Текст книги "Провидец. Город мертвецов (СИ)"

Автор книги: Динар Шагалиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Провидец. Город мертвецов

Глава 1

В шесть часов утра я был разбужен посыльным, который передал мне знакомый зеленый конверт. Я быстро распечатал письмо. Написано оно было карандашом, ровным и разборчивым почерком:

«Приезжайте немедленно. Николаевская, д. 4. Случилось нечто ужасное. Купцов».

Стараясь делать меньше шуму, чтобы ненароком не разбудить сестрицу, которая спала в соседней комнате, я лихорадочно – поспешно оделся и бросился по адресу.

Улицы Петербурга были темны и безлюдны в этот ранний час. Неподвижный и отяжелевший от сырости воздух навалился на землю, и от этого все кругом притаилось. Хмурое небо, лужи стоячей воды и в особенности царившая кругом тишина, казалось, сулили безнадежность, неприютность и тоску на бесконечное время. Всё кругом шептало о ненастье, которое сделало передышку только лишь для того, чтобы снова вот-вот разразиться дождем с еще большей силой.

Как же я не люблю этот город... Это гранитное чудище, что погрязло в оккультизме и нечистотах. Болезненный вид жителей и нищета. Город полусумасшедших с удушливой атмосферой. Холодный и сырой. Трудно сыскать в памяти место, где найдется столько мрачных и странных влияний на душу человека, как в Петербурге.

С тех пор как мы с сестрицей чудом выбрались из резни, учиненной ордами безумцев в Новом Петрограде, нам приходиться жить в этом промозглом городе. Ну что же, всяко лучше, чем быть съеденными.

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как мы подъехали к злосчастному дому. Я ожидал встретить большую толпу, как это всегда бывает, когда происходит какая-нибудь кровавая драма, но ничего подобного не случилось на этот раз: перед домом, кроме городового, никого не было.

– Здесь Купцов? – спросил я того, соскакивая с пролетки.

– Так точно. Их высокородие здесь.

– Что случилось?

– Страшное убийство. Даму благородных кровей нашли зарезанной на лестнице.

Я вошел в парадную. Тут уже было много полицейских чинов.

Около швейцарской стояли Купцов, прокурор, судебный следователь и седовласый полицейский врач, с густыми усами и аккуратной бородкой.

– Фёдор Михайлович! – окликнул я статского советника, который, не смотря на столь ранний час, выглядел весьма бодро.

– А-а, Николай Александрович, явился, голубчик. Не угодно ли полюбоваться?

Он пропустил меня вперед. Когда я взглянул на открывшуюся картину, тотчас похолодел от ужаса. За все годы службы в сыскной полиции, никак не удавалось мне привыкнуть к тягостным зрелищам подобного толку: на каменном полу вестибюля лежал труп молодой женщины, совершенно обнаженной. Живот ее был крестообразно распорот, и из него вывалились все внутренности. Лицо, искаженное мукой, было красиво и носило отпечаток несомненной интеллигентности.

– Что это...? – обратился я к врачу.

– Все, что хотите, но только не клиническая лапаротомия. Мы, доктора, производим подобную операцию более ловко, – пошутил он.

Однако, мне было не до шуток. Подавляя дурноту, я обратил взор на Купцова.

– Как видите, Николай Александрович, произошло подло-зверское убийство. Посмотрите и скажите, когда, по вашему мнению, оно произошло.

Я низко склонился над трупом несчастной. Мне бросились в глаза изумительной красоты и величины бриллиантовые серьги – солитеры и драгоценные кольца, которыми были унизаны пальцы ее тонких аристократических рук. После беглого осмотра я ответил:

– По-моему, убийство произошло часа три тому назад.

– Я поддерживаю данное определение, – сказал полицейский врач, поправляя круглые очки.

– Чем, господа, распорот живот? – живо спросил судебный следователь.

– Остро отточенной бритвой.

– Бритвой? Почему именно бритвой? – нахмурился Купцов.

– Трудно допустить, что у убийцы имелся ланцет, – пояснил врач, – а только от бритвы или ланцета может получиться столь ровный разрез тканей. Нож все же рвет, кинжал – тоже. Тут же – поразительная тонкость разреза.

