Текст книги "Дневник запертого в квартире (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Ахметшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)
Краем глаза Алёна увидела, как стена движется, перетекая сама в себя. Будто языки свесились из пастей до самого пола и жадно шевелятся поисках мошек, крошек, хоть чего-то питательного; Алёна терпела, сколько могла, а потом всё-таки повернула голову в сторону алтаря. Лишь подтёки на стене, да тень от комариных крылышек.
– Милая, ты спрашивала о птице, – сказала индианка.
– Да. Птица. Попугай. Она что-нибудь говорила?
– Я бы рада была этого не слушать. Твой друг и мой сосед, этот молчаливый мальчик, мог сообразить, что к чему, и просто исчезнуть из города. Наверное, случаются на свете люди, которые способны обмануть великую глотку, – старуха покачала головой. Было видно, что она сама не верит в то, что говорит. Лоб прорезала вздёрнутая кверху складка. – Мог почувствовать, что там, в той квартире, до него происходило что-то страшное. Ты знаешь эту историю?.. Глотка ищет одержимых и делает из них свою грядку, обильно поливая дождём, а после – собирает урожай. Она умеет залезать людям в головы.
Глаза старухи под кожицей век путешествовали из стороны в сторону.
– Они казались такими милыми сначала, когда только переехали. Я тогда уже была в летах и начинала что-то подозревать. Но я глядела, как они милуются, и думала: «Такая любовь... уж с ними-то ничего не может случиться». Я приглашала их на чай и сама нет-нет, да приходила в гости. Мой Васька играл с ихними старшими девочками. Потом начались проблемы. Муж, отец семейства, сдался первым. Он не захотел играть в игру, которую приготовила для него глотка, но не имел сил и выбраться отсюда. Бедняга был, наверное, очень чувствительной натурой. Мужики всегда слабее в таких делах. Пусть даже выглядят они, что каменная стена, и мелкие горести отскакивают от них как горох, но против сверхъестественных дел они, что холст супротив пальца. Жена нашла его повесившимся в комнате. Она до того страшно любила его, что повредилась после этого умом. Заперлась в квартире и растила девочек в этаком парнике. Не пускала их ни в школу, ни гулять. Её безумие становилось всё заметнее. Иногда сквозь эту ужасную музыку, которая становилась громче день ото дня, я слышала, как девочки кричат. Долгие, долгие годы это продолжалось. Она, наверное, в конце концов убила их, но тел так и не нашли. Слышала, как она умирала... в одиночестве, раскаиваясь и взывая ко всем богам с просьбой вернуть ей дочек.
Пожилая женщина замолчала, дыша хрипло и с посвистом.
– Расскажите мне всё, что знаете, – девушка встала перед кроватью на колени. Индианка затряслась, словно в судорогах, и Алёна не сразу поняла, что сжимает правой рукой хилое плечо и встряхивает беднягу, словно блин на сковороде. Халат был влажным, как половая тряпка. – Думаю... нет, я знаю, что Валентин попал в беду.
Губы старухи сжались в нитку.
– Мне недолго осталось, милая. Уж лучше я замолчу что-то, что не даст тебе пропасть следом за всеми остальными. Я не верю в загробную жизнь, не верю, что за это меня заберут сразу в рай, но, во всяком случае, я вставлю им в колёса палку.
Она подумала и поправилась:
– Нет, не палку. Щепку. Щепку-другую. За то, что изуродовали моего сынишку. Они говорили, что он предатель... писали на стенах... но я-то знаю, что у Васьки остались крупицы совести и здравого смысла, чтобы понять куда он вляпался...
Алёна прервала старуху хлёстким ударом по щеке. Через секунду она уже стояла, прижимаясь к стене и разглядывая собственную ладонь. Из-под подушки вывалился пузырёк с сердечным лекарством. Пожилая женщина смотрела в потолок остекленевшими глазами. Отчего-то Алёна была уверена, что индианка не почувствовала боли. Но пощёчина словно открыла окошко, через которое в стерильные, собственноручно выскобленные пространства головы проникла ядовитая гадюка.
