Текст книги "Погода массового поражения"

Автор книги: Дитмар Дат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

в другой книге, белой, как голубь мира, на странице 223 черно-белое изображение устройства, абсолютно похожего на мотор, который мы в анкоридже

антропософский стеб, магическое мышление, шепотливое урчание, сплошные неготовые, аллегорические, поэтические, малокровные

ужужжжает меня в сон тепло смутно меня шатает

013299

под сияющим небом цвета испорченных фруктов, по колено в снегу, стекла его очков ослепли, распались, его куртка в клочья, лоб кровоточит, мурун заблудился, меня не ищет, в нем пули и стрелы, все снаряды изо льда, он меня позабыл, и наниди, и мару, всё вокруг для него только бег только страх только раненый одинокий

лир

 
дуй, ветер! дуй, пока не лопнут щеки!
лей, дождь, как из ведра и затопи
верхушки флюгеров и колоколен!
вы, стрелы молний, быстрые, как мысль,
деревья расщепляющие, жгите
мою седую голову! ты, гром,
в лепешку сплюсни выпуклость вселенной
и в прах развей прообразы вещей
и семена людей неблагодарных!
 

ему нечего есть нечего знать, у него ни одной ни одного он

я просыпаюсь и хватаюсь за шею, на месте ли она, могу ли я еще чем-нибудь глотнуть воздух, вздрагиваю и чертыхаюсь, агрегат из японии делает воздух теплым, но и вонючим, электрически сухим, и то, что мне сейчас снится шекспир, отвратительно, конечно я все придумала, потому что не помню, чтобы читала это место – где я, вот, точно, листаю и нахожу: в самом начале, страница двадцать один, старикан нигде еще так не шумел, дуй, ветер! ясное дело, навеяло haarp, из-за погоды, да и очень прозрачная символика, чтобы мурун мне

но вот оно, дословно, в точности как только что: дуй, пока не лопнут щеки! диалог между лиром и его шутом, на странице шестьдесят пять, я закрываю глаза, массирую большим и указательным пальцем виски: я его наизусть знаю? да, и после семян людей неблагодарных: шут говорит, в моем черепе, в моей эхокамерке: «да, дяденька, святая вода светского общенья в сухом доме куда приятнее этой дождевой вне ограды», и когда я открываю глаза, на бумаге то же самое, и еще больше, вот и всё, я рехнулась.

потому что никогда я этого текста не учила, это уж точно, тем не менее я это знаю: слово в слово знаю пьесу Шекспира, которую читаю впервые в жизни, она преследует меня в снах, и я

с ума сошла, да? наниди. книга от нее. и предупреждение, что там она говорила? доверять не Константину, а самой себе? как же я могу, простите, пожалуйста, доверять себе, если я очевидно знаю вещи, о которых я не знала, что я их

у меня все плывет, не только перед глазами, но и в голове, покачивает не вестибулярно, а в животе, во внутренностях, я пошатываясь ползу, после того как выключила обогревательного чёрторобота, в туалет, коленями чувствую холодный пол, пока все, что я знаю и не понимаю, плачущей рвотой

все снаружи будто взяла обратно Ваша рука, тихо и ласково, будто для того, чтобы была ночь, не нужна темнота, а только спокойствие, благодарю Вас, благодарю. смотрю через москитную сетку, глотаю, давлюсь, но потом всё в порядке, всё, всё снова в порядке.

что мне делать? пять часов утра по местному времени. семенить к Константину? будить его? смотреть телевизор, кричать, топать, выть? лира убираю прочь, будто это яд, потом пробую, потому что еще вчера он меня так убаюкал, еще раз мастера кили.

fuck, черт: и чем мне только вчера эта мутотень понравилась? это сперва перевести надо, что он там своим инвесторам и прочим легковерным впаривал под видом науки: «все когерентные агрегаты постоянно вибрируют с периодом-частотой, которая гармонически соотносится с основным тоном вибрирующего тела; этот тон кратен тону атомоля» [129]129
  Пер. Г. Михайлова.


[Закрыть], так вот звучит «закон гармонических вибраций», и

скрип половиц, гуляет ветер по

я схожу с ума, стопудово, folie ä deux [130]130
  Безумие вдвоем ( фр.).


