Текст книги "Бродячий цирк (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Днём мы уезжаем. Это уже решено. Нам всем не терпелось увидеть Джагита на ногах и оставалось надеяться, что надпись на стойке в вагоне-ресторане не лгала. Костя обещал, что во что бы то ни стало заведёт автобус.

Внезапно я остановился как вкопанный и сказал:

– Смотри-ка!

Жёлтая униформа вновь маячила у меня перед глазами. На этот раз это был не работник городской службы. Какие-то люди, приставив к стене дома с магазинчиком «Зонты и Шляпы» стремянку, меняли с табличку с названием улицы на другую, задорно сияющую на солнце свежей краской.

– Они переименовали нашу улицу!

Мы подошли ближе.

– «Не забудьте», – прочитала Марина. – Какое странное название. По-моему, прежнее было куда симпатичнее.

– Кроме того, оно на польском.

Марина закрыла ладошкой рот.

– Ой, точно. А я и не заметила. Значит, это специально для нас. Что бы это значило?

– Может, это только часть послания.

Дом с магазином был угловым, по смежной улице тёк жидкий поток машин. Название её совершенно вылетело у меня из головы, но это сейчас и не важно – его уже сменили. «Поймать», – красовалось на табличке над номером дома.

– Пошли ещё поищем?

Марой завладел охотничий азарт.

У меня была идейка получше. Я потянул Марину к ближайшему газетному киоску.

– У вас нет карты города с новыми названиями улиц?

Худой усатый господин в повёрнутой козырьком назад бейсболке за несколько центов продал мне карту. Мы выбрали сухое место (ночью, после того, как мы вернулись и сразу завалились спать, прошёл короткий дождь; может, то всплакнула во сне, кутаясь в чёрно-белое прошлое, наша безымянная киноманка) и расстелили карту прямо на асфальте рядом с киоском, чтобы нас ненароком не задавил какой-нибудь велосипедист.

– Вот оно! – Мара грозила пробить пальцем плотную бумагу, поэтому я поспешно наклонился.

– Где?

Одну из окрестных улочек переименовали в «Змею». Судя по карте, она действительно была извилистая и ползла сквозь город, волоча на себе все тридцать три дома, которые на ней располагались.

Мы переглянулись и бросились обратно. Буквально вытащили Акселя из автобуса, где он досматривал утренний сон на одном из передних сидений.

– Это змея! Джагита укусила змея! – вопил я в самое его ухо. Марина схватилась за полы его спальной рубашки и, согнувшись, пыталась побороть одышку.

– Хорошо, – ответил он спокойно и причмокнул губами. Один его глаз был открыт, другой закрыт, и видно, не желал выпускать дрёму. – Я ожидал чего похуже.

– Похуже? – для верности я не стал сбавлять тона и не замечал гримас Капитана. – Он же может умереть! Кто у него там? Кобры? Гадюки?

– Ничего страшного. Он йогин, ему не страшен змеиный яд. Он почти остановил своё сердце, чтобы дать организму время превратить его в кровь.

– Значит, врач нам не понадобится?

– Всё в норме, – повторил Аксель. – Скоро он выйдет из комы. А нам нужно поймать ту змею, пока она не покусала кого-нибудь менее толстокожего.

– Мой пёс! – вспомнил я. В фургоне никто, кроме Мышика, не ночевал – мы все разлеглись в автобусе, потому что там было попрохладнее.

И припустил наружу так быстро, как только мог.

Змею мы всё же поймали. Совершенно напуганную, Аксель извлёк её из кармана мага. Псу давно уже наскучило составлять компанию человеку, который даже не отмахивается от собачьих поцелуев, и он отправился гулять, а на мой истеричный зов выскочил, волоча за собой гирлянду целлофановых обёрток от сосисок.

– Видишь? Никакие змеи ему не страшны, – сказала Анна. – Одну он уже поймал.

Когда переполох улёгся, мы с Марой предприняли вторую попытку добраться до продуктов. Кто-то рисовал на асфальте разноцветные солнышки и необыкновенно пузатых медведей, и убегал, рассыпая цветные мелки. Я пинал их, любуясь полосами, меловым крошевом, которое превращалось под нашими ногами в кляксы.

