Текст книги "Бродячий цирк (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

– Это… очень жестоко, – говорит Анна, глядя на камни с какой-то смесью жгучего интереса и страха, но точно не так, как до этого.

– Напротив. Когда тебя лишают всякого выбора, жизнь становится простой и понятной. Человеческая натура требует, чтобы её лишили выбора, лишили свободы. Наша душа не тот камень, который любит повиноваться ветру. Отец тебе этого не рассказывал?

– Он вообще ничего не рассказывает. Я подозреваю, что он исколесил в своё время половину мира, но он только смеётся, и признаёт всего четверть. На самом деле, эти штуки он сделал самостоятельно. Но в Австралии побывал, это точно. Ещё до моего рождения.

Она смотрит на Акселя и растеряно улыбается. Он ходит вокруг и с деловым видом рассматривает вещи.

– У вас здесь прекрасно, – говорит он. – Я подумываю задержаться. Искупаться в море, загореть до такого цвета. Такого же, как у тебя, – Аксель берёт её за запястье. – Немного повыступать. У вас тут замечательная публика.

– Мы могли бы выступать вместе. Я достаточно многому научилась от отца.

– Чему, например? – Аксель обошёл кругом, разглядывая её. – Кажется, ты неплохо справилась бы со сбором денег со зрителей. Могла бы таскать мою кепку.

Анна фыркнула.

– Конечно же, я соберу больше. Тебе, например, далеко до настоящего акробата. Ты не знаешь, что такое боль в позвоночнике, когда его начинает выгибать в обратную сторону. А я к ней привыкла. Не знаешь, что такое боль в мышцах, когда они пытаются собраться вместе после растяжки.

Речь лилась бойкая, как воробьиное чириканье, Аксель вслушивался в острые испанские слова, склонив голову к плечу и улыбаясь. Наконец, сказал:

– В любом случае, вынужден тебя разочаровать. Я выступаю один.

– И едва ли ты в таких ладах с животными…

– Я выступаю один. Никогда не беру себе компаньонов.

На этот раз она услышала. Испытующе посмотрела на него, обнажила зубы в улыбке. Испанской улыбке, похожей на острый перчик.

– Я буду выступать рядом. Ты поставишь свою шляпу, я свою, и потом сверим, у кого будет звенеть больше.

– Хорошо, – вкрадчиво сказал Аксель. – Мы будем выступать по соседству.

– Да! Рядом!

Кажется, она готова сгрести в свою огромную спортивную сумку все эти хитрые цирковые штучки и отправиться выступать. Прямо сейчас, несмотря на прибитое к зениту солнце. Да, прямо хоть сейчас! Любой случайный прохожий, один единственный, кто бросит в её бейсболку песо, принесёт ей победу.

– В соседних городах.

– Что?

– Найду себе небольшой городишко с такими же чудными патио, – Аксель оглядывал полку над кухонным столом, уставленную склянками с кофе, со специями и, вполне возможно, с чайными листьями. – Напоишь меня напоследок холодным чаем? Хочется зелёного, с лепестками мяты. Ну, или с дольками мандарина.

– Нет!

– Не напоешь?

– Нет!

– Ну, хорошо. Я прямо сейчас ухожу.

Он делает движение и закидывает себе на плечо сумку.

– Ты плут и проходимец, – Анна почти срывается на крик. – Я думала… думала…

Аксель смеётся и разводит руками.

– Забудь. Просто проходил мимо. Может быть, немного заплутал. Очень уж тут у вас солнечно, солнце всегда в глаза, его будто вешают на моём пути на каждой бельевой верёвке… у тебя не было такого чувства? А ещё волшебные зелёные патио… Но я уйду прямо сейчас, – в голосе появилась решимость. – Найду себе проводника.

– Какого проводника ты себе найдёшь? – фыркнула Анна. – Здесь? Здешние старики могут показать разве что направление к морю, да и то приблизительно.

– Зачем мне старики? Старики, они все хромые. Я не имею ввиду твоего старика, конечно же… Главное, чтобы было круглое и шустрое. Вот это сойдёт.