Алёна хотела извиниться и объяснить, что не знает, что на неё нашло, но старуха её опередила.
– Птица упоминала сны, – сказала она. – Не помню точные слова, но мне всё мерещилось, что когда она говорила, кто-то стучится в запертую дверь. Не знаю, что тебе с этого, наверное, ты знаешь, что сны нам, коренным жителям, не снятся. Их пожирает великая глотка.
Алёна повела головой. Она наклонилась, чтобы прочитать имя на рецепте, прижатом к пузырьку жёлтой резинкой. Лидия Ивановна. Вот как зовут её собеседницу. За всё время плодотворного и богатого на эмоции их общения она так и не удосужилась узнать имя и отчество старухи.
– Мне снятся. – Сказала Алёна.
– Это пока, крошка. Пройдёт время, тогда перестанут.
Женщина помолчала, и молчала так долго, что Алёна решилась наклониться вперёд и проверить – жива ли? Но рот Лидии Ивановны вновь открылся. Прозвучавшая фраза каким-то непостижимым образом цепляла за живое.
– «Иди, когда приглашают, но стой на пороге». – Вот что эта птица ещё повторяла.
Голос был обезличенным и слабым; на гласных он поднимался почти до комариного писка. Алёна вытащила из кармана блокнот и ручку, торопливо записала, присев на корточки и расположив блокнот на коленке.
– Что ещё? – деловито спросила она, чувствуя себя репортёршей, которую допустили до умирающего магната.
– Теперь я вижу ясно, – стеклянные глаза по-прежнему смотрели прямо в потолок. – Ты пропащая. Будешь бродить по ночам, будешь пить из луж, смотреть в окна, голосить, как сама не своя. Кишочки твои пожирает великая глотка, а ты и не чувствуешь.
– Значит, больше ничего? – настаивала Алёна.
– Уходи. Недолго мне осталось. Дай умереть спокойно. А если встретишь Ваську, пришли его сюда. Скажи: «Мамочке плохо».
Не говоря ни слова, не удостоив старуху даже последнего взгляда, Алёна вышла. Зубастые лица провожали её дружным злобным урчанием. Живот отозвался тягучей болью; он нагревался, будто возомнив себя чайником на плите.
Алёна не пыталась разобраться в своих чувствах. Что-то словно подхватило и несло её прочь от разумной, рассудительной взрослой женщины обратно к полным подростковой меланхолии годам, когда каждая мысль, что посещала в предрассветные часы, была откровением. На латунных крючках висела связка ключей. Девушка сунула ноги в туфли, которые, казалось, светились в полутьме. В воздухе летала пыль. За закрытой дверью, на которой была косо наклеена смешная картинка, – лисёнок и зайчонок водят хоровод вокруг новогодней ёлки – сгущалось в масло гробовое молчание.
Не думая о том, что нужно вызвать врача, Алёна навсегда покинула квартиру Лидии Ивановны: она знала, что через несколько минут душа индианки выскользнет через ноздри, не в силах больше держаться за хлипкое, разрушающееся тело. Все чувства девушки обострились до предела. Глаза будто обрели способность проникать в стены на пару сантиметров, зернистая текстура потолка каким-то образом раздражала нервные окончания, вызывая желание почесаться. Неприкаянное эхо бродило кругами и пыталось спрятаться под левым каблуком. Тремя этажами ниже готовили парную рыбу, с чердака пахло краской. Металл ключей был скользким на ощупь.
Несколько долгих секунд Алёна изучала царапины на двери Валентина, потом вставила нужный ключ в замок, угадав его с первого раза, повернула. Зубцы тихо клацнули. Сквозняк швырнул через порог несколько бумажек с рекламой новой парикмахерской, открывшейся за углом. На проспекте были нарисованы разноцветные шарики и ножницы; последние вызвали в животе новый приступ ноющей боли. Несмотря на то, что дыра в стекле не стала меньше, воздух был похож на ком ваты – до того плотный.