– Хорошо бы всё это закончилось.

Мара казалась необыкновенно мрачной.

– Всё и закончилось, – воскликнул я. – Ты слышала последние новости? У Кости завёлся двигатель автобуса! Сейчас едем!

– Вообще всё. Мне кажется, я схожу с ума. Как будто бы мы погрузились в космический корабль и улетели на другую планету, а меня не предупредили. Всё вокруг неправильно. Всё не так, как должно быть.

Я раздумывал над её словами.

– Один дядька у нас в приюте – почтальон – говорил, что если тебя что-то возмущает и ты не можешь этого изменить, попробуй изменить свою точку зрения.

Марина включила сарказм.

– Предлагаешь мне сегодня поехать на крыше?

– Да нет же.

– Я поняла тебя, мелкий. Но моя точка зрения сложилась за одиннадцать лет, и меняй её – не меняй, она останется прежней.

– Может, она ошибочная, – ляпнул я.

– Как что-то, складывающееся более чем за десять лет, может быть ошибочным? Мира такого, какой я знала, больше не существует. И точка. Других выводов здесь нет.

– За десять лет ты, наверно, была во многих городах.

– Да нет. Я росла на ферме. Младшей дочерью.

– Я всю жизнь провёл в приюте, – горячо поддержал я. С двух сторон мы обошли здоровенную липу, чей ствол был трогательно обложен разноцветными камешками. – Мы же с тобой ничего не видели. Вообще ничего. А обо всём этом – о путешествиях, приключениях, – не могли даже мечтать. Откуда ты знаешь, что мир не такой, как сейчас? Ты как… как котёнок, который сидит в квартире и думает, что там, за окном, всё нарисовано, – выдал я неуклюжую аналогию.

– Я смотрела телевизор, – неуверенно сказала она.

– Да уж. Такого в телевизоре вряд ли покажут.

Я задумчиво обвёл глазами город. «Девочка, у которой во время бомбёжки погиб отец, превратилась в город и делает из его жителей зомби». Выпуск новостей с такой темой может разве что присниться.

– Ты отлично впишешься в труппу, мелкий. Я тебе завидую. Ты одного с ними цвета. Меня же Аксель держит только потому, что не может сам завязать галстук-бабочку, а Анна считает делать это ниже своего достоинства. Потому что никто больше не берётся чистить лошадей. Я думала, что как только тебя возьмут, меня «забудут» в каком-нибудь городишке.

Я трепыхался в собственной неловкости, как рыбёшка в пересыхающей луже. И тут меня озарило.

– Послушай. Помнишь Краков? Вечернее выступление с масками?

Марина медленно кивнула.

– Ты что-нибудь чувствовала, когда играла?

Она засмеялась.

– Что там можно чувствовать? Не поцелуй же. У меня была крошечная роль и маска рыси, и нужно было просто выйти к Акселю. А потом сидеть и слушать. Ну, может, две-три реплики – и всё. А я просила у них что-то более весёлое.

– Куда уж веселее, – хмыкнул я.

Марина посмотрела на меня, и я рассказал, что видел тогда, во время их выступления. Как было страшно, и как всё вокруг вдруг превратилось в декорации для этой пьесы. Всерьёз рассказывать о чём-то, чего не может существовать, очень трудно. Просто попробуйте – вы, наверно, никогда ничего подобного не делали, – и поймёте, о чём я. Хотя страшные приютские истории под покровом темноты мне удавались очень хорошо, всё же, это немного другое.

Мы давно уже никуда не шли. Сидели на ступенях какого-то дома под красным козырьком, застелив их картой города.

– Это твоя… точка зрения? – очень осторожно спросила Мара. Чтобы не тонуть в своих безразмерных штанах, она подвернула их почти до колен. Вместо обычной майки на щуплых плечах болталась одна из Анниных рубашек – та, что в синие и зелёные квадраты. Казалось, девочка может разрезать её одними этими плечами, словно ножом. Мне вдруг пришло в голову, что и у себя на ферме она донашивала одежду за какой-нибудь старшей сестрой, и умудрялась делать это очень естественно. Даже элегантно. Я в своих всегдашних грязных джинсах и майке – моих собственных джинсах и майке – выглядел куда более неуклюже.

