Текст книги "Провидец. Город мертвецов (СИ)"

Автор книги: Динар Шагалиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Пока я наскоро умылся, сестрица накрыла на стол.

– Проходи, садись, не то остынет, – велела Настенька, поставив на стол плетеную корзинку с нарезанным черным хлебом. – Заскочила на толкучий рынок, хлебушек отвоевала. Ты ел сегодня?

– Ещё не пришлось, – ответил я, наливая в стакан молока, что выдавали в химической лаборатории при Академии наук, в которой стала трудиться Настя, по переезду в Петербург.

– Ты со своей службой совершенно исхудал, – нахмурилась сестрица. – Разве можно так форсировать своим здоровьем.

– Я привычный, не бери в голову, – махнул я рукой. – Что народ поговаривает?

– Народ решительно взволнован, – ответила Настя, – цепляя вилкой кусок картошки. – После смерти Императора всюду разруха. Вдобавок, война с Японией проиграна. Говорят, сильно обострилось положение с продовольствием. Цены растут. Пророчат голод. Неясно, как дальше жить станем.

– Бог даст – переживём. Не впервой.

– Бог ничего не даст, – возразила сестрица. – Вся надежда лишь на временное правительство.

– Совет рабочих депутатов и Временный комитет сами на грани конфликта, – пояснил я. – Пока в стране царит двоевластие, о нуждах народа никто заботиться не станет.

– Не станет, – согласилась сестрица, протирая кончики губ салфеткой. – Оттого и боязно.

– Не переживай, Настенька, – коснулся я её руки, – всё будет хорошо. Сами живы, здоровы. Хлеб на столе есть. Плохо разве?

– Твоя правда, Коленька, – кивнула Настя, разливая ароматный чай по фаянсовым чашкам. – Грешно жаловаться. И впрямь, если не в наших силах на что-то повлиять, чего уж волноваться попусту.

– Именно, – сказал я, принимая горячий напиток. – Душевное спокойствие надобно беречь.

Некоторое время мы сидели молча, наслаждаясь трапезой. При тусклом свете догорающих свечей было видно, что сестрица пребывает в расстроенных чувствах. Было ясно, что отнюдь не государственные дела её тревожили. Слова никак не осмеливались сорваться с уст. Ну а если дама, которой есть что сказать, молчит – тишина оглушает.

– Отчего ликом хмура, Настенька? – осмелился я нарушить тишину, хоть и знал ответ.

– Мне нужно попасть в свою лабораторию, – ответила она, опустив длинные ресницы.

Догадки мои подтвердились.

– Не нужно. Мы не единожды это обсуждали, – сказал я, быть может, излишне строго.

– Я должна помочь этим людям, – с надеждой во взгляде ответила сестрица.

– Ты никому и ничего не должна, Настенька. Слышишь? Их не спасти. Это больше не люди. Они мертвы и разлагаются. Уже два года миновало. Они только лишь по бесовской насмешке всё ещё коптят небо, охотясь на живых.

– Коленька, их надобно изучить, – не унималась Настя. – Лишь по моей вине они стали такими.

– Твоей вины в этом нет. Случилось недоразумение, так сложились звезды, коли угодно. Только и всего.

– Как ты можешь такое говорить, Коленька? Не открой я «Септикон», не случилось бы этой страшной беды.

– Ты делала всё ради науки, ради лучшей жизни для других. Ты не могла знать, что всё обернется подобным. Но, былого не вернешь. Что случилось, то случилось. На все воля божья.

– Пускай так, – говорила в сердцах сестрица. – Однако, нет мне оправдания.

– Это не так...

– К тому же, мои записи ещё хранятся в Императорской лаборатории. Если вдруг они попадут в нечистые руки, не миновать нам катастрофы. Новый Петроград станет не единственным городом, которым правят бал живые мертвецы. Будь у меня эти записи, я бы стала искать противоядие.

– Соваться в Новый Петроград – самоубийство. Мосты на подходах взорваны. Подступы к нему сторожат остатки армейских частей. Трупные миазмы разлетаются на сотни верст от города, отравляя всё вокруг. В город не попасть, – пытался я придумать веские доводы.