У неё не было плана. Только блокнот с записями и скисающие, как забытое на столе молоко, идеи. Значит, всё-таки Валентин или Мария. Кто-то из них пытается со мной поговорить, – сказала она себе. – Связь односторонняя, как по радио. Чипса не может передать сигнал обратно, но если следовать инструкциям, возможно, я смогу вступить с ними в контакт.
Индианка сказала, что сны местных жителей идут на стол этой загадочной великой глотке, и у Алёны не было причин ей не верить. Что-то на белом лице сказало ей, что старуха знает, о чём говорит. Но Валентину сны тоже снились. Он путешествовал в своих кошмарах по вентиляции, совершал редкие вылазки наружу, которые, давая ложные надежды, затем обращались в пыль, что сыпалась в сонные глаза бедняги.
Что, если сон и есть та ниточка, что свяжет воедино два сознания?
Если так, то нужно торопиться. Пока способность видеть сны не исчезла окончательно, как у всех этих несчастных с потухшими глазами.
Была лишь одна сложность, с которой предстояло столкнуться: вряд ли вернувшаяся бессонница поддастся сегодня уговорам и пойдёт куда-нибудь развеяться и выпить парочку коктейлей.
Алёна долго стояла возле зеркала, гадая, что за незнакомая женщина пялит на неё глаза, убранные, как в авоську, в сеточку красных вен, потом прошла в комнату девочек, не раздеваясь, легла на одну из кроватей, на голый матрас. Пружины скрипнули, вновь после долгого перерыва приняв на себя вес тела. Она укрылась своим пальто, а блокнот положила на грудь, словно библию. Снаружи серый день – очередная циферка на календаре для тех, кто в дождь сидит дома – облачается в дырявый тулуп и спешит на прогулку, отражаться в лужах и бормотать: «Что-то быстро нынче я кончился... в такую темень ни бутылок не увидишь, ни собутыльников, ни смысла жизни или планов на будущее...». Только и остаётся, что ощупывать собственное тело и находить язвы там, где должна быть здоровая кожа, а на месте здравых мыслей – зияющую дыру. Но он держится молодцом. «Все что-то забывают. Что же теперь, петлю для шейки готовить?»
Алёна Хорь, например, забыла, что, захлопнув дверь, оставила ключ торчать в замке снаружи. Подросток с седьмой квартиры, смолящий сигарету, с переброшенным через плечо рюкзаком и в поношенной кожаной куртке – единственное оставшееся от отца ценное наследство – останавливается и с ужасом смотрит на связку ключей. Ему чудится дурное предзнаменование, и намерение отправиться с пацанами гулять, трясти деньги с малолеток, забираться в заброшенные дома возле шоссе и колотить там бутылки, мгновенно пропадает. «Тайная комната снова открыта!» – прочитал он когда-то, а теперь, перефразировав, произносит про себя на тот же манер: «В девятую снова кто-то въехал». И вновь, как в детстве, втягивает голову в плечи и срывается с места, чувствуя, как бок обжигает холодом перил. Вспоминает длинные худые руки, которые, как он думал, могут схватить его за шиворот и утянуть внутрь.
Почти двадцать минут стоит глухая тишина, разбавляемая только вознёй крыс возле мусороприёмника, а потом на лестнице, будто из ниоткуда, слышатся шаркающие шаги. На человеке, что их производит, плотный вязаный свитер с воротником, в ворсинках которого, словно жемчужины, застряли капли воды, спортивные штаны, что явно ему малы, и галоши.
Остановившись, несколько секунд он глядит на связку ключей, потом вдруг обнажает выступающие, как у матери, зубы, сплошь в розоватом зубном камне.
– Птичка вернулась, – произносит он. – Я скучал.
Открывает дверь с торчащими в ней ключами и исчезает. Вновь становится тихо.
Глава 14. Ручей мертвецов.
Блог на livejournal.com. 14 мая, 17:02. Вот и всё. Вечная темнота наступила.