– Это то, что я видел, – сказал я. – Ты уже не просто в космическом корабле, ты сама одна из космонавтов.

И мы пошли обратно, совершенно забыв про овощи. Чуть не держась за руки, но всё-таки не держась, и при этом чувствуя странное родство, такое же, как, должно быть, возникает между почвой, в которой зарождается семечко гречихи, и воздухом, который готовится принять росток. Я не смог бы объяснить доступнее при всём желании. Марина, думаю, тоже.

Анна посмотрела на нас, во второй раз вернувшихся ни с чем, с упрёком – была её очередь готовить – и сварганила завтрак из бутербродов с остатками сыра и зелени.

– Если не получилось со второго раза, значит, не судьба, – сказала она. – Значит, сколько вас не посылай, ничего хорошего вы мне не принесёте.

– Или их просто нужно посылать по одиночке, – встрял Костя.

– Но там страшно! – хором запротестовали мы с Марой.

Нам и не думали возражать. Бутербродное утро закончилось прекрасной предвыездной суетой. Прилизанные мальчишки, растрёпанные домохозяйки и большие псы, такие ленивые, что еле переставляли лапы, и такие находчивые, что могли отыскать тёплый канализационный люк, кажется, даже посреди лесопарка, пришли нас провожать.

А когда под колёсами наших транспортных средств уже клубился в лучах солнечного света сухой пожар дороги, мы встретили доктора. Он брёл вдоль дороги в сторону города, поминутно оглядываясь – не поедет ли попутка? – и тщетно пытаясь уберечь свой халат от дорожной пыли и от пыльцы растений. Откуда он шёл, какими выдались у него последние два дня, мы так и не узнали, но брёл он живой и невредимый. Это изрядно всех обрадовало.

– Док! – махал я из окна автобуса. – Hello! Мы рады, что у вас всё в порядке!

– Что? – кричал он вслед то на одном языке, то на другом. – Was? Что?

Двумя часами позже очнулся Джагит.

Мы по-прежнему направлялись на запад.

Интерлюдия

Он садится, гремит мелочью в своей шапке, равнодушный ко всему миру, равнодушный даже к солнцу, что всё более выбеливает его волосы. И люди начинают потихоньку расходиться.

В какой-то момент Анна понимает, что осталась одна, что этот человек поднял на неё глаза. Через стёкла очков они кажутся какими-то особенно строгими.

– Вы выбрали не очень удачное время для выступления, – сказала она, чтобы что-то сказать. – Знаете, что такое сиеста?

Он качает головой. Говорит на ломаном английском:

– Простите. Я не говорю по-испански. Но я понял – сиеста. Сиеста – это хорошо.

– Да, – Анна пытается что-нибудь придумать, но в конце концов бросает бесполезное занятие и просто садится рядом. – Просто удивительно, что на вас кто-то смотрел. Обычно во время сиесты все отдыхают.

Она и сама не прочь удалиться в тень. Кажется, что оранжевые искорки на апельсиновых деревьях выжигают на изнанке черепной коробки млечный путь.

– Откуда вы?

Анна тут же поправляется, переспрашивает по-английски. Английский у неё не менее перекручен, чем у молодого человека, но это позволяет им довольно сносно понимать друг друга.

– Ниоткуда.

Ссыпает мелочь по карманам, и блеск монет на полуденном солнце заставляет девушку закрывать ладонью глаза.

– Здесь невыносимо жарко. Как вы здесь сидите? Пошлите куда-нибудь в тень. Вы приехали к кому-то?

– Ни к кому. Приехал посмотреть Испанию.

– Что ж, отлично. Я покажу её вам.

Мужчина выглядит словно сбежавший из резервации индеец в каком-нибудь Лос-Анжелесе. Какая-то юбка, сочетающая все восемь цветов радуги, которая при ближайшем рассмотрении оказывается повязанной за рукава вокруг пояса кофтой; белая рубашка, на которой пуговицы присутствуют через одну, кепка, лихо заломленная к одному плечу. Из-под неё лезут песочные космы. Очки, запутавшиеся в этих волосах, выглядят как мусор в вытащенном рыбаками неводе. Таким же водным сором смотрелась и заткнутая за ухо сигарета, и массивная серьга в мочке уха.

