Текст книги "На пересечении (СИ)"
Автор книги: Дикон Шерола
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Нет, Найалла, все не так! – девочка растерянно смотрела на сестру, все еще надеясь, что та внезапно расхохочется и закричит: «Провела! Провела!».
Но Найалла не шутила. В ее глазах стояли слезы обиды, губы дрожали, а грудь вздымалась так часто, словно девушка с трудом сдерживала рвущиеся из нее рыдания.
– Найалла, пожалуйста, – взмолилась девочка.
– Замолчи! – оборвала ее старшая сестра, поднимаясь с постели так резко, словно рядом с ней лежала ядовитая змея. – Ты еще маленькая! Тебе вообще еще нельзя думать о мужчинах! Если отец узнает, то так тебя накажет, что ты больше никогда ни на кого не посмотришь. Тебе еще рано влюбляться! Читай свои дурацкие книжки и играй в куклы. И не засматривайся на моего мужчину. Знаешь, почему он пришел на праздник? Потому что я передала ему записку, что хочу увидеться с ним. И раз он пришел, то, значит, также ко мне неравнодушен. А ты просто маленькая глупая девчонка, которая влюбилась в него, и теперь завидуешь!
Лицо Арайи вспыхнуло ярким румянцем. Слова сестры вызвали у нее удивление, обиду, непонимание, но еще сильнее этих чувств оказался стыд. Необъяснимый, горячий, уродливый, словно Арайа сделала нечто настолько постыдное, что даже небеса непременно должны от нее отвернуться.
Не дожидаясь ответа, Найалла выскочила из комнаты и громко хлопнула дверью. Только после этого Арайа почувствовала, как по ее щекам текут крупные слезы. Она судорожно вздохнула, пытаясь справиться со своими эмоциями, затем поспешно провела ладонями по лицу.
«Успокойся. Успокойся, пожалуйста!» – повторяла она сама себе. «Плачут только дети… Глупые маленькие дети, которые не умеют держать себя в руках. Арайа Двельтонь не должна реветь. Никогда».
Девочка не хотела признавать, что, несмотря на громкую фамилию, она до сих пор еще ребенок. Ей было проще верить, что это слезы бессильной ярости, недостойные настоящей дамы из приличной семьи. Сестры Двельтонь ссорились часто, но еще никогда в жизни их разногласия не причиняли такой боли. Арайа не могла вспомнить, когда последний раз плакала из-за обиды на сестру, да и конфликты были настолько пустячными, что решить их можно было простыми объятиями. Вот только в этот раз слова Найаллы обожгли ее, словно раскаленное железо, и эта рана могла еще долго причинять девочке боль. Обвинения старшей Двельтонь были необоснованны и от этого еще более унизительны.
Единственное, в чем Арайа никак не могла разобраться, так это в чувстве стыда, которое почему-то охватило ее, словно она оказалась застукана за воровством. Арайа впервые подумала о том, что доктор Эристель красив, только после того, как произнесла это вслух. И теперь от этой мысли лицо девочки вновь залилось румянцем.
III
III
В доме доктора Эристеля в это утро было непривычно тихо. Несмотря на то, что время близилось к полудню, шторы до сих пор плотно закрывали окна, отчего в комнатах царил мягкий полумрак. Пахло деревом, сушеными травами и какими-то терпкими лекарственными настойками, которые Эристель прописывал больным. Обычно первые посетители являлись на осмотр еще до рассвета, чтобы с восходом солнца успеть приступить к работе. То были преимущественно представители низших сословий, у которых никогда не водилось в кармане лишнего медяка. И если вначале здешние лекари восприняли Эристеля, как потенциального врага, который может переманить их посетителей дешевыми расценками, то со временем стало ясно, что зажиточные люди ходить к нему не слишком хотят, а нищими не жалко было поделиться. Как минимум потому, что теперь у местных врачей отпала проблема бороться с муками совести, когда нужно было в очередной раз отказать в помощи бедняку. Нацепив на себя ласковые улыбки, доктора немедленно отсылали своих безденежных посетителей к Эристелю, который якобы намного лучше разбирался именно в их недугах.