[Закрыть]: томас когда-то мне рассказал, что некоторые люди, дабы побороть свои бзики, культивируют какой-нибудь сдвиг по фазе вдвоем или группой, это их стабилизирует – сектанты или отъехавшие парочки, все это убогие формы попыток исцеления, и со мной то же самое: я вижу себя раздвоенной, растроеннной, наниди, мара, я серьезно ранила человека, возможно, убила, я не лажу ни с кем, трахаюсь со своим учителем и, чтобы не съехать от этого всего с катушек, чешу с дедушкой на поиски грааля, ползу по подлескам аляски и

стучится, тук-тук: рука, не привыкшая к этому, редко бывавшая кулаком – «сейчас, господи боже», не надо злоупотреблять Вашим именем, знаю, меня и саму пугает, как я в одно мгновение могу озаботиться своим душевным здоровьем, а в следующее веду себя так, будто все знаю, госпожа своих чувств своих дел

но никого за дверью, только неночь и ненужный янтарный свет в окне второй хижины, так что можно как в банке с медом различить чей-то медленный силуэт за решеткой: мальчишеская фигура потягивается, согнув над головой руки, потом они падают на узких плечах, бедра немного шире, зачатки груди, это женщина это девушка это я она у нее

ерунда, я очень сержусь на него, на старого: haarp вообще неопасен, вероятно, на самом деле просто обсерватория для изучения северного сияния, я ни одного доказательства не получила, что это не так, и то, что Константин не видит надобности представить мне такое доказательство, дабы убедить меня в его идеях-фикс, однозначно подтверждает, что на чем-то он там помешался: он уже не сомневается, а только пока сомневаешься, не сбрендил ли ты, можно быть уверенным, что здоров.

захлопываю дверь, сбитая с толку молниеносным осознанием всего идиотизма, и запускаю внутрь несколько москитов, которых потом четверть часа гоняю по крохотной комнатке, будто воюя, со злостью, хлоп, шлеп, снова один ускользнул, и при этом в раковине течет вода, потому что каждый летучий трупик мне надо сразу же смыть с ладоней, трахтарарах, я топаю и ношусь, прыгаю и бешусь, семь и девять и дюжина, а потом, после битвы, падаю на кровать, устав еще больше, чем пару часов назад от чтения, я больше не хочу не могу, мне надо домой к психологу надо хочу помощи

**9***

 
электрически, электрически
вглубь до глубей земли
все вещества из атомов
их оболочки: электроны
электрически
яркоянтарно
я пекло они зима все мы вниз по течению
по электрореке тока
 

013311

следующий стук вырывает меня из потока, течения, и когда я кричу «черт подери, что там еще?», поскольку ожидаю ту же выходку, что и недавно, который час, собственно говоря? – смотрю на часы: прошло три часа, – Константин покашливает: «клавдия? что случилось, ты?..»

«нет, погоди, хорошо, стой, я тебе, ээм, открою!» спотыкаюсь и чуть рожей в дверь не влетаю, он озабоченно смотрит на меня, когда я рывком затаскиваю его в комнату – мило, надо воздействовать на него как пре вне не

но дело не во мне, он озабочен из-за чего-то другого: «не ловит сигнал, он… он должен работать, мы обо всем четко… а теперь, видишь, он сдох: слева нет этих палочек, одна… проклятье», он протягивает мне его, будто я могу что-то сделать.

«а та эскимоска? она придет, только если ты позвонишь, да?»

он не видит меня и не слышит, я думаю о дурацком шлеме в чемодане, о приспособлениях, отдающих дешевой киношной фантастикой с я не знаю, почему меня это так сильно будоражит, но я не даю ему времени впасть из озабоченности в причитания: «хватит, пошли, выйдем, поездим вокруг, снаружи уж точно, явно поймаем, нет, никакого кофе, потом попьешь, пошли, к тачке», с меня хватит, он должен прекратить, всю это клоунаду, немедленно, и я беру, толкая Константина к машине, дела в свои руки, он думает, у меня хорошая мысль: объездить местность, пока его аппарат не поймает сигнал, но мне не этого надо, я хочу одним махом разрушить всю эту ахинею, остановить выворот мозгов набекрень, я в нем больше не участвую, я раскрою ему глаза: «осторожно, бога ради…»

да, он бы у меня руль отнял, видя гигантский след, оставленный шинами, потому что я так необдуманно и рьяно трогаюсь, плевать, вперед.

