Текст книги "Провидец. Город мертвецов (СИ)"

Автор книги: Динар Шагалиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Глава 8

Следующим днем сидел я в кабинете Купцова и корпел над бумагами, потягивая крепкий кофий. Сам Фёдор Михайлович убыл на утреннюю летучку к обер – полицмейстеру.

Если верить одному из докладов, подлинно стало известно, что вновь вернулся в Петербург, отбыв свой срок высылки, некий не единожды регистрированный и ловкий шулер Прутянский. По дошедшим сведениям, он принялся за старое. Не придав этому делу большого значения, я поручил двум агентам произвести в номере его гостиницы обыск и вернулся снова в кабинет.

Тут в дверь постучался дежурный и сказал:

– Ваше благородие, там вас домогается чинный господин по весьма срочному делу.

– Пригласите, – вздохнул я.

Через минуту в служебный кабинет с перепуганным лицом вошел тучный, высокий человек в шелковом кафтане, высоких, лакированных сапогах и шапкой в руках, лет пятидесяти, с проседью, по виду купец второй гильдии. После нескольких приглашений он решился наконец грузно опуститься на стул и обтер вспотевший лоб.

– Кто вы и что вам угодно? – спросил я его.

– Я второй гильдии купец, Иван Степанович Артамонов, имею свою бакалейную торговлю, а только, между прочим, все это ни к чему, потому что, можно сказать, перед вами не купец, а труп!

– То есть как это труп? – удивился я.

– Очень даже просто, господин начальник! Какой же я живой человек, когда завтра мне смерть!

– Говорите, ради Бога, яснее, господин Артамонов, – просил я, отодвинув чашку в сторону.

– Да уж все расскажу, господин начальник, на то и пришел. Одна на вас надежда, оградите меня от напасти! Не оставьте своей помощью!

И перепуганный купец рассказал следующее:

– Вчерась я, как обычно, запер в девятом часу лавку, отпустил приказчиков, подсчитал выручку и, покончив с делами, поставил самовар и принялся чай пить. Выпили это мы с моей супружницей стаканчика по три, как вдруг в это время звякнул звонок. Господи, кого это несет в такую пору? Входит в столовую кухарка и подает письмо. «Откудова?» – спрашиваю. Говорит, мол, какой – то малец занес, сунул в руку и ушел. Чудно это мне показалось. По коммерции своей я получаю письма, но утром и по почте, а это – на ночь глядя и без марки к тому же.

Забилось мое сердце, ищу очков – найти не могу, а они тут же на столе лежат. Савишна, суприжница моя, мне и говорит: «Давай, отец, я распечатаю и прочту. Глаза мои помоложе будут». – «Сделай одолжение, – говорю я, – а мне что-то боязно!». Та раскрыла конверт, вытащила письмо, развернула да как вскрикнет: «С нами крестная сила!». Я всполошился, аж в пот ударило. «Что, – говорю, – орешь?». «Смотри, смотри, Степаныч!» – и дрожащей рукой протягивает письмо. Я поглядел: свят! свят! свят! Страсти – то какие! Внизу листочка нарисован страшенный шкилет, тут же черный гроб и три свечи. Да вот, извольте сами посмотреть! – сказал Артамонов, протягивая мне письмо.

Я пробежал его глазами:

«Приказываю Вам завтра, вручить мне на Сенной площади, в самой её середке, ровно в полночь, запечатанный конверт с тысячью рублей. В случае неисполнения этого приказа будете преданы лютой смерти!

Грозный атаман лихой шайки – Черный Ворон».

По всему выходит, что конверт надобно передать уже этой ночью и тянуть с решением было не можно.

Купец тем временем продолжал:

– Как увидели мы с Савишной шкилет да гроб, сидим ни живы, ни мертвы, а читать письмо боимся. Посидели мы молча, а затем, я таки взял себя в руки, и письмо то это страшное прочёл. Как – никак я – хозяин и мужского пола. Подумал я эдак, подумал и решился отнести деньги. Хоть оно тысячу целковых отвалить и не по нашим капиталам, да что поделаешь, – живот свой дороже. И расстроился я просто во как! Однако, Савишна мне сказала, чтобы я к вам на поклон явился. До утра мы с ней судили да рядили, и баба моя на своем настояла. И вот я пришел к вашей милости, не оставьте без внимания, защитите!

И Артамонов, прослезившись, обтер глаза платком.

