Текст книги "Дневник запертого в квартире (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Ахметшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 43 страниц)
Дождевые капли всё ещё падали, но очень редко, словно небо выдохлось и рыдает по обязанности, как профессиональная плакальщица на третьих за день похоронах.
– Он и правда не вернётся, лосиный пастух? – спросил Юра. Против воли у него вырвалось: – Парнишка-то особенный. Не такой как другие. Было бы жалко... я хотел сказать, мы должны сделать всё, от нас зависящее, чтобы...
– Всех жалко, – отрезал Спенси. Голос его звучал неуютно, будто синтезировался машиной с извращённым чувством прекрасного. – Я не знаю, что будет дальше. Никто ещё не добирался до дна голубого пятна.
– Сколько он сможет обходиться без воздуха?
– Больше среднестатистического человека. Но мы не бессмертны, если ты об этом. Дело в другом.
Он замолчал. Какое-то время Юра ожидал, что Спенси скажет что-то ещё, потом, поняв, что тот не настроен болтать, стал глазеть по сторонам. Строения возникали из ниоткуда и пропадали в никуда; нелепые названия улиц и задёрнутые шторы в окнах первых этажей, за которыми едва заметно мерцали искорки электрического света, вгоняли в тоску. Ничего не изменится здесь и через сотню лет. Вон телефонная будка, из которой в полицию поступил звонок о происходящих в лесу странных событиях, трубка криво лежит на рычаге. Это ведь он её так повестил...
Хорь разозлился на себя. Нашёл время предаваться унынию! Уже скоро, если всё пройдёт гладко, тебя не будет в этом проклятом городе.
– Нужно найти аптеку, потом осмотреть машину, – сказал он в пустоту.
Тепло тела уродца, которое учитель чувствовал шеей, усилилось.
– Есть ещё одно дело, более важное. Я хотел бы попросить тебя об одолжении по... ну, по вполне понятным причинам. Я сам беспомощен, как котёнок. Но это не единственная причина. Мне не хочется афишировать свои дела перед другими служителями. Они всё узнают в своё время. Нельзя допустить, чтобы что-то пошло не так.
– Это поезд, на который ты хочешь совершить налёт?
– Он самый, – голос звучал с мрачным удовлетворением. – Здесь, за углом, есть заправка, заглянем туда на минуточку. Потом мы пойдём к твоей машине. Где она? Возле отеля?
– Оставил её на парковке возле «Лужи». Очень приятное заведение.
– Скверное место.
Конечно, Юра не стал спорить. Запихав руки в карманы, он шагал по тротуару, разноцветная плитка на котором полностью скрылась под слоем жидкой грязи. Никого не было, будто маятник времени качнулся обратно, в раннее утро. На перекрёстках дорога просматривалась во всех направлениях, и каждая улица, казалось, ныряла в зазеркалье, расслаиваясь, как пирог на коржи, на множество реальностей. Мужчина видел стены, которые не соединялись ни во что вразумительное, тоннели, что заводили в тупик, арки и балюстрады, что висели в воздухе или были сложены в стопку, как декорации для фильма на пыльном складе. Из чердачных окон и грязных, зарешёченных окошек подвалов на них смотрели лица несуществующих людей. Иные были нарисованы на пыльном стекле, другие порождены туманом или сумраком. Злобные, как японские маски, страдающие, как маски греческих трагедий.
Они миновали по крайней мере две аптеки, но обе оказались закрыты.
– Сезон дождей здесь не лучшее время для покупок, – заметил Спенси. – Город вымирает. Человек – потрясающе суеверное создание. Он живёт по правилам, львиная часть которых уже не имеет под собой логических обоснований. Достаточно немного пошевелить мозгами, чтобы это понять.
Подумав, он прибавил:
– Хотя, в данном случае проживающие в городе люди всё-таки правы. Под проливным дождём в Кунгельве случаются самые страшные преступления, рождаются заговоры и идеи, эхо которых сильнее всего отдаётся потом во временном континууме.
– Значит, работающую аптеку я не найду, – резюмировал Юра.