– Так ведь попадают, – не унималась Настя. – Только посмотри, сколько ценностей и реликвий из Императорского дворца продают на черном рынке. Стало быть, есть способы попасть в город. Мало того, там остались живые люди, которые не смогли выбраться.

Здесь с сестрицей было не поспорить. Действительно, сотни отчаянных глупцов рвались в город от жажды наживы, отчаяния, голода и острой нужды. Однако, счастливчиков, которым удавалось вернуться, можно было сосчитать по пальцам одной руки. Оставшимся в городе несчастным пришлось приспособиться, и жить дальше в надежде, что им помогут. Сколько воды утекло с тех пор, а доблестным служителям власти всё так же нет до них никакого дела.

– Мы не вернемся в Новый Петроград, сестричка, – заявил я устало. – Я не хочу потерять тебя снова.

К моему счастью, старинные часы пробили полночь.

– Мне нужно отдохнуть, Настенька. Тяжёлым выдался сегодня денёк.

Глава 4

На следующее утро, позже обычного, я явился в кабинет Купцова для получения распоряжений по делу шайки грабителей. Фёдор Михайлович с хмурым видом передал мне телеграмму от обер – полицмейстера со словами:

– Съездите в Парголово и произведите дознание.

Телеграмма была такого содержания:

«В ночь на сегодняшнее число на Выборгском шоссе ограблена с нанесением тяжких побоев финляндская уроженка Мария Рубан».

– Думаете, это наши хлопчики? – спросил я Купцова.

– Похоже на то...

Ехать в пригород совершенно не хотелось, но Фёдор Михайлович не переносил возражений, а потому не оставалось ничего делать, как покориться.

Узнав о местожительстве потерпевшей, я на казенном иноходце за два часа доехал до деревни Закабыловки. Стоявшие у ворот одного из одноэтажных домов нижний чин и человек пять праздных зевак без слов подсказали мне, куда завернуть лошадь.

В избе я увидел знакомую мне картину. В переднем углу под образами сидел, опершись локтями на деревянный крашеный стол, становой пристав, строчивший протокол. Поодаль, около русской печи, за ситцевой занавеской громко охала жертва. Тут же суетился маленький юркий человек, видимо, фельдшер, и две какие-то бабы голосисто причитали на разные тона.

Я поручкался с приставом и подождав, пока больная пришла в себя и несколько успокоилась, я приказал бабам прекратить завывания и приступил к допросу.

– Ну, тетушка, как было дело?

– Ограбили, – заговорила, своеобразно шепелявя, избитая до полусмерти баба. – Отъехала я верст пять от казарм – час – то был поздний – и задремала. Проснулась – лошадь стоит. Стала я доставать кнут, да так и замерла от страха. Вижу, по бокам телеги стоят трое. Как лютые псы бросились они на меня и начали рвать на мне одежонку… Кошель искали. Или, быть может, даже надругаться желали. А как нашли мой кошель, так вместе с карманом и вырвали. А в кошельке – то всего, почитай, копеечек восемь было. Ну, думаю, теперь отпустят душу на покаяние, да не тут – то было! Осерчал, видишь ты, один, что денег в кошельке мало, затопал ногами, да как гаркнет: «Тяни со старой шкуры сапоги, ишь подошвы – то новые!». И стал это он, отродье, сапоги с ног тянуть, да не осилить ему. Ругается, плюется, а все ни с места. Сапоги – то не разношены были, только два дня назад куплены… Собрался он с духом, уперся коленищем мне в живот, да как дернет изо всей силы, я уж думала, ногу с корнем оторвал, да только сапог подался. Тогда другой – то, который держал меня за горло, придавил коленом грудь и говорит: «Руби топором ногу, если не осилишь». Захолодело мое сердце, как я услышала, что сейчас ногу мою рубить станут. Да, видно, Богу не угодно было допустить этого. Дернул еще раз окаянный, сапог – то и соскочил. А потом бить меня стали. Избили до полусмерти и в телеге стали шарить. Молоко все и вылакали. А после, батюшка ты мой, подошел ко мне вплотную самый страшный из них, выпятил на меня свои глазища, да как хватит кулачищем меня по шее… Что было со мной дальше, не помню. Очнулась – лошадь моя у ворот избы стоит, а сама я лежу на дне телеги и на бок повернуться не могу. Голова трещит, а ноги и руки так болят, точно их собаки грызут. Спасибо, соседи увидали да на руках сволокли в избу.