– Ну и скажите спасибо супруге, что на правильный путь вас направила. Нечего мошенников поощрять. А мы вас защитим, но только и вы должны нам помочь, – ответил я после минутного раздумья.

– За этим дело не станет! – сказал повеселевший Артамонов. – Если там расходы какие или, к примеру сказать, благотворительность, то мы с превеликим нашим удовольствием! – и он полез за бумажником.

К своему стыду, взяточничество среди полицейских чинов развито у нас до крайних пределов. Взятки берутся открыто, бесцеремонно и почти официально. Без приношения уже никто не смел появляться в квартале, зная заранее, что даром ему ничего не сделают.

Относительно приношений предусмотрительные полицейские придерживались такого мнения: «Копи денежку на черный день. Служба шаткая, положение скверное, доверия никакого. Уволят, и пропал, коли не будет сбережений. Ведь после полицейской службы никакой другой не найдешь, поэтому заблаговременно и следует запасаться тем, чем люди живы бывают».

В этом сказывался весь полицейский с неизбежным «черным днем». Свою службу он не осмеливался называть беспорочной и поэтому никогда не рассчитывал на долгодействие своего мундира. Он ежедневно ожидал увольнения, темным пятном ложившегося на всю его жизнь. У отставного полицейского уже не могло быть никакой служебной перспективы. Для него все потеряно, ему не поручат никакой должности, не дадут никакого заработка, инстинктивно опасаясь его, ведь от такого “искусившегося” человека можно ожидать всякого. Мое же положение, как бывшего осужденного, было ещё более шатким. К тому же, честолюбивость, привитая мне Купцовым, никак не допускала подобного поведения. Оттого, я нахмурил брови и твёрдо сказал:

– Да вы, никак, рехнулись, голубчик, с перепугу? Прячьте ваши деньги, они мне не нужны. Мы обязаны защищать от мошенников всех и каждого. За то жалование и получаем. Ваша помощь будет не в том. Вы должны будете завтра в назначенный в письме час явиться на место и ждать Черного Ворона, а когда он явится и подойдет к вам, то сунуть ему запечатанный конверт, набитый газетной бумагой. В это время мы его и схватим.

Артамонов чуть не кувырнулся со стула:

– Ну уж нет, господин начальник! – возмутился купец. – От этого увольте! С чего же это я на рожон полезу? Да этот самый Ворон как пальнет в меня – тут мне и конец! У меня как-никак жена, дочь, торговля! Я не только что встречаться, а за версту не желаю видеть этого душегуба! Нет уж, вы, сделайте милость, как – нибудь без меня управьтесь!

– Как же без вас обойтись? – говорю. – Ведь если вместо вас пойдет другой, то Черный Ворон пройдет мимо него, не останавливаясь, и мы его не обознаем и не словим. А если он вас не найдет, то обозлится. Понимаете?

– Святые угодники! Что же мне теперича делать? И так обернешься – плохо, а эдак – еще хуже! Вот истинная напасть, и выхода нет! – сокрушался Артамонов, схватясь за голову.

– Выход есть, – старался я его успокоить, – послушайтесь меня – и все хорошо будет.

– Да как же, господин начальник, ведь боязно?!

– Чего же вы боитесь, подумайте сами? Вы все сделаете, как он приказывал, конверт передадите, с чего же ему вас убивать или трогать?

– Так – то оно так! А если они спохватятся, что в конверте не деньги, а одна труха?

– Так мы не дадим ему разглядывать.

Артамонов глубоко задумался, затем нерешительно сказал:

– А все же, может, господин начальник, вы найдете забубённую голову какую, что за вознаграждение согласится пойти заместо меня?

– Опять начинай сначала... Да ведь Ворон – то вас в глаза знает? Ведь писал – то он вам! Поджидать – то будет вас?!

Наконец, после долгих уговоров, мне удалось уломать и убедить моего купца. Он обещал явиться на Сенную ровно в полночь и покинул кабинет.

Я же допил остывший кофий и отправился, для предварительного осмотра, к месту сегодняшней встречи. Ведь на сыскной полиции лежит обязанность не только раскрывать уже совершенные преступления, но, по возможности, и предупреждать их.