– Ну чтож, господин Волохов, – повернулся Купцов к следователю, – запишите сей факт, и не сочтите за труд, приведите подозреваемого для допроса.

Тот бегло сделал запись в журнале, почесывая свой подбородок с ямкой, что дивным образом напоминал крохотную задницу, и спешно удалился.

– Пожалуй, и я откланяюсь, – заявил врач, снимая перчатки. – Сказать мне больше нечего. Рапорт с результатами осмотра ляжет к вам на стол не позднее полудня, Фёдор Михайлович. Мое почтение, господа.

Доктор, тронув пальцами поля черного котелка, по-молодецки развернулся на каблуке и направился к выходу.

– Ну, что вы имеете сказать по этому поводу, Николай Александрович? – обратился ко мне Купцов, не отводя взгляда от обнаженного трупа.

– По всей видимости, мы имеем дело с маньяком, Ваше высокородие.

– Полностью с вами согласен, голубчик, полностью. Придётся напрячь все силы для поимки этого ирода.

– И не таких ловили, – заключил я. – Рано или поздно, правосудие его настигнет.

Через примерно минуту, ни жив, ни мертв стоял перед нами швейцар, бравый, средних лет человек с жидкими бакенбардами.

– Когда ты увидел это? – показывая на труп, начал дознание следователь.

– Около трех часов ночи. Не спалось мне что-то. Вышел я на лестницу, как взглянул – аж волосы отовсюду поднялись. Хочу сотворить крестное знамение – не могу. Опомнился наконец, побежал к управляющему, к старшему дворнику.

– Скажи... Как тебя зовут, кстати?

– Осип я. Осип Лаврентьев.

– Так скажи – ка на милость, Лаврентьев, – продолжал следователь, – парадная дверь была заперта?

– Так точно, заперта.

– И ты никогда не видел этой дамы?

– Никогда, вот вам крест.

– Всех своих жильцов ты, конечно, хорошо знаешь?

– Помилуйте, ваше благородие, как не знать... Всех в лицо...

– Кто живет по этой лестнице?

Швейцар стал перечислять: генерал такой-то, граф такой-то, инженер такой-то...

– А свободная квартира есть? – вступил в разговор Купцов.

– Так точно. В бельэтаже.

– Дай мне ключ. Я хочу ее посмотреть... Я скоро вернусь, господа.

– На что вам пустая квартира, Фёдор Михайлович? – тихо спросил я.

– Просто так. Хочу полюбопытствовать, – уклончиво ответил Купцов и быстро поднялся по лестнице.

Ох уж эта его манера – держать в томном неведении даже доверенных лиц. Порой она раздражает меня до глубины души. Однако, со временем пришлось с этим свыкнуться.

Вдруг следователь обратился к швейцару:

– Скажи, что это у тебя с рукой? – Тот поглядел на свою руку и побледнел.

– Обрезал ее малость.

– Когда?

– Вчера-с.

– Чем?

– Ножом. Хлеб резал... нож сорвался.

Следователь многозначительно посмотрел на меня.

– Надо бы произвести у него обыск, Николай Александрович, – бросил следователь.

– Не вижу препятствий, – согласился я. – Любезный, будьте так добры, и отведите нас в свою комнату.

– Ваше благородие ... Господи, да неужто вы что худое про меня думаете по этому злодеянию?! Вот как перед Истинным...

– Не разговаривай! – грозно перебил Осипа следователь.

Мы с трудом вошли в небольшую швейцарскую. Вдруг Волохов, наступив, очевидно, на что-то, быстро нагнулся.

– Вот тебе и раз! Смотрите, господа! – В руке он держал кольцо с крупным бриллиантом.

– Это же что такое, любезный? А? – повернулся он к Осипу Лаврентьеву.

Швейцар стал белее полотна. Глаза широко раскрылись, и в них стоял непередаваемый ужас.

– Господи... Ей-богу... Что это... Не знаю... Наваждение...

– Нет, миленький, это не наваждение, а кольцо. Как оно могло к тебе попасть, а?! – с жаром вопрошал следователь.

– Не знаю, видит Бог, не знаю!