– Это просто клубок для кошки. Сюда забегает Матильда, мы подкармливаем её, чтобы ловила мышей…

Анна смеётся, но смех повисает промокшим парусом. Аксель поднимается по лестнице, насвистывая и подкидывая мячик. Сумка колышется на ремне и пихает его в бок. Вот распахивается дверь, и Анна взлетает по ступенькам следом.

– Ты куда? Эй? Тебе не найти дорогу без мой помощи.

На улице солнце раскалённым угольком вжигает тебя в землю – будто малыш, тычущий тлеющей палкой в муравьёв.

– Прощай, – говорит Аксель, – Передавай привет папе. Думаю, он мудрый человек, и многое уже видел. А я видел ещё не всё. Ну-ка! Ап!

Мячик падает из его руки, выкатывается через калитку со двора. Встречается с автомобилем, припаркованным на обочине и прикрытым тентом от жары, отскакивает от колеса и бежит дальше. Катится небыстро, всё-таки наклон здесь не такой уж и сильный, и Аксель, насвистывая, шагает следом. Икры его нок покраснели и запылились, на них, кажется, можно рисовать пальцем. Патлы, что выглядывают из-под головного убора, похожи на высушенные до светло-коричневого цвета листья агавы.

– Ты плут, ты проходимец! – кричит ему в спину Анна. – Дьявол тебя заберёт!

– То, что я выступаю без напарников – шутка, – говорит Аксель и машет рукой. – Но здесь я, пожалуй, всё равно не останусь.

– Дьявол тебя заберёт с твоими шутками!

Густой воздух колышется от её голоса. Наверняка её слышали все соседи, но занавески на окнах не колыхнулись ни в одном доме. Жара творит с испанцами невероятные вещи.

– Ты можешь ещё ко мне присоединиться, – доносится до девушки. – Если поторопишься. У тебя мало времени, чтобы собирать вещи. Мой проводник не будет ждать.

Анна в третий раз упоминает дьявола. Громко, в сердцах. Переворачивает плетёную корзину с недозревшими лимонами и бросается вниз – собираться. Нужно ещё успеть написать записку отцу.

Глава 9
В которой я думаю, что наконец-то нашёл своё место среди артистов. В которой Аксель рассказывает правдивые истории, а Анна их опровергает

Ночь в пути – самое приятное время для артистов бродячего цирка.

Между крупными городами – только огоньки трассы, да редких встречных машин. В особо выдающихся случаях ты даже толком не знаешь, в какой стране находишься. Мы с Марой и Анной подолгу и с удовольствием об этом спорим. Польша ли это, или уже Чехия, Австрия или Германия, а может, блуждая в предвечерней дымке, мы встали на дорогу, ведущую во Францию…

– Это австрийская ель! – утверждает Марина. Повозка мягко приседает на ухабах, и девочка прижимает к себе и старается не расплескать чашку с чаем.

Сидим на козлах, Анна правит, а мы составляем ей компанию, наблюдая, как медленно и медитативно покачивается конский круп.

– Чем австрийская ель отличается от германской ели, – насмешливо спрашивает Анна.

– Тем, что под ней стоит машина с австрийскими номерами.

Мы молчим; на машину внимания мы не обратили. Потом, когда Марина уже торжествует победу, запивая её остывшим чаем, до нас доходит, и мы хором спрашиваем:

– А что, если это туристы? Туристы из Австрии?

Марина закатывает глаза, насмешливо подражая Анниной привычке. Откровенно говоря, Анна закатывает глаза далеко не так часто, как это делает Марина.

– Нам уже никогда этого не узнать.

Ищем глазами другие номерные знаки, один сверкает далеко позади под фарами легкового автомобиля, а по мере приближения к нам стыдливо прячется в темноте и минует повозку, так и не открыв своей тайны.

– Всё ещё Австрия, – восклицает Мара, когда обогнавший нас автобус срывает со знака покровы темноты. – «Утценайх», написано там. Это община принадлежит Австрии. Я же говорила!

– Опять же, это может быть туристический автобус, – вкрадчивым голосом говорит Анна.

Марина обижена, она злится на себя и на свою глупость.

Чтобы как-то прервать бессмысленный спор, я указываю пальцем на висящую на стене в глубине повозки карту. Окошко открыто, шторки подняты, и из недр передвижного дома пахнет уютом.