Заворачивая за угол, учитель почти подсознательно ожидал, что улица будет запружена народом – и все как по команде повернут головы к нему. Но она оказалась пуста. Вход в магазинчик скобяных изделий, занимавший первый этаж дома через улицу, закрыт решёткой с навесным замком из тех, которые наверняка можно было приобрести в этой лавке.
– Слева, за мусорным баком. Видишь?
Хорь видел заправку, принадлежащую неизвестной ему фирме «Топливо северных путей». Две раскрашенных в красный и белый цвета колонки, за ними – касса и магазинчик, выполненный в стиле шестидесятых годов, с жестяной крышей, с уродливыми водосточными трубами и обклеенными синей плёнкой окнами.
– Уверен, что она открыта?
– Для нас сегодня открыты все дороги, мой друг, – почти пропел Спенси. – Мы собираемся совершить невозможное.
Юре это не понравилось.
– Что ты задумал? Скажи прямо.
Он прошёл мимо заправочных колонок, обойдя огромную лужу там, где газеты залепили сток ливневой канализации, дёрнул за ручку двери магазинчика. Против ожидания, дверь поддалась. Тихо звякнул колокольчик. В помещении было темно, бутылки с омывателями и гирлянды освежителей воздуха похожи на утварь химической лаборатории, и запах был соответствующий.
– Скоро тебе не будет до нас никакого дела, – сказал уродец. Он словно старался избежать неких опасных тем. Или напротив, думал, как лучше на них перейти. – Ты уедешь отсюда, увезёшь жену и забудешь Кунгельв, как страшный сон. Там, слева, должен быть выключатель, поищи.
– Почему-то на протяжении этих двух недель буквально каждый пытался убедить меня, что это невозможно. И ты в числе первых. Разве забыл?
Юра щёлкнул кнопкой, в глубине зала зажглись люминесцентные лампы. Они часто моргали, словно человек, не до конца пробудившийся от сна.
– Верно. Сейчас – практически невозможно. Но всё может измениться. Я бы тебе посоветовал купить огромные солнечные очки и устроиться где-нибудь на шезлонге, ожидая, пока этот момент настанет, но, увы, дабы dream comes true, нам предстоит кропотливая и опасная работа. Найди две пустых пятилитровых канистры в дальнем конце зала. Платить не нужно. Просто бери, и пойдём наружу.
Пол застелен красной дорожкой, к слежавшемуся ворсу которой цеплялись палые листья. Юра прошёл по ней, удивляясь глухому, почти неслышному звучанию собственных шагов и беспрестанно оглядываясь. Возле кассового аппарата лежала недоеденная шоколадка.
– Не бойся. Здесь никого нет, а дверь для нас оставили открытой специально. У меня всё же есть какие-то связи среди обычных людей.
Юра увидел канистры, стоящие рядом на верхней полке стеллажа со всякой автомобильной химией, но прежде чем забрать их, прошёл дальше, за стойку администратора, где стоял компьютер с допотопным кинескопным монитором. Здесь, на стене, висела дюжина ключей, но не они заинтересовали Юру. Он открыл белый шкафчик с красным крестом, внимательно изучил его содержимое. Как правило, в аптечках, помимо бинтов, ваты и аспирина не бывает ничего полезного, но в этот раз там оказалась целая гора таблеток в блистерах. Юру поразило странное ощущение, иглой пронзившее лобную долю: кто-то специально подстроил так, чтобы он нашёл эти таблетки. Кажется, в художественной литературе и журналистике это называется «рояль в кустах»...
Коробок и инструкций, конечно, не было.
– Что такое эритромицин? – спросил он у Спенси, но тот только что-то буркнул в ответ, недовольный внезапным темпо рубато.
Порывшись в запасах неизвестного, явно всесторонне больного работника автозаправки, Юра наткнулся на знакомое название: «Феназепам», таблетки в простой белой бумажной упаковке, две с одного конца уже оторваны. Маме прописали их, когда она лежала после операции на надпочечниках и не могла нормально спать. Ничего лучше я не найду, – сказал себе Юра, всё ещё ощущая присутствие рояля, так, будто он готов в любой момент рухнуть, насмерть раздавив их со Спенси, и, убрав лекарство в задний карман, сложил остальное обратно в ящик.