Даже летом на Сенной стояла непролазная грязь, как и на главных улицах. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах ближайших домов, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников. Мелкие воришки стекались со всех переулков, дабы развернуть свою деятельность. Воистину, изощренность преступного мышления, корыстные вожделения людей представляют из себя обширнейшее засоренное поле, и немало труда и терпения требуется для выкорчевывания этой человеческой лебеды, часто готовой буйным ростом своим заглушить любые полезные всходы.

Вонь тут, по своему обыкновению, стояла коромыслом. По площади свободно ходили разносчики с горячими блинами, грешневиками, гороховиками, с подовыми пирогами с лучком и перцем, со всякой патокой, с моченой грушей, квасом или сбитнем. Воняло и от продуктов, и от продавцов, и от покупателей. Воняло и от двух местных гостиниц, в которых останавливались по большей части иногородние купцы, приезжавшие в Петербург по делам, со своей квашеной капустой, с соленой рыбой, огурцами и прочей соленой и копченой снедью, ничего не требуя от гостиницы, кроме самовара, и ни за что не платя, кроме как за "тепло". От того что ватерклозеты не справлялись с таким количеством желающих, то понятно, что весь этот упитанный капустою люд оставлял свой след понемногу везде. Но местные, как, впрочем, и я, как-то этим фактом не отягощались и даже носов не затыкали. Видимо, им думается совершенно естественным, что там, где живут люди, и пахнуть должно человечеством.

Вдоль одного из кабаков, среди кучи помоев, тянутся нищие. Извиваются по земле их истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Просят они и требуют именем божьим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль их тощие тела и кости. Больные и увечные подобны они страшным цветам. У многих тела покрыты гнойными язвами.

Причиной этого страшного недуга служит "Желтуха" – новый бич Петербурга. То был дешевый наркотик, который, примерно уже год, завозили из Нового Петрограда. На сколько мне было известно, тысячи гнилых тел, отравленных Септиконом, выделяли тяжелые трупные миазмы, которые копились в воздухе, мешаясь с туманом. Эту желтоватую зернистую кашицу получали хитрой перегонкой, как раз-таки, зловредного тумана, который в изобилии копился на улицах мертвого города.

Действие Желтуха оказывала столь же приятное, сколь и губительное. Её заваривали и вдыхали пары, чтобы глупо блаженствовать: разбудить те дионисические чувствования, в подъеме которых собственное «я» исчезает до полного самозабвения. Однако, рано или поздно, хроническое употребление приводило к смерти медленной и мучительной. Желтуха не просто разрушала разум – омертвлялось само тело. Возникнув в уголках рта, гангрена расползалась по всему лицу, поедая щеки и нос. Пальцы на руках и ногах отваливались, и со временем больной мог окончательно превратиться в пародию на не упокоенных мертвецов, которые и по сей день бессмысленно волочат своё извращенное существование на улицах Нового Петрограда. Несмотря на очевидную опасность, наркотик пользовался большим спросом. Народ оскотинивался и губил себя за собственные гроши, заработанные потом и кровью. Воистину, людская глупость безмерна...

Пройдя мимо помоста, на котором били розгами вопящую бабу под одобрительный гомон толпы, я прикупил у лоточника булку с маком, уселся на скамейку и стал вдумчиво разглядывать место встречи.

Место Вороном выбрано удачно, так как представляет собой обширную площадь. Ни подъезда, ни лавки, ни подворотни, куда бы можно было спрятать засаду, поблизости не имеется. Однако, поразмыслив, мне показалось возможным рассадить пару агентов по деревьям, там и сям растущим среди площади. Деревья были старые и ветвистые, и, конечно, в потёмках, при крайней отдаленности редких газовых фонарей, агенты на них будут незаметны. Эта мысль показалась мне прекрасной.

Были уже густые сумерки, когда я, с парой смышленых агентов, прибыл на площадь и, поглядывая вокруг, дабы не привлекать лишнего внимания, мы заняли свои птичьи позиции.

Тень со светом перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дамочек в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Расползались по разным сторонам и тоненькие чиновники с тросточками, которые, вероятно сделавши прогулку, возвращались домой. Изредка доходили до слуха какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» – или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе покажу!..». Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как помойным варом, какого-нибудь, например, замечтавшегося двадцатилетнего юношу, который возвращаясь из театра, несет в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.

Ровно в полночь появилась дрожащая фигура Артамонова, каковая, озираясь и спотыкаясь, начала разгуливать по площади, держась поблизости наших деревьев. Минут через пятнадцать появился конопатый мальчишка, лет четырнадцати, добротно одетый. Уверенным шагом подошел он к оцепеневшему купцу и деланным басом проревел:

– Конверт!