«может, вон там, где…», но я игнорирую его предложение остановиться на гаконаджанкшн и использовать площадь по левую руку, где стоит будка с эспрессо и большой барак с лежащим у дверей ковром из опилок, для воскрешения его сотового – что это вообще за так называемая деревня, четыре дома, двадцать человек, с забегаловкой за рекой и избушками вокруг, вместе с гостиницей, может быть, и все тридцать, смешно же, кто станет

«куда ты едешь? Клавдия, ответь, я тебя спрашиваю, что ты делаешь? что это значит?» мы на токкатофф, пока он еще не начал протестовать; я злобно молчу: нет, дорогой, привидениям конец, я тебе докажу, ничего там нет, можно ехать домой и возвращать мою жизнь в прежнюю колею, это ты обязан сделать, старикан, обязан, мне.

«Клавдия, мы уже почти…»

седьмая миля на указателе, да, я знаю: «именно этого я и хочу, мы едем туда, к главному входу».

«клавдия, опомнись, пожалуйста…»

эта плаксивость, этого у него в принципе не бывает, а если вдруг и случится, то мне на это плевать орать, как сейчас.

«я опомнилась, я в такой твердой памяти, в какой тебе бы надо быть как старшему и, черт его знает, мудрому, а ты втягиваешь меня в эту… это же все чепуха, Константин, не веришь же ты в это серьезно, управление погодой, контроль мыслей, камеры, русский дятел…» «русс… клавдия, что ты…»

видимо, он не предполагал, что я это запомню, что я пойду по следу его шушуканий в анкориджском «старбаксе» и выясню, что за

мы на месте.

это должен быть он, слева, этот неприметный въезд, и все же я немного удивлена, что, в отличие от фотографий, видно только деревья и эту пандусообразную дорожку из гравия, никаких антенн, ничего из того, что

крутой разворот, вопреки уже не бабскому, но пылко-гневно-сердито-отверженному протесту Константина: «ты еще давай посигналь для полного счастья, в голове не укладывается, о чем ты только думаешь! труд десятков людей, многолетний…»

«ах дудки», я больше не играю, я выхожу, и если у него еще осталась искорка благоразумия, он, если ареста и града пуль не будет, сам сразу

он ничего не может поделать, только смотрит: женщина за рулем, и я слышу, чувствую, как его это раздражает, пугает и обижает, но я делаю это, я приостанавливаю машину, кручу руль, потом даю газ, машина трогается так, словно пинка получила, нас откидывает назад, и потом я подаю вправо, пляска, тряска, остановка, всё позади, мы стоим на въезде.

ни души.

я отстегиваюсь, открываю дверь, выхожу и смутно осознаю, будто неоконченную мысль, краем глаза, что он делает то же. здесь нет ничего, или всё: щебень и гравий, серая земля, легкий туман, мрачно и мглисто, решетка с предупреждениями: не двигать ворота, не трогать, можно пораниться, даже умереть, и никому нельзя входить на территорию, только с разрешения коменданта. кого задержат на территории, гласит другая надпись, могут обыскать, досмотру подвергнут все, что он/она имеет при себе.

два мертвых громкоговорителя на грязных столбах, два цветочных корыта, в которых щебень, землезаменитель и убогая трава борются с холодом, деревья из темноты, заледенелая дорожка как корка на крае пиццы, вдали, на вооруженной земле, думает думу большой генераторный отсек цвета яичного ликера, и жужжит, и гудит.

«это», говорю я, и не знаю, что это.

Константин стоит белее мела на полпути между мной и машиной, я хочу пойти к воротам и не хочу, я могла бы кричать, могла бы махать руками.

«что с тобой? клавдия?» теперь ему страшно и он не скрывает этого.

я не знаю, о чем он, но это место, ясное дело, не обещает ничего хорошего.

