Текст книги "Бродячий цирк (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Мель? – спросил мужчина таким же тоном, каким мог спросить: «Ель?» или «Гель?»

– Всего лишь местное население, – ответил другой мужской голос. Хлопнула дверь автобуса.

– Бедная, – сказала девушка.

На ней было весьма потрёпанное жёлтое платье с приспущенными плечиками. При виде снизу казалось, будто она натянула на себя резиновую хозяйственную перчатку. И это тоже было очень мило.

– Вы цыгане? – спрашиваю я.

В старом, заброшенном амбаре неподалёку от нашей фермы жили цыгане. Их чёрных, будто только что выкопанных из земли, детишек можно было обнаружить на кукурузном поле или среди подсолнухов. В ведении тех цыган был старинный, ещё довоенный додж, отчаянно чадящий и как будто готовый вот-вот взорваться, несколько гитар, да бродячие собаки, которые крутились вокруг потому, что цыгане никогда не мыли после еды руки. На этих руках долгое время сохранялся жир сворованной с ближайшей фермы и зажаренной на костре курицы или индюшки. Жили до тех пор, пока этот амбар не сгорел вместе со всеми, кто там был. Не знаю, принимал ли участие в этом «несоблюдении техники безопасности» кто-либо из нашей семьи, но пан Славец принимал. Я видела, как рано утром после пожара, ещё до приезда полиции, он отгонял чадящий додж к себе в гараж. Надеюсь, что нет. Я не знаю, сгорели ли их чернявые детишки или ушли под землю сусличьими норами, но в кукурузе я их больше не встречала.

– Мы испанцы, – ответила девушка, действительно, с ощутимым акцентом.

– Мы русские, – гордо ответил голубоглазый мужчина со светлыми волосами, доставая из кювета велосипед. Судя по всему, железный конь совершенно не пострадал.

– Недавно из Ливии, – сказал страшный бородатый араб, который неведомо каким образом оказался рядом с рыжей девушкой.

– Бродяги, – заключил владелец растрёпанной головы, и поправил съехавшие очки.

– Вроде бременских музыкантов? – спросила я, разглядывая колоритный квартет.

– В сопровождееении оркееестра мартыыыышек, – подражая басу профессионального певца, пропел лохматый мужчина в очках, и они с девушкой расхохотались.

Смех его мне понравился. Откровенно говоря, никогда ещё я не слышала столь открытого смеха. Но от мысли о цыганах так поспешно отказываться я не стала. Я ещё никогда не видела столь неряшливо одетых людей.

Вдруг проснулось и стало точить когти о моё сердце чувство дежавю. Я стала усиленно вспоминать, какую сказку всё это напоминает. Нет, то, что меня сбила машина, не сказка, а скорее, суровая реальность. Но вот от этой компании так и веет потрёпанными книжками с картинками.

Конечно, про оркестр мартышек я не поверила. И очень зря, потому как из дальнего фургона раздались их крики. Мол, чего стоим? И где наши бананы? Я сразу поняла, что это и есть мартышки, так как никто на сельскохозяйственном рынке такие крики издавать не мог. А на сельскохозяйственном рынке было всё, что мог бы возить простой обыватель в запряжённой лошадью телеге.

– Вроде всё в порядке, – девушка завершила свои изыскания в моих волосах (она не нашла там даже шишки; я действительно почти не ушиблась, а кровь в носу появилась скорее от испуга) и дружелюбно спросила. – Куда ты так спешила?

Я пролепетала что-то про дом.

– Ты здесь живёшь? – обрадовано воскликнула девушка. – Может быть, расскажешь нам, где здесь собирается народ? Любит гулять и, знаешь, веселиться.

Единственное, что пришло мне в голову, это сказать про сельскохозяйственную ярмарку. Там всегда полно народу и, кроме того, много всякой скотины. Насчёт веселья… ну, я порядочно веселилась там в детстве.

Рыжая девушка сообщила, что любит животных.

– Мы даже возим нескольких с собой, – доверительно сообщила она мне. – Хотя ярмарка – не совсем подходящее место для таких, как мы, но я туда обязательно схожу. Спасибо тебе!

