Текст книги "Бродячий цирк (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Шелест, – крикнула мне Анна, улучив время между объявлениями. Суета перед самым выступлением каждый раз очень живо напоминала мне оползни на горном склоне, которые мало-помалу сливаются в один большой водопад из мелких камней. – Приведи Цирель.

Стал собираться народ. Был будний день, и джентльмены, возвращающиеся на велосипедах с работы, оставляли своих железных скакунов под деревьями и разминали ноги, глядя на нас и подумывая, остаться им ненадолго или лучше сразу ехать домой. Все белобрысые, усатые, с пористым, похожим на губку лицом. Одно слово, австрийцы.

Как обычно, звучали преждевременные овации окон. Я посмотрел на дом слева, но тот спрятался среди пластиковых ив и загадочно мерцал огнями аптеки. Тогда я посмотрел на дом справа и увидел, как какой-то пожилой бородатый господин на первом этаже принёс на подоконник тарелку супа и поглощал его, стуча ложкой на всю площадь.

Я привёл лошадь и встал рядом, намотав на руку повод. Цирель умница, и вряд ли решила бы прогуляться по городу без надзора, но новых указаний не поступало, а я хотел успокоить бешено колотящееся после скакалки сердце. Перезрелое яблоко из вагончика для животных решило поехать с нами, треснуло между моими ладонями и тут же по частям отправилось в желудок кобылы.

Мышик крутился возле сложенных в сторонке коробок с реквизитом, видно, чувствуя запах Акселя. Жалко, он не знал цифр, иначе отыскал бы ящик номер шесть куда быстрее. Кошка Луша так и сидела на крыше автобуса, её силуэт вырисовывался на фоне неба, а глаза загадочно мерцали. Джагита нигде не было видно, ковры его лежали скатанными в рулон по другую сторону сцены. Возможно, он захочет появиться в начале своего номера из одного из этих ковров, после того, как мы с Марой или Костей раскатаем их прямо к центру сцены, и стать ещё одной «сенсацией», ещё одним «явлением».

На старинном велосипеде, увешанном фонарями так, что он походил на новогоднюю ёлку, приехал доктор. Я сразу понял, что это доктор, так как на плечах его безукоризненно сидел белый халат, на носу – очки в тонкой оправе, а на багажном отделении восседал, словно уродливый чёрный карлик, большой лакированный чемодан. Это был довольно молодой доктор, хотя уже отрастил себе пышные усы.

Можно сказать, что у Зверянина получилось перещеголять самого себя и представить мне достойного преемника жандарма и классического до зубовного скрежета представителя профессии. Такого, что про него можно рисовать комиксы. Если конечно, кому-то придёт в голову рисовать комикс про докторов.

Доктор что-то спросил у меня, и я помотал головой. Мол, не понимаю. Я был занят важным делом.

Последняя четверть яблока исчезла между лошадиными зубами.

– Док хочет что-то спросить! – сказал я пробегающей Марине. Она прочно запуталась в скакалке, будто в паутине, так, что даже руки торчали из беспорядочных пересечений и спонтанных узлов под странным углом.

– Ну, так ответь ему что-нибудь, – нервно сказала она.

Мара всегда нервничала перед выступлением. Как будто это она здесь была самой младшей. Хотя, после меня она и была здесь новичком. И имела полное право нервничать, потому что в отличие от меня была полноценным членом труппы, а не ходячей коновязью.

На шее у доктора что-то блестело. Халат его был расстёгнут – с наступлением темноты не похолодало ни на градус, – под ним виднелся серый вязаный жакет и рубашка, тугой воротник обхватывал шею так, что я подумал: рубашка-то у него застёгнута на все пуговицы.

Доктор выглядел довольно беспомощным. Грузным шагом прошёл Костя, неся перед собой большой чёрный прожектор, и я сказал ему:

– Док хочет что-то спросить. А я не понимаю языка.

Костя остановился, ноша опустилась на колено, будто бы это был лифт, спустившийся на этаж ниже.