В каком-то смысле северянину действительно приходилось разбираться в недугах намного лучше хотя бы потому, что бедняки запускали свои болезни настолько, что едва отличались от лежащих на кладбище мертвецов. Их тела покрывались нарывами и язвами, раны чернели и гноились, легкие раздирал кровавый кашель, а вены вздувшейся паутиной расцветали под кожей. Про Эристеля говорили, что он работает с живыми мертвецами, и, когда те каким-то чудом выздоравливали, некоторые врачи не могли удержаться от язвительного высказывания, мол, зачем продлевать жизнь всякой швали, от которой город всеми силами пытается очиститься. «Шваль» выживала до неприятного часто, возвращалась в свои лачуги и продолжала копошиться, пока какая-нибудь новая болезнь снова не попытается лишить её жизни.
Амбридия Бокл себя к швали не относила. Когда она направлялась к дому Эристеля, то искренне надеялась, что никакой нищий не пристанет к ней, выпрашивая на лечение очередной медяк. Как-то раз во время подготовки к спектаклю Амбридия случайно разговорилась с представительницей высшего сословия касательно городских бедняков. Дизира Агль бросила фразу, что надо бы подговорить доктора Эристеля заменять лекарства ядом, который с легкостью очистит город от нищеты и стариков. К последним Дизира испытывала особое отвращение, так как считала, что эти беспомощные существа не приносят городу никакой пользы и давно отжили свое.
Госпожа Агль несколько раз выгоняла с работы кучеров только потому, что те останавливали повозку, если какая-то жалкая старуха не успевала перейти улицу. Особенно ее разозлил ее предыдущий кучер, Лагон Джиль, когда тот ослушался приказа и не ударил кнутом пожилого мужчину. Старик рассыпал яблоки посреди дороги и силился их собрать.
В тот день Дизира Агль торопилась на ужин к семье Двельтонь, отчего была особенно раздражительна. Шел сильный дождь, улицы развезло, и земля словно подернулась пленкой жидкой грязи. Когда Лагон остановил повозку, Дизира пришла в ярость и потребовала, чтобы тот подогнал проклятого деда хлыстом. Джиль послушно кивнул, спрыгнул с козел и, держа кнут в руке, направился к старику. Однако, вместо того, чтобы ударить его, он опустился подле мужчины и принялся помогать ему собирать яблоки. Когда последнее улеглось обратно в корзину, Лагон подмигнул старику и направился обратно к карете.
Подобное непослушание заставило Дизиру задрожать. Ее лицо покрылось красными пятнами, губы превратились в тонкую ниточку, а глаза сверкнули такой ненавистью, что ее сухонькое личико показалось уродливым. Лагон приблизился к карете, распахнул дверцу и, несмотря на жуткий визг и угрозы, вытащил женщину под дождь и толкнул в грязь. После этого он весело рассмеялся и, потешно откланявшись, направился прочь.
В тот день в замок Родона госпожа Агль так и не попала. Во-первых, ее роскошное розовое платье из перьев свалялось, отчего дама напоминала мокрую курицу, угодившую в лужу, а, во-вторых, она оказалась посреди улицы без кучера, и ей пришлось долго прождать, пока кто-нибудь доставит ее домой. Продрогнув в мокрой одежде, она слегка захворала и еще неделю не выходила на улицу. Разумеется, Лагон был наказан за свое нападение на госпожу. Начальник стражи приговорил его к двадцати ударам розгами на главной площади, а после виновник еще неделю провел в подземельях…
Госпожа Бокл приблизилась к дому Эристеля и несколько раз требовательно постучала. Она раздраженно поджала губы оттого, что ей не открыли в первую же секунду, и собралась непременно высказать свое недовольство доктору. К Эристелю она всегда относилась с откровенным презрением, в первую очередь потому, что тот работал со столь убогими больными. Она до сих пор не могла поверить, что сам Родон Двельтонь пустил этого жалкого докторишку в свой дом и к тому же доверил ему старшую дочь.