– Кому вообще взбрело в голову делить мир на цвета?

– Это долгая история, – басит, переполошив нас, как стайку воробьёв, из повозки Джагит. – За каждым цветом стоит долгая история. Кровавая история. Это интересно, и это страшно, когда ты знаешь подробности.

Он вздыхает, будто бы про себя, и продолжает вполголоса:

– Кофейная башка уже почти разложилась. А мира всё нет….

Мы молчали. Мы не знали, как на это реагировать.

– Кофейная что? – спросила шёпотом Марина, и заглянула в свой чай.

– Башня? Башка? Бабка? – твердила Анна, будто перебирая чётки.

…Их вопрос так и остался без ответа.

Впереди Костя включал поворотник, и медленно съезжал на грунтовую дорогу. Она могла вести вглубь полей, могла заворачивать в лес. В большинстве своём справа и слева от шоссе были частные владения, и шлагбаумы грозили нам своими красными полосами. Но Костя всегда умел находить тропы, которые никем и ничем не охранялись.

Мы въехали в лесной массив и на первой же встреченной полянке решили переночевать. Шоссе гудело невдалеке басовой гитарной струной.

Костя заглушал двигатель. Фыркали лошади, мотала головой, требуя расчесать ей на ночь гриву, Цирель. Мы высыпали наружу весёлой гурьбой, чтобы поскорее осмотреться и поглядеть, получится ли развести костёр.

– Никак не привыкну, – негодовал Костя, – что кто-то может запретить мне развести огонь там, где я захочу. В Советском Союзе ты можешь не только развести костёр, но и спалить весь лес целиком. Всё-таки западные страны – это удивительный мир.

Аксель махнул рукой:

– Разводите, где хотите. Кому понадобится среди ночи шастать по лесам и ловить каких-то метафизических нарушителей? Костя правильно говорит: никому из этих удивительных людей не придёт в голову развести костёр в лесу. Поэтому их и не ловят.

И правда, суровый дядя с назидательно выставленным указательным пальцем ни разу не появился.

Поздними вечерами, такими как сегодня, мы разыгрывали друг для друга коротенькие сценки. Реквизита краковского Волшебника из Башни с нами не было, поэтому на плечах Акселя можно было увидеть красное одеяло, которое Костя перед этим муторно искал среди вещей, а на голове Анны – мою рубашку, завязанную так, что свешивающийся рукав напоминал хобот слона. Что главнее не то, цветные листы в комиксах или чёрно-белые и хорошо ли художник владеет кистью, а сюжет и герои, которых смог выдумать писатель, я сообразил ещё в приюте.

Сюжеты пьесок были великолепны. Все их сочинили когда-то Аксель и Анна, и с тех пор они кочевали из одной ночи в другую, будто созвездия, которые вновь и вновь зажигались на небосводе, но каждый раз получались разные. Здесь не было места скучности и заученности ролей, которую видишь в глазах актёров в плохих фильмах по телевизору. Или в передаче «Театр для вас», где почему-то молодых Ромэо и Джульетту всегда играют старики и старухи.

Вообще-то, стариками и старухами они казались, наверное, только мне. Может, они были не такими уж и старыми. Но я всё же считал, что Ромео и Джульетта должны быть чуть помоложе.

Краковское «Собрание зверей» с общего согласия включили в репертуар, но по ночам где-то между Словакией и Францией, к моему облегчению, звери не собирались, потому что не хватало костюмов.

Аксель заставлял репетировать меня тоже, и я, трясясь, заикаясь и забывая слова, старался отыграть сценку как можно лучше. Лучше всего получалась роль плутоватого дворового мальчишки, который строит козни главным героям из «Маленького путешествия в шляпе и без шляпы», или крошечного человечка из «Бобовой истории», хуже всего – полоумного из «Ведьминого супа». Чтобы изобразить полоумного, нужно обладать недюжинным умом. За всем этим я всегда забывал почувствовать волшебство, за которым так забавно наблюдать со стороны. Может, во мне его и не было, но та же Марина недоумённо разводила руками, когда я осторожно преподносил свои вопросы: «Ты играешь, будто… будто маленький ребёнок, который играет взаправду. Понимаешь?.. Что, не чувствуешь?», и только Аксель загадочно улыбался.