– Он говорит по-русски?

Я оглядел доктора с ног до головы. Откровенно говоря, интерес в нём вызывал только обвешанный фонариками старинный велосипед. Возможно, у господина, который хотел забрать меня из приюта, была модель того же года.

– Мышик, – сказал я. Если док знает русский, он должен узнать это слово.

Ни пёс, ни доктор не отозвались. Я оглянулся, чтобы сказать об этом Косте, но того уже и след простыл.

– Кому-то нужна помощь? – спросил я дока, как будто это на моих плечах болтался белый халат. – Кому-то плохо?

Я разглядел наконец, что за штука поблёскивала на шее у доктора. Новенький статоскоп, словно осьминог, он спустил на грудь мужчины свои кожистые щупальца.

Доктор безмолвствовал, но по-прежнему что-то от меня хотел. Он беспомощно озирался и искал среди артистов коренных австрийцев.

Аннин номер прошёл на ура. «Разминочный номер», как Мара его называла. На спине кобылицы девушка делала стойку на руках, потом свешивалась, обхватив мускулистыми ногами брюхо лошади, справа и слева, и даже вниз, между задними и передними ногами Цирели. Были разноцветные мячики, которые девушке кидала Марина. Анна на полном ходу умудрялась держать один такой мячик на лбу, а два других – на тыльных сторонах вытянутых в разные стороны ладоней.

Затем был номер с прыжками лошади через огромную скакалку. Всё прошло гладко, хотя обильно вспотевшие ладони я себе заработал, и уже начал бояться ближе к концу номера, что скакалка выскользнет у меня из рук, и идею Капитана относительно провала выступления претворю в жизнь именно я. Он-то меня похвалит, а вот все остальные…

– Брось, – сказала мне потом Мара, сама как сгусток электрического тока. – Относись к выступлениям проще. Ты же не на свидании.

На Анне был обтягивающий зелёный жакет с блёстками, узкие штаны с раструбами до середины лодыжек; из чего я заключил, что программа будет напряжённая с самого начала. Если для Кракова достаточно было пышной юбки, открытых ножек и плавного, гипнотического движения рук, чтобы зачаровать толстых пьяных панов, то чтобы растрясти здешнюю публику, необходимо было пострелять по ним из арбалета. Что Анна и собиралась сделать. В переносном смысле, конечно.

Она была босиком, и когда делала стойку на руках, пятки её сверкали под слеповатыми глазами фонарей, словно велосипедные светоотражатели. Волосы несколько раз были прихвачены резинками и напоминали большую косу с забавным беличьим хвостиком на конце.

После выступления раздались продолжительные овации, такие ровные, что если слушать их с закрытыми глазами, можно подумать, что это плеск волн. В шляпу, предусмотрительно оставленную перед ленточкой, полетели мелкие деньги.

Мои руки пригодились Косте, который возился с установкой двух прожекторов. Он мурлыкал под нос какую-то русскую песенку.

– Подпевай, – сказал мне мужчина, но я не знал слов, не знал языка, и поэтому следом за ним тянул только гласные.

К зрителям прибавилось несколько дам преклонного возраста, очевидно, из близлежащих домов. Они принесли с собой раскладные стульчики и теперь шумно усаживались, похожие в свете фонаря на окапывающихся солдат.

Доктор всё ещё был здесь, и растерянное выражение на его лице ни на йоту не изменилось.

– Sprechen Sie deutsch? – обратился он ко мне. Пятью минутами раньше я встретил Джагита, и спросил:

– Вы знаете немецкий? Там приехал доктор. Он довольно потерянный. Всё время что-то спрашивает.

Джагит взгромоздил на меня груз своего внимания.

– Я сам доктор. Скажи ему, чтобы ехал домой. Это, наверное, врач, присланный властями на случай, если у нас что-то случится.

– А что у нас может случиться? – спросил я.

– Это всё-таки цирк, мальчик. У нас есть опасные номера и дикие животные. Со смертью не шутят. Никогда. Но я сумею оказать первую помощь.