Артамонов, дрожа всем телом, протянул конверт и в полуобморочном состоянии прислонился к дереву. Мальчишка, не глядя, стал запихивать воображаемые деньги за пазуху рубашки. Ну мы тут его и схватили. При обыске у него ничего не оказалось, кроме одной книжки, на обложке которой виднелись череп, скрещенные кости, черный гроб и три свечи.

– Ты что ли Черный Ворон? – спросил я строго, держа его за ухо.

Мальчик, не отвечая, стал кивать и реветь в три ручья.

– Ах ты паршивец этакий! – сказал я без злобы, а скорее от шалости. – Вот прикажу сейчас разложить тебя да как всыплю тебе полсотни горячих, так ты у меня забудешь, как людей запугивать письмами!

– Ишь щенок паршивый! – возмущался Артамонов. – И подумать только, сколько кровушки он мне перепортил! А всему причиной – книги! Я и то, господин начальник, своей доче говорю: не суши ты, кулёма, зря мозгов! Коль родилась дурой, так дурой и помрешь, умней не станешь.

Выбранив хорошенько мальца, я отпустил улыбавшихся агентов и белого, как мел, купца, а сам направился со шкодником прямиком к его родителям, что жили через пару домов от площади.

Он оказался сыном довольно зажиточного лавочника.

Перепуганные родители, услыхав о проделке сына, так и ахнули:

– Вот паскудник, разбойник эдакий! Да ведь теперь сраму от него не оберешься! То – то мы стали замечать, что из выручки стали деньги пропадать. Ну уж мы ему и зададим! То есть так взлупим, что всю жизнь будет помнить!

Я, довольный подобным счастливым концом, развернулся и отправился было домой, как меня нагнал отец мальчишки.

– Ваше благородие, – стал он просить, – молим, не делайте шуму. Иначе во век не отмоемся. Если какую посильную помощь надобно оказать, мы сдюжим, не сомневайтесь...

Я остановил его руку, что уже потянулась во внутренний карман жилетки, отороченной золотистым узором, улыбнулся и сказал:

– Не смейте волноваться. Я сохраню это в тайне... – и отправился искать извозчика, оставив удивленного лавочника под тусклым светом фонаря.

Глава 9

– Появилось дело – вам под стать, Николай Александрович, – даже не здороваясь заявил Фёдор Михайлович, когда я вошёл в кабинет.

Одет он был в дорожные платья и складывал какие-то бумаги в свою сумку.

– Отбываете, Ваше высокородие?

– Именно, голубчик, именно, – ответил Купцов, поправив лямку, – Срочно выезжаю в Минск, по прошению уважаемой еврейской общины. У них случилось страшное злодеяние – ритуальное убийство ребёнка. Если не раскрыть это дело, то случиться погром, к гадалке не ходи. Попахивает провокацией и разжиганием розни среди населения. Высшее руководство крайне обеспокоено этим событием. Им нет даже дела до убийства девяти человек.

– Девяти? – удивился я. – Что де делается то.

– Только представьте, – ответил Купцов. – Негодяи совершенно с цепи сорвались. Продыху не дают. Вроде и теплее стало, а всё не угомонятся.

Действительно, летом с делами было несколько легче. С наступлением теплой поры многие преступные элементы, как тараканы, расползались в разные стороны, кто куда, преимущественно же в окрестности столицы, где, хотя и пошаливали, но на кровавые преступления решались довольно редко.

– Надо понимать, это дело теперь моё?

– Верно понимаете, голубчик. Бумаги на столе. Ознакомьтесь и употребите все усилия. На время моего отсутствия, передаю вам свои полномочия. Подписанный приказ в канцелярии, – отчеканил Купцов.

– Сделаем, Фёдор Михайлович.

– Я на вас надеюсь, – сказал Купцов, крепко сжав моё плечо. – Не подведите.

– Будем стараться, по мере сил, Ваше высокородие.

– Удачи.

– И вам, Фёдор Михайлович.

С этими словами статский советник покинул кабинет, а я же уселся в кресло и стал изучать подробности предстоящего дела.

Согласно извещению, в Литейном переулке произошло массовое убийство девяти человек.