– Врешь! – не унимался тот.

– Что у вас происходит, господа? – вдруг раздался спокойный голос Купцова, что неожиданно возник прямо за моей спиной, от чего я, к своему стыду, даже слегка подпрыгнул. Сей факт, естественно, не ускользнул от острого взора статского советника, и он одарил меня доброй усмешкой.

– Не угодно ли, Фёдор Михайлович, – Волохов подал кольцо Купцову.

– Где вы нашли его?

– Так вот, прямо здесь и нашли, Ваше высокородие.

– Теперь, конечно, мы произведем тщательный обыск? – уточнил Купцов.

– О, разумеется, господа! – потер руки Волохов, не замечая язвительного тона статского советника.

Обыск начался. Купцов подошел к швейцару и пристально поглядел на него:

– Покажи руку.

Лаврентьев, как автомат, исполнил приказание.

– Николай Александрович, вы осмотрели его рану? Чем она нанесена? Ножом? А может быть, бритвой?

– Не могу знать, Фёдор Михайлович. Рана уже затянулась. Трудно сказать. Тут я бессилен.

– Конечно, ты не знаешь, как попало к тебе это кольцо, Лаврентьев? – продолжил допрос Купцов.

– Видит Бог, не знаю, Ваше высокородие. Не повинен я ни в чем худом.

– Ты спишь с открытой или закрытой дверью?

– На ключ не запираю.

– Отчего?

– Дабы скорей выйти на звонок, дверь парадную раскрыть.

Купцов что-то нацарапал в своём маленьком блокноте.

Обыск, конечно же, не дал никаких результатов. Но две грозные улики против швейцара были налицо: подозрительный порез и, главное, найденное в его каморке бриллиантовое кольцо.

Факты и суровая действительность – есть первое и последнее слово в нашем деле. Прошли безвозвратно те времена, когда чувства и фантазия давали ответы на все вопросы, и когда отвлеченная идеальность составляла блаженство жизни сыщиков. Факты крепки и неприступны. С ними спор короткий, прямо как в этом моменте.

– Именем закона я арестую тебя, Осип Лаврентьев! – сурово произнес следователь.

– За что-с?.. – спросил белый, словно мел, швейцар.

– По подозрению в убийстве этой женщины.

Глава 2

Время неумолимо приближалось к полудню, когда, уладив некоторые дела на месте преступления, я прибыл в управление второго участка Петербургской части, в которое наш отдел перевели после падения Нового Петрограда.

Войдя под ворота, я направился к ненавистной лестнице, что вела прямиком на третий этаж доходного дома, в котором, собственно, контора и размещалась. Лестница была узкая, крутая и вся в помоях. По ней, например, однажды подвыпившие люди несли покойника, спотыкнулись и вместе с гробом полетели вниз; живые больно ушиблись, а мертвый, как ни в чем не бывало, был очень серьезен и покачивал головой, когда его поднимали с земли и опять укладывали в гроб.

Кухни всех квартир отворялись на эту лестницу и стояли так целый день. Оттого тут царила страшная духота. Туда – сюда слонялись дворники с амбарными книгами под мышкой, хожалые и разный люд обоего пола – посетители. Дверь в саму контору была тоже настежь отворена. Здесь тоже духота стояла чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос свежею, еще не выстоявшеюся краской на тухлой олифе, которой вновь покрасили комнаты. Я направился прямиком в кабинет Купцова, что находился в самом конце коридора, не обращая внимания на галдеж местной публики.

В кабинете, по обыкновению, было страшно накурено, а сам статский советник сидел за колченогим столом перебирая ворох бумаг. Перед ним, нервно елозя в грязных руках картуз, стоял низенький оборванец с растрепанной бородой. Шея его была перемотана медицинским бинтом, а вид был напуганный и болезненный.

– А, Николай Александрович, проходите, присаживайтесь покамест, – указал Купцов на древний стул, который тут же жалобно заскрипел под моим весом. – А вы продолжайте, милок, не отвлекайтесь.