Так что теперь мне только и оставалось, что развести руками. Из темноты возникла Мара и потащила за собой.

– Нужно принести ящик номер шесть.

– Он лёгкий, – ляпнул я. – Я притащил его в одиночку…

И запнулся. Будет ли он лёгким теперь, когда мы знаем, что Капитан внутри? Вряд ли.

– Может, позвать Костю?

Костя запустил оба прожектора, и мотыльки, танцевавшие вокруг фонарей, посчитали алмазы их ламп больше подходящими к своему белоснежному наряду. Мы кликнули его, и втроём оттащили коробку куда нужно. Весила она теперь порядочно, но я никак не мог понять, может ли нормальный человек столько весить или нет.

Когда я вернулся на прежнее место в тени справа от сцены – место призрака закулисья, театрального демона, который появляется во время смены декораций – доктор всё ещё топтался здесь.

Анна сочла, что народу уже достаточно. Она взяла мегафон, вышла туда, где перекрещивались лучи двух прожекторов, и объявила:

– А теперь сенсация! Явление давно оставившего нас мистика, мистера Волшебника, который в своих странствиях дошёл до самих Гималаев и побывал на дне Мариинской впадины…

Дальше шло перечисление многочисленных титулов, от которого Аксель в коробке должен был раздуться так, что ящик номер шесть просто погиб бы от натиска его плеч и грудной клетки. Уже то, что этого не произошло, я посчитал чудом и с трудом удержался, чтобы не захлопать в ладоши.

Конечно, я ни на минуту не забывал о том бардаке, что собирались устроить на сцене артисты, и внутри обливался холодным потом.

Ящик номер шесть красовался в лучах прожектора, уже открытый. Анна вытащила из коробки с иллюзиями ещё один ящик, поменьше, на этот раз без каких-либо афиш с Терминаторами, зато обещающий сладкие апельсины из Марокко. В таком мог поместиться только ребёнок. Зрители притихли, а я мечтал научиться владеть глазами по-отдельности, чтобы одновременно следить за происходящим на сцене, и за толпой.

Что бы там не говорил Аксель, а зрители были самыми обычными, с самым обычным, можно сказать, заурядным выражением на лицах, которое выползает наружу перед цирковым номером или за мгновение до того, как будут сорваны обёртки с рождественских подарков. Готовность к чуду, ожидание увидеть чудо, затаённый скепсис. Жадный интерес или весьма скептический интерес. Несколько тощих подростков пили из завёрнутых в бумажные пакеты бутылок пиво. Каменные скамейки были набиты битком, будто спасательные шлюпки столкнувшегося с айсбергом лайнера. Сидели даже на перилах. Прямо на газоне семья из пяти человек расстелила потрёпанное покрывало.

Из ящика из-под апельсинов Анна достала ещё один ящик, который уместился на одной её ладони. Коробка от каких-то полуфабрикатов, изрядно запачканная жиром. Дыхание со стороны зрительского зала стало еле слышным.

Я видел, как появился Капитан. Думаю, все заметили появление Акселя. Он выбрался из фургона с животными, отряхивая руки и что-то дожевывая на ходу. Воровато огляделся и на цыпочках подкрался к большому ящику, стараясь прятаться за ним от зрительского зала. А потом вышел из-за него и поклонился. Я задумался над тем, как же, наверное, сложно делать такие вещи первоклассному артисту. Наверное, так же сложно, как испечь невкусный хлеб отличному пекарю или как хорошему музыканту нарочно промахиваться по клавишам пианино.

Аксель предстал перед зрителями в самом идиотском наряде, который я только видел: его знаменитые красные шаровары, голый торс и красный плед, концы которого завязаны под подбородком узелком, спускающийся к ногам наподобие плаща. Он развёл руки, демонстрируя тощую грудь, и я увидел в одной руке посох – ручку переключения передач из автобуса. Волны пафоса катились от него, заливались в открытые рты и развёрстые ноздри.