Старуха, охая и крестясь, опять завопила на разные голоса.

– Не можешь ли, тетушка, припомнить, каковы с виду эти люди были?

– Не припомню, батюшка, темень ведь стояла, хоть глаз коли. Видно, Бог за грехи мои от меня отступился…

Старуха начала бредить.

Для меня все было ясно. Картина нападения, переданная потерпевшей, хотя и в сгущенных красках, подсказывала мне, что шайка грабителей, видимо избегавшая проливать кровь, состояла не из профессиональных разбойников. Данное обстоятельство давало надежду на совершение ими непоправимой ошибки, что приведет к их поимке.

Сделав нужные распоряжения, я поспешил в город, раздумывая всю дорогу о том, как накрыть эту шайку.

Дорога была ровной и пустынной. Через, примерно, четверть часа, утомленный ездой, я просто созерцал небо, где подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, медленно плыли облака; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью и гречихой. Эта прелестно – теплая погода навеяла на меня совершенно несвойственное полицейскому мечтательное настроение. Давно забытые картины из детской жизни вставали одна за другой в моей памяти.

Вдруг моя лошадь остановилась, а затем круто шарахнулась в сторону. В тот же миг чья – то сильная рука схватила лошадь под узды и осадила на месте… Я растерянно оглянулся вокруг и увидел, что по обеим сторонам кабриолета стоят две крепкие фигуры.

Рожи их были совершенно черны, а на головах красовались остроконечные колпачки.

У одного из злоумышленников, вскочившего на подножку кабриолета, оказался в руках топор. Подняв его вровень с моей шеей, он трубно прорычал грубым, хриплым голосом:

– Давай деньги. А не то…

Жест топором докончил фразу, вполне для меня понятную.

Вижу, что дело принимает для меня дурной оборот, но присутствие духа я не потерял.

«Заслониться левой рукой, а правой ударить злодея по голове, чтобы он слетел с подножки, а потом, воспользовавшись переполохом, тронуть вожжами лошадь…» – пронеслось у меня в голове.

Но брошенный вокруг взгляд сразу охладил мой порыв. Второй бродяга стоял с правой стороны кабриолета, плотно прижавшись к подножке, с толстой суковатой палкой в руках, одного удара которой было бы вполне достаточно, чтобы размозжить самый крепкий череп. В то же время, положение кабриолета и лошади близ самой канавы, кучи щебня у переднего колеса заставили отказаться от мысли благополучно выбраться на дорогу, не опрокинувшись вместе с экипажем, даже если бы мне и посчастливилось отделаться от двух мерзавцев, взявших меня в осаду. Но помимо этих двух предстояло иметь дело еще с двумя, которые держали лошадь. Несомненно, что при первой моей попытке к сопротивлению они не замедлят броситься на помощь товарищам.

Дело дрянь – один против четверых, борьба неравная… Живым не выпустят. На душе стало скверно. Меня охватило чувство глубокой досады на то, что пускаясь в дальнюю дорогу, я по беспечности, надевая штатские одежды, не взял с собой пистолета. Кто же знал, что вот так всё случится, средь белого дня.

– Ну, прочитал, купец, отходную? – насмешливо проговорил разбойник, не опуская топора.

– Не греши даром, Михалыч! – произнес нерешительным тоном один из двух, державших лошадь.

– Жалость, что ли, взяла? – зло ответил разбойник, не отводя, однако, топора. – Доставай скорее деньги! – вдруг свирепо закричал он.