– Твой велосипед в порядке, – заметил русский мужчина. Он поставил железного коня на дыбы и посмотрел, не расшаталось ли переднее колесо. – В следующий раз смотри на дорогу.

– Что ж, приятно было встретиться, – сказал мужчина в очках. По его жизнерадостной улыбке было видно, что он уже забыл, при каких обстоятельствах мы вообще встретились. – Все на борт! Двери закрываются.

Араб ничего не сказал.

Девушка достала откуда-то и вручила мне карамель на палочке. И я, как маленькая девочка, сунула её под язык.

Конечно, о том, чтобы ехать домой, никакой речи быть не могло. Как только караван проследовал мимо, я развернулась и, налегая на педали, понеслась следом.

Мне до ужаса хотелось знать, что это за люди (тогда ещё никакой надписи про труппу на борту автобуса не было и в помине; да и был он не синего, а ободрано-зелёного цвета) и зачем им понадобились народные гуляния. Автобус оставлял за собой клубы пыли, ехал как попало, и переругивался по этому поводу со встречными автомобилями, а в открытом его заду, там, где стёкол не было и в помине, сквозь пыль и солнечный свет мерещились сокровища жаркой Аравии, испанское море и русские, заваленные снегом, домишки. Если они на самом деле везут все эти миражи в кузове, я просто обязана взглянуть на них!

Чем ближе к городскому центру, тем больше попадалось велосипедистов. Если утром было очень холодно, то сейчас, к полудню, погода разогнала наконец-то свой дизель и наполнила город жизнерадостными людьми в рубашках и лёгких куртках. Своего железного коня подо мной пока никто не опознал.

Площадь для гуляний здесь и правда имелась. Такая же пыльная, как и всё остальное; мне захотелось хорошенько выбить её, словно большой выцветший ковёр, и повесить проветриваться. Главной достопримечательностью на ней был старинный театр с разрисованными граффити стенами. Он был похож на огромную угловатую человеческую голову, и в сочетании с площадью напоминал старуху, прихлёбывающую с блюдца молоко заросших грязью луж. Я заметила нескольких мальчишек и одного старика, куда-то направляющихся с удочками на плечах, и удивилась: что они могут наловить в городских канавах? Но потом вспомнила, что где-то здесь должен быть приток Одры.

Караван тем временем располагался среди рекламных столбов, заклеенных афишами снизу доверху. Рыжеволосая девушка соскочила с повозки, чтобы заклеить бумажную бахрому, похожую на обросшее илом морское дно, новеньким плакатом. Я стояла поодаль и старалась не привлекать внимания своих новоиспечённых знакомых. Нелегко спрятаться среди ничего, но, кажется, мне удалось.

Лохматый тип выскочил из автобуса, едва не потерял очки, заорал что-то про космонавтов, впервые ступивших на поверхность новой звезды, и я решила, что он сумасшедший. На талии его болтались широкие брюки на лямках, из-под которых торчала застёгнутая всего на две пуговицы рубашка с короткими рукавами. Он оттянул лямки пальцами, пустился в пляс, вращаясь вокруг своей оси и каждую секунду подпрыгивая всё выше. На босых пятках сверкали солнечные зайчики, так что, казалось, солнце танцевало вместе с ним.

Водитель курил, девушка с ироничной улыбкой смотрела на лохматого.

Прислонив велосипед к какой-то скамейке, бочком я подкралась к афише и застыла, открыв рот. «Бродячий цирк в вашем городе! – было там напечатано, – Единственное выступление!»

И ниже приписка от руки чёрным фломастером, такая мелкая, что я еле разглядела: «Единственные выступления только сегодня и завтра в шесть часов, а послезавтра – в половину первого!»

Цирк! Настоящий! В шесть часов!..

Я поискала глазами часы и нашла их на невзрачном здании напротив театра. Почти три. Дома наверняка все сходят с ума. Но я просто не могу бросить на произвол судьбы этих милых иностранцев, за которых я теперь (после того, как чуть не сбила их на въезде в город) чувствовала некоторую ответственность. Вдруг у них останутся плохие впечатления о поляках? Правда, тот лохматый и сам вроде как поляк, разговаривал без акцента, но кто их знает, безумных людей, можно ли их отнести к какой-то народности.