Одно время Анна дружила с пареньком – сыном рыбака, который рассказывал, что водная стихия помимо стерляди и воинствующих краснорожих крабов любит пихать в сети много всего интересного. Находятся куски дерева, вылизанные морем до толщины льдинки. Обломки весел. Старинная керамическая посуда. В тех водах в своё время обитали пираты, и дно полнилось последствиями их деятельности.

– Меня зовут Аксель.

– Серьёзно? – Девушка смеётся. – А меня Анна. Ты, видимо, очень издалека.

Новый её знакомый спрашивает, похоже, не из интереса, а чтобы поддержать разговор:

– Чем ты занимаешься?

От солнца их прикрыл дощатый навес, целиком увитый виноградной лозой. Здесь деревянные лавочки и прямоугольный деревянный стол. Анна мечтает о стакане холодного лимонного чая или хотя бы о бутылочке газировки. О чём мечтает её новый чудаковатый знакомый она не знает – слишком непроницаемо его лицо.

– Помогаю отцу.

– Он… дай угадаю… он, наверное, выращивает виноград и дыни где-нибудь за городом. А сюда ездит улаживать с продажей, и всякое такое. И заодно покатать дочурку по магазинам. Он такой, – Аксель раздвинул руки, – такой внушительных размеров фермер.

Анна улыбается:

– Почему ты так решил?

– Ты такая, как будто выращенная на грядке. На солнце, и воды знала вдоволь, – Аксель переждал её улыбку и продолжил, уставив глаза в землю: – А может быть твой отец рыбак? Впрочем, я не могу так вот сразу угадать. Я был в порту, потому что большая часть пивнушек находится именно там, и подумал, что здесь, должно быть, город рыбаков. Наверное, они просто хотят пить пиво и вино, не отрываясь от работы. Я бы тоже, наверное, выбрал такую работу, родись я в этих краях.

Анна покачала головой.

– Нет. Не рыбак и не фермер. У нас здесь есть ещё, например, извозчики. А в получасе ходьбы, за городом, лошадиная ферма. Но нет, ты всё равно не угадаешь. Хотя, можешь попробовать поспрашивать у людей про старика Жозе. Его знают все. Мой отец уникален!

Аксель смерил её снисходительной улыбкой.

– Я не говорю по-испански. Немного по-французски.

– Какой твой родной язык?

– Родной?

– Родной. Native.

– А, Польский. А ещё русский. Волшебный язык. У меня русский друг, когда мы с ним разговаривали в самый первый раз, казалось, что на одном и том же языке. Но на самом деле он не понимал меня, а я его, – смеётся. – Хотя отдельные слова, представляешь, знакомые. И фразы так же строятся. Чёрт знает что. Сейчас уже такого нет: он выучил польский. А раньше – раньше это звучало очень весело. Может, пройдёмся?

Улицы здесь все текут к морю. Во всяком случае, главные. Побочные же – как непослушные дети, носятся вокруг, шныряют между ног у прохожих (в прямом смысле: не сразу поймёшь, является ли этот зазор между домами улицей или же это просто зазор), глазеют на тебя внимательными кошачьими глазами. Дома возведены из песчаника (на въезде в город каждый может полюбоваться карьером, давшим течь подводным водам и выглядящим как пересыхающее озеро), со скошенными крышами, такими крутыми, что даже голубям не остаётся ничего, как рассаживаться по пучкам проводов, что развешены всюду. Всё это смотрится как продукт творчества какого-нибудь малыша в песочнице. Первые этажи в разводах граффити, умыты солёным ветром, а сточные канавы хрипят и плюются мусором.

– Здесь у нас далеко не туристический центр, – говорит Анна не то с гордостью, не то извиняясь. – Есть пляж, но мало кто горит желанием купаться рядом с портом.

Каждый встречный здесь носит тёмные очки, а под ними можно разглядеть, набухшие, почерневшие от солнца веки. Сейчас солнце уже кренится к закату, и далеко не так жарко, как в полдень. Лениво несут свои громоздкие панцири автомобили, надрывно хрипят они клаксонами. Обильно потея и налегая на педали, кочуют из тени в тень велосипедисты, в своих белых панамках они похожи на передвигающиеся шампиньоны.