все, что я читала, было совсем другим: параноидальным, но и спекулятивным, техническим, холодным, однако здесь, на месте, все отнюдь не техническое, а заколдованное, это гигантское гудение: «это… зло», говорю я, потому что нужное слово наконец-то приходит мне в голову.

он улыбается будто извиняясь: «ну да, это… это я тебе и так говорил, верно?»

путешествие, чувствуем мы оба, окончилось, план сорвался, стал неосуществимым из-за меня, мы стоим перед крепостью, которая нас игнорирует, я глупо прикидываю, стоит ли мне закурить, машине тоже страшно, она прикидывается, что спит, я передергиваю плечами: «м-да. да. вот. прости, я… ты был прав, здесь живет сам дьявол», когда я подхожу, он заключает меня в объятья, мы стоим, обнявшись, перед штукой, которую мы хотели разоблачить, с трудом отрываемся друг от друга.

в машину.

прочь отсюда.

X

013340

так радостно и грустно от вчерашних разговоров, долгого и короткого, что мне еще остается делать, кроме как благодарить Вас за то, что в Вашем ужасном тайминге, посреди темноты, есть хотя бы эта возможность, этот последний

если там наверху есть камеры – а я больше не сомневаюсь в том, что они есть, – то нас сфотографировали и засняли, как мы пытались удержать друг друга, в этих толстенных одеждах, может, у них даже есть чуткие микрофоны, которые могли услышать, как он сказал: «я всегда хотел защитить тебя, от… не знаю, от всего».

мы, словно парочка, вернулись к машине под руку и молча поехали к реке, остановились у домика и долго сидели в машине, спешить уже было некуда.

«от чего?»

так он начался, этот важнейший разговор.

«что от чего?»

«от чего ты хотел меня защитить?» он улыбнулся и посмотрел на меня, сначала ничего не говоря, потом, спокойно, будто уже поставил на этом крест: «ты же не коммунистка и ею уже не станешь, наверно».

я надула щеки, комизма ради: «пффф, ну слава богу, хоть это ясно».

он посмотрел из окна на серого пса, который ошивался перед байкер-баром, между мотоциклами в густом снегопаде, пригнувшись к холодной земле, потому что там еще сохранялось тепло, у мощных моторов, «но одно у нас с тобой… общее, в кпг я тогда очень рано…»

«идеалист».

«может быть, но благодаря этому я… я очень быстро вырос».

«вырос, как это?»

«повзрослел, слишком быстро, и при ужасных обстоятельствах. вот, видишь, с тобой произошло то же самое, и все еще происходит, но я хотел… от всего этого тебя… ты знаешь, что это я убедил твоих родителей подыгрывать в этой… истории, с томасом? эта навязчивая идея, эта гнилая маленькая сказка, которую ты с таким успехом… что мы должны принять в этом участие, это я предложил, когда ты вернулась из клиники, я не видел в этом ничего особо дурного, только безобидное как будто».

я слишком от всего устала, слишком была благодарна за его открытость, чтобы, как обычно в таком деле, отреагировать нагло или агрессивно или, м-да, бешено, как тогда на психиатров, после того как

«мне казалось… я сказал твоему отцу, этому… эстету, что он должен смотреть на все поэтически, как на великое перевоплощение, говорить, что он уехал в берлин, вместо того, что случилось на самом деле, – и разве не должна она казаться гуманной… красивой идеей, эта ложь? в берлин, вместо: умер, молодая девушка, почти ребенок, теряет ближайшего родственника…»

я смотрела из окна на собаку и молча плакала, не вполне в себе, и как обычно себя не жалея, но когда он это сказал, я обернулась, посмотрела на него, чтобы он видел, как я люблю его, и сказала: «но ведь это ты. ближайший родственник».

