Текст книги "Отражение"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава 10

Приехав на следующий день, в среду, на ипподром в Ньюбери, я сразу увидел Ланса Киншипа: он

болтался во главе свиты операторов, звукооператоров и прочих рабочих лошадок. В раздевалке я узнал, что с одобрения руководства он будет собирать материал для фильма и помочь ему в этом просят жокеев. Правда, их предупредили, чтобы они не позировали перед кинокамерой и не болтались без дела под ногами съемочной группы.

Надев на шею «никон», я прикрыл его плащом и незаметно сфотографировал киношников.

Официально фотографировать на скачках не разрешалось. Исключение делали только для известных фотографов. Однако почти всюду на это смотрели сквозь пальцы и единственной запретной зоной было помещение для членов «Жокей-клуба». Руководство ипподромов давно привыкло к моим чудачествам, относилось к этому терпимо и замечаний мне не

делали. Лишь на королевских скачках в Аскоте фотографировать любителям было строжайше запрещено: камеры здесь сдавали при входе, словно

оружие, на ношение которого нет лицензии.

Казалось, Ланс Киншип оделся так, чтобы не дай бог его не приняли за кинорежиссера. Вместо замшевого пиджака оливкового цвета, следы крови с которого, по всей видимости, сейчас удаляли в химчистке, он был одет в коричневатый твидовый костюм, а на голове красовался коричневый котелок, из тех, что носят консерваторы. Прибавьте к этому клетчатую рубашку, нейтрального цвета галстук и скаковые очки. Лучшего статиста для собственного фильма, чем он сам, ему не найти, подумал я.

Напустив на себя важный вид, он давал указания съемочной группе, подкрепляя слова неопределенными жестами. Его слушали внимательно, не отрывая глаз, и только по одному этому видно было, что он здесь – главный. Я сделал еще пару снимков киногруппы: головы повернуты, глаза прикованы к нему. На готовых фотографиях сразу будет видно, что люди подчиняются приказам Киншипа нехотя.

Потом они отправились к загонам и стали снимать, как тренеры оседлывают лошадей для первой скачки. Нацелив на них камеру, я нажал на спуск, и в этот момент Ланс Киншип обернулся в мою сторону и попал в объектив.

Его лицо выразило беспокойство, и он направился ко мне.

В чем дело? – требовательно спросил он, хотя это и так было ясно.　Интересная сцена. Мне просто захотелось снять, – мирно ответил я.

Он внимательно оглядел меня, скользнув взглядом по сапогам, белым бриджам и красно-желтой рубашке, поверх которой был надет плащ.

Жокей, – пробормотал он себе под нос. Потом сквозь очки в черной оправе впился взглядом в мою камеру. – «Никон». – Взглянул мне в лицо и нахмурился, словно что-то припоминая.　Как ваш нос? – вежливо осведомился я.

Он издал неопределенный звук, видимо, наконец вспомнив, где и при каких обстоятельствах мы встречались.

Не попадай в кадр, – предупредил он. – Ты не вписываешься в обстановку. Мне не нужно, чтобы ты тут со своим «никоном» пленку мне портил.　Я осторожно, – заверил я его.

Это его, по-моему, не убедило. Он явно собирался сказать мне, чтобы я все равно проваливал, но, оглядевшись, вдруг заметил, что к нашему разговору прислушиваются несколько завсегдатаев скачек, и решил промолчать – только неодобрительно дернул головой. Потом повернулся и пошел к съемочной группе, и вскоре они отправились снимать оседланных лошадей, идущих на площадку для выводки.

Впереди шел ведущий кинооператор с большой кинокамерой на плече, за ним – ассистент с треногой в руках. Один из звукооператоров нес черный, похожий на колбаску, микрофон, а другой все время нажимал кнопки на звукомикшере. Кудрявый молодой человек орудовал хлопушкой. Еще была девушка, постоянно что-то строчившая в блокноте. Так они шатались по ипподрому весь день, всем мешали, но каждый раз мило извинялись, так что к ним относились снисходительно.