...Всё случилось раньше, чем я предполагал. Ровно в 15:13 подземная темнота перехлестнула через подоконник и затопила квартиру. Я ждал этого момента с самого утра. Я вытягивал шею и даже встал на табурет, чтобы ухватить последние моменты моего пребывания на поверхности. Удивительно. Никто, похоже, не заметил, что целый дом ушёл под землю! Прохожие шли мимо с полными пакетами: из супермаркетов, с портфелями – с работы или на работу, или просто праздно засунув руки в карманы. Только какой-то мальчишка лет восьми или девяти, опустив палку, которая, видимо, играла роль ружья, и, прекратив жевать жвачку, во все глаза уставился на меня. Наверное, он смотрел на кошку на козырьке парадной или на затеявших драку воробьёв. Жалко, он не носит очков: я бы, наверное, сумел разглядеть в их отражении, что же он увидел.
Стёкла дрожали – мелкие камешки и комья земли отскакивали от них, будто шрапнель. Я слез с табурета, приземлил на него свою пятую точку. И смотрел, единственный в кинотеатре зритель, на проползающие мимо перекрытия, и части фундамента, и куски асфальта, и корни газонных деревьев. Лифт на всех парах нёсся прямиком в ад (по сравнению с начальным, еле заметным глазу движением, это была просто-таки космическая скорость).
К счастью, электричество не покинуло мои провода, так же как вода не покинула трубы, а странная штука по имени интернет – мой компьютер. Я чувствовал натуральное отчаяние. Меня везут на убой, словно корову, которая тоже, возможно, всё понимает. Мне захотелось отпраздновать рубеж, за которым всё происходящее перестало наконец притворяться, и я, кстати, до сих пор сижу и праздную: в моей руке полная кружка какао, что я берёг на чёрный день. Хотя нет, уже не полная... уже две третьих. Так вот, перво-наперво я включил музыку. Поставил-таки эту грешную пластинку на проигрыватель и опустил иглу. Майка мокра от пота, и если б мой мочевой пузырь не был пуст, как донышко портового бочонка, я бы имел ещё и мокрые штаны. Кажется, я дьявольски хохотал. Стало темно, и я едва видел кончики своих пальцев, полагаясь только на моргающий свет из прихожей.
Вряд ли поклонники классической музыки знают, что можно подпевать их любимым произведениям, но я делал это, плюхнувшись прямо на пол. Орал во всю глотку, что уж там! Раструб граммофона в темноте казался исполинской воронкой, в которую скоро, закрутившись волчком, ухнет всё сущее. Неосознанно ожидал истеричного стука в стену, но, похоже, я всё-таки один. Все они сошли где-то на другом этаже, и только я, потерявшийся маленький человечек, не имею больше дома под солнцем.
Музыка кончилась, а руки до сих пор дрожат. По чёрной жидкости в кружке бежит рябь – уж простите мне мой поэтичный язык! Просто пытаюсь отвлечься. Что-то страшное происходило под эту музыку. Её включали так громко, что выжившая из ума бабулька отбивала себе все руки, пытаясь достучаться через стену до соседей. Зачем? Чтобы заглушить... что? Вопли? Призывы о помощи? Ругань? Как бы то ни было, я скорее поставлю на это, чем на то, что всё семейство вальсировало здесь под Скрябина, разбившись на пары...
1.
Бродить кругами иногда можно бесконечно. Ты просто идёшь, без направления, без цели, переставляешь ноги, как чёртов робот, и жители окрестных домов, тыча из окон пальцами, говорят: «Вон ещё один неприкаянный», а потом задёргивают шторы. По доброй воле никто не торопится выходить под дождь. Юре было всё равно. Позволив телу шагать в произвольном направлении, он старался не упустить момент, когда способность ясно мыслить вернётся. Раздобыл в каком-то почтовом ящике газетку с брачными объявлениями и смастерил из неё подобие шапки, чтобы хоть немного укрыться от дождя.
Иногда Хорь вскидывал голову и думал: нужно возвращаться. Или: я не мог ему помочь. Один раз он видел компанию забулдыг, страшно похожих на завсегдатаев Лужи; они, видно, совсем упились и едва переставляли ноги. Несмотря на то, что под языком пересохло, а костяшки пальцев начало нещадно саднить, он поторопился затеряться в одном из переулков. Наверное, не будь Юра дезориентирован, он смог бы расправиться с напавшим на него монстром там, в лесу. Странно, он всегда был тем, что старики называют «интеллигентным мальчиком», любые споры предпочитал решать, отпирая сейфы своего сердца и доставая серебряные весы тонкого литья. Он мог быть бесконечно терпелив: педагогу по-другому нельзя. Но с приездом в этот город его словно вывернули наизнанку, выставив на всеобщее обозрение те черты характера, о которых Юра даже не подозревал.