– Так вот, наняли меня, – рассказывал посетитель, откашлявшись, – два каких-то не то мещанина, не то купца на Рижский проспект, рядились за тридцать копеек, я и повез. Они песни поют. Только, значится, въехали мы с Седьмой Роты на погорелые места, они вдруг притихли. Я поглядел – они что-то шепчутся. Страх меня забрал. Вспомнил про убивцев и замер. Кругом ни души, темень. Я и завернул было коня назад. А они: «Куда? Стой!». Я по лошади, вдруг – хлясть! Мне на шею петля, и назад меня тянут, а в спину коленом кто-то уперся.

– А в лицо не помнишь их?

– Где ж? Рядили, мне и невдогад! А после я обеспамятовал. Очнулся после – ни кошеля, ни кафтана. Добротный такой кафтан был, с бляхою жестяной. Эх... – в сердцах махнул он рукой. – Ладно хоть клячу мою не тронули. Помогите, Ваша милость, Христа ради. Не дайте пропасть, – взмолился мужичек, припав на колени.

– Немедленно встаньте! – возмутился Фёдор Михайлович. – Я и без ваших этих помочь обязан. Работа у меня такая. Сейчас же, ступайте к писарям, третья дверь от этой, и расскажите всё тоже самое под перо. И не волнуйтесь. Ступайте.

– Спасибо, Ваша милость, спасибо! – затараторил тот, кланяясь и пятясь назад. – Буду денно и нощно молиться о вашем здоровье. Спасибо, на добром слове!

Как только дверь захлопнулась, Купцов прикурил папиросу и взглянул на меня.

– Снова ограбление с применением удавки, Николай Александрович.

– Уже пятый случай за последний месяц.

– Именно, голубчик, именно. Генерал – губернатор с меня три шкуры дерет, требует скорейшего раскрытия дела. Эти негодяи сеют панику среди народа, особенно среди извозчиков. Времена и так неспокойные.

– Что прикажете делать, Фёдор Михайлович?

– Прошу, возьмите дело в свои руки, Николай Александрович, – с мольбой поглядел на меня статский советник. – У меня совершенно не хватает рук. Да ещё это дело с убитой дамой навалилось.

– Сделаю, Ваше высокородие, не смейте сомневаться.

– Так я и не сомневаюсь, голубчик. Кто, если не вы. С завтрашнего утра и приступайте. Всякое содействие окажу по надобности.

Вдруг двери в кабинет со скрипом отварились, и без всякого доклада ворвался к нам страшно взволнованный почтенный седой барин.

– О, какой ужас, какой ужас! Это моя жена! Я только что от нее... Какой ужас, какой ужас... Я – Аргунин...

Стало ясно, что этот господин пришёл по душу той несчастной, что утром была убита на Николаевской. Купцов чрезвычайно ласково стал его успокаивать.

– Возьмите себя в руки, дорогой мой. Что же делать... Уже не вернешь... Вы расскажите лучше всё, что знаете об исчезновении вашей жены.

– Моя жена сказала, что поедет в театр, – начал Аргунин, протирая шелковым платком выступившую в уголках старческого рта слюну.

– В какой?

– В Большой. Прошла ночь. Она не явилась. По правде, я не очень был удивлен и взволнован этим. Частенько случалось, что она после спектакля уезжала ночевать с нашими хорошими знакомыми Авериными. Но когда настал вечер, а ее все не было, я смутился и поехал к Авериным. Оказалось, что они не были в театре и жены моей не видали. Тут вдруг я узнал о страшном злодеянии на Николаевской улице... бросился к властям... и узнал мою жену...

– Скажите, господин Аргунин... Вы простите меня, но между вами большая разница в летах... – осторожно уточнил Купцов.

– Несмотря на это, она меня любила. Но...

Мне показалось, что какое-то признание не шло с его уст.

– Для пользы дела я попросил бы Вас быть со мной вполне откровенным, – медленно проговорил Фёдор Михайлович.

– Вот... вот записка, которую я нашел вчера в будуаре моей жены, – хрипло проговорил Аргунин, протягивая Купцову маленький лист плотной английской бумаги:

«У второй колонны, всегдашнее черное атласное домино с постоянной красной гвоздикой».

– Гм... негусто, – пробормотал Купцов. – Вот что, господин Аргунин, я должен сейчас же поехать и осмотреть будуар и гардеробную вашей убитой жены.