В тот день я выступал за конюшню Гарольда. К счастью, киношники находились у старта и не видели, как мой норовистый новичок-стиплер оступился, прыгая у восьмого забора, и попал передней ногой в открытую канаву. Мы полетели вверх тормашками, и в воздухе я вывалился из седла, чудом избежав худшего: полутонный стиплер грянул на землю рядом со мной.

Пока он неподвижно лежал и отфыркивался, я схватил его за поводья. И хорошо, что успел – иначе конюху пришлось бы гоняться за ним по всему ипподрому. Это была одна из тех лошадей, которых трудно любить: неуклюжий, упрямый и злой жеребец, с тугим ртом, и, что главное, – отвратительный стиплер. Мне приходилось с ним работать, я знал, чего от него ждать. Если он удачно подходил к препятствию, можно было считать, что тебе повезло, но если он сбивался с шага, исправить ошибку было невозможно, и тут не помогали ни опыт наездника, ни его искусность. Поэтому, когда мне удавалось благополучно привести его к финишу, я считал себя счастливчиком.

Я покорно стоял и ждал. Поднявшись на ноги, жеребец немного погарцевал, а я снова сел на него и рысью повел к трибунам. Там я утешил удрученного владельца, но когда он ушел, честно сказал Гарольду:

Держать такую лошадь невыгодно. Пусть купит что-нибудь получше.　Он не так богат.　Все же лучше, чем деньги на ветер выбрасывать.　Правда твоя, – ответил Гарольд, – но говорить мы ему ничего не будем, ладно?　Идет, – усмехнулся я.

Взяв седло, я пошел в весовую, а Гарольд отправился в бар, где владелец уже заливал свое горе. Все правильно: Г арольду нужны деньги за

тренировку. Мне нужны деньги за скачку. Владелец тешит себя бесплодными надеждами и купается в них. Это – суровая действительность. Лишь в редких случаях мечта становится прекрасной явью, душу переполняет восторг, и в глазах владельца загораются звезды. Слава богу, существуют владельцы. Не будь их, не было бы скачек.

Я почти уже закончил переодеваться, когда мне сообщили, что во дворе кто-то спрашивает жокея с фотокамерой.

Выйдя из весовой, я увидел Ланса Киншипа. Он неторопливо расхаживал взад и вперед.

А, вот и ты, наконец-то! – воскликнул он, будто я в самом деле заставил его ждать. – Как тебя зовут?　Филип Нор.　Ну, Фил, значит, вот что. Ты сегодня фотографировал. Если выйдут стоящие снимки, я их у тебя куплю. Что скажешь?　Ну… – замялся я. – Хорошо, если хотите.　Отлично. Г де твоя камера? Давай бери ее. Съемочная группа сейчас у финишного столба. Сфотографируй, как они будут снимать финиш следующей скачки. Хорошо?　Да, – растерянно сказал я.　Тогда пошли! Скорее!

Я сходил в раздевалку за камерой, и когда вышел, Киншип уже проявлял признаки нетерпения. Он объяснил, что мне нужно будет подойти туда и определить лучший ракурс, а потом добавил, что другой возможности у меня не будет: сразу после

того, как жокеи финишируют, съемочная группа пойдет на автостоянку снимать публику, расходящуюся по домам.

Выяснилось, что он уже пытался договориться с фотографами, которые обычно снимают скачки, но они отказались, сославшись на занятость.

Вот я и вспомнил про тебя. Думаю, дай попытаюсь. По крайней мере, объектив на резкость навести сможешь. Хорошо?

Мы шли очень быстро. Он выдохся и затрусил легкой рысцой, однако бойкости его мысли по-прежнему можно было позавидовать.

Эти карточки понадобятся нам для рекламы. Сделай их обязательно. Хорошо?　Понятно, – ответил я.

Его речь и манеры настолько не вязались с внешним видом, что мне показалось, будто я попал на карнавал. Странно видеть кинорежиссера (неважно, угощает он гостей кокаином на вечеринках или нет) одетым в костюм деревенского джентльмена. Впрочем, не менее странно, когда деревенские джентльмены в твидовых костюмах стараются блеснуть умением гнусавить по моде и цедить сквозь зубы. Столь любимое им словечко «хорошо» он произносил как «хъръшъ».