Он беспокоился об Алёне и решил ей позвонить. Наверное, пришло время сменить гнев на милость. Ещё ни разу они так надолго не разлучались, и сейчас Юра подумал: «Пора бы прекратить игры в кошки-мышки». Он достаточно её наказал... и в достаточной мере соскучился. Уж лучше вернуться в отель, раздобыть у безотказного, всегда вежливого Петра Петровича верёвку и попросить связать враждующих супругов, спина к спине, локтями, позволить порам и позвонкам врасти друг в друга, стать единым целым, отныне и навсегда. Думая об этом, Юра вдруг почувствовал твёрдую эрекцию. Он огляделся в поисках телефонного автомата и тут же увидел его на другой стороне улицы, прямо за светофором, который, как психически больной, подмигивал жёлтым глазом. Грибы с чёрной шляпкой и полным сверкающих монет брюхом всегда росли ровно там, где надо, это забавляло Юру и одновременно его пугало.
Телефон выдал дробь коротких гудков, и Хорь потёр грудь: сердце стало таким большим, что пространства меж рёбер едва хватало для его нормального функционирования. Он сбросил звонок, скормил монетоприёмнику ещё одну пятёрку и набрал портье.
– Отель «Дилижанс», – без промедления ответил Пётр Петрович.
– Позовите, пожалуйста, мою жену, – попросил Юра. – Пусть спустится к телефону.
– О, это вы, – оживился хозяин гостиницы. – Как продвигается дело высочайшей важности?
– Не слишком хорошо. К вам ещё не заглядывали полицейские?
Юре, кажется, удалось поразить Петра Петровича второй раз за сутки.
– Нет, – сказал он, помолчав. – Полицейские? По поводу самоубийства Славы уже опросили всех возможных свидетелей. Дело ясное. Они сказали, что чувство вины может толкнуть человека на любые необдуманные поступки – особенно когда оно слишком сильно и затмевает собой здравый смысл. Мы все виноваты. Не следовало выпускать его из виду. Где вы ходите в такую погоду? Заглядывайте на огонёк. У нас свежий и восхитительно горячий кофе. Дамы решили устроить вечером танцы и вовсю ведут приготовления.
Юра подумал, что старик необычайно болтлив.
– Я хочу поговорить с женой, – сказал он. – Не могли бы вы позвать её к телефону?
– К моему великому сожалению. Покинула нас не далее, чем полчаса назад, не сдав ключи. Её выпустил Лев. Они разминулись с доктором.
– С доктором? С каким ещё доктором?
Метрдотель помолчал.
– Думал, вы знаете. Она была на приёме у местного врача.
– Она мне ничего не говорила.
Быть может, если бы я разрешил себе выслушать её... – подумал Юра.
После небольшой паузы Пётр Петрович продолжил:
– Это очень хороший специалист, слава которого строится на нескольких случаях прямо-таки волшебного излечения от бесплодия. Я слышал, что он отошёл от дел, но для вашей супруги, видно, сделал исключение.
Юра бросил трубку на рычаг. Жгучая ярость накрыла с головой, и он, напуганный масштабами этого чувства, бросился бежать, не разбирая дороги. Если Алёна волшебным образом излечится... средство давления, которым он исподтишка оперировал и в котором находил утешение, рассыпется в прах. Подумать только, у них может быть ребёнок! Это была странная мысль, мысль, от которой Юра давно уже отказался. Когда-то он думал об этом с восторгом и трепетом, сейчас же чувствовал только холодный, липкий ужас.