Мы поехали втроем. Жил Аргунин царственно – великолепно в семи комнатной квартире на Невском проспекте, окна которой с одной стороны смотрели на Фонтанку. Фёдор Михайлович попросил его оставить одного в отделении красавицы миллионерши. Я же остался сидеть в передней на шикарного вида кожаном диване.

Пробыл Купцов там минут с пятнадцать. Когда он вышел, лицо его было невозмутимо – спокойное.

– Ну, Ваше высокородие, нашли вы хоть что-нибудь? – стал любопытствовать Аргунин.

– Очень мало... Но кое-что у меня в руках. Будьте уверены, что я отдам все силы раскрытию этого дела. Покамест прощайте.

С этими словами мы вышли на крыльцо дома и поймали извозчика. Некоторое время ехали молча.

– Что думаете об этом, Фёдор Михайлович? – спрашивал я, первым нарушив молчание.

– Да что же вам еще надо, голубчик? Убийцу следователь обнаружил с феерической быстротой. – Еле заметная насмешливая улыбка трогала концы губ статского советника.

– Держу пари, Ваше высокородие, что теперь Вы другого мнения о виновнике злодеяния.

Купцов друг рассмеялся.

– Не проиграйте пари, смотрите! Против Осипа Лаврентьева действительно грозная улика.

– По живому режете, Фёдор Михайлович, ей богу, – замотал я головой, – разве можно.

– Просто я пока не уверен. Как только я уточню несколько моментов, дам вам знать, Николай Александрович. Не переживайте и не забивайте себе голову этим событием. Ваша головная боль – грабители.

– Как скажете, Фёдор Михайлович...

В этот момент коляска остановилась у ворот конторы.

– Не серчайте, голубчик, – похлопал меня по плечу Купцов, – Отправляйтесь сейчас домой. Отдохните, сделайте приготовления. Настеньке привет.

С этими словами он покинул коляску. Я же поехал дальше – в доходный дом «Лидваль», в котором, собственно, мы с сестрицей и нанимали квартиру.

Глава 3

Город уже тонул в вечерних сумерках, когда извозчик доставил меня на Малую Посадскую. В это время она практически ничем не отличалась от обычной тихой улочки: выгоревшие на солнце навесы, трактиры с пыльной витриной, рядом – цирюльня и ломбард с забранными решетками прорезями окон. На перекрестке босоногий мальчуган с газетами выкрикивал новости, привлекая внимание прохожих. Дул несильный ветер, а в затянутом серой дымкой и облаками небе медленно дрейфовали дирижабли.

Несмотря на усталость, появилось острое желание прогуляться, дабы скинуть тяжелые оковы прошедшего дня. Расплатившись с извозчиком, я спрыгнул на мостовую за несколько домов до квартиры, прикупил номер «Петербургского листка» от 21 мая 1906 года, и уселся прямо на поребрик.

Где-то неподалеку тявкнула собака, простучал за домами вагон старой двухэтажной конки, подгоняемой мальчуганами – форейторами.

Их звали «фалаторы», они скакали в гору, кричали на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с боков ногами в сапожищах, едва влезавших в стремя. Бывали случаи, что лошадь поскользнется и упадет, а у «фалатора» ноги в огромном сапоге или, зимнее дело, валенке – из стремени не вытащишь. Так под копытами и оставались, или чего хуже – насмерть их переезжал вагон конки, в лучшем случае оставляя тяжелые увечья.

«Фалаторы» вели жизнь, одинаковую с лошадьми, и пути их были одинаковые: с рассветом выезжали верхами с конного двора. В левой руке – повод, а правая откинута назад: надо придерживать неуклюжий огромный валек на толстых веревочных постромках – им прицепляется лошадь к дышлу вагона. Пришли на площадь – и сразу за работу: скачки в гору, а потом, к полуночи, спать на конный двор. Ночевали многие из них в конюшне. Поили лошадей на площади, у фонтана, и сами пили из того же ведра. Много пилось воды в летнюю жару, когда пыль клубилась тучами по никогда не метенным улицам. Зимой мерзли на стоянках и вместе согревались в скачке на гору.