Аксель совал свой нос во все патио, куда он только мог проникнуть. Наблюдал, как в утопающих в зелени дворах под навесами старики играют в шашки и как воздух над ними расцветает зычной речью, в которой (даже для незнакомого с языком уха) угадываются сальные шутки. Здесь же неподалёку бабульки читают книги в мягких обложках и присматривают за детьми, практически голыми и загорелыми до черноты. После того как любопытные взгляды обращались на него, шёл к следующему закрытому двору.

– Так чем ты занимаешься? – спрашивает Анна – Кроме этих твоих фокусов…

– Тем и занимаюсь. Блуждаю по земле, показываю что-то забавное тут и там.

Аксель рассказывает ей о кочевой жизни. Анна решает, что он ей нравится. Так ловко ворочать языком и так многозначительно и слегка холодно молчать не мог никто из её знакомых парней.

Прервавшись на полуслове, Аксель останавливается возле какого-то переулка, возле ржавой сетки с распахнутой настежь дверью. Делает приглашающий жест:

– Прошу, мадмуазель. Здесь мой любимый бар без крыши.

– Уличный бар, – смеётся Анна. – Так говорят.

– Кто говорит? – возмутился Аксель и тут же великодушно разрешил: – Пусть говорят… Осторожнее, здесь нужно перешагивать.

Переулок, откровенно говоря, не самый чистый. Ветер с главной улицы набивает сюда всякий сор. Двери квартир столпились вокруг безмолвным почётным караулом, уставившись в пространство заляпанными глазками. Старая, отслужившая своё мебель громоздится рядом с ними причудливыми наростами. Стены исписаны граффити, робко франтят на каждом шагу выцветшими красками. Хрустит под ногами битая посуда. Эта улочка перпендикулярна пляжу и не продувается морскими ветрами, так что запахи могут копиться здесь неделями, и даже тротуар кое-где мокрый от два дня назад прошедшего дождя.

– Хочешь музыки? Или, может быть, кофе?

Аксель остановился возле размашисто и своевольно нарисованных на стене музыкальных автоматов. Над ними, залезая полукругом на ближайшую дверь, синей краской был изображён дискотечный шар.

– И правда, так себе заведеньице. Нашёл это место, когда зашёл по… ну, неважно для чего. Вон там есть стульчик. У него не хватает одной ножки, но сидеть можно.

Анна включилась в игру.

– У тебя хватит денег, чтобы заказать музыку?

– Эти автоматы жаждут не денег. Посмотри на них. Они стоят здесь, все такие нарисованные, и жаждут только людского внимания. Они хотят быть похожими на настоящие, но деньги им ни к чему. Видимости денег будет достаточно.

Под внимательным взглядом Анны он подбирает камушек, подбрасывает на ладони, будто баскетболист, разминающийся перед игрой. Рассматривает его, жмурится и говорит:

– Какой симпатичный. Вот этот подойдёт.

* * *

Таких камушков здесь тысячи. Где-то, может быть, в Лондоне или в Нью-Йорке по дорогам катаются и цепляются за зонтики и дамские каблуки клочки газет, здесь же есть эти камешки. Ветер их не катает – таким лежебокам лениво подчиняться ветру. Всё своё время они тратят на глубокомысленное возлежание на подушках тротуара, лежат, подставив солнцу белые (серые, коричневые…) пористые спинки, словно раковины на морском дне. Но иногда что-то взбредает им в головы, и тогда бросаются они в сандалии проходящих мимо людей. Застревают между пальцами или в углублении ступни, ворочаются там, укрывшись таким одеялом. И когда чувствуешь их тепло, понимаешь, почему дети называют их «слёзками солнца». Хочется вытащить, но странно нагибаться ради какого-то камешка, которых всё равно наберёшь там, дальше, целые сандалии. Скачешь на одной ноге, хлопая подошвой о ступню, плюешь и хромаешь дальше по своим делам.