Итак, впервые осознав, насколько далеко он ушёл от прежнего, молодого себя, паренька с заправленными за уши длинными волосами и надкусанной маковой булкой в котомке, Юра Хорь остановился посреди пустой улицы, погрузил лицо в ладони и сцедил в них первые за долгое время застоявшиеся слёзы. Пахло тиной. Что сказал бы тот паренёк, увидев его теперешнего? Наверное, изменил бы своему чувству такта и колотил бы его до тех пор, пока не лопнула на локтях куртка.
Успокойся. Дыши медленно. Ты всё исправишь. Юра поддёрнул штаны и сел, привалившись спиной к автомату с газировкой. Тот будто хотел с ним поговорить, подавая короткие, вкрадчивые гудки.
Он должен схватить её в охапку, перебросить через седло, как средневековый разбойник, и увезти отсюда прочь. Этот город ни в грош не ставит вверенные ему жизни, так пусть хотя бы мы ему не достанемся. «Звучит как молитва...», – подумал учитель и вдруг почувствовал воодушевление. В отличие от настоящих молитв, на которые небо отвечает, только пуская вниз стрелы молний, эта была обращена к самому себе. И только ты сам можешь на неё ответить.
Например, так: «Эй, приятель, тебя не связали и не перебили ноги. Ты волен убраться отсюда хоть сегодня вечером. С машиной, конечно, произошла неприятность, но ты всё исправишь».
С торжествующей улыбкой на губах Юра поднялся. Он справится, непременно справится.
В заднем кармане что-то мешалось. Мужчина достал открытку, с отвращением посмотрел на неё. Блеклая цветная фотография изображала увенчанное шестигранной башней деревянное здание с резным палисадом и несколькими дубами по углам. Такое впечатление, что фотограф, забредший сюда в ноябре за видами озера и заставший только белый, как молоко, туман, с отчаяния принялся щёлкать всё подряд. Крыльцо из трёх ступеней венчала зелёная дверь под козырьком, рядом – латунное ведро и швабра. Озеро, кстати, здесь тоже было: оно выглядывало из-за красной черепичной крыши барака, словно приведение, замеченное в семейном альбоме на одной из фотографий. Снято утром или рано вечером. Длинные тени от находящегося рядом леса, незримого, но почти осязаемого, лежали на лавочках вдоль мощёной камнем дорожки. На газоне когда-то росли культивированные растения, возможно, даже овощи, но теперь остались только высохшие стебли, похожие на медицинские иглы, да лопухи.
Внизу рукописным шрифтом было написано: «Бывш. дом отдыха для усталых „Зелёный ключ“. Старое здание. Построено в 1884. Закрыто с 1955. Фото 1989, Селиванов Ф.Г.».
Значит, он всё ещё существует? По крайней мере, существовал двадцать пять лет назад. Почему ни Пётр Петрович, ни Саша ничего не рассказывали? Нет, кто-то говорил, что здание сгорело в конце пятидесятых. Но вот же оно. Следы запустения, конечно, очевидны, но это никак не тянет назвать пожарищем.
Юра впился глазами в фотографию, пытаясь разглядеть детали. Окна первого этажа закрыты ставнями, в башне вроде бы сверкают стёкла. Больше всего похоже на ржавый корабль в порту, в котором живут только бродячие псы, чайки, да одинокий сторож, старый моряк, что иногда просыпается, услышав команду «травить фор-брамсель!», а потом долго сидит на постели, не в силах понять, где он оказался.
Необитаем – решил Юра. – И всё же я должен проверить. Мир не погибнет, если они с женой начнут складывать вещи на полчаса позже. Что сказал бы мистер Бабочка, увидев, что его верный помощник сматывает удочки вместо того, чтобы неутомимо, ненасытно искать истину? Бедный Виль Сергеевич! Нужно сделать всё, чтобы его смерть не была напрасной.
Отчего-то Юра думал, что жена придёт в восторг, если он покажет ей старое здание лечебницы, о которой они столько слышали. Он отведёт туда Алёну... но сначала пойдёт и посмотрит сам. Глянет, что и как, и насколько безопасно посещение этого музея под открытым небом. Если там прячется ответ хотя бы на один из череды вопросов, которые Хорь себе задавал, он обязан узнать его первым. А потом они уедут, оставив погрязший в своём меланхоличном, потустороннем настроении Кунгельв. Покинут этот город-призрак чуть более просвещёнными, чуть более осторожными и разумными.