Сопротивление было бесполезно. Я покорился, вынул из кармана тощий бумажник и отдал его в руки негодяю. Злодей подметил висевшую на жилете серебряную цепочку. Пришлось отдать вместе с часами и её. Мало того, меня заставили вывернуть все карманы. Всю эту процедуру я с умыслом старался протянуть возможно дольше, напрягая слух в надежде уловить стук колес какого – либо экипажа. Кроме того, у меня имелась и другая цель. Мне хотелось лучше запечатлеть в памяти черты Михалыча, стоявшего ближе других. Я ясно различал его бритую рожу и грубые черты, густо намазанные сажей. Я не терял надежды, рано или поздно, еще раз с ним встретиться и… поквитаться.

Отдав кошелек и часы, я счел себя спасенным, но разбойник, которому были переданы мои вещи, неожиданно возвысил голос и проговорил:

– Не наделал бы нам молодчик пакостей… Не лучше ли его порешить, и концы в воду!

– А ведь Яков верно говорит! – отозвались двое других.

Дыхание смерти, казалось, пронеслось надо мной и начало леденить кровь. Однако, мой дар молчал. Я весь сжался, напрягая все силы, готовый в любой миг броситься в схватку и продать свою жизнь как можно дороже.

– Нет! Сегодня у меня сын родился, не хочу я рук марать в такой день! – проговорил решительно Михалыч и опустил топор.

Четвертый разбойник, тот, который первым подал свой голос за убийство, теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством.

Дальше бродяги вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили её дубиной, а сами бросились врассыпную.

Лошадь во всю прыть мчалась по дороге. Я, как пьяный, качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий воздух. Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки. Который час? Я машинально сунул руку в карман и тут вспомнил, что мои часы отобраны разбойниками…

Приехал я в контору в самом отвратительном состоянии духа. Обругал ни с того ни с сего дворника, который замешкался на лестнице. Об этом происшествии, что случилось со мной на шоссе, я решил не сообщать Фёдору Михайловичу, а сразу дал распоряжение о том, чтобы восемь свободных полицейских, переодетых в гражданскую одежду, вышли в ночной обход.

У Новосильцевской церкви я разделил людей на четыре группы и назначил каждой район её действий.

Предписано было осмотреть в Лесном, в Первом, Втором и Третьем Парголове все постоялые дворы, харчевни и разные притоны, подвергнув аресту бродяг и вообще всех подозрительных с виду людей.

Результаты облавы были ничтожны. Трое арестованных бродяг оказались мелкими воришками, ничего не имеющими общего с шайкой грабителей.

Голодный и промокший насквозь, оттого что всю ночь шел мелкий дождь, под самое утро я еле добрел до дома. Настенька в это время уже ушла на работу, а я, после пережитых волнений и бессонной ночи, заснул как убитый.

Глава 5

На другое же утро я командировал во Второе и Третье Парголово трех смышленых полицейских чинов, поручив им разведать у местных крестьян о всех подозрительных лицах, замеченных в этом районе. На всякий случай я сообщил в общих чертах приметы ограбивших меня разбойников, не дав, конечно, понять, что жертвой их нападения был я сам.

Сам же я решил бродить по Сенной, на Апраксином, на толкучке до тех пор, пока не найду или украденных вещей, или продавцов.

С этой целью я нарядился мещанином, собравшись шататься по известным мне местам, внимательно разглядывая всякий хлам. Как известно – случай благоволит упорным. Так случилось и в этот раз.

Шел я медленно мимо Обуховской больницы, направляясь к Сенной, чтобы провести вечер в малиннике, когда меня перегнали двое мужчин, по одежде – мастеровые. Один из них нес узел, а другой говорил ему:

– Наши уже бурили ей. Баба покладистая…

Меня словно что-то толкнуло! Я затрепетал, как ищейка, что напала на след.

Дал я им пройти вперед и тотчас пошел следом. Они шли быстро, избегая людей, и для меня стало ясно, что они несут продавать краденое. Недолго думая, я решил следить за этими людьми.

Они миновали Сенную площадь и вошли в темные ворота огромного дома «де Роберти». Через ворота вошли во двор и пошли вглубь, а я вернулся на улицу и стал ожидать их возвращения.