– Заставить её спать – возможно, не лучший вариант, – подал голос уродец. Юра удивился, каким образом из своего укрытия он может видеть, что творится вокруг. – Человеческие сны – место, где глотка чувствует себя как мартышка на фруктовом развале. Если твоя жена не может заснуть, значит, её организм противится этому. Возможно, чувствует угрозу.
Юра сжал кулаки. В ушах у него зазвенело.
– Если так пойдёт дальше, скоро у неё начнутся галлюцинации. Обычный человек не может столько обходиться без сна. Мне она нужна. Нужен её рассудок. Нужно, чтобы она сама сказала: «Да, давай отсюда уедем».
Уродец промолчал. Юра взял канистры и вышел из помещения. Он решил, что Спенси согласился с его доводами, но оказалось, он обдумывал ответ.
– Она так не скажет. Не нужно обладать шестым чувством, чтобы понять, что она увязла в сети великой глотки, как комар в паутине паука. Пользуясь терминологией твоего юного друга, блесна, на которую она клюнула, со временем не становится менее желанной. Кто знает, что может случиться, когда твоя жена до неё дотянется? Знаю, никто не любит задач, в которых нет однозначного решения, но разумно только одно – увезти её как можно дальше и дать время прийти в себя. Если нужно, под капельницей.
– Я уже достаточно заставил Алёну страдать, – отрезал Юра, жалея, что не может установить прямой зрительный контакт со Спенси. – Ты хочешь, чтобы я доверял тебе, но я даже не знаю твоих мотивов. Не имею ни малейшего понятия, кто ты и зачем сделал то, что сделал. Я бы с удовольствием отправил лосиного пастуха хоть на Луну (надеюсь, его падение всё ещё продолжается... что стёкла иллюминаторов потрескались, а лёгкие заполнились водой), но всё же, зачем ты помог мне спасти мальчика?
Этот вопрос был ключом, который искал уродец. Он ответил незамедлительно:
– Потому что я не согласен с политикой партии. Теперь тебе нужно наполнить канистры из колонки.
– Политика у вашей партии только одна – «больше деликатесов!»
– Рад, что ты не растерял чувства юмора, – с удовольствием сказал Спенси. Пока Юра, сидя на корточках, отвинчивал пробки канистр, а потом слушал, как журчит бензин, он молчал, формулируя фразу. Затем сказал: – Знаешь, были времена, когда всё было по-другому. В наших рядах не принято травить байки и пересказывать легенды, служители великой глотки по большей части просто толпа безэмоциональных кровососов. Да, выбирают себе роли и играют их они с потрясающей самоотдачей и изобретательностью. Но причина не оправдывает средств. Причина – лишь ложка с вареньем.
– Работа на желудок никогда не была приоритетом в среде больших умов, – немного помолчав, философски заметил Юра. – Даже если этому желудку ни одна тысяча лет.
– Великая глотка – нечто гораздо большее, – серьёзно сказал Спенси. – Никто из них не хочет этого понять. Когда-то культ был гораздо сильнее, и, сравнивая его мощь с текущим положением вещей, я вижу лишь толпу маньяков и садистов, живущих в крысиной норе. По-хорошему, нас всех нужно утопить в озере или пристрелить как бешеных собак. А ведь некогда культ славился своими грамотеями и летописцами, у нас была сложная иерархическая система, всеобщее признание. Служить глотке стремились лучшие люди мира, самые умные, самые отважные, потому как то, что она могла дать взамен, было превыше всех ожиданий.
– По-видимому, это не бессмертие.
Понизив голос, уродец сказал:
– Коротая вечера, я исследовал закоулки «Зелёного ключа» и нашёл несколько древних книг на разных языках. Часть их датирована семнадцатым веком, а две относятся к периоду зарождения книгопечатанья. Чтобы перевести текст и восстановить подпорченные временем фрагменты, у меня ушли десятки лет, но уверяю тебя, это того стоило. В книгах говорится о культе великой глотки той поры, когда он назывался, в переводе на русский, «культом Изначального». Они говорят об этом Изначальном, как о существе, присутствовавшем при зарождении мира.