Я решила во что бы то ни стало дождаться выступления. Расщедрилась себе на мороженое и кулёк орешков в глазури. Подумала, и сходила ещё и за гамбургером. Есть хотелось безумно.

Скамейка подставила нагретую спинку, обняла подлокотником, оставляя на локте краску. Но усидеть я сумела ровно до того момента, пока не закончился гамбургер. Остаток мороженого остался на корм солнечным лучам, а я подкрадывалась к лошадям, которые мирно укорачивали на ближайшей лужайке и без того постриженную траву. Один из тяжеловозов прихрамывал на заднюю ногу.

За этим занятием меня застал лохматый.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он, вырулив из-за декоративной ивы. Несмотря на позднюю осень, ивы здесь держались молодцами и не расставались со своим жёлто-коричневым нарядом.

– Лошади.

– Да, это так они называются.

Мужчина выглядел как довольный успехами отпрыска, не важно в чём – в работе или учёбе – отец.

Я показала на копыта тяжеловоза.

– Их давно пора уже переподковать. Вон тот вообще остался без одной задней подковы, а передняя правая держится на одном гвозде.

– То-то я думал, чего он хромает. А ты не разбираешься в машинах? У Кости стучит двигатель, и…

Меня разозлила его легкомысленность, и вместо того чтобы пропасть с глаз долой, я храбро бросилась в наступление.

– Никаких шуток! Если хотите уехать куда-то ещё и не хотите неприятностей по дороге, вам нужно найти кузнеца.

Чуть поостыв, я прибавила:

– В машинах, кстати, я тоже немного разбираюсь. У моего отца додж часто ломается. Если снимите решётку и открутите пару болтов, смогу посмотреть.

Он подходит ближе, чтобы разглядеть мои кисти, качает головой и уважительно говорит:

– У тебя сильные руки.

– Я работала на ферме.

– Правда?

Что-то приводит его в восторг, и большие пальцы снова оттягивают лямки штанов. Я думаю, что к этому наряду ему пошла бы шляпа, чтобы запихать туда шевелюру. У мужчины узкое загорелое лицо, в уголках глаз, там, где из-за очков загара поменьше, притаились веснушки. На подбородке светлый пушок, напоминающий пушок на шляпке гриба-маховика. Губы, кажется, командовали всеми прочими лицевыми мышцами, следом за их движением лицо преображалось то в шутливую гримасу, то в гордую и немного снобистскую маску, то во что-нибудь ещё, и за минуту таких выражений сменилось с десяток.

– Физический труд – это то, что нужно! – казалось, что он вот-вот захлебнётся восторгом, и я с трудом удерживалась от того, чтобы постучать ему по спине. – Мы самые страшные бездельники, которых только может выносить земля. Мы ничего не производим, быть может, где-то в Советском Союзе простаивает завод – потому, что мы на нём не работаем.

– Вы забавный, – сказала я, совершенно опешив от такого монолога.

– Уж, какой есть, – сказал мужчина и поклонился. – Меня зовут Аксель. Я артист.

Да, шляпа бы ему не помешала – чтобы можно было снимать её при знакомстве. А ещё не мешало бы заштопать дыру на брюках, на бедре – там начинает расходиться шов.

Я сказала ему об этом.

– В самом деле? – мой новый знакомый застыл в неудобной позе, словно испугался, что привычка делать резкие движения сыграет с ним злую шутку вот прямо сейчас. Рассмеялся всей нелепости своего положения. – Думаю, сегодня я буду к зрителям лицом. Мне хочется выступить именно в этих штанах! Будешь на нашем представлении? Веди с собой подружек! У нас можно кататься на лошадях.

– Лучше бы их переподковать, – напомнила я.

– А! – сказал Аксель и хлопнул себя по лбу. – Обязательно займёмся.