В осенние дожди, перемешанные с заморозками, их положение становилось хуже лошадиного. Бушлаты из толстого колючего сукна промокали насквозь и, замерзнув, становились лубками; полы, вместо того чтобы покрывать мерзнущие больше всего при верховой езде колени, торчали, как фанера.

На стоянках лошади хрустели сеном, а они питались всухомятку, чем попало, в лучшем случае у обжорных баб, сидящих для тепла кушаний на корчагах; покупали тушенку, бульонку, а иногда серую лапшу на наваре из осердия, которое продавалось отдельно: на копейку – легкого, на две – сердца, а на три – печенки кусок баба отрежет.

Мечта каждого «фалатора» – дослужиться до кучера. С завистью они смотрели на своих обожателей, что сидели под сухим козырьком вагона и нюхали табак, чтобы совсем не уснуть. Но редко кому удавалось достигнуть этого счастья. Многие получали увечье – их правление дороги отсылало в деревню без всякой пенсии. Если доходило до суда, то суд решал: «По собственной неосторожности». Многие простужались и умирали в больницах. А пока с шести утра до двенадцати ночи форейторы не сменялись – проскачут в гору, спустятся вниз и сидят верхом в ожидании вагона...

Под крепкую брань трубочиста, что хлопотал где-то над моей головой, я с шорохом раскрыл газету. На первой же странице, в зарубежных хрониках, красовалась очередная статья про таинственного потрошителя, что свирепствовал на улицах Лондона. Бульварные газеты, по обыкновению, подливали масла в огонь, немилосердно привирая с три короба, запугивая обывателей еще больше. В том, что к зверскому убийству на Николаевской был причастен этот изверг естества я конечно же сомневался. Однако, не исключал факта, что у потрошителя мог появиться подражатель, что решил нагнать ужаса, как сказали бы мастера русской словесности – «на строгнах Северной Пальмиры». Уверен, что завтра и весть о таинственно – страшном преступлении с быстротой молнии разнесется по Петербургу, повергнув в суеверный ужас и без того напуганных жителей. Ну да ладно, как говориться – план война покажет.

Оторвавшись от скучных заголовков, я приметил элегантную блондинку, годков семнадцати, что шла под руку с таким же юнцом весьма щегольского вида: со смуглой и подвижной физиономией, одетый по моде, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете.

В момент, когда парочка проходила мимо, мир вдруг наполнился багровыми красками – меня посетило видение: увесистый молоток неловкого трубочиста с шорохом проскользил по черепице, сорвался с крыши и угодил в аккурат по темечку блондинке, проломив ей череп. Дама упала замертво, а шелковый платок тут же пропитался бурой кровью.

Когда в мир вернулись краски, я не придумал ничего умнее, чем вытянуть перед собой ногу. Дама споткнулась и с визгом растянулась на брусчатке под ошалевшим взглядом своего ухажера. В следующий миг, упавший молоток выбил каменную крошку прямо перед лицом этой юной особы.

– Да как вы смеете, негодяй! – тут же завопил щегол. – Полиция! Полиция! Убивают!

– Тысячи извинений, сударыня, – стал я извиваться перед дамой, собирая с мостовой содержание её сумочки. – Какой же я не ловкий. Простите, ради всего святого.

– Не смейте трогать вещи! – не унимался кавалер с уже багровым румянцем на чрезвычайно мелких чертах лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими. – Вор! Да где же полиция?!

Дама же решительно встала, вскинула носик и приняла из моих рук сумочку.

– Пойдемте, mon cher, – взявшись под локоть, промурлыкала она. – Не стоит волноваться. Я не ушиблась.

– Вот уж нет! – брызгал слюной щегол. – Это мерзкое хулиганство должно быть наказано по всей строгости закона!

На страшные вопли уже собралась небольшая толпа зевак, через которую насилу пробрался будочник.

– Расступитесь, граждане! Закон уже здесь! – ревел он во всё голо. – Что тут происходит?

– Происходит хамское нападение на уважаемых людей, – заявил щегол. – Я требую принять строжайшие меры в отношении этого негодяя!