Рисковать и идти за ними не было нужды. Место, куда они направлялись, я уже знал. Там, в подвале, жила солдатская вдова Никитина, известная мне скупщица краденого.

Знала и она меня не по одному делу, и я пользовался у нее даже расположением, потому что всегда старался не вводить ее в убытки отобранием краденого и устраивал так, что пострадавшие люди за малую цену выкупали у нее вещи.

Наживались эти скупщики от здешних воров и мошенников, звавших себя мазуриками. Они связанны между собой узами взаимной нужды, помощи, промысла, товарищества и даже условного языка – «байкового».

«Сословие» это состоит из подонков почти всех классов общества, из мужчин и женщин. Есть среди них дворяне, чиновники, служащие и отставные солдаты, но большей частью это мещане, бывшие дворовые люди, отпущенники и крестьяне. Есть и ремесленники, иностранцы и прочие. Некоторые проживают по настоящим видам, другие – по фальшивым, краденым или купленным паспортам, под чужими именами, третьи – вовсе без видов. Одеваются они, смотря по роду мошенничества, которому себя посвятили, различно и нередко преображаются с ног до головы по несколько раз в день.

Те, которые промышляют в среде высшего круга, одеваются щегольски и во фраки; те же, которые ходят в толпы народа или воруют по ночам, – довольствуются простой одеждой. Жизнь этих людей полна разгула: есть копейка – она идет в погребки или трактиры, где мошенники проводят все свободное время, остающееся от их профессиональных занятий. Ни один из этих людей, конечно, никогда не наживал своим промыслом состояния, хотя некоторым из них удавалось смошенничать или украсть более чем на десять тысяч рублей в один прием. А вот скупщики эти сколачивают себе иногда большие капиталы, оттого что промысел этот, в сущности, совершенно безнаказанен...

Итак, ждать мне пришлось недолго. Минут через пятнадцать – двадцать вышли мои приятели, уже без узла.

Я пошел им навстречу и у самого фонаря нарочно столкнулся с одним из них, дабы лучше разглядеть его в лицо. Он выругался и отпихнул меня, но этого времени было достаточно, чтобы я узнал его в тысячной толпе.

Я перешел на другую сторону и стал следить. Они зашли в кабак, наскоро выпили по стакану и вышли, закусывая на ходу печенкой.

Один спросил:

– Ночевать где будешь?

– В Вяземке. – ответил второй. – А ты?

– Я тут… С Агафьей!

Они остановились у дома Вяземского, этой страшной трущобы, в которой, в бытность свою, приходилось мне ютится, и распрощались.

Я тотчас вернулся в дом «де Роберти» и направился прямо в квартиру Никитиной.

Перед входом меня встретили двое мордоворотов, совершенно грозного и безобразного вида: широкоплечие, с черною, как уголь, бородою и брюхами, похожими на исполинские самовары, в которых варится сбитень для всего прозябнувшего рынка.

От того что я находился в совершенно приподнятом состоянии духа и, как следствие, шальном настроении, бес попутал устроить каламбур:

– Добрых вечеров, барышни, – сказал я, подкрутив усы. – Мне бы к Ильиничне попасть...

Я и глазом не успел моргнуть, как меня, без лишних слов, выбросили за порог, как дворовую шавку. Я поднялся, отряхнулся и вернулся к этим хлопчикам уже с удостоверением в руках.

– Сиана Ильинична, – поклонился я, пройдя в весьма недурно убранную комнату.

Никитина пила за некрашеным столом чай, со свистом втягивая его с блюдца.

Это была довольно миловидная дама в летах, очень опрятно одетая: в белой атласной шляпке, из-под которой виднелись серебристо – седые локоны волос; в перетянутом черном шелковом платье и накинутой на плечи турецкой шалью. Даже первые морщинки не могли скрыть её прежнюю чудную красоту.

Взглянув на меня, она безучастно спросила:

– Чего, милый человек, надо?

Я невольно улыбнулся.

– Свет моей жизни, огонь моих чресел! Не узнала разве? – продолжил я театрально, называя её так ласково исключительно чтобы от души порадовать. Никитина к подобному обращению с моей стороны привыкла, не возражала и не оскорблялась.