Речь Спенси звучала всё более эмоционально, и Юра поневоле начал прислушиваться. Вставив пистолет во вторую канистру, он продолжал сидеть на корточках, глядя, как раскачиваются качели в глубине двора через дорогу – не то от ветра, не то от вращения планеты.
– Этот Изначальный никогда не был голодной тварью, посылающей по невидимым нервам своих верных слуг разряды электрического удовольствия. Это мы сделали его таким, низведя всё, построенное предками, до принципа простого набивания желудка, превратив Изначального в великую глотку. Он же в ответ сделал из нас Франкенштейнов. Когда это случилось и почему?.. Я думаю, что всему виной череда потрясений начала девятнадцатого века, а также более чем столетний период, когда Финляндия перешла «в собственность и державное обладание Российской империей». Нет, русские не торопились нести свои реформы и свет Христовой веры в эти края, дремучие леса так и остались дремучими лесами, но слухи о сообществе людей, живущих по собственным правилам и не признающим единого бога, давно уже циркулировали в высшем свете. И нашлись люди, которые захотели их проверить.
Сделав глубокий вдох, он сказал с горечью:
– Кунгельв был отстроен нашими руками, руками слуг древнего и, без сомнения, разумного существа. Всё, что ты видишь сейчас вокруг – бесславный обломок тех времён, когда Изначальный через сны приходил к каждому обитателю этих мест, разговаривал с ним тет-а-тет, помогал явить себя и прожить жизнь наилучшим образом, во славу Кунгельва. Эта слава и стала его краеугольным камнем, черепом, в котором свила гнездо ядовитая змея... Наши предки жили в гармонии с собой – и это то, к чему стремится любой разумный человек. В то время это не было мечтой.
– То есть этот Изначальный тогда не спал?
– Нет-нет, писания говорят, что спал он всегда. Но его сон был деятельный. Есть мнение, что все мы ему снились, и он заботился о нас, как человек заботится о чистоте своего тела. И в то же время мы заботились о нём, выражая ему свою покорность. Это был идеальный симбиоз. То, что случилось потом, кажется мне очень грустным. Не все найденные мной книги относятся к периоду расцвета; те же, чьи авторы стали свидетелями начала смутных времён, описывают происходящее скупыми красками. Цивилизация и связь с большим миром – далеко не всегда благо. Подобно тому, как на свет слетаются помимо красивых бабочек ещё и болотные мошки, переносчики инфекций, в городе появилось много новых лиц, которые не желали впускать в свои сны Изначального. Баланс был нарушен, и камень, что так долго толкали в гору наши предки, камень познания вселенной и связи с миром, покатился под откос, подминая всех, кто не успел убежать. В частности, отмечалось много случаев безумия и череда самоубийств.
– Культ существует до сих пор.
– Именно. Но уже в статусе закрытого общества. Кто-то, видимо, спасся и ушёл в подполье, как ученики Христа во времена гонений. Их – нашим – смыслом жизни стало удовлетворение скорби и голода, которые источала глотка. То, что раньше делал целый город, подпитывая Изначального своими эмоциями, своим обожанием, легло на плечи горстки людей. Конечно, они не справлялись, переходя на всё более и более радикальные методы. А Изначальный всё глубже погружался в свою кому. Исчезли почти все обычаи и традиции, связанные с озером: именно оно считалось сосредоточением духа этого древнего существа, его ложем и сосудом. Я видел рисунки. Религиозные сооружения из камня на берегу, там, где сейчас живёт семья твоего мальчишки, акты поклонения, в которых участвовало не менее нескольких тысяч человек – сложно поверить, что всё это было на самом деле, но это так.
Вторая канистра полностью наполнилась. Юра вернул пистолет на место и закрутил крышку. Взвесил ношу. Ничего, как-нибудь доберёмся.