– У вас помрешь на пороге, пока дождешься, когда наконец откроют! – бросила она в лицо Эристеля язвительную насмешку, едва тот распахнул дверь. – Ну и где же мой сын? Вы уже убили его или все еще пытаетесь?
– И вам доброго утра, госпожа Бокл, – губы лекаря тронула улыбка. – Можете счесть мои слова комплиментом, но вы не похожи на умирающую, поэтому я не счел нужным торопиться. Что касается вашего сына, то он уже ушел, сообщив, будто мать рассердится, если он немедленно не явится домой.
– Что значит ушел? – Амбридия скрестила руки на груди, сверля Эристеля недоверчивым взглядом. – Если бы мой сын так сказал, он бы приполз домой даже полумертвым, потому что воспитан так, что никогда не расстроит свою мать. Тем не менее домой Корше так и не вернулся. А это означает, что он все еще у вас.
– У меня его нет, – коротко ответил Эристель. Теперь в глазах доктора появилась презрительная ирония, и Амбридия моментально заметила эту перемену.
– Послушай меня, докторишко, – процедила сквозь зубы она. – Ты, видимо, не очень хорошо понимаешь, с кем связался. Позволь мне тебе объяснить. Я знакома с такими людьми, что одно мое слово вышвырнет тебя за пределы этого города, и ты никогда сюда больше не вернешься. Если ты решил мне так отомстить за спектакль, то, клянусь небесами, ты за это поплатишься. Предупреждаю, если мой Корше немедленно не вернется домой, тебя высекут на глазах у всего народа, а потом выгонят из города, как шелудивую псину.
На миг на лице Эристеля отразился испуг, будто угрозы Амбридии действительно достигли своей цели. Но уже через секунду он тихо рассмеялся.
– Да вы весьма опасны, госпожа Бокл. Не удивлюсь, если ваш многострадальный сын сбежал от вас туда же, куда и супруг. В мире вряд ли найдется храбрец, который в состоянии дожить с вами до глубокой старости. Теперь я вынужден с вами распрощаться. Меня ждет работа.
Прежде чем Амбридия успела ответить, дверь захлопнулась перед ее лицом. Несколько секунд женщина тупо пялилась перед собой, а затем разразилась такой бранью, что из окон соседних домов начали выглядывать люди.
– Он убил моего сына! О, небеса! Это чудовище насмерть замучило моего маленького Корше и теперь не желает возвращать матери тело мертвого ребенка!
Спустя несколько минут несколько десятков горожан уже вовсю барабанили в дверь Эристеля, требуя, чтобы тот вернул несчастной женщине ее сына. Жалобные всхлипывания Амбридии не могли не впечатлить сердобольных горожан, и теперь уже каждый считал своим долгом выкрикнуть в адрес доктора какое-то оскорбление. Парадокс этого места заключался в том, что в любом происшествии пострадавшим оказывался именно тот, кто первым успевал донести свою версию случившегося до большинства.
Ругань под дверями Эристеля могла продолжаться до самого вечера, если бы на улице не показался один из привлеченных шумом стражников. Когда он сообщил, что караульные видели, как Корше покинул город и направился в сторону соседнего, наступила неловкая пауза.
Но уже спустя миг находчивая Амбридия придумала новое обвинение, мол, это северянин настроил мальчика против любящей матери, чтобы отомстить ей за шутки в ее спектакле. Тем не менее, к ее досаде, этот аргумент показался горожанам не настолько весомым весомым, и постепенно они начали расходиться. К тому времени их уже ждало нечто куда более интересное.