Больше всего я любил сидеть в зале, и любил, когда рядом находится кто-то ещё. Вроде Кости, или Марины, которая ни минуты не могла усидеть на месте, или Капитана, который наблюдал за своей труппой, будто султан за танцовщицами, или даже Джагита. Тогда мы могли перебрасываться шуточками, и я будто бы со стороны слышал свой смех, похожий на жужжание механизма детской игрушки.

Один раз артисты устроили представление для меня одного.

– Деньги собирать не нужно, поэтому просто сиди здесь и наблюдай, – сказал мне Аксель. – Можешь хлопать; только не слишком сильно, а то мы подумаем, что ты халтуришь.

И к концу представления я был утомлён постоянным, мучительным ожиданием того, что отблеск костра в окнах автобуса превратится в россыпь настоящих звёзд, в глаза, мерцающие во тьме, а хоровод теней станет чем-нибудь более реальным.

Со временем я стал подозревать, что в этих изломанных показах куда больше магии, чем я мог предположить. Магия забрала меня в себя, если можно так сказать, пустила за кулисы.

* * *

Мы едем на запад. Местность, гладкая как стол, плетёмся к горизонту. Сегодня еду рядом с Анной на козлах; задние ноги Марса взрывают неасфальтированную сельскую дорогу, и в глаза нам иногда летит земля.

Анна даёт мне подержать поводья, а сама рассказывает:

– Меня всю жизнь окружают проходимцы. Сначала отец. О, он был отличный человек. Мама меня бросила, а он нет, он воспитал. Буквально вытаскал на своей шее. Но, тем не менее, он тот ещё проходимец. Наверное, я дышу ими, проходимцами.

Девушка болтает в воздухе босыми ногами. На ней штаны, закатанные до колен, рубашка с длинными рукавами (всё-таки вечер выдался не из самых тёплых; когда мы встанем на ночлег и этот встречный ветер поутихнет, возможно будет теплее). Волосы забраны на затылке в пучок. Одна прядь выбилась из него, и Анна периодически заправляет её за ухо.

– Теперь мой дракон – Аксель, – продолжает она. – Когда-то был папа. Я немного по нему скучаю. Может, когда-нибудь заедем его проведать. Там очень жарко, и над морем летают альбатросы. Такие большие и белые, похожие на самолёты.

Я смотрю на круп лошади, вокруг которого вьются насекомые, и отщипываю кусочек за кусочком от курассана. (Воспользовавшись печью на гостином дворе крошечной деревушки, жавшейся к склонам гор и затерявшейся среди границ и народностей – думаю, жители каждый день спорили, к какой стране они принадлежат, а говорили они на трёх языках, – девушки испекли божественный курассан; огромный; когда его вынимали из печи, повидло в нём кипело, словно лава в проснувшимся вулкане).

– Дракон?

– Я, конечно же, сокровище, а дракон меня охраняет, – она бросает в меня один из своих быстрых взглядов. – Похожа?

– Не знаю, – смутился я.

– Похожа, – вздыхает Анна и больше на меня не смотрит. Она загрустила, и я не слишком понимаю от чего. – Каждый, у кого получается выкрасть сокровища, в итоге становится драконом.

Потом внезапно продолжает:

– У нас с Аксом никогда не было разногласий на арене. Мы оба делали то, что больше всего любили. А если и спорили, то даже от этого получали кайф.

– Вы очень хорошие, – сказал я, расчувствовавшись, и надеясь, что голос мой от этого звучит не как голос маленькой девочки. Всегда приятно, когда с тобой разговаривают как с взрослым. Если бы я мог просить себе у Санта-Клауса подарок, я бы попросил у него, чтобы со мной почаще говорили, как с тем, кому можно открыть душу.

– Да, я знаю. Мы очень хорошие. Но между нами нет правды.

Она увидела озадаченное выражение на моём лице и грустно рассмеялась.