«ну. axxxx… хм», он откашлялся, это было прелестно, потом сказал: «твой брат был… меня всегда удивляло, как он тебе… как вы были близки друг другу, хотя он вполне мог не принять тебя, все же он был кровным сыном твоих…»

я не могла не видеть, как тяжело ему говорить об этих вещах, я решила, сама удивившись своей внезапной зрелости, избавить его от этого, чтобы он, наконец, смог отдохнуть, от забот обо мне: «когда он умер… я хочу сказать, звучит отвратительно, но сначала это было, я… мне показалось, здорово, что мама и папа впервые обращались со мной так, будто я не приемная, будто у меня, будто я единственное, что у этой семьи еще…»

«да. проклятый стыд, он был замечательным парнем, водителя… я за любую правовую добродетель и против быстрой расправы как таковой, но то, что этот человек отделался смехотворным денежным штрафом и в принципе не намного больше, чем какой-нибудь…»

«ну да, они ему в принципе по ручкам похлопали и… как там было, как это назвали? несчастным стечением обстоятельств при потере контроля над транспортным средством…»

мы оба не хотели договаривать фразу, она медленно разошлась между нами, потом он сказал: «и когда теперь приключилась эта история с тобой и парнем штефани…»

«бывшим парнем».

«гмм. да. и это тоже… тоже была автомобильная катастрофа… то я подумал…»

«то ты подумал, малышка снова загремит в дурдом», ему было нечего возразить.

«хочешь есть?»

«ни грамма, но мы все равно зайдем, пошли», он открыл бардачок и положил туда бесполезный мобильник: «что толку».

позже, в его хижине: «звучит по-дурацки, но мне всегда казалось, что ты – моя дочь… мне это льстило, понимаешь… ведь я был тем, кто в твоем случае был, как там говорят? посредником».

«я… из россии, да?»

«да. в известной степени ребенок беженцев, ты…»

«в гдр это называли незаконным переходом [131]131
  Подразумевается переход из ГДР в ФРГ.


[Закрыть], забавно, что ты именно кого-то с родины трудящихся…» «но ведь младенцем ты ничего не могла с этим поделать, с тем, что твои родители…»

«были за предатели, хи-хи».

«да ладно тебе, то, что я отдал тебя в эту семью, было все же самым благородным и разумным из того, что я когда-либо сделал, ты самая красивая и самая умная», «аккуратнее, только потому… только потому, что мы разных кровей, еще не значит, что я позволю тебе меня кадрить».

это он отмел, одним движением руки: «пф… твои таланты… идеальная фотографическая память, калькулятор в уме, осмотическое усвоение новых слов…»

«и трудных иностранных, типа осмотический!» «наглости тоже хватает, верно, и живая фантазия…» видимо, он не знал, как закончить фразу, потому что это и была самая суть: что эта живая фантазия – не только сила, но и источник всех треволнений, когда-либо возникавших из-за меня.

помешали кофе, поглотали его, и я думаю, мне еще никогда в жизни не было так спокойно, как в этой хижине, – в крайнем случае, когда подолгу смотрела телик, ребенком, ночами, с томасом, по пять-шесть часов, отчего наступала полная прострация, под конец мурун сказал мне: «мои глаза… я почти, как ты там говоришь? кончен, почитаешь мне что-нибудь вслух?»

«конечно, погоди, ха, у меня там кое-что есть», брехт в моей сумочке

стало весело, начали играть: под спиной у нас было много подушек, и мы лежали друг возле друга на мягком пледе, он закрывал глаза, зная стихотворения достаточно хорошо, чтобы понять, когда я его разыгрывала неверными строчками из

вместо: «о великий октябрь рабочего класса!» я читала «о великий октябрь открытой сберкассы!», вместо: «учись, человек в приюте! учись, человек в тюрьме!»– «учись, человек в отеле! учись, человек в петле!», вместо: «у акулы зубы-клинья» – «у акулы сводит скулы», так, что он засыпал, иногда тихо хихикая или мирно мурлыча, как старый кот. но я не понимаю, как умудрилась заснуть сама, читая вслух.

проснулась, от чего-то на носу – очередной гребаный москит, мои руки уже и так искусаны напрочь, и за ушами, и на шее, это они тоже любят.

снаружи было темнее обычного, я посмотрела на часы, было четыре.

собрала свои вещи, осторожно встала, оставила его, одетого, полусидящего, спать дальше и вышла, я думаю, он был счастлив в тот момент, может, не так сильно, как я, но все же по-настоящему доволен, умиротворен: что он смог дожить до старости, не загоняя себя в тот мерзкий угол, где надо вверять свою жизнь в руки людей, которые тебя презирают или жалеют – или, что хуже всего: и то и другое.