Все больше и больше людей стекалось на городское кладбище, где с минуты на минуту должен был выступить сам Родон Двельтонь. Весть о смерти юной Шаоль разнеслась так быстро, что в первый миг горожане не знали, как на это реагировать. Кто-то упрямо повторял, что такое никак не могло случиться, мол, подумаешь, глупая шутка в спектакле. Но те, кто знали историю более подробно, сейчас пребывали в ужасе. С чувством стыда женщины вспоминали, как накинулись на девушку, обзывая ее блудницей. Мужчины, в свою очередь, неловко отводили глаза, уже протрезвевшие и осознавшие всю глубину их жестокости. Разумеется, вслух они говорили, что спектакль тут ни при чем, и впечатлительная девочка повесилась из-за пьяных насильников. Оскорбления на главной площади они и вовсе пытались выставить шуткой, будто никто на самом деле блудницей ее не считал. Однако были и те, кто говорил, что Шаоль не повесилась бы, будь она на самом деле невинной. Вешаются только те, кто действительно занимался грязью, и, когда об этом все узнали, Шаоль попросту устыдилась.
Тело погибшей девушки поместили в Склепе Прощания, выполненном из белого мрамора, где покойная будет находиться трое суток, прежде чем ее предадут земле. Склеп представлял собой небольшое строение в самом центре кладбища, от которого могилы расходились в виде спирали, как нечто, символизирующее бесконечность. По краям широких ступеней были разложены цветы, а у самого входа горели лампады, свет которых означал, что в склепе находится усопший. После погребения на кладбище вновь воцарялась темнота, символизирующая глубину скорби родственников ушедшего. В Дни Прощания любой житель города мог приблизиться к открытому гробу, чтобы в последний раз увидеть покойного, возложить цветы или прочесть молитву.
Головка Шаоль Окроэ покоилась на голубой подушке, которую несколько лет назад сшила для нее мать. Тело девушки было облачено в тонкое белое платье, отчего она выглядела еще более юной и невинной, чем при жизни. Пышные рыжие волосы рассыпались по плечам, и лишь несколько прядей слегка обвивали широкие белые ленты. Ладони девушки покоились на груди, и со стороны могло, что она всего лишь заснула. Однако горожане знали, что под толстым слоем пудры скрываются искусанные в кровь губы и кровоподтеки, оставленные руками насильников. Напудрены были даже ресницы и брови девушки, отчего ее лицо выглядело совершенно кукольным.
Родон Двельтонь появлялся на похоронах крайне редко, поэтому люди внутренне содрогнулись, предчувствуя его гнев. Сотни глаз устремились на бледное лицо мужчины, на фоне которого даже розы, которые он держал в руках, не казались такими уж белыми. Двельтонь поднялся на верхнюю ступень Склепа Прощания, и его губы дрогнули, когда он увидел мертвую девушку. Она была ненамного старше Арайи, и при мысли о собственной дочери по коже мужчины пробежал холодок.
Среди присутствующих он не увидел Амбридии Бокл, но это не помешало ему впервые высказать о ее спектаклях то, что давно уже было пора. Не было среди собравшихся и Эристеля, который либо не знал, что случилось в городе, либо не пожелал знать. Труднее всего Родону было смотреть на избитое лицо господина Окроэ и его почерневшую от горя супругу. Оба глядели вперед, куда-то сквозь говорящего, не слыша ни единого его слова, а, когда Двельтонь возложил цветы, госпожа Окроэ внезапно пошатнулась и потеряла сознание.
Инхир Гамель провел весь этот день в соседнем городе, где вместе с отрядом солдат пытался найти двух сбежавших. Вернулся он глубоко под вечер, уставший и совершенно разбитый. Утром Родон наверняка снова вызовет его к себе, но пока что результаты поисков были неутешительными.
Грубо выругавшись, мужчина вошел в свой кабинет и тяжело опустился в кресло. От жары и долгой тряски в седле голова нещадно болела. Хотелось пойти домой, ополоснуться холодной водой и поскорее завалиться спать. Однако из-за случившегося в городе приходилось делать вид, что полностью вовлечен в работу, иначе Двельтонь немедленно объявит его в безразличии.
Сейчас Инхир надеялся лишь на то, что в ближайшее время к нему никто не заявится, и ему удастся хоть немного отдохнуть. Быть может, даже задремать. Вот только его надеждам не суждено было оправдаться. Спустя буквально пару минут раздался требовательный стук в дверь, отчего Гамель вздрогнул от неожиданности.