Она оставила блюдце и всплеснула руками.

– А вот те Христос, не признала! Ваше благородие! Вот обрядились – то! Диво!

– Душа моя, за делом к тебе, – сказал я.

Она тотчас приняла степенный вид и, выглянув в сени, старательно закрыла дверь.

– Что прикажете, Ваше благородие?

– У тебя сейчас двое были, вещи продали, – сказал я. – Покажи их.

Она кивнула головой, беспрекословно подошла к сундуку и показала мне вещи.

Это были довольно старый полушубок и извозчичий кафтан с жестяной бляхой! Чего лучше! Предчувствие меня не обмануло.

Но затем наступило разочарование.

– Пятерку дала, – равнодушно пояснила мне Никитина. – Али краденые?

– Другое – то разве несут к тебе? – сказал я. – Ну, вещи пока что пусть у тебя будут, только не продавай их. А теперь скажи, кто тебе их принес?

Она подняла голову и спокойно ответила:

– А пес их знает. Один через другого, мало ли их идет. Я и не спрашиваю!

– Может, раньше что приносили?

– Нет, эти в первый раз.

– А в лицо запомнила?

Она покачала головой.

– И в лицо не признаю. Один – то совсем прятался, в сенях стоял, а другой все рыло воротил. Только и видела, что рыжий. Да мне и в мысль не приходило разглядывать.

Я смущенно вздохнул.

– Ну, так пока что хоть вещи побереги.

С этими словами я попрощался со скупщицей и вышел из комнаты. К моему удивлению, один из охранителей окликнул меня у порога:

– Ваше благородие, если интересно, они что – то за Второе Парголово шептались...

Пока удача не отвернулась от меня, я помчался в контору и распорядился, чтобы к вечеру была готова обыкновенная, запряженная в одну лошадь телега, такая, в какой чухонцы возят в город молоко. Телега должна была быть также с очень скрипучими колесами. В нее положили два пустых бочонка из-под молока, несколько рогож и связку веревок.

Для экспедиции мне предоставили бравого унтер-офицера Смирнова и отличавшегося необыкновенной силой городового Курленко.

Приготовившись, я уже собирался выходить, когда случайно брошенный взгляд на Курленко заставил меня призадуматься.

«А что, если грабители не решатся напасть на мужчину, да еще такого здоровяка?» – подумал я.

– Курленко, ты женат?

– Так точно, Ваше благородие!

– Ступай живо домой, надень кофту и юбку жены, а голову повяжи теплым платком.

Курленко привык исполнять приказания без размышлений и с изумительной быстротой. Возвратясь в кабинет, я присел у стола. Слегка скрипнула дверь, и на пороге появилась толстая румяная баба. Курленко в подобном одеянии со своей солдатской выправкой был бесподобен.

– Ну, с Богом...

У Новосильцевской церкви я велел остановить лошадь – надобно было ознакомить мою команду с предстоящей деятельностью.

– Ты, Курленко, пойдешь рядом с телегой. Смотри внимательно по сторонам и будь настороже на случай внезапного нападения. Если придется защищаться, пусти в дело кистень, но не злоупотребляй, бей не на смерть, а лишь для того, чтобы оглушить, – счел я необходимым предупредить хлопчика, зная, какая у него тяжелая рука. – Ты же, Смирнов, ляжешь рядом со мной в телегу, а там видно будет. Курленко, давай, закрой нас рогожей. А ты, Смирнов, поубери уже ноги… Ну, теперь трогай, шагом!

Не скажу, чтобы положение наше было удобное. Особенно плохо приходилось Смирнову, очень высокому детине. Как он ни подтягивал ноги, они все-таки предательски торчали из телеги.

Вокруг стояла глухая тишина. Только скрип колес нашей телеги нарушал это тяжелое и зловещее безмолвие. Мы миновали Второе Парголово и въехали в сосновую рощу. Пора было поворачивать обратно. Я уже собрался было сделать распоряжение, как вдруг вблизи от нас раздался легкий свист.

– Будьте начеку! – шепнул я.