что мурун пошевелился и создал нечто, чего без него бы не было, оставил что-то после себя, вместо того чтобы только жить тем, что власть имущие милостиво

когда я вышла на веранду, столкнувшись с цветочным лосем, у соседней сестринской хижины напротив, открылась дверь, она стояла там, женщина с придорожной станции, мой второй двойник, волосы четко разделены посередине, словно расчесаны с водой, выпрямлены, на ушах длинные толстые косы: разве тогда, на придорожье, волосы не были короче? казалось, она хочет меня о чем-то спросить, смотрела на меня выжидающе, странный замшевый костюм; выглядел как льняная рубашка, сверху воротником лежала толстая взъерошенная меховая лента, рубаха была длинной, обшитой чем-то вроде зубов, под ней были бахромчатые индейские брюки и бордовые унты, я подумала: да, живая фантазия, ничего страшного, мне сразу же стало ясно: ее нет, как нет и томаса, и то, что для меня это реально, не должно меня пугать, как не пугают меня и телефонные разговоры, которые я иногда веду с моим мертвым братом, кто знает, сколько людей вокруг цепляется за кусочки своей жизни, которые никто, кроме них, не может видеть, слышать, чувствовать, обонять.

важно только, что один понимает другого, что один прощает другого: эта слабость, невозможность обойтись без вещей, которых нет. таков для меня мурун, он молодец, он позволяет мне это, думала я, и тут за моей индианкой появилась другая, первая, которую я знаю с анкориджа, наниди, и поцеловала ее во впадинку на шее, и, в то время как они обе на меня смотрели, прошептала ей что-то улыбаясь на ухо. тогда мара отступила назад, и наниди закрыла дверь, а я подумала: ну ладно, вас нет, но вы приглядываете за мной, с той стороны, мои сестры, как

с этим чувством, этим знанием в животе, вернулась потом на свою половину хижины и читала, текст, который я каждый раз тут же узнаю, который я знаю наизусть, неизвестно откуда, – может я его когда-то давно брала из папиной библиотеки, тогда я увлеклась классикой, это правда, но я не знаю, когда и как я

лир

 
чем ты занимаешься?
 

кент

 
вот мой род занятий: быть самим собой, верно служить тому, кто мне доверится, любить того, кто честен, знаться с тем, кто рассудителен и мало говорит, считаться с общим мнением, драться, когда нет другого выхода, и не есть рыбы.
 

лир

 
а сам ты кто?
 

кент

 
подлинно честный малый, бедный, как король.
 

013341

удар и первый огненный цветок, вспыхнувший из шлейфа пламени, не вырвали меня из моего сна, где по мрачно-синей поверхности льда, который, возможно, был океаном, а возможно, и чем-то большим, на странных полозьях я скользила вперед как нож по маслу, когда

треск, всполохи молний, освещающие местность, клубы дыма, чад от горящих моторов, острый угол, переодетый звуком, скользят над гулом, грохочут и

открыла глаза, тарелки дребезжали в шкафу, роботогрелка выла так, словно ее приплюснули, но запаха дыма я еще не ощущала, иначе бы детектор

не набрасывать пальто, а только быстрей к двери, вкус чертополоха во рту, так всегда, если засну, не почистив зубы, еще одетая и даже в сапогах, и тогда я услышала, как что-то ломается и как крутятся тяжелые гайки, потом трескотню, беготню, женский крик распахнула дверь, деревянный лось валялся, мешая пройти, пришлось его оттолкнуть, он отбрасывал черную тень, газовая колонка в конце ограждения стояла дыбом, на земле вздувались пятна, столбы света на ходулях скакали меж деревьев, что-то громко трубило, что-то подъезжало, и было так темно, как еще не бывало с момента моего прибытия в этот

резануло глаза, от свиста задрожали уши, в воздухе разнесся какой-то стон, похожий на передутую фисгармонию, – так, что меня охватил чудовищно дикий страх, еще до того, как раздвинулись ветки и первые солдаты ринулись на хижину, еще до того, как танк рванул по покатой лощине щебня рядом с амбаром и бензоколонкой