Он пошёл прочь, ступая по траве босыми ногами и ввинчивая в небо какую-то мелодию, и я уверена, что от лошадей и бедных их копыт в его голове не осталось следа уже на второй ноте.

Конечно, мне ужасно хотелось посмотреть на выступление, но очень хотелось спать. Я и так знала, что выступят они восхитительно и очаруют меня до глубины души.

Прятаться в похожих на сарай небольших сооружениях, пусть даже на колёсах, мне не привыкать. Засыпать в них тоже не привыкать, более того, стоит мне оказаться в каком-нибудь сарае, особенно если в нём присутствует запах сена, мои веки начинают слипаться как бы сами собой.

Мартышки не стали устраивать при виде меня истерику, а наблюдали из дальнего угла клетки, словно маленькие дети, положив пальцы в рот (правда, не себе, а друг другу). Здесь оказался террариум со змеями, на крышке которого отпечатались следы кошачьих лап: видно, наблюдать за ползучими гадами – любимое развлечение местных кошек.

Конечно, я заснула и тут. Даже не услышала, как началось и закончилось представление. А когда проснулась, в городе была глубокая ночь.

Нет, ещё дальше от дома меня не увезли. Я выбралась наружу, потрогала, высунув из сандалия ногу, разомлевшую от вчерашнего дневного солнца траву. И пошла туда, где слышался перестук копыт и тихое конское фырчанье.

Лучше брать лошадей по одному, но если придётся возвращаться за вторым, кто-нибудь может меня заметить. И я взяла сразу двоих. Отвязала корду (у второго животного её конец просто волочился следом, ни к чему не привязанный, и внутри у меня ещё раз всё перевернулось от такой безалаберности; за последние часы во мне столько раз всё переворачивалось, что я начала напоминать себе песочные часы).

Скоро рассвет. По косвенным признакам я безошибочно определила, в какой стороне находится базар. Ветер донёс запах опилок и разнообразного навоза. Живёт базар по деревенскому времени, и с первыми лучами солнца торговцы и дельцы разных мастей уже заступают на пост; с первыми же лучами солнца появляются и первые покупатели.

Если путешествие с двумя конями под уздцы по ночному городу будет способствовать вашему душевному здоровью, то я за вас дико рада. Моё же изрядно пошатнулось. Словно кто-то хорошенько тряханул шахматную доску, на которой вовсю шла игра, и все фигуры оказались не на своих клетках. Дробный перестук копыт всколыхнул во мне воспоминания о каком-то хитром национальном танце с каблучками и прищёлкиваниями пальцев. Сначала я подумала о девушке из цирка и решила, что он испанский. Потом о русском мужчине и подумала, что, должно быть, так танцуют казаки.

Редко-редко мне подмигивало из-за занавески чьё-то бессонное окно. Автомобили словно злые собаки, просыпались, когда мы проходили мимо, и брехали вслед сигнализациями, внося суету в череду машин-соседей. Кони равнодушны, будто бы их вырезали из камня, а я в панике бросалась от правого конского бока к левому, и в конце концов начала обходить машины за три версты. Один раз из окна второго этажа на нас уставилось восторженное детское личико. Я взяла оба повода одной рукой и помахала мальчику свободной.

По дорогам в такое время здесь никто не ездил. Прохожих не встречалось тоже.

Слава богу, глуховатый охранник ещё не заступил на пост, чтобы потребовать у меня документы, и шлагбаум был поднят. Я важно спросила у ближайшего торгаша, где можно перековать коней, и только потом забеспокоилась, хватит ли у меня денег.

Денег хватило, хотя и впритык.

– Насобирали тут мелочи, – говорил кузнец, ковыряясь в моём кошельке и смотря на свет мятые бумажки, а я вертела головой, гадая, из-за которого дома вылезет солнышко. Где-то назойливо тарахтел мотоцикл, и казалось, именно с таким звуком взбирается солнышко по небосводу, с зубца на зубец, в то время как кто-то внизу крутит ручку газа. Зубчатое солнышко. Мне очень понравилась эта идея. – Давайте сюда своих тяжеловозов. Вы бы их хоть вычистили, перед тем как вести ко мне. Смотреть страшно.