Из маленькой коробки в руках Анны он достал и нахлобучил себе на голову панаму.

Повисло недоумённое молчание, редкие хлопки звучали как выстрелы пистолета.

Конечно, зрители решили, что это клоунада. Комедия. Возможно, они гадали, почему на нашем прославленном астральном путешественнике нет накладного красного носа или шутовского колпака, а возможно, он показался им смешным и так. Так или иначе, но я услышал смех, сначала неуверенный, он становился всё громче с каждой секундой.

Аксель схватился за голову. Он уже понял, что перегнул палку. Что бы ни произошло сейчас, всё воспримется зрителями, как не самая удачная клоунада.

Тогда он решил не делать ничего. Он заглянул в ящик с иллюзиями, выудил оттуда какую-то книгу. Все мы – включая зрителей – наклонились вперёд, чтобы рассмотреть обложку, но мешал яркий свет. Примостившись на краешке коробки из-под апельсинов, Акс погрузился в чтение, так, будто всё это собрание народу всего-навсего транслировал работающий без звука телевизор в его комнате.

– Гениально, – прошептала совсем рядом Анна, наблюдая, как он переворачивает страницы.

Что-то происходило со зрителями, я, как стоящий к ним ближе всех, прекрасно мог это видеть. Дети по-очереди поднимали над головой руки и начинали бегать, каким-то чудом умудряясь не сталкиваться. Женщины, казалось, не знали, какое выражение лица им выбрать. Дородные, солидные мужчины всё больше мрачнели, будто кто-то тянул уголки рта вниз, но стояли, как вросшие в землю, и ни на секунду не отрывали взгляда от Капитана.

Минуты через три читать ему надоело. Марина выпустила обезьянок, и Аксель науськал их швыряться в зрителей комками грязи. Дождя здесь не было давно, но дамы визжали и под картечью сухих комьев земли.

Капитан раскачивал свою лодку, как только мог.

– А сейчас на сцене наш чудесный механик и демон закулисья, – скрипуче провозгласил он в мегафон, и под рёв мотора зажглись ещё два прожектора. – Демон, который раздвинет для вас границы сцены и возьмёт вас в наше замечательное шоу.

Автобусные фары выхватили из сумрака похожие на мертвецов лица зрителей. А за стеклом автобуса, раздувая сигарету, сидел бледный всклокоченный тип, в котором я с трудом узнал Костю. Кто-то изрядно прошёлся по его щекам белилами.

– Уверен, он способен доставить вам несколько весёлых минут.

«Демон закулисья» вышел, чтобы забрать у Капитана рычаг переключения скоростей, и мы несколько минут наблюдали, как они дурачатся, гоняясь друг за другом вокруг фургонов и всеми позабытого ящика номер шесть. Я бы вволю посмеялся, если бы мне не было так страшно. После этого Костя залез наконец в автобус и едва не задавил зрителей, разъезжая по парку и накручивая на колёса поверх намотанной туда же полосатой ленточки пластиковую траву. Один раз он проехал рядом со мной, и я почувствовал запах горелой резины.

Конечно, единственные зрители, которые могли у нас после такого остаться, это жандарм с подмогой в полицейском фургончике. Но вместо того, чтобы попрятаться по переулкам и квартирам, жители города с весёлыми или полными трагизма криками бегали от автобуса, поминутно рискуя угодить под колёса.

Я забежал под сень деревьев и остановился на узкой велосипедной дорожке, куда автобус не смог бы заехать при всём желании. Здесь уже находилось несколько человек. Заурядная, ничем не примечательная женщина в длинной юбке, в свитере с горлом и в сандалиях на босу ногу низко наклонилась, стараясь отдышаться. Лысоватый раскрасневшийся мужчина со старомодным, похожим на жабу дипломатом, в пиджаке и белых найковских кроссовках (к этому номеру, благодаря кроссовкам, он был готов лучше всего) пытался прокашлять лёгкие. Девочка лет восьми, девяти, озиралась по сторонам, наверное, в поисках родителей. Тощий подросток, у которого из кармана выглядывало горлышко пивной бутылки, что-то сказал мне со счастливым лицом, и я подумал, что так может звучать только австрийский мат.