То, что сказал Спенси, вызвало в нём живой отклик. Он пытался представить себе, как целый город, десятки тысяч жителей, каждую ночь включаются в единую сеть: одинокие больше не ощущают себя одинокими, работники искусства всегда могут зачерпнуть новую, щедрую порцию вдохновения, интеллектуалы ведут светские беседы, страждущим воздаётся, а напуганные успокаиваются. И не мог решить, нравится ему это, или нет.
«Что стало с твоей рациональной жилкой, рассудительной натурой?» – спрашивал себя Хорь. Даже Алёна не узнала бы его сейчас. Отдавая себе отчёт в том, что всё услышанное может быть мистификацией, что это смахивает на чистейшей воды мистификацию, он тем не менее сразу поверил. Возможно, причина в том, что за эти дни здравый смысл слишком часто терпел поражение. Слишком – чтобы закрыть глаза и жить как обычно.
2.
– Сейчас Кунгельв снова забыт, – сказал Спенси, когда они медленно пошли обратно. – Установилось некое подобие собственной экосистемы: глотка, как рыба-удильщик, приглашает гостей, вроде тебя и твоей жены, а потом люди, вроде меня, что всё это время таятся за кулисами, тушат их с луком под соусом болоньезе. Каждый получает своё. Глотка – жаркое, мы – несколько блаженных мгновений удовольствия от хорошо проделанной работы, ну а вы – избавление от страданий... не морщись, пожалуйста. Я не вижу твоего лица, но знаю, о чём ты думаешь. Самые обычные, ординарные люди, у которых всё гладко в жизни, а прошлое похоже на залитое солнцем поле, глотке не интересны.
– Но ты хочешь всё изменить, – Юра выразительно покачал канистрами.
– Считай, что я купился на картинку в глянцевом журнале, – Спенси издал смешок. – Я не знаю другой жизни, кроме служения, но хочу делать это с достоинством. Хочу чувствовать себя частью разумного общества, а не банды сумасшедших. Изначальный не выйдет из комы, пока в пасть ему закидывают куски мяса. Мои соратники не хотят ничего слушать. Они уже даже не люди. Импульсы удовольствия, которые пускает по их нервам удачно завершённое дело, сожгли их разум не хуже короткого замыкания. Я предлагаю тебе сделку, чужак. Когда всё будет готово, ты поможешь мне их уничтожить. Изначальный вернётся. Мы заставим его вернуться. Слушай: сейчас ни у кого нет крупных ролей, требующих круглосуточного присутствия рядом с жертвой. Я знаю, мы чувствуем такие вещи. Это что-то вроде стенгазеты, только в голове, тираж которой разлетается за доли секунды, чистое знание. На ночь все они, как летучие мыши, собираются в «Зелёном ключе». Мы сожжём их там, как сарай с осиным гнездом. Я буду обонять, наконец, вонь их горелого мяса и получу шанс вернуть те времена, лучшие времена. А ты получишь возможность увезти отсюда жену. Ну как, по рукам?
Юра почувствовал, что его начинает отпускать. Будто размял затёкшие конечности, долгое время вынужденно находившиеся в одной позе. Ему предложили выход, и несмотря на абсурдность всего только что сказанного, он не вызывал отторжения. В некотором роде это пугало Юру ничуть не меньше.
Но, в конце концов, соратники Спенси погубили на своём веку немало жизней. Хорь не собирался претендовать на роль бумеранга, что сыграет роль кармы, однако считал вполне справедливой смерть, уготованную для них маленьким уродливым Гетманом Мазепой.
Занятый своими мыслями, Юра не сразу понял, что что-то изменилось в окружающем мире. Словно уснул в собственной кровати и вдруг обнаружил себя на оживлённом перекрёстке в час пик... хотя вокруг по-прежнему не наблюдалось ни единого человека. На газетном киоске висело объявление: «Перерыв на учёт 10 мин», однако картонка намокла, текст расплывался в еле читаемые кляксы.