– Прошу прощения, – сказала я. – Вчера всё не успела. Сегодня обязательно почищу.

Обратно идти было куда сложнее. Появились автомобили, велосипедисты тренькали звонками. Ранние пташки-прохожие, завидев нас, торопились перейти на другую сторону улицы. Но меня грел перестук копыт по асфальту, испанский танец с каблучками (или всё-таки русский?), который стал совершенным. Будто бы артисты за утренние часы отточили своё мастерство.

Меня должны были хватиться в лагере этих странных людей. Вернее, не меня, а лошадей. Кто-то из них проснулся, должно быть, когда в окнах заиграли утренние радиоприёмники, и поднял тревогу. Будут знать, как быть такими беспечными, – думала я слегка злорадно.

Но оказалось, беспечность дрыхла с ними рядом на одном из сидений автобуса. Никто и не думал поднимать панику. Пассажирский фургон стоял, накренившись на один бок, где наверняка делили постель мужчина с женщиной. В автобусе запотело одно из передних стёкол. Там спал русский.

– Эй, – сказала я громко. – Я украла ваших лошадей.

Откуда-то послышался голос косматого:

– Если будешь сдавать на колбасу, скажи, чтобы сильно не солили. И принеси нам потом палочку на пробу.

– С вас пять тысяч злотых!

– Какая дорогая колбаса, – возмутились в фургоне. – Этим бесам уже по десять лет! Я дам за неё не больше двух сотен.

Я села прямо на землю и расхохоталась. Вчера я сбежала от родителей, но улицы до сих пор не наводнены полицейскими машинами. Я увела у опасных бродяг коней, а они мирно дрыхнут в своих повозках. Мир смешон и удивителен и явно не таков, каким его тебе пытаются представить другие.

Внезапно я почувствовала себя так, будто нырнула на большую глубину. Воздух надавил на уши, в голове запульсировала боль. Я оглянулась и увидела бородатого араба. При взгляде снизу вверх он казался непомерно большим, словно закрывающая луну туча, точных размеров которой определить не получится даже с фонариком.

На нём был головной платок – кажется, это называется чалма, – рубашка и поддёрнутые до колен спортивные штаны. И, как и на лохматом, ничего на ногах. В том смысле, что он тоже был босиком.

– Ты спала у нас в фургоне, – сказал он. – Ты не местная?

Я молчала, не зная, что и сказать, а он опустился на корточки и глядел теперь на меня снизу вверх. Стало чуть легче дышать.

– Хочешь, принесу тебе поесть? Уж прости, здесь все живут собирательством. Как в первобытные времена. Считают всё, что можно, за дар или за прихоть природы.

– Я заметила.

Я не слишком понимала, куда он клонит.

– Что такое ты – дар или прихоть, я, откровенно говоря, не знаю. Но такова наша философия. В чём-то она правильная.

Голос его глубок и спокоен, а борода со сна сама собой вязалась в неопрятные узлы.

Я ничего не сказала. Молча ждала продолжения.

– Послушай, я наблюдал за тобой. И я скажу сейчас, что ты делаешь. Не знаю, зачем тебе это нужно, и не буду спрашивать, но ты пытаешься сдвинуть гору. Как в древней легенде.

– Есть такая легенда?

– Там, откуда я родом, есть. Это эвфемизм. Просто чтобы ты поняла, что твои попытки достаточно бесплодны. Чтобы ты ни делала, завтра всё вернётся на круги своя.

– Что-то уже сдвинулось, – возразила я.

– Не вижу. Они по-прежнему спят, и поднимутся не раньше, чем их выгонит наружу голод. Или запах пищи. Как диких зверей.

– Но вы же ко мне подошли.

Мужчина раскачивался с носка на пятку, словно моё замечание лишило его какой-то точки опоры. Потом поднялся и сказал с повелительными нотками:

– Отведи коней и вымой руки. Ты будто вылезла из какой-то ямы. Сейчас будем завтракать.