– Нет, не в том смысле. Всё, что мы делаем – это играем себя самих. Играем в любовников, переворачивая нашу любовь так или этак и любуясь игрой её граней. Он играет парня в костюме дракона, я расхаживаю в картонной тиаре.

– Я слышал это в какой-то песне, – сказал я.

Она ткнула меня пальцем под рёбра.

– Ну извини, что я так банальна. Мы встречаемся с этим на каждом углу, читаем на афишах, в романах, написанных людьми по всей земле. В песнях, ты прав. И думаем, что мы особенные, и что с нами такой банальности никогда не случиться. Но с нами случается. Мы повторяем и повторяем избитые сюжеты… это снова из какой-то песни, да?

Анна сделала движение рукой, как будто стряхивала со стола мусор.

– Неважно. Никаких больше слезливых песен. Давай просто наслаждаться жизнью!

Я не стал возражать. Всё лучше этого неловкого разговора. Остался только едкий привкус, будто бы попробовал на язык яблочный уксус. Я знал, что этот разговор не заметёшь под койку, как сор в повозке, рано или поздно он куда-то приведёт.

Что мне нравилось в этой ситуации – бродячий цирк начал высказывать мне своё отношение. Все хотели со мной поговорить, а Мара, после того как мы пережили вместе в Девяти Горных Пиках кое-какие события и по душам пообщались в Зверянине, так и вообще выбрала меня в качестве доверенного друга. То есть придиралась уже не так сильно (хотя всё ещё придиралась), и если мне требовалась какая-то помощь или подсказка, бросалась на выручку почти что с львиной яростью. Торчала со мной в компании мячей, скакалки и прочих хитрых цирковых штучек, названия которых я старательно пытался заучить (на самом деле, было бы это название написано на самом предмете, у меня не возникало бы таких вопросов: письменный текст я запоминаю очень хорошо), чуть ли не половину дня.

Каждое утро теперь начиналось с зарядки, с растяжки, пробежки по холодку, хождению по раскатанному по земле канату и прочих упражнений, названия которых у меня почему-то ассоциировались с пионерской организацией из соседней России. Хотя Костя говорит, никаких пионеров там давно уже нет и в помине.

– Если хочешь стать полноценным членом труппы, а не подавать всю жизнь мячи и не поджигать факелы, тебе нужно уметь делать всё, – говорила Мара. – Ты довольно сносно жонглируешь, ты ловок, но, откровенно говоря, ни чёрта ещё многого не умеешь.

– Может быть, мне стать жонглёром или акробатом? – спрашивал я.

– Акробатом тебе точно уже не стать, – отрезала Мара солидную часть от батона моих надежд. – Посмотри на Анну. Она такая гибкая, потому что занимается с детства. Папа у неё работал в цирке…

– В этом? – перебил я. Потомственная странствующая артистка – это так здорово! Правда, из всех артистов её отцом мог быть разве что Джагит. Я представил их рядом и растеряно почесал подбородок. Рядом с ним девушка смотрелась как бокал с вином рядом с кувшином хлебной водки.

– Конечно, нет. В одном испанском городке. Может быть, в Бильбао. Он заставлял её завязываться в узел, ходить по канату с шестом и без шеста. Брал с собой на сцену. Ругал, когда что-то не получалось, – Мара закатила глаза. – У неё был замечательный отец.

– А ты?

– Я родилась на ферме, где всегда можно было попрыгать с сарая.

Я прыснул, Марина же оставалась совершенно серьёзна.

– Ну, на самом деле я так и не стала акробаткой. Есть мышцы, которые не натренируешь даже прыжками в стог сена, и отсутствие боязни высоты здесь ничем не поможет. Когда я пришла в цирк, Анна пыталась за меня взяться, но всё без толку. – Она посмотрела на меня в упор. Достала из уголка рта жвачку, растянула её между двумя пальцами. – Хороших акробатов растят с самого детства, тренируя и растягивая каждую мышцу. Когда тебе одиннадцать, всё бесполезно. Многие мышцы становятся уже настолько твёрдыми, что их не разжуёшь уже никакими челюстями.

Жевательная резинка вернулась обратно на своё место.

– Зато я неплохой жонглёр. Хочу быть жонглёром, – сказал я, потирая ушибленный булавой и заклеенный крест накрест пластырем висок.