Бросив последний взгляд на фотографию, Юра убрал её в карман. Старая лечебница располагалась на берегу озера. Пожалуй, с этого и стоит начать.
2.
Будучи уверенной, что не уснёт, Алёна смотрела в потолок, повторяя про себя записанные в блокноте фразы. Некоторые были обведены десятки раз, так что сделались практически нечитаемы. Но девушка помнила их все наизусть.
Комната, в которой жил Валентин, её пугала. Даже воздух там был слишком вязким от проросших друг в друга сущностей – словно прежние жильцы, включая незадачливого уборщика птичьего помёта, всё ещё были там и крепко-крепко обнимались, свивая тела спиралью, пуская друг в друга ростки гнева, отчаяния и безумия.
Здесь, в комнате девочек, пусто и свободно. Алёна занимала ближайшую к окну кровать, ту, которая, как она знала из дневника, принадлежала младшенькой, Марии. Матрас заканчивался на уровне икр, так что пятками девушка чувствовала деревянный каркас.
Она старалась сосредоточиться на фразах, но по непослушному разуму, срывая драпировки, сквозняком пронёсся образ мужа. Сможет ли он её найти? О, как он будет сердиться... эти обвинения – могло ли так случиться, что они имели под собой почву? Те, которые не касались невозможности её организма зачать ребёнка. Она что, действительно играет с ним? Пусть неосознанно, но уворачивается от протянутых рук, ускользает сквозь пальцы, как вода? Если даже и так – разве это даёт ему право кричать? Пусть она и жена ему, сейчас не средневековье, и они оба остаются свободными людьми. Алёна почувствовала горечь, которая моментально зажгла в животе костёр. В.И. хотел, чтобы она себя изувечила. Или у чудаковатого доктора на самом деле не было на неё времени? Зачем же он тогда пришёл сегодня утром к гостинице?
Зря она не оставила записки для Юры у этого смешного мальчика с редким именем Лев. Впрочем, у мужа не раз получалось предугадывать её поступки. У мужей это в крови, как у оракулов из книжек про монголов или жизнь северных народов.
Алёна отрешённо созерцала трещинки на потолке, как вдруг её внимание привлёк звук опускающейся дверной ручки. Юра? – сердце забилось чаще. – Я на пороге великого открытия... как мадам Кюри. Кажется, я знаю, что хотела сказать Чипса! Это инструкция, и сегодня я ею воспользуюсь. «Милый, посиди, пожалуйста, в сторонке, а я попытаюсь установить связь с Валентином. У меня хорошее предчувствие, будто сегодня нет ничего такого, что у меня бы не получилось... несмотря на то, что первым пунктом в моём списке стоит – „заснуть“, а сделать это по заказу всегда непросто».
Она собралась сказать это вслух и поняла, что не способна не то, что открыть рот – даже пошевелиться. Мускулы, все до единого, превратились в набор знаков препинания на учебных карточках первоклашки, который, рыдая, пытается понять, куда приткнуть эти непонятные закорючки. Дыхание плескалось на лице, набегая волнами. И ещё один звук, идентифицировать который не так уж сложно. Это что, её храп? Удивительно! Юра одно время очень любил над ней подшучивать, говоря, что супруга храпит как паровоз, но шутка сошла на нет: она ложилась куда позже него.
В коридоре послышались шаги. Звучали они так, словно что-то мягкое и тяжёлое падает с большой высоты. Это не Юра! – поняла Алёнка. Она напрягала по очереди каждую связку, каждую часть тела, но скорлупа, что отгородила её от мира, становилась только крепче. Трещины превращались в овраги, шум дождя сделался похожим на звон колокольчиков на шеях деревенских коз, каких держала соседка по родительской даче. Сверху и снизу наметились две тёмных полосы, которые устремились навстречу друг другу, словно ладоши за секунду перед хлопком. Нет! – подумала Алёна, прежде чем закрылись глаза. Последнее, что она услышала – это нарастающее и вместе с тем глухое жужжание насекомых, словно вошедший держит банку с ними на вытянутых руках.