Я вдруг подумал, что, если Киншипу нужны рекламные фотографии, он мог бы привести собственного фотографа.

Конечно, – ответил он на мой вопрос. – Был у меня один, но умер. Больше договориться не смог. А когда увидел тебя сегодня, вспомнил. К фотокорреспондентам сунулся. От винта. Потом подумал о тебе. У них спросил. Они сказали, ты фотографируешь вроде неплохо. Может, правда, ты паршиво снимаешь, не знаю. Дрянь я покупать не буду, хорошо?

Когда он, тяжело дыша, шагал через скаковой круг к финишному столбу, я спросил его, как фамилия умершего фотографа.

Миллейс. Знал такого?　Знал, – ответил я.　Обещал мне все сделать. Но погиб в автокатастрофе. Так, пришли. Давай, за работу. Снимай что хочешь. Цветная пленка есть?

Мы кивнули друг другу, и он повернулся к

того, как жокеи финишируют, съемочная группа пойдет на автостоянку снимать публику, расходящуюся по домам.

Выяснилось, что он уже пытался договориться с фотографами, которые обычно снимают скачки, но они отказались, сославшись на занятость.

Вот я и вспомнил про тебя. Думаю, дай попытаюсь. По крайней мере, объектив на резкость навести сможешь. Хорошо?

Мы шли очень быстро. Он выдохся и затрусил легкой рысцой, однако бойкости его мысли по-прежнему можно было позавидовать.

Эти карточки понадобятся нам для рекламы. Сделай их обязательно. Хорошо?　Понятно, – ответил я.

Его речь и манеры настолько не вязались с внешним видом, что мне показалось, будто я попал на карнавал. Странно видеть кинорежиссера (неважно, угощает он гостей кокаином на вечеринках или нет) одетым в костюм деревенского джентльмена. Впрочем, не менее странно, когда деревенские джентльмены в твидовых костюмах стараются блеснуть умением гнусавить по моде и цедить сквозь зубы. Столь любимое им словечко «хорошо» он произносил как «хъръшъ».

Я вдруг подумал, что, если Киншипу нужны рекламные фотографии, он мог бы привести собственного фотографа.

Конечно, – ответил он на мой вопрос. – Был у меня один, но умер. Больше договориться не смог. А когда увидел тебя сегодня, вспомнил. К фотокорреспондентам сунулся. От винта. Потом подумал о тебе. У них спросил. Они сказали, ты фотографируешь вроде неплохо. Может, правда, ты паршиво снимаешь, не знаю. Дрянь я покупать не буду, хорошо?

Когда он, тяжело дыша, шагал через скаковой круг к финишному столбу, я спросил его, как фамилия умершего фотографа.

Миллейс. Знал такого?　Знал, – ответил я.　Обещал мне все сделать. Но погиб в автокатастрофе. Так, пришли. Давай, за работу. Снимай что хочешь. Цветная пленка есть?

Мы кивнули друг другу, и он повернулся к

съемочной группе и стал давать указания. Все снова посмотрели в его сторону, и я отошел. Они слушали с таким выражением, что, сфотографируй я их в тот момент, Киншип ни за что не купил бы у меня снимки. Я подождал, пока он закончит вещать, и только тогда сфотографировал людей, поглощенных собственной работой.

Отдышавшись, Ланс Киншип снова почувствовал себя, как рыба в воде, словно родился на ипподроме. Прирожденный актер, подумал я, но в отличие от актера он продолжает играть и вне сцены. Странно.

Что вы снимаете? – спросил я.　Фильм, – односложно буркнул он. – Задний план.

Я больше не стал задавать вопросов и вместо этого стал искать удобный ракурс для фотографий. Лошади вышли на круг и галопом пошли к старту, а кудрявый юноша с хлопушкой, который оказался рядом со мной, вдруг зло сказал:

Думаете, небось, что он господь бог или гений – так он тут корячится. Мы снимаем рекламный ролик. Полсекунды на экране, пфук – и все! Вот так!

Я усмехнулся.