Мара скорчила гримасу.

– Пока тебе ещё далеко до совершенства. Мальчишки все ужасно неловкие.

Я уныло плёлся искать кнопку, которой включалось старание.

У самой Мары растяжка была просто потрясающая. Так же, как и координация. Так крутить сальто и балансировать на шаре не мог больше никто, а во время выступлений с огнём она превращалась в гордую огненную королеву, миниатюрную копию Анны.

В общем, она взяла меня под своё крыло. Посвящала мне всё своё свободное время, поскольку остальным такой опеки уже не требовалось. Ясное дело, Мара была по этому поводу другого мнения.

– Они все для меня как малые дети, – как-то сказала она. – В жизни они, может, и знают толк, но кто лучше в ней разбирается, как не я, выросшая на одном-единственном месте, и вросшая туда корнями?

– Мне кажется…

Я замялся.

– Ну что? – выдержав паузу, Мара набросилась на меня чуть ли не с кулаками. – Говори уже, ну?

– Мне кажется, ты стала бы отличной воспитательницей в детском садике.

Я не стал говорить: «Замучила бы детей до изнеможения». Марина кольнула меня благодарным взглядом, вскинула подбородок.

– В детстве я нянчилась с котятами и щенками. Я была их мамой.

* * *

Звери меня не слушались. Обезьянки разбегались по своим делам, словно рассыпанный по паркету горох. Единственное общение с Борисом, на которое я пока что был способен – это игра в гляделки по разные стороны клетки.

И даже Мышик относился ко мне словно бы снисходительно, в то время как Акселю повиновался беспрекословно. Наша дружба, если можно так сказать, дала трещину. Движениями хвоста он словно говорил – я цирковой пёс, я способен уже приносить в труппу деньги, а ты всего лишь цирковой мальчик. От этого становилось немножко грустно.

Зато кошки каким-то образом меня полюбили. Луна, наша чёрно-белая сиамская красавица, завела привычку спать на моей левой ключице. После к ней начали подтягиваться товарки, которые своеобразным меховым одеялом укрывали мне ноги. Если ночь была тёплой, ближе к утру я выползал из-под живого одеяла и с подушкой под мышкой перебирался в другой угол фургона или на соседнее сиденье автобуса. И скоро обнаруживал, что все кошки снова на пригретых местах, словно верная паства, следующая за проповедником.

– Раньше Луша грела бока только мне, – добродушно говорил Аксель. – Проверь-ка карманы, может, просто там завелись мыши.

Кошки почти никаким образом в выступлениях не участвовали. Должно быть, они были чем-то вроде хорошей приметы: если тебя в дороге сопровождает кошка – дорога будет ровной. В средние века невозмутимо расхаживающий по палубе кот означал, что корабль пройдёт любой шторм. Не думаю, правда, что животные действительно имели на него какое-то влияние.

Луша была единственным постоянным членом труппы, о чём свидетельствовал почётный зелёный ошейник. Никто не запрещал ей брать с собой в путешествие подруг, поэтому популяция хвостатых в караване насчитывала три-четыре комплекта усов. Не считая, конечно же, нашего полосатого тигрёнка.

– Почему никто не дрессирует кошек? – спросил я как-то Анну.

Она посмотрела на меня как на деревенского дурачка. Рассмеялась и взъерошила мне волосы.

– Сам подумай! Это же кошки! Ты бы ещё предложил запрячь их в повозки. Но если хочешь – попробуй. Может, кто-то из нас просто не умеет дрессировать.

Я попробовал. Вспомнил, как Аксель советовал мне разговаривать с животными, и заговорил так же с Лушей. Сказал ей:

– Давай покажем что-нибудь невероятное. Тебе за это будет что-нибудь вкусное с ужина. Я видел, как Костя вернулся из мясной лавки с отличной вырезкой.