помчалась, дверь высадила плечом, всем своим весом, ворвалась, всё в танцующих огоньках от окна за спиной, в недобром сиянии, в артиллерийском обстреле, который как неестественный дождь

так и лежал, полусидя, я уже подумала: мертв, потому что и глаза за мной не следили, когда я обходила кровать, как можно быстрее к нему, они были открыты, но неподвижны, и я даже не знала, что делать, как оживить, ах БОЖЕ нет нет, сердце, конечно, старость, во сне, от испуга проснувшись, мое лицо возле его лица, так, что я все же слышу, как он что-то шепчет, дышит, у меня тогда всё внутри

тихо-тихо: «пришли, они, уже они, они пришли… там…»

«я не могу, там какая-то авария случилась с чертовым газом, это последние люди здесь, ну, подожди, кто-то уже идет, там какие-то уже идут, не… не двигайся, хорошо?»

оторвалась ненадолго от его уха, чтобы выглянуть через открытую дверь, и не могла слышать, что он в это время сказал, но потом снова к нему наклонилась, потому что снаружи не было ничего, кроме пламени, открытые шлюзы гари, пышные багряные облачка, оставалась внимательной, к счастью, разобрала: «самолет… там… сбит… этими…»

«этого ты не знаешь», должно быть, звучало сердито, от злости, что он снова взялся за свои шпионские штучки, «этого ты не знаешь», повторила я громче, и «только это, это не были райан с той теткой, лежи, спокойно, ладно? пожалуйста, Константин, успокойся немного ради меня, хорошо?»

с грацией, от которой сердцу хотелось разорваться, он приподнял с одеяла тонкую руку и отмахнул мое попрошайничество. потом едва слышно откашлялся; чуть ли не веселым был его голос, когда он прошептал: «самая красивая самая… умная…»

«сейчас не время… для лести».

руку на его лоб. над шоп-н-стопом вздымаются ввысь желтые и золотые капли, возможно, сигнальные ракеты; летучие пузатые штуки озаряют небо, на месте между развороченной заправкой и складными стульями пробираются две группы по трое солдат, в мерцании света их лица черны как сажа, очки как у летчиков в старых фильмах, у некоторых на глазах, у других на лбу, светлый камуфляж, не вписывающийся в этот пейзаж: коричневый и зеленый, засаленно серый в сиянии огня, резкими силуэтами выступающий на белом, на желто-красном от

«но… уходите, дети, давайте… идите…», мое ухо было уже у его рта, я не хотела ничего пропустить, прослушать. «быстрей», еще тише, «только быстрей, дети… взгляд назад, и вы… в…» с тех пор молчит

013343

увидели меня, но мне еще все равно, доносится гром и треск, там стреляют по складным стульям, флагштоку, спутниковой тарелке? двери к другой хижине в мертвом угле, наша – муруна – недостаточно широко открыта, он смотрит на стену, на постер, совсем другим взглядом, чем раньше – когда я подумала, что он мертв, другим: теперь он мертв.

зачем мне бежать? все равно.

утешитель мой, покровитель: одеяло сползло, я не знаю, как это делается, как закрывать глаза, и немного боюсь, потом все же решаюсь, и это легко, утешитель: я стягиваю одеяло с кровати справа от него, накрываю им его, до корней волос; не знаю даже почему, как-то мне кажется, так просто делают, чтобы покой, ну

иду к двери, чтобы показаться им, что надо делать, поднять руки? меня видят двое, но тот, за которым они идут, указывает согнутой рукой вверх и затем, удар краем ладони, вперед, и тогда оба поднимают ружья, приходят остальные, и когда я ступаю на порог, я только и могу, что удивляться гусенице, парням с трубчатыми штуковинами на спине, ребенок на лестнице, у шоп-н-стопа, мать-перемать со сломанной рукой орет на него, тянет обратно в дом, ребенок стоял там весь израненный и взглядом искал что-то. еще больше мужчин приходит, нет, не знаю, может, там и женщины есть, эти униформы делают всё