А что рекламируете?　Какой-то сорт бренди.

Ланс Киншип подошел ко мне и сказал, что он обязательно должен быть на фотографии и непременно в центре кадра.

Кудрявый юнец исподтишка насмешливо поднял брови. Я тоже едва сдерживал смех, но с каменным лицом заверил Ланса Киншипа, что сделаю все в лучшем виде.

Одна-две фотографии мне, пожалуй, удались, но, конечно, будь на моем месте Джордж Миллейс, с его талантом и камерой с мотором, он дал бы мне сто очков вперед. Ланс Киншип вручил мне свою визитную карточку с адресом и снова повторил, что купит фотографии, если они ему понравятся.

Цену он не назвал, а я не стал спрашивать.

Бизнесмен из меня никудышный.

Хорошо, что мне не приходится зарабатывать на жизнь фотографией, уныло подумал я, иначе через неделю я оказался бы на пороге голодной смерти.

Придя домой, я включил свет, задернул занавеску

и, усевшись за кухонный стол, вновь раскрыл оранжевую коробку Джорджа Миллейса. Я думал о его таланте и жестоком уме и о том, какую пользу он извлек из своих убийственных фотографий.

Мне не терпелось узнать, есть ли в коробке еще какие-нибудь зашифрованные фотографии. Если есть, я раскрою их тайну. С другой стороны, допустим, мне удастся узнать что-то еще. Но что с этим делать… и что делать с тем, что уже есть?

Как это мне свойственно, я решил ничего не предпринимать. Пусть события развиваются своим ходом, а там – будь что будет.

Но то, что еще оставалось в коробке, не давало мне покоя. Все дно коробки занимал черный пластиковый светонепроницаемый конверт. Я вытащил его, заглянул внутрь и снова, как тогда у Стива Миллейса, увидел чистый кусок пластика размером с книжную страницу. Кроме него, в конверте лежали два листа писчей бумаги примерно такого же размера, которые я в тот день не заметил.

Мельком взглянув на них, я сунул их назад в конверт: внезапно пришло в голову, что, если

Джордж хранил их там, значит в том была необходимость. На пластике и на бумаге могут быть скрытые изображения… А вдруг они уже уничтожены по моей неосторожности?

Впрочем, пластик и листы бумаги мало походили на фотоматериалы. Самые обычные пластик и бумага.

Если на них какие-то скрытые изображения, как их проявить? А если нет, зачем Джордж хранил их в светонепроницаемом конверте?

Я сел и, рассеянно глядя на молчаливый черный конверт, стал думать о проявителях. Получить изображение на конкретном типе пленки или бумаги можно с помощью нужного проявителя, то есть определенным образом подобранной смеси химических веществ. Но это значило, что я ничего не смогу предпринять, пока не определю состав и тип пластика и двух листов бумаги.

Задумчиво отодвинув в сторону черный конверт, я взял полоски пустых негативов, их, по крайней мере, засветить нельзя: они уже проявлены. Проявлены… Но никакого намека даже на скрытые изображения.

Тридцатипятимиллиметровые цветные негативы по

лосками, в основном по шесть кадров, некоторые просто пустые, а другие заляпаны пурпурными пятнами. Я положил их рядом и сделал первое интересное открытие.

Все пустые негативы были частью одной пленки, а негативы с пурпурными пятнами – другой. Вверху каждой пленки стояли номера кадров, соответственно

от одного до тридцати шести. Значит, две пленки по тридцать шесть кадров.

Мне удалось определить марку пленки: каждая фирма нумерует кадры по-разному. Впрочем, это было неважно. Важно было другое, а именно – цветообразующие компоненты.

В то время как готовые слайды – или диапозитивы

мы видим в привычных нам цветах, негативы появляются окрашенные в так называемые дополнительные цвета; и чтобы получить нормальные цвета, естественно, нужно сделать отпечаток с негатива.

Основные цвета светового излучения – синий, зеленый и красный. На негативе они соответственно появляются в дополнительных цветах – желтом, пурпурном и голубом. Следовательно, негативы должны выглядеть как смесь желтого, пурпурного и голубого. Кроме того, для того, чтобы добиться хорошей светочувствительности и контрастности, многие фирмы вводят в негативные пленки цветообразующие компоненты, имеющие оранжевую окраску. Поэтому края цветных негативов чистого светло-оранжевого цвета.