Туристы, которые сюда всё-таки забредают (это должны быть какие-то отчаянные туристы… совсем отчаявшиеся найти что-то в Мадриде и Барселоне и теперь путешествующие в своём беспокойном поиске по прибрежным городкам – от сиесты к сиесте, от одного перемешанного с солью песчаного пляжа к другому), увозят открытки, какие-то поделки из морёного дуба. Кружки (непонятно – кому они могут понадобиться, эти кружки?), браслеты из крашеной ольхи. Тратят порой на такие мелочи деньги – не сказать, что большие, но для иностранцев, не ограничивающимися столицами и почерневшими пятками втаптывающими беспокойный дух в тропинки пригородов, любые деньги – деньги; и в то же время не видят, что настоящее тепло разбросано в таких вот каплях везде вокруг.

* * *

Камешек зажат между большим и указательным пальцем, а вот он уже внутри автомата, вот звякает и тренькает древними механизмами внутри стены… Анне приходит в голову мысль о каменных шестернях и маленьких винтиках-колёсиках цвета керамического кирпича.

Через стёкла очков блестит хитрый взгляд:

– Что будем слушать? Что-нибудь местное? Новое? Танцевальное? Что?

– Не хочу дискотеку. Хочу Рэя Чарльза.

– Что же. Очень хорошо. Тоже люблю его.

Он поднимает руку, прищёлкивает пальцами, как будто хочет станцевать твист или что-то подобное. Щёлчок выходит звонкий, такой, что птицы срываются с деревьев, чтобы суматошным штопором ввинтится в небо, цветочные горшки одной из квартир подбираются на миллиметр по подоконнику к распахнутому окну. И в ответ откуда-то с неба, будто выпавшая из чьей-то невидимой руки, падает знакомая мелодия, звучит глухо и нечётко, с присвистами, со скрипом, будто её скомкали и запихали в ржавую канализационную трубу. Но небесный певец старается, как будто видит сейчас Анну и щуплого парня в очках, словно поёт специально для них.

– Чуть барахлит, – бурчит парень, пинает нарисованный автомат, и звук становится чётче. Ему на ноги сыпется немного песчаной пыли.

Что это? – думает Анна, разглядывая солнечное блюдо тротуара под ногами. – Радио в рукаве и пройдоха-ловкач, который сумел её задурить, как маленькую девочку?

Так или иначе, а камешек выдал для неё такой залихватский соул, которого она не слышала в жизни. Девушка решает не ломать голову и поворачивается к Акселю.

– Гарсон, вы вроде обещали мне кофе.

Аксель приосанивается, делает вид, что поправляет галстук-бабочку, хотя в фигуре всё равно осталось что-то ломаное. Линия между лопатками, угол, на который отклонялись плечи – расхлябанные, как будто держащиеся на одной петле ставни. «Осанка – не его стихия», – решает для себя Анна.

– Сейчас будет.

Он стучит в ближайшее окно и заговорщеским шёпотом спрашивает:

– Какой предпочитаете? Чёрный или, может быть, глясе?

– Что ты делаешь?

– Добываю тебе кофе.

– Здесь тебя встретят в лучшем случае метлой. А в худшем – послушай! – лопатой. Знаешь, какие тут лопаты? И меня. Меня тоже встретят.

– Метлой подметают сор, – глубокомысленно заметил Аксель. – Поэтому уберут только меня. Ты можешь не бояться.

Шторы с той стороны зашевелились, чтобы явить миру хмурое, покорёженное и как будто разъеденное ржавчиной лицо. Анна даже не поняла, кто это был, мужчина или женщина, спустя мгновение она уже тащила упирающееся лохматое существо прочь. Вытолкала на продуваемую улицу, (Рэй закашлялся и захлебнулся помехами), и в последний момент выдернула из-под колёс автомобиля.

– Я даже не успел спросить.

Аксель возмущённо натирает подолом рубашки стёкла очков. Растрёпанный, дымящийся под палящим солнцем, с крупинками соли над крыльями носа. Анна не может сдержать улыбку:

– О! Ещё бы ты спросил. Ещё бы. Пойдём, я сама угощу тебя кофе.

* * *

– Я живу в подвале, – даёт первую подсказку Анна и смотрит на собеседника долгим взглядом, каким никогда ещё ни на кого так не смотрела. Такого опыта у неё не было; не было человека, на которого хотелось так посмотреть. Она надеется, что этот взгляд выглядит не глупо, точнее, не слишком глупо.