Предупреждение оказалось своевременным. Едва Курленко успел вынуть из кармана своей женской кофты кистень, как был схвачен злоумышленником за горло. Двое других окружили телегу, а четвертый держал под уздцы лошадь.

Курленко, повидавший на своем веку и не такое, ничуть не растерялся перед черной рожей грабителя и сплеча ударил его в ухо. Тот с глухим стоном, как сноп, свалился на землю.

Подобная прыть «чухонки – бабы» привела в замешательство двух товарищей злодея, лежавшего без признаков жизни, однако, после секундного колебания они бросились на Курленко.

Наступила пора действовать и нам. Первым выскочил из телеги Смирнов, за ним я. Мне казалось, что одно наше появление обратит в бегство нападающих, но разбойниками овладела ярость. Они, не заметив у нас в руках оружия, решились на кровавую расправу, пустив в ход ножи и знакомую мне толстую дубину.

Но полицейские чины, как и я, не раз подвергавшиеся нападениям, прошли хорошую школу, и все приемы самообороны были ими изучены до тонкости на практике.

Смирнов ловко уклонился в сторону от бросившегося на него с поднятым ножом бродяги и ударом ноги в живот сбил противника с ног. Тот завертелся от боли. Злоумышленник, державший лошадь, завидев подобный исход, благоразумно дал стрекача. Преследовать его в такой темноте было бесполезно.

Пока Смирнов вязал веревками побежденного им негодяя, я с Курленко старался обезоружить моего старого знакомого – Михалыча, которого я сразу узнал. Сделать это было нелегко: он отлично владел суковатой дубиной и не подпускал нас на близкое расстояние.

Как оказалось, первый негодяй был не из робкого десятка. Скоро очухавшись после оплеухи, он поднялся, подло подкрался к занятому Смирнову и стал яростно бить того по спине ножом...

Когда видение схлынуло, я в последний миг перехватил руку подонка, вывернул и подсек его под ноги, повалив на землю. Подоспевший ко мне на выручку Смирнов, со всего маху двинул того тяжелым сапогом в голову, от чего сознание тут же покинуло грабителя во второй раз.

Уже втроем нам наконец удалось скрутить прыткого Михалыча.

Закончив баталию, мы привели в чувство первого бродягу, наиболее пострадавшего от наших рук, и, сложив эту живую кладь на телегу, тронулись в обратный путь, вполне удовлетворенные результатом ночной экскурсии.

– Николай Александрович, – обратился ко мне Смирнов, – это самое... Позвольте поблагодарить за свою спасенную жизнь. Теперича, я до гробовой доски ваш должник...

– Пустое, Смирнов, – махнул я рукой. – Разве можно было поступить иначе.

***

Наутро Купцова в кабинете я не застал. Оттого, я даже с некоторым удовольствием сам приступил к допросу и начал, конечно, с Михалыча.

Городовой ввел ко мне рослого плечистого детину, который при входе скользнул по мне глазами, а затем отвел взгляд в угол. На угрюмо – вызывающем лице его еще сохранились следы сажи.

Городовой вышел и оставил нас одних.

– Ну, сударь, как же тебя звать? – задал я обыкновенный вопрос.

– Не могу припомнить! – последовал ответ.

– Забыл, значит? Как же это так?

– Да так! Имя больно хитрое. Поп, когда крестил, во хмелю был… Уронил меня, вот я и забыл! – говорил задержанный, все еще глядя в сторону, но речь его принимала все более и более наглый оттенок.

– Что уронил то, оно и видно, – говорю я. – А что же это ты, бедняга не помнящий, по ночам с дубиной на большой дороге делаешь?

– Ничего… Так… Хожу, значит, по своим надобностям.

– Какая же такая надобность у тебя была вчера, например, когда ты напал с шайкой на нашу телегу?

– И никакой шайки я не знаю, и никакого нападения – то не было… Так просто подошел попросить, чтоб подвезли. А на меня вдруг как накинутся… Я думал – разбойники!

– Вот оно как... Притомился, значит, по дороженьке, подломились ноженьки, захотелось подъехать… А на него, бедного, нападают, как на какого – то разбойника… Ведь так?