Оранжевый цвет обладает также способностью маскировать желтые цвета так, что желтые участки негатива кажутся оранжевыми.

Негативы Джорджа Миллейса были светло-оранжевыми.

Предположим, рассуждал я, под оранжевым скрывается желтое изображение, которое в настоящий момент не видно. Если я напечатаю эти негативы, желтый превратится в синий. Невидимое желтое изображение на негативе может превратиться в четкое синее изображение.

Попробовать стоит.

Я прошел в лабораторию, смешал проявляющие вещества и включил автомат для цветной печати.

Нужно было ждать полчаса, пока встроенные термостатические обогреватели подогреют различные химические ванночки до нужной температуры, а после этого срабатывала автоматика: фотобумага скользила по роликам из одной ванночки в другую, и через семь минут фотография была готова.

Сделав контактные отпечатки, я почти сразу же обнаружил, что под оранжевым скрывается синий цвет. Не синее изображение, а просто синий цвет.

Существует столько способов цветной печати, что пытаться проявить изображение на пустых негативах

все равно, что идти в лес с завязанными глазами. И хотя в конце концов отдельно каждый негатив я отпечатал всеми известными мне способами, мне лишь частично повезло.

В результате я получил тридцать шесть синих прямоугольников десять на двенадцать сантиметров каждый, отпечатанных по четыре на листе, и еще тридцать шесть с зеленоватыми пятнами.

Тщательно промывая их под водой, я думал лишь об одном: Джордж не стал бы просто так делать семьдесят две картинки на голубых прямоугольниках.

Высушив несколько снимков, я внимательно рассмотрел их, и мне показалось, что на некоторых появились чуть более темные пятна. Разобрать пока было ничего нельзя, но что-то там было.

Когда гораздо позже меня наконец озарило, что сделал Джордж, я слишком устал, чтобы начинать все сначала. Я вычистил автомат для фотопечати, убрал все и лег спать.

На следующий день рано утром мне позвонил Джереми Фоук и спросил, удалось ли мне навестить бабушку.

Дай время, сказал я, на что он ответил, что у меня оно было.

Ну… я поеду, – сказал я. – В субботу после Аскота.　Чем ты занимался? – печально осведомился он.　Ты мог это сделать в любой день на этой неделе. Не забывай, что она действительно умирает.　Я работал, – ответил я. – И печатал фотографии.　Из той коробочки? – подозрительно спросил он.

Угу.　Не делай этого, – сказал он и добавил: – И что у тебя получилось?　Синие снимки. Синие фотографии.　Что?　Синие, как небо. Иссиня-синие. 47-В.　Что ты говоришь? Ты выпил?　Да нет, просто не выспался, – зевнул я. – Слушай. Джордж Миллейс надел на свой объектив синий светофильтр и через него сфотографировал чернобелую фотографию на обратимую цветную пленку. 47-В – это самый интенсивный синий светофильтр из всех, что есть в магазинах. Держу пари, что он пользовался именно им.　Китайская грамота какая-то…　Это – грамота Миллейса. Ловкого и хитрого Миллейса. Кузена самого тарабарского короля.　Ты и вправду пьян.　Ерунда! Как только я узнаю, как выявить изображение на синих фотографиях, раскроется очередная тайна Миллейса.　Я окончательно убедился, что все это нужно сжечь.　Исключено.　Ты понимаешь, что это не игрушки!　Понимаю.　Ради бога, будь осторожен.

Я пообещал, что буду осторожен. Но обещания всегда легче давать, чем выполнять.

… На скачках в Вискантоне, графство Сомерсет, мне предстояло сделать два заезда на лошадях Гарольда и три – на лошадях, подготовленных другими тренерами. Глаза слезились от сухого резкого ветра. Мысль о возможной победе нимало не утешала: скачки были непрестижные, владельцы лучших лошадей вовсе отказались участвовать и отправились в Ньюбери и Аскот, предоставив неуклюжим неумехам возможность взять первый приз. Все пять заездов я проделал без приключений. Во время скачек для новичков большинство участников вылетели из седла у первой изгороди, и я финишировал в гордом одиночестве, оставив остальных далеко позади.