Мужчина поднял голову и сбился с шага: дождь перестал, тучи сыпали битым стеклом снежной крупы. Осень нынче закончилась быстро. Наступает новая пора.
Поставив канистру, он молча протянул назад руку и почувствовал как маленькая, скользкая шестипалая ладонь шлёпнула по ней.
Блог на livejournal.com. 23 мая, 21:20. Сегодня был трудный день.
...Первой я увидел мать.
Удивительно, я поверил, что увижу их в течение этого дня снова, сразу и безоговорочно. Возможно, именно эта вера позволила им найти общий язык с квартирой – а то, что эти трое смогут договориться, не вызывало сомнений.
Умом я понимал, что мои родители не могут быть настоящими, они неспособны причинить какой-либо вред, исключая, конечно, моральное давление, эти триста пудов снега, лежащие на моей черепушке. Думаю, то, что она в один прекрасный момент не выдержит, является одним из самых вероятных исходов.
Мама приближается ко мне по коридору, такая, какой была на закате жизни. В этот период – кажется, летом девяносто седьмого – она проводила в постели примерно половину дневного времени и редко выходила на улицу. Даже пенсию приносили на дом. Она шла, пошатываясь и придерживаясь за стенку, передвигалась по потолку, словно муха, вставшая на задние ноги. Мои глаза находились приблизительно на уровне её глаз, и я видел в них боль и упрямство. На ней домашний халат с большими зелёными пуговицами: прекрасно его помню. Скрывая худобу тела, он выставлял на обозрение предплечья, похожие в неверном свете на обглоданные кости.
Она остановилась, увидев меня. Сказала:
«Боже, сын, не стой там как призрак. Ты сведёшь меня в могилу».
Меня прошибло холодным потом.
«Это не я, мама. Ты сама».
Она задумалась. Потом улыбнулась краешком губ: в этой улыбке не было ни намёка на доброту.
«Старость, да? Болезнь? Две противные сестрицы, с которыми ты договорился, чтобы выгородить себя. Алиби – вот как это называют в бульварных романах».
Я несколько раз глубоко вдохнул и сказал:
«Это не я... я ничего не делал, мама!»
Она рассмеялась кашляющим, гиеньим смехом. Я заставил себя успокоиться. На это потребовалось время, но я справился. Улыбнуться ей в лицо – что может быть проще? Улыбка – страшное оружие против страхов, так говорят. Так же всем известно, что истерический смех – средство сомнительное. Я балансировал на грани, стараясь не свалиться на опасную сторону. Не сдвинуть с места лавину, которая увлечёт меня в пропасть. Возможно, призрачные люди, будучи теперь в сговоре с квартирой, того и добиваются. Мать всё так же стояла на потолке, покачиваясь и комкая халат на тощей груди, будто хотела добраться до сердца и проверить, хорошо ли оно работает. Смотрела на меня – глаза в глаза.
Я двинулся вперёд, словно сквозь тяжёлые шторы или плотную паутину. Потом сопротивление ослабло. Я прошёл сквозь неё, как сквозь клочок тумана! Мог ли я подумать, что это будет так легко десять, пятнадцать лет назад! Нет, тогда это было совсем не просто. А впрочем, в то время всё было наоборот. Тогда Я был клочком тумана, странным приведением, о котором знают, но которого принципиально не замечают.
«Убирайся из моей жизни, – сказал я. – Уходи и никогда больше не возвращайся. Я прекрасно обхожусь без тебя, ты же видишь».
«Валентин, – сказала мама. Я вздрогнул и обернулся. Как давно я не слышал своего имени из этих уст! Она тоже обернулась, лицо подёрнула болезненная гримаса. – Не слишком ли смело... Оглядись. Будет лучше, если ты разуешь глаза».
Свет погас. В первый момент я ничего не увидел. Но я знал, о чём она хотела меня предупредить. Я почувствовал на своём запястье стальную хватку. Почувствовал, как его выкручивают, выгибают, ломая кости. И когда лампочка снова зажглась, ожидаемо увидел перед собой красное распухшее лицо и маленькие злые глазки.