Переулок этот представляет собой узкий, вымощенный крупным булыжником проезд, с лепящимися друг к другу домами и домишками, и ничем особым не отличается.

В одном из полуразрушившихся от ветхости домов, давно предназначенном на слом, в единственной относительно уцелевшей в нем квартире ютилась рабочая семья, состоящая из девяти человек. Четверо взрослых мужчин и пять мальчиков составляли эту семейную артель. Все они были родом из одной деревни в Рязанской губернии, и работали в Петербурге, все сообща, на мануфактурной фабрике.

Злодейство было обнаружено после того, как жертвы не явились на работу. Встревоженная администрация предприятия в то же утро послала одного из своих служащих справиться о причине этой массовой неявки, и последний, войдя в злополучную квартиру, был потрясен видом крови, просочившейся из-под дверей ее комнат и застывшей бурыми змейками в прихожей. На его зов никто не откликнулся. В доме царила могильная тишина. После рассказа своего служащего, администрация тотчас же известила об этом жутком происшествии сыскную полицию.

Перво – наперво, следовало отправиться на место убийства. Пока я собирался, дежурный доложил мне, что какой – то чиновник в форме желает меня видеть. От того что сбежать я не успел, делать нечего, пришлось просить. Вдруг что важное.

– Впустите.

С шумом раскрывается дверь кабинета, и высокий, осанистый господин, с гордо поднятой головой, в форменном кителе ведомства учреждений Императрицы Марии и с форменной фуражкой в руках, быстро подходит к столу, небрежно бросает на него фуражку и, не дожидаясь приглашения, плюхается в кресло.

– Что вам угодно?

– Да помилуйте! Это черт знает что такое! – стал возмущаться посетитель. – Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извинясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас куда следует, если вы только не обуздаете ваших олухов!

Поначалу я даже опешил.

– Как ваша фамилия? – спросил я прищурясь.

– Коллежский советник Прутянский, – бросил он небрежно.

Будучи уже взбешенным необычайно наглым тоном моего посетителя да услышав еще фамилию этого шулера, я, к своему стыду, потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул:

– Вон! Сию минуту вон, сукин сын эдакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, а из Петербурга выставлю! Вон, говорят тебе!

И, встав из – за стола, я стал наступать на него. Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся к выходу и, пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены, рядом с дверью.

– Куда в шкаф лезешь? Казенное имущество ломаешь! – крикнул я.

Наконец «коллежский советник» выбрался из кабинета, оставив на паркете следы своего необычайного волнения.

– Арсений Петрович, – окликнул я дежурного надзирателя, тучного, с бесцветными глазами, румяного господина – из тех, которым всегда бывает жарко, – я в Литейный переулок. Не сочти за труд, распорядись, чтобы в кабинете прибрались. Там один посетитель оконфузился.

***

Старый, облезлый дом, с побитыми окнами, покоробленной крышей, покосившимися дверями и покривившимися лестницами, напоминал заброшенный улей. Никто, разумеется, не охранял этой руины. Ни дворников, ни швейцара в нем, конечно, не было. Поднявшись во второй этаж, я приоткрыл дверь единственной квартиры, еще недавно населенной людьми, а ныне ставшей кладбищем. Спертый, тяжелый дух ударил мне в нос: какой – то сложный запах бойни, мертвецкой и трактира. Волна воздуха, ворвавшаяся со мной, уныло заколебала густую паутину, фестонами висящую по углам комнаты. Это была, видимо, прихожая.

Открыв правую дверь и осторожно шагая по липкому, сплошь залитому застывшей кровью полу, я увидел две убогие кроватки, составлявшие единственную обстановку этой комнаты.

На них лежали два мальчика, один – лет двенадцати, другой – лет четырнадцати на вид. Дети казались мирно спящими, и, если бы не восковая бледность их лиц да не огромные, зияющие раны на их темени, – ничто бы не говорило об отнятой у них жизни. Та же картина была в левой от прихожей комнате, с той лишь разницей, что вместо двух там спали вечным сном три мальчика, того же примерно возраста. В соседней с нею комнате, с той же раной, лежало на постели мертвое, худо выкормленное, страдавшее запоями тело взрослого человека, с длинным горбатым носом и жидкой клочковатой бородой.