Глава 7
В которой мы пытаемся поладить с новым городом, а новый город не хочет иметь с нами ничего общего

После того, как мы выехали из каменного стакана, дождь прекратился. Тучи раздвинулись, и вместе с ними раздались и начали разглаживаться морщины на лике земли. Я имею в виду, что горная гряда начала редеть. Мы больше не взбирались по серпантину вверх, а скорее, осторожно катились на холостом ходу вниз.

Пока мы ехали по деревушке, я поглядывал на Марину. Она вроде бы забыла о странных событиях вчерашнего дня (для неё странных; для меня – невозможных, но которые, тем не менее, имели место быть), спокойно игралась с Мышиком в салоне автобуса. Заставляла его заучивать разные команды, и в награду бросала псу кусочки сыра, за которыми он с топотом бегал по проходу.

В румынский город, название которого вылетело у меня из головы, заезжать не стали. Вместо этого дали представление в Сегеде, который ничем особенным мне не запомнился, а Мышику запомнился огромным количеством бродячих собак, которые желали с ним познакомиться.

Где-то рядом было море, по утрам и перед закатом я чувствовал его густой насыщенный запах. Анна уверяла, что до него нам нужно преодолеть ещё две страны, и это никак не укладывалось у меня в голове.

Единственное, чем мне запомнилась местность, по которой мы ехали, была незнакомая речь населяющих её жителей.

Пограничники проверяли документы у Акселя, который радостно выпрыгивал из автобуса им навстречу в своих невозможных шароварах, недовольно спрашивали водительские права у Кости. Разглядывали автобус и причмокивали, громко удивляясь, как такое корыто может ещё вращать колёсами. Грозились проверить на соответствие каким-то там стандартам, но почему-то ни разу не проверили. Считали наш «табун», со смехом спрашивали водительские права у сидящей на козлах Анны. Предварительно зажав пальцами носы, светили в нутро фургонов. На мой взгляд, зря, так как ничем особенным оттуда не пахло. Разве что животными, но разве могут животные, за которыми хорошо ухаживают, вонять (так выразился один полицейский, то ли венгерского, то ли словатского происхождения)?

Заканчивалось всё тем, что мы предъявляли к осмотру Бориса, удостоверение Бориса, ветеринарную справку о том, что Борис ничем не болен, и нас, после короткой фотосессии (пограничники предпочитали фотографироваться у клетки, хотя Аксель не раз предлагал выпустить тигра), пропускали через границу. Я всё ещё боялся, что у них дойдут руки и до меня, что приют разослал мои фотографии по всем постам, но всё благополучно обходилось.

Мой мир стремительно расширялся, будто бы экран телевизора пожирал меня живьём, и с этим моё восприятие никак не могло примириться. Иногда казалось, что автобус – не просто дом, но и тюрьма, такой же приют, как и приют в славном городе Пинзовце, а всё остальное – просто обрывки киноплёнки, документальные кадры с канала Дискавери, которые денно и нощно транслировались за окнами, и куда иногда выпускали размять ноги.

– Обычная вещь, – говорил Аксель. – Меланхолия путешественника. Каждый рано или поздно с ней сталкивается, а у тех, кто путешествует постоянно, она развивается в дорожную депрессию. Именно поэтому мы не просто путешественники, а ещё и бродячие артисты. Чтобы себя развлекать и не умереть со скуки.

Сказав это, он захохотал и похлопал меня по плечу.

– Не волнуйся. Ты приспособишься.

Потихоньку-полегоньку я начал осваивать цирковое мастерство. На остановках по пути (когда «Фольксваген» «решал перекурить», как называл это Костя, и заливался дымом по самую крышу, а из радиаторной решётки брызгал кипящей водой), в крошечных деревеньках на берегу Одры, на ночлегах, которые нередко случались рядом с цыганским табором или недалеко от хмурых придорожных гостиниц, поросших ивовой бородой, я занимался так же усердно, как в тот день в Кракове. Кардан, приводящий в движение механизм моего энтузиазма, работал на полную мощность. Мне нравилось поднимать в воздух стаи разноцветных шариков, пусть обратно в руки после этого опускалась едва ли половина; вторая же стаей диких зимородков разлеталась по окрестным кустам ежевики или дикого шиповника. Я учился разговаривать со своим псом, с другими животными, выучил все их клички, которые неустанно и нудно талдычила Марина.