Мы в очередной раз пересекли границу и буквально купались в германцах. Суровые и большие люди, что мужчины, что женщины, на которых не было ни капли жира – только мышцы и жилы, что обтягивали в несколько слоёв широкую кость. Местные деревни при запредельно высоком уровне технологий – на родине, в Польше, нам такое и не снилось! – казались почти что идеальными. Всякие хитрые сельскохозяйственные технологии, автоматические доилки, мельницы, больше похожие на вертолёты, огромные, сверкающие хромом пикапы, солнечные очки на фермерах… Густой запах пшеницы, наслаивающаяся на подошвы земля, простого покроя одежда, которую тут, казалось, одну и ту же носили десятилетиями. Расхаживающий по улицам скот и пряничные домики, ничуть не пострадавшие от того, что у каждого выросли уши спутниковых тарелок. Почти что первобытное добродушие и панибратское отношение ко всем и ко всему. Это не две стороны монеты, всё это было густо перемешано и разварено до такой степени, что казалось естественным.

Костя сказал, что не хочет в большой город. Он решил выбрать себе какую-нибудь толстушку, жениться на ней и остаться жить здесь, в цивилизованной глуши, по которой каждый год вихрем проносится Октоберфест. Мы хотели посмотреть и города, но что нам было делать? Автобус вёл Костик, а Акселю было всё равно, куда ехать. Таким образом, не заезжая ни в один крупный город, мы планировали пересечь Германию и через Берлин вернуться в Польшу.

Вырезка была не очень хорошая, с прожилками, но зато по дешёвке и много. Половина («львиная доля», как называл её Костя) отойдёт нашему королю – Борису, остальное зажарим и съедим мы. Уверен, я смог бы поделиться своей долей с кошкой.

Кошка приняла мои слова к сведению. Понюхала пальцы, об мизинец потёрлась щекой, и я подумал, что это можно расценивать за положительный ответ.

– Что бы нам с тобой придумать? – начал вслух размышлять я. – Вот ты – что ты умеешь делать?

Мы разговаривали (позже я начал думать об этих минутах именно так – «мы разговаривали», а не «я говорил с кошкой») в фургоне «для людей», куда меня отправили найти и хорошенько вычистить перед выступлением попону Цирели.

Я сидел среди разноцветных шмоток, и запах шерсти был такой густой, что его, казалось, можно собирать в банку. На одной стене здесь висела пара щитов для постановок (в частности, для «Дракон и Рыцарь»), стояли на деревянном перекрестье капитановы доспехи из латуни и кожи. На другой повесили купленную в Кракове карту Евразии с кусочком Африки. Как сказал Капитан, висевшая здесь ранее карта Европы уже маловата для нашего благородного, несущего в массы радость и веселье, каравана. Карту уже покрывали первые пометки – наиболее удобные дороги для нас и наиболее неудобные для лихачей на кабриолетах из ближайших городков. В основном поэтому Костя их и предпочитал, – тряские тропинки, на которых, лихачествуя, легко отбить себе все зубы и прикусить язык. Здесь же находилась Костина гитара, облюбовавшая себе местечко в углу.

Всё остальное пространство занимала пара сундуков, закапанных воском – на одном из таких я как раз восседал.

Луна (она же Луша) выгнула спинку, прошлась вокруг моих ног чуть ли не на цыпочках. Села, и стала вылизывать левую лапу, на которой была уже почти поджившая болячка.

Я вздохнул:

– Ясно. Понимаешь, нам нужно что-то такое, что удивит зрителей. Заставит их восторгаться. Ты ведь знаешь, что такое удивление?.. Это если бы, например, у меня из карманов полезли мыши.

Кошачий взгляд говорил мне, что если у меня в карманах завелись мыши, это говорит только об одном – я создал им для этого все условия. Ну, например, насыпал туда проса и не стирал одежду месяца два-три. Кошки – глубоко прагматичные создания. Они не верят в чудеса.

– Что ты можешь сделать… ну, например, попробовать сделать сальто назад, – продолжал я, играясь с каким-то шнурком. Шнурков и верёвочек в пассажирском фургоне было множество. – Через голову такое, знаешь?.. Или что-нибудь смешное. Погонять Мышика. Он, конечно, не потерпит, чтобы его гоняли какие-то кошки, но может, если ему тоже пообещать мяса… плохая идея, да? Ты могла бы показать людям, что ты не менее умное создание! Все люди считают себя умниками, почему бы кошкам не доказать им, что настоящие умники – те, у которых есть хвост!