Из прихожей прямо вел коридор в две смежные комнаты – первую большую, а за ней маленькую. В большой лежали ещё два взрослых трупа. Из маленькой, судя по рапорту, до моего приезда был увезен в больницу пострадавший, подававший еще некоторые признаки жизни. Посреди задней большой комнаты стоял круглый стол, на нем недопитые бутылки водки и пива, а рядом с ними вырванный листок из записной книжки, и на нем ломаным почерком было нацарапано карандашом: «Ванька и Колька, мы вас любили, мы вас и убили».

Поражало обилие крови, буквально наводнившей всю квартиру.

Не только пол был ею залит, но подтеки и следы ее виднелись повсюду: и на стенах, и на окнах, и на дверях, и на печках.

Осмотр помещения привел к обнаружению в печке кучи золы, в которой оказался полуистлевший воротник от сгоревшей мужской рубашки, а из самых глубин печки была извлечена десятифунтовая штанга с отпиленным вместе с шаром концом. Этой своего рода булавой, видимо, и орудовали преступники, проламывая черепа своих жертв.

Имевшиеся в квартире сундучки – обычная принадлежность простого рабочего человека, хранящая обыкновенно его незатейливый скарб, – были взломаны и говорили о грабеже.

Чувствовалось, что записка с дикой надписью не есть тот конец, ухватясь за который удастся распутать кровавый клубок.

Несомненно, это была лишь наивная попытка направить розыск по ложному пути. Для чего же тогда было убийцам оповещать уже мертвых любовников о своем авторстве?

Для чего было рисковать и оставлять чуть ли не визитные карточки?

Наконец, представлялось маловероятным, чтобы две женщины могли запросто осилить и убить девять человек.

Дело, ещё на начальных этапах, для меня осложнялось тем, что дом был необитаем, следовательно, не у кого было справиться ни о жизни, ни о привычках убитых.

Не представлялось возможным выяснить, хотя бы даже приблизительно, обстановку не только в день убийства, но и за неделю, за месяц до него.

Прежде всего я обратился в лечебницу, куда был перевезен оставшийся в живых страдалец. Но он оказался при смерти, в полном забытьи, и лишь бессвязно бредил. Однако, одна из медсестер сообщила, что среди бессвязного лепета раненый часто и отчетливо повторяет одно слово – «Европа».

Почему «Европа»? Почему эта часть света так полюбилась вдруг этому несчастному, в лучшем случае только грамотному человеку?

Следом, я обратился и в мануфактурное предприятие, где навел подробные справки о покойных служащих. Там я получил хотя и туманные, но все же кое – какие указания, а именно: некоторые из товарищей находящегося в лечебнице приказчика мельком слышали, что покойный намеревался открыть в сообществе с каким – то земляком какое – то торговое предприятие.

Так как земляка этого никто никогда не видел, то разыскать его представлялось далеко не легким делом. Между тем земляк этот представлялся мне если не ключом к загадке, то, во всяком случае, единственным имеющимся шансом к ее растолкованию. Следовательно, он должен был быть разыскан.

По прибытию в контору, я послал агента в Рязанскую губернию, чтобы составить в волостном правлении точный список всех крестьян волости, к которой принадлежал покойный, проживавших за последний год в Петербурге. От этого и будем плясать.

Когда я вышел за порог конторы, в животе вдруг заурчало. За окном уже сгущались сумерки, и я вспомнил, что поесть сегодня так ещё и не пришлось.

Я остановился на перекрестке и оглядел тихую улочку с длинной шеренгой фонарей. Теплое мерцание газовых ламп вырывало из ночного мрака фигуры прохожих, а стоило людям сделать лишь несколько шагов в сторону, как они вновь растворялись в темноте. В домах светились прямоугольники окон, а над крышами домов моргали сигнальные огоньки дирижаблей.

Мое внимание привлекла вывеска кабака, со звучным названием «Берлога», что под стать названию, расположился в подвале двухэтажного дома.

Внутри было душно и накурено, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным. Посреди комнаты там был выставлен ветхий бильярдный стол, возле которого скучал подвыпивший гуляка в белом парусиновом костюме. В черной половине, под светом керосиновых ламп, сидела парочка влюбленных голубков весьма потрепанного вида, подле них дремал какой – то забулдыга, а еще двое пили в два горла скисшее пиво у противоположной стены. Выбора в этот час у меня особо не было, оттого я сел за липкий столик в углу и сделал заказ.