гарпуны или мясные крюки на руках, что это за прибор, но и обычное огнестрельное оружие, что

больше фейерверка, взрывающиеся тыквы, оторванные полосы красного бархата, много яркого – так, что даже звездный шатер исчезает, бледнеет и смотрится, как поверхность воды, которую со дна озера стая обезьян, управляемая силой мысли какого-то вуду, эти зверьки – его глаза и уши, юркие и проворные, там, наверно, психогенерал сидит в контрольной будке наверху в haarp, и смотрит, и слушает все, но если бы кто-нибудь вот сейчас застрелил всех этих парней, то это вожглось бы в мозг генерала, тогда он ослеп бы и весь свой остаток жизни ничего бы больше не видел, кроме огней, которые

один справа орет, за домом есть что-то, турбина начинает реветь, сперва низко, затем быстро шершни, рой вой, хрип крик

сосредоточенно храбро, из ряда вон планомерно, смешно и абсурдно, как щелкунчики, наступают они, триады старательных обезьян, по всем направлениям, что надо завоевать, как насчет неизменной банановой кожуры или льда под снегом, почему это так ужасно смешно, сошла ли я правда с ума, нет: до меня не доходит, почему они так устраивают свой балет, будто тут в деревне самый что ни на есть вьетконг, при этом тут никого нет, только бедные души, которые пекутся об этом пристанище, да я, на веранде, с открытым ртом и, вероятно, сказочно идиотским выражением лица, они топают, они спешат, целятся во что-то. во что? мне бы хотелось сказать муруну: смотри, что за придурки, разве им не где-нибудь в третьем мире охранять нефтяные поля или предотвращать резню? но в этом нет смысла, мурун не смог бы, мурун бы не

что это страшно воняет, надувная лодка у фургона перед плитами на въезде, потому что теперь и она горит, и что-то таится, дрожит, это люди, это

в строю, двое пинками тяжелых сапог опрокидывают скамью, один выбивает окно у другого домика, фонарем, и что-то теперь стреляет в ответ, там где труба за перегородкой на

почему они здесь, конечно: за заснеженным ограждением, где стоит дурацкая будка с эспрессо, на краю леса за американским флагом, переломанный тюбик краски, мерцая металлом, зарывшись правым крылом в снег, как ребенок рукой: самолет, который должен был нам помочь, каким-то самодельным шоу на манер специалиста райана. где шлем муруна?

десантники окружили обломки, один решительно наступает с огнетушителем, но явно не для того, чтобы тушить: пусть они спокойно себе горят, наши товарищи, что мне делать теперь, меня схватят, ско

справа быстрее шагают в ногу, под рык командира, теперь военные на всем пространстве вплоть до джанкшн, за вывеской, рядом с туалетом они выскакивают из ветвей, пара десятков, рыскают фонариками и ищут, по краю пандуса крадутся трое, из них четверо согнув колени, как на учениях, мне это кажется каким-то упражнением, но мне бы лучше обратно в дом и надо

что такое, они меня видят, они, что ли, хотят, чтобы я

у глаза, справа на щеке, что-то вколачивается в меня, в цель, сперва тупо думаю, челюсть, мой язык мое легкое, откуда же этот вкус, потом что-то с ногами, они хотят отвалиться назад, как так, щека ноет до виска, ломится череп, ай что это ай черт темнота теперь самая

013401

режет и свербит в моем бедре, чувство такое, будто вплоть до костей доходит, толкает и дергает, как тогда в челюсти, когда мне под наркозом пришлось избавляться от зуба мудрости, они всё рвали и рвали, а он никак не хотел выходить, в итоге они его прямо-таки выкорчевали. мне немного смешно, все еще, как когда – когда

это было – наступали солдаты, такая газообразная веселость, и свою лепту, конечно, вносит то, что все сверление, ковыряние и копание в своей ноге доходит до меня только как кинетическое мероприятие, не как боль, под наркозом: так надо, свет здесь – вверху – как в американских супермаркетах, в «уолмарте» или «каррс» в анкоридже, вспышка гранаты, я ее вижу только одним глазом, который меня тоже не вполне слушается, мое изображение постоянно съезжает, катится прочь, будто мышка, курсор