Блог на livejournal.com. 15 мая, 04:22. Мой большой бунт.
...Сегодня чуть не свершилось страшное... нет, нет, так не пойдёт. Давайте называть всё своими именами... я чуть не совершил страшное, я! Злюсь на себя до нервной икоты.
Ещё с утра мучило плохое предчувствие, которое затем переросло в настоящую боль в области грудины. Что если я умру прямо сейчас, не дожив до финала? Нигде, ни в одной книге, ни в одном фильме, ни в одном известном человечеству сюжете герой не умирал просто так, от плохого самочувствия. У меня никогда не болело сердце! Может, колотилось во время душевных волнений, но с кем не бывает? С кем, я вас спрашиваю? И вот теперь – это.
Где-то здесь валялась баночка с таблетками корвалола... Да где же она? Всё время была на виду, попадаясь под руку в самое неподходящее время.
Ах да, я же кинул ей в Елисея Геннадьевича.
Лекарства я так и не нашёл.
На настоящий момент уже всё хорошо. Я чудом избежал смерти, и нелады в моём организме (вызванные, скорее всего, малоподвижным образом жизни и нервным истощением), видимо, осознав мелочность своих притязаний, самоустранились. А тогда была мысль: «Предательство!» Квартира предала меня, своего властелина и повелителя, замок восстал против короля... которого собственноручно перед этим заточил в башне. О том, что я давно уже перестал быть здесь хозяином, я в тот момент не думал. Я чувствовал разлитый в воздухе яд, дышал мелкими стежками, будто шил, и прикрывал лицо Акации, надеясь таким образом уберечь её от отравы. Они решили от меня избавиться! Они... оно долго присматривалось, но в конце концов решило, что я не больно-то нужен. Но я так просто не сдамся! Если мне суждено уйти... ох, как колет! Если уж мне суждено уйти, я, как нордический воин, прихвачу с собой своё царство. Ты как, малышка? Чувствуешь себя нормально? Сердечко не болит? Да чёрт, что ты на меня смотришь, скажи уже что-нибудь!
Глядя, как надувается и опадает пузырь в груди моего маленького лягушонка, я окончательно взбесился. Я хотел уничтожить здесь всё к чертям. В тот момент я был неуравновешенным подростком, у которого были полные штаны пиротехники.
Всё было наготове. Крылышки комаров, жирные лоскуты обоев, книги, что я сволок к плите, пачки газет... а боль в груди всё не прекращалась. Я захохотал, глядя, как отставшая от стены корка обоев понемногу занялась пламенем. Летучие насекомые превращались в огненные шары, крошечные шаровые молнии, и разносили огонь дальше. «Я уничтожу тебя!» – кажется, орал я. И много чего ещё. Я угрожал, потрясая кулаком. Я не думал о красных пожарных машинах, что, может быть, примчатся, чтобы меня освободить. Я готов был свариться заживо в этой консервной банке. Я ожидал, что передо мной сейчас один за другим возникнут все призраки этого дома, и я выскажу каждому в лицо, что о нём думаю. Я готов был хохотать до упаду над выпученными глазами человека в кресле, дёргать за волосы Анну, искать недостатки в строгой фигуре матери – если, конечно, она соизволит явиться.
Огонь подобрался, лизнул мне ноги, и перед глазами прояснилось. Голова кружилась, но на этот раз, кажется, от дыма.
Малышка. Боже. Что я наделал...
Я был готов погибнуть, но ей-то за что такая смерть? Бедняжке и так не повезло родиться из холодного фарфора, вместо фаллопиевых труб знать только трубы смесителя.
Я заметался как лис, чей хвост был так шикарен, что воспламенился одним прекрасным утром. Бросился затаптывать пламя... поздно! Взял на руки Акацию, унёс в комнату девочек, где дыма было меньше, и бросился обратно. Видимость заметно ухудшилась. Воздуха не хватало. «Ничего уже не спасти», думал я.