Неуловимая не то улыбка, не то гримаса пробежала по лицу допрашиваемого. Он опять скользнул по мне взглядом, пожал плечами и произнес:

– Именно – с так!

Наступило молчание. Преступник стоял и глядел в угол.

Я тоже встал и решительно выпрямился.

– А ну-ка, Михалыч, погляди на меня хорошенько. Не узнаешь ли? – внушительно проговорил я, отчеканивая каждое слово.

Допрашиваемый как – то вздрогнул и взглянул на меня широко открытыми глазами.

– Не могу знать, Ваше благородие, – быстро проговорил он.

– Но ведь ты – Михалыч? – спросил я.

Глаза у него забегали. Он попробовал усмехнуться, но усмешка вышла какая – то кривая.

– Что ж! Пускай, по – вашему, буду и Михалыч, если вам угодно, вам лучше знать… – начал говорить он.

– Верно говоришь. И вправду, мне лучше знать. Погляди – ка внимательней…

Михалыч вскинул на меня уже смущенный и недоумевающий взгляд.

– Не могу припомнить! – проговорил он.

– Ну, так я тебе сейчас помогу. Где ты был в полдень двадцать второго мая?

– В гостях у товарища!

– Не греши и не ври, мерзавец, – проговорил я грозно. – Не в гостях, а с топором на большой дороге провел ты этот день. В день рождения собственного сына, Михалыч, – подчеркнул я.

Тот изумленно смотрел на меня и начал бледнеть. А я, не давая ему опомниться, продолжал:

– Разбойником, кровопийцей засел ты на большой дороге, дабы грабить и убивать. Как самый последний негодяй и самая жестокая бессмысленная скотина бросился ты на безоружного одинокого человека с топором. Только потому человека не убил, что «не хочу рук марать в такой день», – сказал я, не спуская с него глаз и отчеканивая каждое слово.

– Да неужто это были вы, Ваше благородие? – почти со страхом произнес Михалыч, отступая шаг назад.

– Верно, – улыбнулся я, – Узнал небось.

Михалыч вдруг бросился на колени.

– Мой… Наш грех! Простите! – пробормотал он.

Вижу я, что надо ковать железо, пока горячо.

– Ну, а ограбленная и избитая чухонка, ведь тоже дело ваших рук? Да говори смело и прямо, ведь я все знаю. Признаешься – тебе же лучше будет!

– Повинны и в этом. – хмуро проговорил все еще не пришедший в себя Михалыч.

Шаг за шагом мне удалось выпытать у него о всех грабежах этой шайки. Грабили большей частью проезжающих чухонцев, которые, вообще говоря, даже не жаловались на эти грабежи.

– Да, правду говорить, Ваше благородие, – продолжил свою исповедь Михалыч, – не хотелось нам напрасно кровь проливать. Нам бы только запужать насмерть, чтоб потом в полицию не доносили.

– И напугались до арестантских рот...

Меня заинтересовал еще один вопрос, который я тут же и задал:

– А меня то вы действительно убить собирались?

Михалыч почесал за ухом.

– Да оно, того… Сумнительно нам стало… – проговорил он нерешительно.

– Какие такие сомнения?

– Да, видите, перво – наперво, Ваше благородие, у вас страху не было. А потом часы значит, цепочка. Человек, видно, не из чухни какой. Взгляд цепкий, не из простых стало быть...

– Значит, если бы не рождение сына, то капут?

Михалыч отвел глаза в сторону и замолчал.

– К слову, где мои часы, ирод ты эдакий? – спросил я без злобы, не питая, впрочем, особенных надежд на возвращение своей утраты.

– Не вели казнить, Ваше благородие, – ответил разбойник, осеняя себя крестным знамением. – Пропили. Не упомню где. Вот тебе крест...

Ну, что же – не велика потеря. Как говориться: " Спасибо, Господи, что взял деньгами".

Благодаря показаниям Михалыча дело разъяснилось быстро – в этот же вечер. Личности задержанных были установлены. Сегодня же арестовали четвертого из шайки и передали судебным властям.