– Круто, – перевёл я вслух. – Вот это, мать твою, и вечеринку здесь забабахали.

На лицах женщины и мужчины сменялись выражения, будто они не знали, какое подобрать к текущему моменту. Злость, радость, нечто среднее, и снова радость, и опять злость, будто кто-то поворачивал калейдоскоп.

– Теперь вы видите, что я прав, – скажет нам после Капитан. И да, мы видели. Что-то не так с этими людьми. Они вели себя не как скучающая публика, пришедшая посмотреть на выступление бродячего цирка или даже просто проходившая мимо, а как часть фарса, который затеял Акс.

– Контролируемая паника, – скажет Костя, которому с высот водительского места было всё прекрасно видно.

– Контролируемая кем? – спросит Анна, и мы все дружно пожмём плечами.

Палка мироздания, которую наш капитан и механик ломали через колено, трещала, однако же не поддавалась.

Пока Костя развлекался со зрителями, меня нашёл Аксель. Моё плечо застонало под тяжестью его ладони.

– Вот кто нам нужен, чтобы достойно завершить этот фарс.

– Что?

– Ты выступишь в качестве заключительного номера, как юный вундеркинд и надежда нашей труппы, и, конечно же, всё завалишь. Тебе даже не придётся стараться.

– Но я же ничего не умею!

– Здесь нужно делать то, что тебе не по зубам. Акробатические трюки и огненное шоу мы, конечно, пробовать не будем, мартышек тоже: Анна с Мариной потом замучаются их ловить. А вот старые добрые жонглёрские штучки будут как раз к месту.

Внутри всё вопило от паники. Я отчаянно пытался отыскать нечто, что заставило бы его отказаться от этой идеи.

Костя проехал мимо нас ещё раз, и я заметил, что на переднее колесо намотало чей-то шарф.

– Они возвращаются, – сказал Аксель. – Ты видел, кто-нибудь ушёл после начала?

Я замотал головой. Уследить за всеми было сложновато, но количество народу, кажется, не уменьшалось. Это было просто невозможно. Всё представление, начиная с выхода на сцену Акселя, напоминало низкопробную комедийную передачу по телевизору, и реакция зрителей прекрасно туда вписывалась.

– Мы на верном пути. Вперёд, на сцену!

Я вышел. А что мне ещё оставалось? Руки тряслись, пугая безумных мотыльков, что носились от одного прожектора к другому. Анна кидала мне по одному мячики вперемешку с полными сочувствия взглядами. Что было в глазах Мары и Костика, и остальных, я не разглядел – свет слепил глаза.

Во взглядах зрителей я видел слепую фанатичность. Их безумные улыбки были обращены ко мне.

Аксель обозвал меня «гвоздём программы», и в очень большой мере я и был этим гвоздём, последним и самым весомым в крышку её гроба.

Два мячика окоченевшие и одновременно вспотевшие ладони ещё могли контролировать, но чем больше их становилось, тем больше я впадал в панику. Я подумал, что подбадривающие хлопки вполне могли быть звуком, с которым лопались у меня в голове сосуды.

«Ты делаешь это руками, – говорил Джагит, – А должен – головой и сердцем». Только это мне и оставалось, потому как руки показывали полную некомпетентность. В мячиках не было отверстия, куда можно было цеплять сознание, и я беспомощно попробовал превратить его в третий мяч, в дополнение к тем двум, что вполне удачно держали заданный узор. Почувствовал его вес, хрустящую на пальцах, будто снег, основу. Веки опустились, чтобы не смущать сознание пустотой.

Некая неуравновешенность, которую я ощущал смутно, как недостаток кислорода в насыщенном влагой тумане, компенсировалась, когда от Анны прилетел, как почтовый голубь, третий мяч. Он уже был у меня в руках, и заменить невидимое видимым не составило труда.