– Провалитесь вы все в пекло! – тихо проворчал Инхир, а затем уже чуть громче пригласил посетителя пойти. В тот же миг на пороге возник Гимиро Штан.
– Значит, вот так вы держите обещания в своем проклятом городе? – произнес он угрожающе тихо, и начальник стражи вновь тихо выругался, вспомнив, что обещал этому юноше помочь найти его сестру.
– Послушай, сынок, – устало произнес Инхир, – день был такой, что хоть в пекло прыгай. Я замотался, как трактирная шлюха, и совершенно забыл, что нужно было… А, впрочем, плевать! Что с сестрой твоей? Вернулась домой?
– Я говорил вам, что она пропала. Говорил, а вы меня не слушали. Убеждали меня, что все хорошо, что она всего лишь развлекается с мужчиной.
– Сынок, я сказал это потому…
– Не называйте меня «сынком»! Будь я вашим сынком, вы бы никогда не позволили себе забыть про свое обещание. Вы бы искали свою дочь, как обезумевший! Проклятье, если бы я знал, что всего лишь теряю с вами время…
– Должно пройти три ночи с…, – начал было Инхир, но Гимиро резко перебил его.
– Горите вы все в пламени, проклятые! Я буду смеяться, если однажды ваш город превратится в пепел.
В тот же миг глаза юноши окрасились желтым и, прежде чем Гамель успел среагировать, весь кабинет оказался охвачен огнем. Начальник стражи с трудом успел прохрипеть одно-единственное заклинание, которым владел, после чего на шее Гимиро проступила печать, и огонь погас.
– Совсем голову потерял! – выкрикнул Инхир и тут же сильно закашлялся. На глазах выступили слезы, которые Гамель раздраженно стер рукавом камзола. Весь кабинет превратился в содержимое камина после холодной зимней ночи. Едкий запах, гарь и копоть буквально пронизывали всю комнату, отчего дышать стало практически невозможно.
Гимиро растерянно смотрел на начальника стражи, прижимая ладонь к шее и до сих пор не веря, что Гамель владеет магией ничуть не хуже него самого.
– Что глаза пялишь, щенок? – рявкнул Гамель, окончательно разозлившись. – Думал, Родон поставит начальником стражи какого-нибудь неотесанного болвана? Просчитался, да? А теперь слушай меня, сынок: я не буду сечь тебя на главной площади или привязывать к позорному столбу на потеху толпе. Скажу, что пожар произошел случайно. Но лишь потому, что ты расстроен, и мне тебя жаль, пустоголового дурака. А вот за твою несдержанность отправлю тебя ночевать в подземелья. Чтобы подумал над своим поведением и потренировался в темноте, как разговаривать со старшими по возрасту и званию. А с твоей сестрой я сам разберусь. Толку от тебя всё равно никакого.
– Будьте вы прокляты! – закричал юноша и попытался ударить Инхира кулаком. Но и здесь начальник стражи превзошел его, мигом скрутив и поставив подле себя на колени.
– Я и так уже проклят, мальчик, – прохрипел Гамель. Он выволок буйного посетителя за порог кабинета и передал первым попавшимся стражникам, чтобы те оттащили его в подземелья.
Было глубоко за полночь, когда Гимиро проснулся от какого-то то ли скрипа, то ли лязга. Прислушавшись, он различил звук, похожий на тот, который издает металл, когда его волокут по каменной поверхности. Затем он услышал, как что-то железное с грохотом упало на пол. И в тот же миг дикий крик ужаса эхом прокатился по подземельям.
Темница представляла собой башню, которая уходила глубоко под землю, поэтому Гимиро не мог знать, что на других этажах подобные крики повторялись еще три раза.