– Это просто – говорил, куря и жмурясь через запотевшие стёкла очков, Аксель. – Понимать животных. Просто забудь, что Мышик пёс, а ты – мальчик. Забудь, что между вами есть какие-то различия, что у него есть шерсть на загривке, а у тебя нет.

Я делал очередную попытку, и он строго говорил:

– Нет, ты не должен просить его, как равного. Разговаривай с ним, как с самим собой.

И Марина повторяла его слова почти точно. Поначалу это меня немного удивляло. Она всегда бросалась на искоренение легкомыслия и несерьёзности с одержимостью завидевшего колорадского жука садовника, хотя, по моему мнению, эти детские штучки идут рука об руку с всякими чудесами, которые вытаскивал из карманов Аксель. Но непререкаемо верила в незаурядный ум заурядной обезьянки, которая даже банан начинает чистить не с того конца.

– Мне кажется, – Мара набирает в рот воздуха, и я невольно тоже запираю дыхание в груди. – Мне кажется, эти звери все – как люди. Они всё понимают, а многие, – она делает на последнем слове ударение и заглядывает мне в глаза – уразумел ли, нет? – Многие гораздо умнее людей.

Мы вдвоём, прильнув к прутьям клетки, выглядывали в глазах обезьянки Ленни искорки ума, в то время как она истошно кричала и бросалась кожурой. Если бы Мара училась в школе, в конце концов решил я, то по биологии у неё был бы кол.

Во всяком случае, я бы поставил.

Единственными, кто не поддавался дрессировке, оставались кошки. Я сильно ошибся, насчитав «на борту» двух кошек и успокоившись; с нами, оказывается, путешествовал целый выводок хвостатых, периодически обмениваясь популяцией со встречными сараями и амбарами. Хотя среди них непременно находилась Луна, беленькая «в яблоках», что с древнеегипетским достоинством правила своими подданными с высоты ящиков с реквизитом.

Следуя живому примеру Марины, я начал упражняться с тяжестями. После утренней пробежки она, вся взмыленная, как лошадь, тащила мне гири. Я видел в этом некую иронию – ведь именно эти гири я хотел, по её мнению, «спереть» в первую нашу встречу, но не знал, как напомнить ей об этом. В конце концов решил подождать, пока не представится случай. Когда она в очередной раз меня чем-нибудь разозлит, я буду на гребне ехидства.

Было странно наблюдать, как она с лёгкостью ворочает тяжестью, при одном взгляде на которую у меня скручивались в узел кишки. И я старался изо всех сил, поднимая сначала десять килограмм, потом – через неделю – пятнадцать, и, наконец, двадцать и двадцать пять.

Марина остановилась на двадцати.

– Девушке больше не нужно, – сказала она.

Я полагал, что девушке не нужно больше пяти. Но, конечно, Марине виднее. Краем глаза я наблюдал, как намокает её майка, обозначая острую грудь, как напрягаются и дрожат руки, когда она вскидывает железо над головой, а чёлка становится мокрой, будто после душа.

Глядя на неё, я ощущал в теле сексуальное напряжение, смущался, надеясь, что это не так заметно, как кажется, и ронял гантели. Десятикилограммовой однажды повезло приземлиться прямо на ногу, после чего я стал мудрее, и когда чувствовал, что руки теряют контроль над железом, а разум снова едет не в ту сторону, совершал ритуальный танец на месте. Как правило, ноги таким образом избегали встречи с гантелями, зато страдала Марина, которая пугалась и роняла свои.

– Господи, Шелест! Когда-нибудь я брошу эту штуку тебе в голову.

Я извинялся, всё ещё думая о своём сексуальном желании.

После занятий мы бежали плескаться к ближайшей колонке, если останавливались где-то в деревнях, или к ручью, если на природе. Или брали по ведру и отправлялись набирать воду у местных жителей.