Точно так же я поступил с четвёртым. Видимо почуяв неладное, Аксель сказал: «оп!», и швырнул мне свой сапог. А затем довольно увесистую булаву. Это было для меня сюрпризом, но, в конце концов, главным сюрпризом для меня был сольный выход на сцену. Если уж я справился с этим, – сказал я себе, – я справлюсь со всем остальным.

К концу представления руки освоились с четырьмя разнородными предметами – два мячика спрятались в голенище сапога.

Я был гвоздём в крышку гроба затеи Капитана. Несмотря на то, что в итоге я получил в лоб от Капитанского сапога и сел прямо на тротуар, сопровождаемый грохотом падающих со всех сторон предметов, в шапке звякало, и этот звук звучал звоном похоронного колокольчика.

– Ничего, у всех бывают промахи, – уверял меня позже Аксель.

В моих глазах это не выглядело промахом. Это был оглушительный успех, что подтвердила, трогательно меня обняв, Анна. И Марина, которая поднесла мне свой Важный Деловой Вид.

– Тебе нужно поговорить с Акселем, чтобы он выделил тебе место в фургоне. Выбросил всё своё старьё, например. У него там валяется рама от старого велосипеда, представляешь? Ты теперь настоящий артист со своим собственным сольным номером, и тебе нужен свой угол.

А Костя прибавил:

– Старина Жернович бы сказал – тебе самое место среди этих цирковых животных.

Переполненный смешанными чувствами, я вдруг заметил белый халат, вспомнил кое-что важное и помчался за Акселем.

– Там стоит тот доктор, – сказал я. – Он уже два часа что-то от нас хочет. Но никто не говорит по-австрийски. Пан Джагит говорит, что его послали власти, посмотреть, чтобы никто не покалечился во время выступления. Он выглядит таким потерянным…

После встречи с доктором Аксель вернулся весьма растерянным. Будто бы док заразил его каким-то вирусом. У меня, надо думать, тоже был весьма растерянный вид после попыток с ним пообщаться.

– Он утверждает, что у нас кто-то тяжело болен. Утверждает, что ему в медпункт два с четвертью часа назад поступил звонок, и аноним сказал, что в бродячем цирке умирает человек.

Аксель повращал глазами и прибавил:

– Он сказал, что очень странно, что при таком уровне выступления, у нас до сих пор нет жертв. Может быть, местами они и разумные. Эти люди.

Под моим пристальным взглядом он развёл руками и зашагал в фургон, переодеваться.

Ночь прошла относительно спокойно.

– Город ещё нанесёт нам ответный удар, – сказал нам напоследок Капитан. Он выгреб из шляпы деньги, два раза их пересчитал. К моему изумлению, там попадались и довольно крупные купюры. Такое впечатление, что люди пытались откупиться от происходящего. – Он этого так не оставит. Нам нужно быть бдительными.

– Неплохая выручка, – заметила Анна.

Мы собрались в жилом фургоне, вся труппа, исключая Мышика, расселись по ящикам. Свечу сегодня заменяла керосиновая лампа, которую не помешало бы хорошенько вычистить.

Капитан разгладил у себя на колене мятую бумажку.

– Я собираюсь её пропить. Нас хотели купить, а мы им – такую фигу скрутим.

– Хорошо бы ещё заблевать половину города, – насмешливо сказал Костя.

– Да… – Капитан был так хмур, что даже не заметил сарказма.

Аксель, Анна и Костя ушли на поиски круглосуточного алкогольного магазина, шумя и воинственно потрясая фонариками, словно дети, отправляющиеся в чащу леса на поиски сокровищ. Мышик увязался с ними. Он любил ночные прогулки. Мы, – все остальные, – остались в лагере, с полными карманами обязанностей. Джагит сразу же слинял к своим змеям.

– Да ну, – сказала Марина. Пнула пустую сигаретную пачку. – Утром приберёмся.

Я ожидал услышать такое от Анны, но никак не от Мары. Но спорить не стал.