Отец был в размерах гораздо больше, чем я помнил. Возможно, его габариты отпечатались в моём разуме с той поры, когда я едва мог достать до его волосатой груди. Детские воспоминания – странная штука. Они словно дождь, что может пролиться посреди пустоши среднего возраста вопреки всем законам логики и здравого смысла. Сейчас он был зол как сатана. И находился, в отличие от мамы, в моём мире. В моей квартире. Прямо здесь. Под его весом стонал пол, от его рёва сыпалась на голову штукатурка.
«А-А-А-а-а. Я же сказал, что достану тебя, щенок», – прошипел он.
Я дёрнулся, но напрасно. Воспоминания делали меня кротким и послушным перед грубой силой, перед давящей властностью. А что, скажите мне, можно поделать с разбушевавшимся океаном? Как я ни пытался себя убедить, что всё это проделки разума, я терпел неудачу.
Тогда я сделал то, на что у меня не хватало смелости... нет, скорее отчаяния сделать в далёком детстве. Я наклонился и укусил его за руку, сжал челюсти так, что почувствовал ток крови по венам. Ощутив боль, решил, что он всё-таки сломал мне руку, и сжал челюсти ещё сильнее.
Сжимал их до тех пор, пока туша, кислый запах пота которой был таким знакомым, не исчезла, растворившись в воздухе. Я чувствовал вкус собственной крови – странно, но почему-то я сразу узнал её. Поначалу я решил, что сломал зубы о плоть отца, но потом понял что во рту у меня собственная кисть. Впору почувствовать себя собакой, укусившей себя за хвост.
«Мы уйдём из твоей жизни, когда посчитаем нужным», – услышал я голос матери. Оглядывался, дезориентированный, но не на чем больше было сфокусировать глаза. Моргающая лампочка едва заметно покачивалась – медленно и валко, будто нож какого-то старинного устройства для казни.
Они оба исчезли – не навсегда, я знаю это. Теперь они будут преследовать меня. Они считают что я достаточно взрослый для их внимания, для того, чтобы воспринять наконец науку, которая должна передаваться от родителей к детям, чтобы я её в дальнейшем передал кому-то другому (связано ли это как-нибудь с Акацией?), а я всего лишь хочу больше никогда о них не вспоминать. Наверное, я слишком многого прошу.
Из прокушенной руки хлестала кровь. Она до сих пор течёт: выбивается толчками сквозь марлю, при помощи которой я соорудил нехитрый компресс. Капает на клавиатуру. Чтобы всё это записать, мне потребовалось чуть больше времени, чем нужно, и не только из-за физических неудобств. Боль отрезвляет и заставляет смотреть на мир другими глазами.
После того как они пропали, я бросился в комнату где спала Акация. Поднял её на руки, всмотрелся в ассиметричное лицо. «Они тебя не разбудили?» – шёпотом спросил я, и она захрипела во сне, будто собиралась заплакать. Потом я сказал: «Мне кажется, они здесь потому, что появилась ты. Но я ни за что не подпущу их к тебе».
И не стану таким как они.
Глядя, как вздымается от дыхания грудь, я просидел с ней... не помню точно, сколько. Очнулся только заметив, что на пол уже натекла целая лужа крови...
3.
Так никого за весь день и не встретив, они отправились в обратный путь. Юра то и дело ускорял шаг, а потом поневоле останавливался и отдыхал: долгие прогулки с нагрузкой не входили в число его хобби. Возле озера по совету Спенси он сошёл с тропы и углубился в лес, где спрятал канистры под приметной корягой.
– Вовсе незачем моим друзьям видеть их в доме, – сказал Спенси. – Я мог бы сказать, что это наш запас керосина на следующую неделю... да назови я это ароматическим маслом для празднования дня народного единства, никто бы и ухом не повёл. Но, как завещал нам Марлон Брандо, беспечными могут быть только женщины и дети. Мужчина не может позволить себе быть беспечным.