Глядя на тучного будочника с горизонтально торчавшими в обе стороны рыжеватыми усами, который весьма молодцевато и как-то особенно повертывая с каждым шагом плечами направился в мою сторону, мне подумалось, что нрав всякого полицейского в наше время необычайно крут. Будто нарочно, словно на подбор, полиция набирается из людей грубых, деспотичных, жестоких и непременно тяжелых на руку. В квартале царит самосуд безапелляционный. От пристава до последнего будочника включительно всякий полицейский считал себя «властью» и на основании этого безнаказанно тяготел над обывательскими затылком и карманом. Мои мысли вполне подтвердились, когда тот подошел ко мне и схватил за грудки.

– А ну, пойдем-ка со мной в будку. Я тебя там научу людей уважать! – приказал стражник правопорядка.

– Голубчик ты мой, – говорю я ему, подняв руки в примирительном жесте, – случился нелепый конфуз, и ничего худого более за мной нет.

– Какой я тебе ещё голубчик?! – оскалился тот, пытаясь увлеч за собой. – А ну, пшел говорю!

Хоть я был не в служебной форме, а в штатском, всё же выдал последний довод:

– Я – помощник статского советника. Документ при себе имею. Извольте посмотреть.

– Эк-на! Велика мне нужда. Да хоть бы и сын енеральскый. Пшел, кому сказано! Иначе, прямо тута бока намну!

– Правильно! Так его, постылого! – послышалось из толпы.

Будочник, воспрянув от похвалы, стал тянуть меня пуще прежнего, со всем присущим ему усердием. Всё бы у него получилось складно, если бы не одно обстоятельство – он был мертвецки пьян. В таком расположении духа слова, как правило, уже бессильны.

Оттого, я схватил его за кисть и с силою вывернул. Как только будочник взвизгнул, шагнул ему за спину, выводя из равновесия и докручивая кисть. Тот кувыркнулся в воздухе, с шумом грохнувшись на землю. Не выпуская его руки, я продолжил болевой прием: перевернул его на брюхо, заломил руку за спину, усевшись сверху.

Этот метод я не единожды применял при задержании всякого рода преступного элемента.

– Это нападение на сотрудника власти! – вопил будочник. – Влип ты крепко, ирод этакий!

Всю толпу, как и двух голубков, как ветром сдуло.

– Не беснуйся, – попросил я, оглядываясь по сторонам. – Кому было сказано, что перед тобой помощник статского советника? На вот, погляди.

Свободной рукой я достал удостоверение из внутреннего кармана пиджака и сунул тому под нос. Будочник протрезвел в один миг.

– Не признал, Ваше благородие. Прошу, не серчайте, хмель попутал, – взмолился он, перестав оказывать сопротивление.

Я отпустил его руку и помог подняться. Поправил лацканы форменного кителя, стряхнул с рукавов пыль и, взглянув в его мутно – голубые глаза, строго сказал:

– Зла на тебя держать не стану, только если клянешься, что пить на посту более не станешь.

– Ни капли в рот, Ваше благородие, – ошалело ответил будочник.

– Вот и хорошо. А теперь ступай.

– Есть! – вытянулся тот стрункой, развернулся и неуверенным шагом отправился восвояси.

Провожая служителя закона взглядом, подумалось, что порой я даже завидую выпивохам. Ведь алкоголем можно оправдать практически любую свою неудачу, любой промах или даже непотребное действие. Вот, был во хмелю, и всё тут. Думайте, как знаете. Я ведь даже не рассердился на этого будочника. Ну пьян, с кем не бывает. Быть может, человек то он хороший, степенный. Просто перебрал по незнанию. Хотя, с другой то стороны – пить и лошадь умеет. А человек, если и решил наглотаться, то по уму всё делать обязан.

С одной стороны, сколь много великого и прекрасного совершалось во хмелю. Сколь много ярчайших личностей явилось миру по пьяной лавочке. С другой стороны – скольких мир лишился из – за пьянства. Веселые пиры заканчивались объявлением войн, дружеские попойки – роковыми дуэлями, свадьбы – похоронами, поминки – оргиями, а тосты за здравие – петлей. Впрочем, кто я такой, чтобы судить.