Половой, конопатый мальчишка лет двенадцати, в старенькой, но чистой рубахе, принес пресные щи с краюшкой черного хлеба, миску остывшей гречи с грибами, да чашку яблочного компота.

– Господин хороший, чего ещё желаете? – бойко спросил мальчишка.

– Это всё, – улыбнулся я в ответ.

– Коли надумаете – зовите. Это я мигом!

– Как тебя зовут?

– Егоркой звать, – ответил тот, вытирая нос рукавом.

– А по батюшке?

– Трофимович...

– Вот, держи, Егор Трофимович, – подмигнул я, протягивая медяк. – За хорошую службу.

– Спасибо, господин хороший, – смущенно улыбнулся половой. – Не смею более отвлекать.

Я стал хлебать щи, поглядывая исподлобья на обстановку: на стойке стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; всё это очень дурно пахло; рядом тучный мужчина, в щегольских сапогах с большими красными отворотами, мерно протирал стаканы грязным полотенцем; он был в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а всё лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок; тут же стоял мальчишка лет четырнадцати, который подавал, если что спрашивали.

В столь поздний час мальчишкам этим полегче, не то что, скажем, в праздничные дни, когда к вечеру трактир сплошь битком набит пьяными, что даже места нет. И вот лавирует половой между пьяными столами, вывертываясь и изгибаясь, жонглируя над головой высоко поднятым подносом на ладони, и на подносе иногда два и семь – то есть два чайника с кипятком и семь приборов.

И «на чай» посетители, требовавшие только чай, ничего не давали, разве только грош, да и то за особую услугу.

– Малой, смотайся ко мне на фатеру да скажи самой, что я обедать не буду, в город еду, – приказывает сосед-подрядчик.

И «малой» иногда по дождю и грязи, иногда в двадцатиградусный мороз, накинув на шею или на голову грязную салфетку, мчится в одной рубахе через улицу и исполняет приказание постоянного посетителя, которым хозяин дорожит. Одеваться некогда – по шее попадет от буфетчика.

Или, например, извозчик приказывает:

– Сбегай-ка на двор, там в санях под седушкой вобла лежит. Принеси. Знаешь, моя лошадь гнедая, с лысинкой.

И бежит раздетый мальчуган между сотней лошадей извозчичьего двора искать «гнедую с лысинкой» и «воблу под седушкой».

Сколько их заболевало воспалением легких, скольких после оплакивал безутешный родитель...

Да и с пьяных получать деньги было прямо-таки подвигом: полчаса держит и ругается пьяный посетитель, пока ему протолкуешь.

Протолковать, к слову, опытные ребята умели, ведь в этом их доход и был: половые жалованья в трактирах не получали, а еще сами платили хозяевам из доходов или определенную сумму, начиная от трех рублей в месяц и выше, или двадцать процентов с чаевых, вносимых в кассу.

Так и живут. Участь, конечно, их нелегка, что и говорить...

– Эй, болван, собачий сын! – стал кричать один забулдыга, отвлекая меня от этих мыслей. – Где наше пиво, скотина?!

На крик прибежал тот юркий половой, что подал мне ужин, и стал с усердием кланяться:

– Господа хорошие, пива только притащили, сию минуту подадим.

– У меня уже и в горле сухо! – горланил тот, схватив полового за ухо.

– Ай – ай – ай! – сморщился мальчишка, привстав на цыпочки. – Дядечка, отпустите! Больно!

– Вот сейчас как всыплю тебе, гадёныш! Будет тебе наука! Впредь расторопней станешь! – злобно плевался плешивый пропойца с омерзительной физиономией: косой, рябой, с огромным родимым пятном на щеке и угрями на носу.

Собутыльник его, безобразный, узколобый, с чрезвычайно развитым затылком и налитыми кровью глазами, только громко хохотал, являя миру свои редкие, до корней прогнившие зубы.

Забулдыга широко замахнулся, однако, влепить оплеуху не успел – я крепко держал его руку.

– А ты ещё кто таков?! – повернул он ко мне голову.

– Не бери грех на душу, – сказал я, строго взглянув ему в глаза.

– Чаво – о?!

Тут он качнулся, и его левая рука прошла мимо моего лица. Я подхватил его под локоть, продолжая движение подвернулся, и перебросил через себя. Забулдыга с глухим стуком грохнулся на пол и застонал, держась за ушибленное седалище. Следом, точный удар по склочной бороде выбил из него сознание.