Я полностью проникся этой идеей и чувствовал лёгкую вину за людской род. Это не значит, что я не считал себя умником.

Луна посмотрела на меня с каким-то брезгливым интересом, в зелёных глазах мне почудился вопрос: «Ты действительно думаешь, что я настолько глупа?»

– Да, пожалуй ты права, – раскаялся я. – Если я буду показывать тебя на публике, то я буду умным, мальчишкой, который сумел выдрессировать кошек. А это не правильно. Извини. Я просто хочу донести это до остальных. Ну, то, что ты умная. Может, ты мне поможешь? Что-то, ну, посоветуешь?

Я напряжённо наблюдал за кошкой. Кошка смотрела на меня так, как будто раздумывала, не прибить ли меня лапой.

– Я дам тебе время подумать, – благородно сказал я и поспешно ретировался.

Ближе к вечеру я заметил Лушу за автобусом и вновь пристал к ней с цирковым номером.

Кошка зевнула и потянулась. У меня отвалилась челюсть – потянулась она строго вверх, сидя на задних лапах и опираясь на хвост. И, прижав передние лапы к груди, осталась сидеть в позе суслика, оценивающе глядя на меня.

– Ап! – сказал я.

– Не дождёшься, – сказала Луша прокуренным мужским басом.

Костя проследовал мимо с чашкой горячего шоколада.

– Это всё, чему смог обучить её Акс за три месяца. Тебе ещё крупно повезло. Увидеть знаменитую лушину стойку под названием «где собаки?» дано не каждому смертному.

Он ушёл. Кошка не шевельнулась, глаза её загадочно сверкали зелёным светом.

– «Где собаки?» – повторил я убитым голосом. – Ну, хочешь, ты будешь дрессировать меня? Смотри! Я могу лежать. Могу сидеть. Хотя, это, наверное, не интересно…

Но её внезапно заинтересовало.

Зелёные глаза прожигали меня насквозь, кончик хвоста стрелял в разные стороны. Возможно, если бы он не служил опорой телу, он дёргался бы целиком. Я задумался над тем, почему никто ещё не выпустил кошаче-человеческий разговорник. Или хотя бы книги по кошачьей психологии. По человеческой в приютской библиотеке кое-что водилось, но там была целая куча страниц, и, робея перед таким талмудом, я даже не попытался найти в себе хоть крохи интереса.

Про кошек читать было бы куда интереснее.

– Мяу? – сказала Луша, и я повалился навзничь.

Полежал минутку, нюхая землю и чувствуя как трава щекочет кончики ушей, потом поднял голову.

– Это будет одной из наших команд.

Луша так и сидела, опираясь на хвост. Я подумал, может быть, своим падением я нарушил хрупкое равновесие её стойки, но нет.

– Ты хочешь, наверное, спросить, что я ещё умею? – я сел, откопал за ухом жвачку и отправил рот. Стал загибать пальцы. – Свободно могу жонглировать тремя мячиками, а по методу дяди Джагита – не только мячиками, а и другими разнообразными предметами, даже ножами, и больше чем тремя, могу немного крутить пои. Марина учила меня делать сальто-мортале, но пока не очень-то получается. Умею ездить верхом, но не умею как Анна, забираться с ногами на спину лошади. Это жутко страшно.

Кошка, казалось, потеряла ко мне интерес. Она приняла обычную для себя позу и теперь с азартом следила за кузнечиком, который готовился стартовать с одуванчика.

– Чем же тебя заинтересовать? – задумался я. – Может, поиграть с мячиком?

Сказано – сделано. Мячик я достал из-под автобуса. Где бы мы не останавливались, под автобусом всегда можно было найти несколько мячей.

– Откуда бы они могли там взяться? – как-то спросил я Мару, но она пожала плечами.

– Мне сейчас не до мелочей, мелкий. Займись-ка лучше уборкой клеток. И не суйся к Борису, его пока не кормили…

Должно быть, это одна из тех маленьких загадок, которые так и останутся неразгаданными. Странно, но Мара не проявляла к ним ни малейшего интереса, её волновали более глобальные вопросы, от приближения которых у меня начинала болеть голова.