***

Не смотря на поздний час, в соседнем доме ещё была открыта крошечная кухмистерская Филимонова, в которой за 24 копейки я взял на вынос две порции жареной картошки с маленькими кусочками тушеного мяса.

Филимонов славился тем, что был разборчив и не всяким случаем пользовался, где можно нажить деньги. У него была своеобразная честность, столь редкая в наше время. Там, где другие держатели подобных заведений и за грех не считали деньги наживать мошенничеством, Филимонов держался особняком, оттого и народ захаживал к нему частенько.

Огромные куши наживали его коллеги перед праздниками, продавая лежалый товар за полную стоимость по благотворительным заказам на подаяние заключенным.

Испокон веков был обычай на большие праздники – Рождество, Крещение, Пасху, Масленицу, а также в «дни поминовения усопших», в «родительские субботы» – посылать в тюрьмы подаяние арестованным, или, как говорили в народе, «несчастненьким».

Заведения общепита получали заказы от жертвователя на тысячу, две, а то и больше, к примеру, калачей и саек, которые развозились в кануны праздников и делились между арестантами. При этом никогда не забывались и караульные солдаты из квартировавших в Петербурге полков.

Ходить в караул считалось вообще трудной и рискованной обязанностью, но перед большими праздниками солдаты просились, чтобы их назначали в караул. Для них, никогда не видевших куска белого хлеба, эти дни были праздниками. Когда подаяние большое, они приносили хлеба даже в казармы и делились с товарищами.

Главным жертвователем было купечество, считавшее необходимостью для спасения душ своих жертвовать «несчастненьким» пропитание, чтобы они в своих молитвах поминали их, свято веруя, что молитвы заключенных скорее достигают своей цели. Не глупцы ли?

Уже на пороге дома, у лоточника, с совершенно измученным видом, после долгих мук выбора, купил пару булок и отправился на квартиру. Конечно, в голодном порыве, хотелось взять и пару пирожков с ливером, но в последний момент я отказался от этой затеи. Ведь частенько, худые на совесть лоточники покупали для их начинки объедки в трактирах. После тяжелого дня совершенно не хотелось причинять страдания желудку. Ему, итак, не вольготно живется.

Поднявшись по парадной лестнице, я отворил дверь в квартиру, что состояла из анфилады комнат: передней, гостиной, огороженной спальной да уборной. Комнаты были бесхарактерны совершенно – просторны, и ничего больше. Ни фресок, ни картин по стенам, ни бронзы по столам, ни этажерок с фарфором или чашками, ни статуек. Словом, как-то голо. Простая обыкновенная мебель да сломанный рояль, что стоял в углу гостиной. Видно было, что квартира только чтобы отдохнуть, а не то чтобы жить в ней. Однако, несмотря на всю скудность убранства, ощущалось присутствие женской руки: всюду чистота, порядок, белоснежные тюли на высоких окнах и нежный запах сирени, который скрывал старинный дух жилища.

Не успел я скинуть пиджак с картузом, как навстречу, словно лучик солнца, вышла Настенька в сером платье и книгой в руках.

– Здравствуй, братец, – сказала она, принимая в свои объятия. – Наконец-то явился, – и звонко поцеловала в щеку.

– Здравствуй, Настенька, – ответил я, протягивая ей кушанье. – Вот, покамест тёплое.

– Проходи скорее, сейчас и чаю подам.

В гостиной, при свете стеариновых свечей, в самом центре круглого, накрытого посеревшей от времени скатертью стола, стоял пузатый самовар. Приносил его, по обыкновению, несмотря на все уговоры, наш дворник – Антроп Иванович, что питал теплые отеческие чувства к Настеньке и всячески старался сестрицу баловать: то дров без меры натаскает, то конфет подсунет.

Это был рослый, крепко слаженный мужичина лет пятидесяти, с неглупым лицом, добрыми глазами и с окладистою бородой, в которой смерть единственной дочурки посеяла множество седин. При каждой встрече он справится о здоровье, учтиво поклонится и пожелает хорошего дня. Словом, со всех сторон положительный человек. Не то что, скажем, его предшественник, Прохор Репейников, которого за пьянство выгнали со службы поганой метлой.