IV
Ночи в маленьких городках славятся своей молчаливостью. Именно в это время суток местные жители предпочитают не только спать, но и не слышать, не видеть и желательно не разговаривать. Ближе к полуночи улицы стремительно сбрасывают с себя шкуру людской суеты, после чего по обнаженной брусчатке начинают разгуливать суеверия. В эти часы снаружи остаются разве что пьяницы, о которых не будут скорбеть даже винные лавки, да сумасшедшие вроде полоумного Игши. Разумеется, нельзя не упомянуть и городскую стражу, которая якобы должна следить за порядком на улицах, отчего трактир «Подкова» прекрасно позволял совмещать приятное с полезным: здесь тепло, особо отзывчивые женщины, и в случае проверки всегда можно найти какого-нибудь дебошира. Дебоширами этими чаще всего оказывались спящие под лавками выпивохи, которые имели неосторожность вырубиться раньше, чем дошли до собственного дома, и на которых проще всего повесить придуманное обвинение.
Когда же в городке на самом деле случалось нечто необычное, разговоры стражи с местными жителями практически никогда не приносили пользы. Люди разом становились слепыми, глухими и крайне молчаливыми. Каждое слово нужно было буквально соскребать с языков свидетелей, отчего расследования Инхира Гамеля сильно растягивались по времени. Начальник стражи не любил заниматься той работой, которую был в состоянии перепоручить, но ситуация с пропавшей Лавирией Штан вызвала у него неподдельную тревогу. Ее брат-близнец за считанные секунды умудрился уничтожить внушительных размеров комнату, и Гамель не мог игнорировать тот факт, что похитителя скорее всего заинтересовали именно способности девушки. Лавириа не уступала своему брату в мастерстве, отчего можно было предположить, что пропавшая все еще жива и дожидается своей участи в подвале какого-нибудь неприметного дома. Мысль о том, что девушка попросту ушла из города, отпала, как только Инхир получил доклад от своих дозорных: за это время ни одна женщина за черту стен не выходила.
Ближе к рассвету Гамель решил вернуться домой, чтобы позволить себе поспать хотя бы несколько часов. Этот день вымотал его настолько, что мужчине не верилось, что солнце вообще когда-нибудь зайдет за горизонт. Однако ночь долгожданного отдыха так и не принесла. Затраченное на поиски пропавшей время не окупилось, а первые лучи рассвета швырнули в лицо Гамеля такую новость, что даже он не мог не содрогнуться.
Дагль Иклив, бледный, как призрак, встретил начальника стражи у входа в темницы. Прежде чем заговорить, он несколько раз судорожно сглотнул, точно пытался вытолкнуть из одеревеневшего горла хотя бы приветственное слово. Обычно спокойные глаза Дагля теперь лихорадочно блестели, и в их глубине Гамель впервые прочитал неподдельный ужас.
– Как это случилось? – резко произнес Инхир, смерив подчиненного уничтожающим взглядом. Единственный человек, в чьи смены никогда ничего не случалось, был Дагль, но именно в этот проклятый день даже он умудрился принести дурные вести.
Вместо того, чтобы произнести хоть что-то внятное, Дагль лишь растерянно смотрел на своего начальника. Он снова сглотнул и облизал пересохшие губы, будто надеялся, что на них еще остались крошки вчерашних слов.
– У меня… – начал Иклив и тут же прервался, чем вызвал у Гамеля новую волну раздражения.
– Не мямли, солдат!
– У меня нет объяснения, господин начальник. У такого… Не бывает объяснений.
Инхир не верил своим глазам. Обычно собранный и невозмутимый, теперь Дагль напоминал испуганного ребенка, который заглянул в лицо своему кошмару. Мысленно выругавшись, Гамель оттолкнул от себя солдата и стремительно спустился вниз по лестнице, желая увидеть произошедшее лично.
Позже начальник стражи с трудом вспомнит, как добрался до подземелий, но то, что он в них нашел, запомнилось до мельчайших деталей. Увиденное буквально впечаталось в мозг и еще долгое время сочилось в памяти подробностями, словно гнойная рана.
В нескольких камерах от той, где был заперт Гимиро Штан, содержался не кто иной, как Зеинд Клоеф, более известный в городе под кличкой Рубило Кло. Свое громкое прозвище он получил за то, что среди местных лесорубов лучше всех управлялся с топором, и объемы проделанной им работы могли поразить даже самых опытных работников. Зеинд представлял собой крепкого рослого мужчину с темной от загара кожей. Глаза его были голубыми, а в сочетании с черными волосами казались особенно светлыми. Среди женщин он пользовался популярностью, вот только сердце его не принадлежало ни одной из них.