Аксель предполагал, что они пересидят жару в каком-нибудь баре, непосредственном и желанном, как мираж в пустыне, выпьют по чашке ледяного кофе, но мимо в дрожащей дымке проплывает одно заведение, затем другое, а новая знакомая тянет его дальше.

– Здесь каждый с удовольствием бы поселился в подвале, – Аксель размазывает по лбу пот, улыбается. – Наверное, это хорошо. Прохладно, сточные воды умиротворяющее журчат в трубах, когда кто-нибудь наверху смывает туалет. При каждом – редком! – дождике тебя заливает, и можно целый день ходить по щиколотки в воде. Хорошо! Где прилёг, там и попил.

– Прекрати, – смех брызгал из неё бликами на загорелой коже. – Прекрати. Никто над моей головой не смывает унитаз. Там стоят клетки с большими игуанами, иногда они особенно громко топочут, но, в общем-то, довольно милые. А, вот здесь, кстати, мы и живём. Пошли, покажу. Отец наверняка на причале, играет с друзьями в покер или шахматы.

Вокруг – линялые тенты, под которыми сгрудились, сбились в кучу и выставили во все стороны шеи-спинки пугливые тонконогие стулья. Посередине вытоптанный круг, сейчас служащий временным прибежищем для двух ржавых остовов мотороллеров.

Аксель разглядывает вывеску, трогательные округлые буквы, синей краской написанные прямо по песчанику – CIRCO. Кособокую деревянную доску для объявлений и афиш, демонстрирующую разве что живописные меловые разводы.

– Что это? – Аксель делает вид, что иностранные языки – вообще все иностранные языки, включая тот, на котором он сейчас говорит, ему чужды. Он прищуривается на вывеску, будто это египетский ребус, доживший до наших времён под одеялом вековой пыли. – Что-то вроде театра?

Анна щёлкает его по лбу.

– Вроде. Пошли. И, пожалуйста, не паясничай.

Возится с ключом, отворяет дверь и сразу сворачивает направо, где вниз ведут истёртые ступеньки. Патио здесь нет, но и без того в лицо тянет холодом и жёсткой, как конский волос, пылью.

– Circo. Неужели и правда цирк? Я тоже – Аксель стучит себя кулаком в грудь, – умею circo!

– Те балаганные фокусы – circo? Все эти фокусы с картами и прочие дешёвые иллюзии? Был бы отец дома, я бы его попросила показать тебе, что такое circo. Но тогда придётся объяснять ему, откуда ты взялся, – задумавшись, Анна вложила в рот указательный палец. – Да, определённо. Он тебя съест с солью.

Аксель развёл руками, смущённо улыбнулся.

– Ладно, – девушка пока отложила угрозы в дальний карман. – Отца нет, а я и правда дочь циркового служителя. Лучшего человека на свете! Настоящего зверя! Здесь все играют во что-нибудь на деньги, но с ним никто не хочет играть. После того, как однажды умудрился закончить партию с двумя ферзями, тремя конями и без короля, причём противник заметил это уже в самом конце, когда остался с одними пешками. О, как он хохотал, когда об этом рассказывал! Стой, я просто покажу тебе его вещи. Вещи могут многое рассказать о человеке. Можно попросить нового знакомого перечислить, что у него в карманах, и тебе станет всё про него понятно. Всё-всё.

– А ты ужасно болтлива, – говорит Аксель. – Уж-жа-сно.

Анна щёлкнула выключателем, и по песочного цвета стенам поползли похожие на огромных каракатиц блики от одинокой лампочки, свисающей с потолка на изогнутом проводе. Будто с неба спустили на рыболовном крючке наживку на крупных бледных мотыльков, и те тут же выползли из своих укрытий и пустились в бестолковый пляс вокруг лампочки.

Комната на самом деле походила на логовище зверя. Квадратные в сечении колонны поддерживали низкий потолок, под ногами скрипел дощатый настил, продавленный и истёртый голыми ступнями (Анна оставила сандалии на верхней ступеньке, и Аксель последовал её примеру). Где-то в хаотичном лабиринте колонн он внезапно оголял камни, и они в этом месте блестели чёрным закопчённым зрачком, как будто на этом месте разводили неоднократно костёр. Хотя, скорее всего, так и было.