Мы немного поигрались с прожекторами, включая их и выключая, направляя в самые интимные и тёмные закоулки притихшего парка и друг на друга, но это быстро наскучило. От нечего делать я забрался на крышу автобуса, вытянулся там во всю длину. Звезды здесь были очень красивы. Огромные, крупные, похожие на гроздья спелого винограда. Мне подумалось, что если бы такая вдруг вознамерилась сорваться с небес, она бы не удовлетворилась одной крышей, а проломила бы ещё пару перекрытий, а возможно, добралась бы до предпоследнего этажа. Лежала бы там, дымясь и занимая полкомнаты.

Я вспомнил про свою звёздочку и проведал её в кармане джинсов.

На ночную прогулку по городу не тянуло. Я не желал находиться рядом с людьми, что присутствовали на сегодняшнем выступлении и хлопали Капитану. Даже рядом со спящими. Спускаться вниз, чтобы встречать Акселя, Костю и Анну в обнимку с бутылками тоже не хотелось. Я начал уже общаться со своим сегодняшним ночным-одиночеством-на-крыше-автобуса на ты, когда ко мне вскарабкалась Марина с огромным сэндвичем в зубах.

– О, ты тоже здесь, – не слишком натурально удивилась она.

– Как у тебя прошёл день? – спросил я так, как будто рассвет, полдень и вечер мы встречали порознь.

На самом деле я хотел знать её мнение относительно всего происходящего.

Мара устроилась напротив, скрестив ноги. Протянула мне сэндвич. На ней была мешковатая Костина куртка и подвёрнутые джинсы. Кажется, страсть к одежде на несколько размеров больше обитала где-то в глубине её натуры.

– Акс такой всегда. Он как айсберг, который дрейфует по морю… ну, знаешь, в ожидании очередного корабля какой-нибудь идеи. Бредовой идеи. Но они ему нужны. Неважно, насколько они бредовые, они ему нужны. Ещё ему нужна моя забота.

Под ломтями хлеба таился листик салата, ветчина, ломтик сыра и масло, каждый слой, кроме, пожалуй зелени, был размером с хлебный ломоть. Откусив, я решил, что такие бутерброды мне по вкусу.

– Тебе нравится такая жизнь?

Она дёрнула плечами.

– Я простая провинциалка. Сбежала из дома, и почти сразу… почти сразу Аксель оказался так добр, что взял меня с собой. Я знаю всего две жизни. Ту, прежнюю, и эту.

Я вернул бутерброд. Откинулся на спину, сложил под головой ладони.

– Это не жизнь, а сплошное приключение. Как в книжках.

– Знаешь, что мне кажется? Ты ещё новенький, тебе я могу рассказать. Все остальные просто не поймут. Разве что Костя, но… – Марина сделала два глубоких вдоха, вновь потеряв огрызок предложения, продолжила: – Здесь всё очень странное. Я, конечно, жила на ферме, у нас там был телевизор, но понимаешь, у меня не было времени его смотреть. И газеты я читала только когда заворачивала в них внутренности заколотого отцом поросёнка…

– Не смотрела телевизор?

Я словно бы счищал шкурку с какого-то незрелого фрукта. Я ничего не понимал. Я скашивал глаза и видел на её лице растерянное выражение. Она тоже ничего не понимала.

– Да. Всё должно быть по-другому. Мы слишком легко здесь устроились. Пересечь границу какого-то государства для нас, что перейти на другую сторону дороги. Принять кого-то в труппу для всех этих жонглёров – что позавтракать. А ведь это же опасность! Это ответственность! Меня давно должны были уже найти и вернуть родителям.

Вот теперь я понял. Я как первобытный человек. Слишком легко отдался на волю течения, не понимая мотивов реки. Почему она течёт именно в эту, а не в другую сторону? И куда она меня в конце концов приведёт?

Сэндвич снова перекочевал ко мне. Он был на самом деле большим, и мы могли есть его до самого рассвета.