Несмотря на свой внешний вид, Зеинд не искал быстрых связей. Напротив, он предпочитал опыту невинность, отчего юная Шаоль Окроэ представлялась ему весьма лакомым кусочком. Девочка эта, по его мнению, была что надо: белокожая, тонкая, хрупкая, практически невесомая. Она напоминала ему ландыш, который буквально пах свежестью и невинностью, и этот самый ландыш ему не терпелось сорвать. Наверное, в этом году Клоеф даже решился бы предложить ей руку и сердце, если бы не небольшой спектакль, шутливый настолько, что стало совсем не смешно. То, как после сценки Шаоль бросилась прочь, и как другие мужчины грязно прикасались к ней, вызвало у Зеинда приступ ярости.
Однако гнев его был направлен только на юную Окроэ, которая каким-то образом позволила всему происходящему совершиться. Девушка, которую Клоеф считал невинной, оказалась не лучше трактирной девки, которую могли хватать все, кто хотел испачкать ладони. И тогда Зеинд решил, что он тоже не прочь испачкаться. Выпитый алкоголь только добавлял ему решимости, а веселые подбадривания друзей-лесорубов еще больше горячили кровь.
Теперь же кровь Зеинда остыла и свернулась, а его тело представляло собой фарш из костей и плоти. Привыкший ко многому Инхир почувствовал приступ дурноты, глядя на то, что когда-то именовалось человеком. Зеинд Клоеф оказался зарублен топором, причем тот, кто это совершил, был явно безумен. Куски тела валялись по всему периметру камеры, кровь окрашивала пол бордово-коричневыми лужами, но самым страшным выглядело лицо убитого, чьи глаза в ужасе вылезали из орбит.
Судорожно сглотнув, Инхир отвел взгляд и посмотрел на стоящего рядом Дагля.
– В остальных трех камерах? – тихо спросил он.
– То же самое, господин начальник.
– Проклятье! – это единственное, что смог произнести Гамель. У него никак не укладывалось в голове, что кто-то мог совершить такое с людьми, которые и так были приговорены к смертной казни через повешение. Родон лично подписал приговор и объявил о нем в своей речи на кладбище. Но, видимо, кто-то так и не смог дождаться…
Мысль о том, что подобное совершил отец девушки, отпадала хотя бы потому, что старик едва держался на ногах и все это время находился у доктора Клифаира. Его супруга, хоть и выглядела помешавшейся, тоже вряд ли сама могла проникнуть в подземелья.
– А что это с замком? – внезапно спросил Инхир, поднимая с пола ржавый кусок металла, который немедленно развалился еще на две части. – Вы что, совсем обезумели закрывать пленных вот на это?
С этими словами Гамель в гневе отшвырнул замок от себя. Но, когда Дагль молча указал на новенькие замки соседних камер, начальник стражи почувствовал, как у него перехватывает дыхание. С минуту он слепо пялился на заржавевший предмет, расколовшийся на несколько кусков, точно глиняная фигурка, и собственный голос прозвучал как-то глухо, словно из-под земли:
– Неужто черная магия…
– Господин начальник, – вот теперь Дагль решил подойти к самому главному. – Стражники могли заснуть на посту, но ни в коем случае все разом. Ни один человек не мог пройти через такую охрану, уничтожить замки, сотворить все это и уйти прочь незамеченным. Возможно, вы поднимете мои действия на смех, но я тоже подумал о черной магии, поэтому отправился на городское кладбище. Платье покойной оказалось перепачкано кровью, и я боюсь, что это не жест правосудия со стороны какого-то любящего ее человека. Боюсь, что Шаоль Окроэ наказала своих насильников сама.
