по билету на свою выставку, когда министерство Культуры и Искусства сподобится наконец её организовать, – говорил четвёртый. – Вы знаете, я известный сюрреалист. Министерства – это что-то сюрреалистичное. Так медленно и так нелогично они работают. Я подумываю даже, может, мне стоит организовать какое-нибудь своё министерство?

Но оставшихся рук (они принадлежали по большей части блюзовым и роковым музыкантам, отчего я проникся к ним безграничным уважением) хватило, чтобы за час закончить разбор завалов и перетащить наверх все важные для выступления пожитки.