– Почему ты думаешь, что тебя никто не услышит?

– Анна глупая. Она старше меня, но глупенькая. Ничего не понимает. Может, потому, что она не задумывается о таких простых вещах, ей так легко живётся.

Мара замолкла, вслушиваясь в цокот по дну клетки Борисовых когтей. Забеспокоилась. Но, похоже, он всего лишь перешёл в другой угол клетки, где меньше дуло.

– Все остальные не хотят видеть правду тоже. Знаешь, я рада, что появился кто-то помладше меня. Кто-то, кто понимает ещё меньше меня, но при этом ещё не сварил себе мозги, – она скривилась. – Теперь ты понимаешь, почему то, что происходило сегодня, мало меня впечатлило? Одно кривое зеркало так мало значит в огромной комнате смеха.

Я кивнул. Кроме всего прочего, я понял, почему вопреки прогнозу Капитана девочку так мало впечатлило происходящее в «Семи горных пиках».

– Ты скучаешь по дому? – спросила она.

– Я же приютский. Это не дом. Скорее, – я на секунду задумался, – инкубатор.

Мара взъерошила себе шевелюру.

– Где ты нахватался таких слов?

– Читал книги и смотрел телевизор. Это очень правильное слово. Там были неплохие воспитатели, и друзья у меня там были, но мы знали, что однажды мы всё равно разойдёмся в разные стороны.

– А ты никогда не думал, кто твои родители?

Как и за всё, что попадало в её руки, Марина взялась за меня обстоятельно, и подступала, кажется, со всех сторон сразу.

– Я даже не знаю, из Пинзовца ли они или откуда-то приехали. Они сдали меня в приют почти сразу, как только я родился. Мама и папа. Может, у них уже были дети, а я был нежелательным.

Мне совсем не нравилось это слово – «нежелательным». От него на языке чувствовался вкус металла. Но я употребил его, поскольку мне не нравилось ничего из того, о чём я сейчас говорил.

– Извини.

– Ничего. Я видел их росписи на бумагах. У них не дрожали руки, ни у отца, ни у матери. Росписи такие красивые, одна к одной. Я ползал по этой бумажке, искал хоть малейший намёк на то, что они оставили меня по принуждению, что у них не было выбора или что-то такое. Искал, может, где-то бумага пошла волнами от слезинки… Ничего. Ровный чистый лист.

– Извини.

У Мары дрожали губы. Я понял, что переборщил. Не зная, что предпринять, вновь уставился в небо. Оно выглядело так, как будто его можно было разрезать ножницами. Как цветная бумага с наклеенной луной.

– А ты скучаешь по своим?

– Не то, чтобы скучаю, – сказала она. – Но это по-настоящему трудно, думать, что не скучают они.

– Ты хочешь, чтобы они тебя искали, – догадался я. – И чтобы нашли.

– По крайней мере, чтобы искали.

Я представил обклеенные объявлениями остановки. «Wanted», было бы написано там, и чёрно-белая фотография Марины. Уж не знаю, была бы там сколь-нибудь значительная «Reward», но умерить душевную боль они помогли бы точно.

– Может быть, они и ищут, – сказал я ей. – Только откуда бы они знали, что ты приделала себе колёса? Попробуй как-нибудь написать им письмо.

Лицо девушки стремительно покраснело, и я подумал, что нужно было избрать другой путь. Сказать, что в такой многодетной семье её отсутствия, может, до сих пор и не заметили.

Она вытянулась рядом, так, что её дыхание касалось моего уха. Крикливая и сильная, Мара могла плакать только свинцовыми слезами, но, скашивая глаза, я видел воду. Она была льдом, который таял под солнцем.

– Я полежу здесь, с тобой, маленький, – сказала она, всхлипнув. – Совсем немножко. А потом пойдём вниз. А то замёрзнем.

Прямо там, на крыше автобуса, нас, лежащих спиной к спине, каждый лицом к своему прошлому, и сморил сон. Костина куртка оказалось волшебной, она смогла укрыть обоих.