– Я стараюсь поддерживать здесь порядок, – потупившись, заметила Анна. – По мере возможностей. К такому беспорядку быстро привыкаешь, и не обращаешь внимания до тех пор, пока не приведёшь в дом кого-то постороннего.

Здесь был верстак с устрашающих размеров тисками, швейная машинка, невероятным образом уместившаяся в закутке возле раковины циркулярная пила для распилки брёвён. Использовали её явно не по назначению, но, однако, использовали – вокруг, аккуратно разметенные по тёмным углам, высились горки опилок. На отдельном столе под настольной лампой установлен старинный микроскоп, похожий на пусковую установку для советского ракетоносителя. Лампа со своей длинной суставчатой шеей и блестящим пластиковым кожухом выглядела едва ли не сложнее микроскопа, она покровительственно нависала над своим лупоглазым приятелем.

За ними в неуклюже выдолбленной прямо в стене нише поблёскивал настоящий «минибар» из склянок и колбочек, местами пустых, а местами с бесцветными жидкостями. Запахи различных сфер приложения человеческих возможностей вели за тесное помещение настоящую войну. Здесь стоял тяжёлый дух химии, душистый запах дерева и каких-то трав, запах сырости, запах прокалённой солнцем пустыни, запах, который бывает в театральной гримёрке.

– Это подвал цирка. – Анна начинает загибать пальцы, пока Аксель заинтересованно принюхивается. – Здесь нужно делать тысячи разных вещей. Готовить битум для крыши к сезону дождей. Чинить порвавшуюся уздечку. Перебирать зерно. Хорошее – в пищу, второсортное – на корм животным. Спать. Репетировать трюк с повешеньем или с распилом ассистентки. Вон там, прямо на полу. Отец распиливает меня, либо кого-нибудь, кого поймает на улице. Как повезёт… смотри! Вон там у нас – гардероб, десятки костюмов на любое представление. Вот здесь, – она мечется между колоннами, как заблудившаяся между стеблями цветов бабочка, – оружие и плети (цветные занавески топорщат следом за её наэлектризованным телом бахрому своих пальцев, шляпа на крючке недовольно качается), здесь инструменты, ничего интересного, а из этой ткани, смотри, мы собираемся пошить тент с изображением ночного неба, нашить какие-нибудь серебристые звёздочки… Здесь её метров десять в длину и полтора в ширину. А у тебя есть (она замирает перед мужчиной так резко, как будто влетела в паутину) реквизит?

– Реквизит, – задумчиво говорит Аксель. – Всё это не полезет в мою сумку.

Он прохаживается между колоннами, словно повторяя маршрут Анны. Трогает занавески, плетёные, вязаные, что скрывают многочисленные ниши и закутки, превращая помещение в пёстрый цыганский плащ.

– Я думала, у тебя машина. Или оставил всё где-нибудь в гостинице.

– Я похож на того, кто водит машину?

– Ну, вообще-то нет. Но ты сказал, что путешествуешь на машине…

– На машинах. Автостопом. Иногда на поездах, без билета, в грузовых вагонах. Всё, что у меня есть – вон та сумка. Твой отец был в Австралии?

– Был, – она задумалась, пытаясь отыскать что-то, что привело Акселя к мыслям об Австралии.

Он показал на массивные камни на верёвках.

– Пои. Настоящие австралийские пои. Там остались ещё племена, которые используют такие штуки для того, чтобы развивать силу и ловкость. А ещё корректировать рельеф лица – иногда такой камень прилетает по скуле или прямиком в нос. А если австралиец останется с одним глазом, он сразу становится великим и уважаемым человеком.

– А если останется и без второго глаза?

– Такие мастера жонглируют поями лучше всего. Терять им уже нечего, и свист ветра, ощущение камня становятся смыслом их жизни, а натяжение верёвки между пальцами обозначает границы мира, круг, в котором ведётся танец с камнями. Они доверяются всему этому, словно руке любимого человека. И это выводит их на вершины мастерства.