Всё же даже месяц занятий силовой гимнастикой дал неплохой результат. Я словно бы стал выше. Немного раздался в груди, так что одежда, которая перепадала мне с плеча Кости, теперь не болталась, словно мешок. Первую неделю руки были как деревянные, я разучился жонглировать, и даже Мышик оставался недоволен моей лаской.

– Ты молодец, мальчик, – говорила мне Анна. – Если бы не детское лицо, ты сошёл бы за мужчину. Ну-ка прекрати бриться. Ничего хорошего тебе это не даст.

Я постеснялся ей сказать, что «бриться» – это не про меня. У меня и бритвы-то не было. Гормоны где-то сбились с дороги и запаздывали к назначенной дате. Возможно, они просто остановились на пикник, и иногда по утрам, разглядывая своё отражение в грязных автобусных стёклах, я мысленно их подгонял, как только мог.

– Грузитесь, поехали, – говорил нам Костя. Проделав все необходимые для предотвращения пожара манипуляции, он опускался рядом с одышливой зубастой мордой автобуса на корточки и на пару с ним смолил сигарету.

И дорога вновь раскручивалась под колёсами.

Двумя днями позже мы выступили в Зверянине, успешно преодолев австрийскую границу, и снова окунулись в чужую культуру.

Вот этот город всколыхнул во мне какие-то странные чувства. Напоминал он что-то игрушечное, но о-очень большое. Двухэтажные домики, будто бы собранные из кубиков Lego. Дороги, как будто построенные специально, чтобы вазюкать по ним игрушечные машинки. Машины с жирными отпечатками – будто бы их уже хватал какой-то гигантский мальчишка. Мосты, от которых замирало сердце ребёнка, и канал, который можно было перейти, просто закатав штанины.

Если бы я был тем ребёнком (иногда мне казалось, что стоит поднять голову, и я увижу его раскачивающуюся над городом, словно большой воздушный шар, голову), у меня по улочкам прохаживались бы фарфоровые фигурки. Я бы заселил город именно такими людьми.

Я вспомнил духоту базара в Кракове, прилавок, у которого мы с Анной остановились, когда возвращались от пана Грошека. На нём были разложены маленькие фарфоровые фигурки, в коробках из-под обуви, из-под конфет, покрытые пылью, потемневшие от времени. У кого-то отколота рука или нога, или, скажем, тросточка от зонта. Или наоборот, начисто вытертые тряпочкой и отполированные, завёрнутые в хрустящую бумагу. Причём зачастую увечные и пыльные стоили дороже новеньких. Видимо, и пыль эта была благородной, демонстрирующей не хуже витиевато разрисованного ценника возраст фигурки. В коробках из-под шахмат лежали сбежавшие из эпохи мушкетёров всадники, стражи при мушкетах, дамы в чепчиках и длинных платьях, детишки размером с ноготок и серьёзные, усатые отцы семейства в сапогах при шпорах. И даже один толстый, как хрустальный шарик, король в парчовой мантии, подбитой мехом. И собака, обычная дворняга, на которой, если приглядеться, можно было бы, наверное, разглядеть крошек-блох.

Был у того торговца ещё и город из четырёх пряничных домов, одной колокольни и одной кареты.

И вот все они, те фигурки, внезапно переместились сюда, выросли, научились имитировать гул, издаваемый скоплениями людей, и заполнили город. Или, если угодно, мы уменьшились и оказались среди тех пяти строений.

Я к тому, что местные жители фарфоровый глянец не утратили. И, кажется, я слышал мелодичный «дзынь!», когда соприкасались в рукопожатии их ладони.

Въезжая в город мы все прилипли к окошкам. Кажется, остальные артисты тоже не бывали здесь ни разу. Ну, кроме, конечно, Акселя.

Одевались здесь все слегка старомодно, ездили на старинных велосипедах с огромными, похожими на шашечку на полицейской машине, звонками. Машины, большие сердитые жуки-каделлаки, подползали к нам, чтобы гудком выразить своё недовольство скоростью передвижения нашего кортежа, после чего обгоняли по встречной полосе. В скверике сидела вокруг хрипящего приёмника молодёжь.