Гамель встретился взглядом со своим подчиненным, чувствуя, как по его коже рассыпаются мурашки. Холодный липкий страх начал проникать под кожу вместе с сыростью подземелий, а в памяти всплыла картина, как некто расправился с обидчиками двуглавого Точи, хвастливо развесив их тела на позорных столбах. Тогда преступник так и не был найден.
Чуть помедлив, Инхир задумчиво произнес:
– Отправь в дом Шаоль Окроэ солдат! Пусть обыщут каждый проклятый угол и найдут мне доказательства, что девка или ее полоумная мать практиковали черную магию! Не хватало еще, чтобы эти одержимые суки вершили правосудие в моем городе.
– А если ничего не обнаружится? – усомнился Иклив. – Я не говорил, что именно девушка практиковала черную магию. Быть может…
– Продолжим у меня в кабинете, – резко перебил его начальник стражи. Он еще раз с отвращением посмотрел на кровавое месиво на полу камеры и первым направился к лестнице.
Спустя несколько минут оба скрылись в новой комнате, выделенной для начальника стражи, пока прежняя не будет восстановлена. Помещение это было в разы теснее предыдущего, но сейчас подобное неудобство беспокоило Гамеля меньше всего.
Инхир устроился за столом, в то время как его подчиненный продолжил стоять, ожидая, пока к нему наконец обратятся. В этом ожидании прошло около десяти минут, и в какой-то момент Даглю показалось, что начальник и вовсе забыл о его присутствии – настолько погружен был тот в свои размышления. Но вот взгляд Инхира наконец обратился к подчиненному.
– Послушай, Дагль, – мягко, почти по-отечески произнес он. – Родон Двельтонь крайне не любит, когда преступления остаются нераскрытыми. Он едва не вышвырнул меня с должности в прошлый раз лишь потому, что я не выяснил, кто расквитался с обидчиками двуглавого урода. Зато теперь история ясна как никогда. Вместо того, чтобы вышивать по вечерам цветочки да узорчики, малышка Окроэ и ее чокнутая мамаша с помощью колдовства уничтожали неугодных. Все сходится!
– Но, господин начальник, если у нас не будет доказательств…, – Дагль растерянно посмотрел на своего собеседника.
– Значит, сделаешь так, чтобы доказательства были. Подложишь пару книжонок одной из Окроэ под матрац, и мы решим этот вопрос раз и навсегда.
– Господин Гамель, я…, – Дагль ошарашенно посмотрел на своего начальника. – Я не могу так. Наши семьи всегда были дружны, и… Вы же знаете, какому позору подвергнете отца девушки! Он и так лишился дочери. Неужели вы готовы еще и отправить на костер его супругу? Несчастная девочка была изнасилована и наложила на себя руки, а теперь ей еще и будет отказано в погребении. Тело ее также предадут огню!
– Ах вот как ты закудахтал! – в голосе Инхира послышался горький смешок. – А ты подумал, что будет с твоей семьей, когда начальником стражи поставят кого-нибудь еще? Я дал тебе обещание, что твой сын когда-нибудь займет мою должность, но тебя ведь больше заботит подохшая ведьма, которая никак не хочет утихомириться. Иклив, не будь дураком! У нас в городе творится нечто необъяснимое. Двуглавый Точи не мог самостоятельно надругаться над телами своих обидчиков. Доктор Эристель говорил, что все это время он находился с ним, и его слова подтвердили еще несколько больных. А здесь – девка в окровавленном платье, да еще и ее насильники, порубленные на куски. Да обезумевшая старуха, которая не может выдавить из себя ни слова, лишь таращится в никуда, как выброшенная на берег рыба. Открой глаза, Иклив! Я понимаю, что это твои друзья, и ты хочешь защитить их, но, проклятье, посмотри вокруг! Они действительно чернокнижники. Молодая ведьма наложила на себя руки, чтобы стать сильнее и обрести бессмертие. Она поднялась из могилы и уничтожила своих врагов. Или же это сделала ее мать, а затем измазала платье дочери кровью, чтобы показать ей, что она отомщена. Других вариантов здесь быть не может. Этим же показушничеством занимались те, кто убил врагов двуглавого урода. Слышишь меня?