Он сказал это с такой патетической серьёзностью, что у Юры просто не хватило духу хмыкнуть. Действительно, маленький страшный человечек замыслил великое дело, и пока не было причин предполагать, что оно по тем или иным причинам не должно быть осуществлено. Юра подозревал, что ему придётся стать руками Спенси, но чувствовал по этому поводу только мрачное удовлетворение. Любые сомнения вытеснялись лицами Славы и Виля Сергеевича, которые находились в воспоминаниях учителя вместе, словно друзья на старой фотографии. Они жали друг другу руки, и белозубая улыбка Славы, так же как и небрежный внешний вид мистера Бабочки, могли быть искрами, что воспламенят разлитое топливо.
Они заглянули на парковку перед «Лужей», где Хорь осмотрел машину, отметив, что колёса на месте, хоть и спущены. После прошлого раза ущерба не прибавилось; словно припаркованное у двери транспортное средство демонстративно перестали замечать. Разве что на крыше стояло несколько пустых бутылок. Из разбитого стекла отчаянно несло тухлятиной. То, что Юра принял за дохлую кошку, оказалось не менее дохлым голубем, перья которого ветер разнёс по всему салону. Найдя в мусорном ведре целлофановый пакет, учитель, стараясь не дышать, убрал туда мёртвую птицу и попытался стряхнуть с коврика следы её пребывания. Оставалось надеяться, что свежий воздух, по-прежнему проникающий в разбитое стекло, уничтожит запах.
«Лужа» выглядела полностью заброшенной. Видно, полиция всё-таки всерьёз за неё взялась и разогнала забулдыг по домам, хотя бы на какое-то время. Увидев на двери замок, Юра вздохнул с облегчением.
Стены «Зелёного ключа» за время их отсутствия почернели ещё больше. Заросший сад непогода прибила к земле и окрасила, в обход буйных осенних цветов, сразу в коричневый. Яблоки с чахлой, старой яблони под окнами столовой, возможно единственной свидетельницы расцвета, а потом падения дома отдохновения для усталых, случившегося, как Юре недавно стало известно, уже в сумрачные для города времена, чернели на опавшей листве. Похожи на глаза давно умерших людей, жертв многочисленных случившихся в округе преступлений и подозрительных несчастных случаев, которые словно специально собрались посмотреть на гибель культа. «Жалко у них нет ладоней, чтобы аплодировать», – с мрачным удовлетворением подумал Юра.
Войдя в санаторий (который по-прежнему производил впечатление заброшенного) и освободившись от Спенси, мужчина подавил желание пошуровать в баре и первым делом, встав на цыпочки уже на верхних ступенях лестницы, поднялся к жене. Она лежала на спине, повернув голову и глядя на дверь. Там, в темноте глазниц, где съёжившаяся и почерневшая кожа, казалось, изменила цвет зрачков с карего на чёрный, вращалась воронка, поглощая фотоны скудного света.
– Снова пришёл поиздеваться?
Юра едва не разлил воду, которую принёс в стакане. Голос исходил из уст молодой женщины, но принадлежал старухе. Как она себя чувствует?.. О, будто он сам не видит. Она никак не может попасть в то место, особенное место, где ждёт её человек в круге света. Дотронувшись до её кожи (Алёна не заметила прикосновения), Юра с нарастающим страхом понял, что она влажная и холодная, словно женщину обкладывали льдом. Он нашёл в соседнем, пустом номере ещё одно одеяло и укрыл её. Хотел забраться в постель и согреть жену своим телом, но Алёна вдруг вышла из оцепенения и ощерилась, как дворовая кошка.
Дождавшись, когда она успокоится, Юра сначала дал ей напиться. А потом, раздавив в чайной ложке две таблетки, осторожно просунул их в приоткрытый рот и дал запить остатками воды.
Ожидая пока она заснёт, мужчина отметил, что Серенькая знает своё дело. На тумбочке стояла пустая тарелка с остатками каши и чайник, в котором, судя по запаху, был отвар из каких-то трав (жидкости там оставалось едва ли на одну чашку). «Нельзя допустить, чтобы она тоже стала жертвой борьбы за чистоту веры», – рассеянно подумал Юра, и тут же об этом забыл.