Маленький худенький тренер моей лошади при-

ветствовал меня широкой улыбкой. Глаза его слезились, из посиневшего носа капало.

Поздравляю! Ты просто молодчина, ей-богу! Да не стой ты тут, черт бы тебя побрал, скорее беги в весовую! Здорово, что они все свалились, а? Как по-твоему?　Ваша лошадь бесподобно выезжена, – сказал я, снимая седло. – Необыкновенно чисто взяла все препятствия.

От удовольствия его рот расплылся чуть ли не до ушей.

Вот бы и в Эйнтри прыгала так же! Тогда уж большой приз был бы наш.

Я прошел в весовую и встал на весы, сменил одежду, взвесился снова и снова скакал, вернулся обратно, переоделся, взвесился…

Когда-то все было мне в новинку, и сердце бешено колотилось всякий раз, как я выходил из раздевалки на площадку для выводки, всякий раз, как, пустив лошадь легким галопом, приближался к старту. С тех пор прошло десять лет, и теперь сердце учащенно билось только на крупных скачках – Эйнтри или Дерби, – и то если лошадь имела шансы оказаться в числе победителей. Предвкушение езды когда-то зверски вздергивало нервы, но теперь воспринималось как повседневность.

Плохая погода, длительные переезды, разочарования и травмы – поначалу я не думал о них всерьез, считая лишь частью работы, неизбежной, но не слишком существенной. Спустя десять лет я понял, что это-то и есть работа. А взлеты, победы, награды – так, довески. Не более того.

Любовь к скорости, любовь к лошадям, способность слиться в одно существо с благородным животным, а также крепкие кости, умение брать препятствия и быстро прийти в форму, если случится получить травму, – вот и все, что должен уметь жокей. Но вряд ли хоть одно из этих качеств, кроме, пожалуй, любви к лошадям, пригодится, если я решу стать профессиональным фотографом.

Измотанный и раздраженный, я шел к машине из

весовой. Не хочу я быть фотографом. Я жокей, и все. Стоит сделать шаг в новый мир, пути назад уже не будет. А я хотел, чтобы все оставалось по-прежнему.

Назавтра ранним утром на пороге моего дома показалась Клэр Берген. С ней приехал смуглый молодой человек, пожавший мне руку так решительно, что я физически ощутил энергию, которую излучали кончики его пальцев. А я-то всегда представлял издателей этакими дородными добродушными дядечками. Еще одна иллюзия развеялась при первом соприкосновении с действительностью.

На Клэр была яркая шерстяная шапка и такой же яркий шарф, афганский дубленый жакет, желтые шелковые лыжные брюки и тяжелые ботинки с меховыми выпушками. «Да, – подумал я, – в таком виде только лошадей пугать».

По такому случаю я одолжил у Гарольда «Лендровер» и повез их в Даунс, показать, как тренируют лошадей из разных конюшен и где какой тренер живет. Мы объехали деревню кругом и вернулись ко мне – выпить кофе и обдумать увиденное.

Издатель сказал, что хотел бы немного побродить пешком – вдруг увидит что-нибудь интересное, – и оставил нас вдвоем. Допивая вторую чашку обжигающего кофе, Клэр спросила, как же мы можем выносить такой сильный ветер, ужасно, просто с ног сбивает.

Да, здесь всегда очень ветрено, – подумав, согласился я.　И эти лысые горы…　Лошадям хорошо.　Лошади… Я, по-моему, в жизни ни до одной не дотронулась, – она была несколько смущена. – Большинство моих знакомых презирают людей, имеющих дело с лошадьми.　Человеку приятно считать себя лучше других, – сказал я без обиды. – Особенно, когда для этого нет никаких оснований.　Один-ноль в вашу пользу, – сказала она.

Вы себе и представить не можете, какую гамму ненависти испытывают люди к лошадям, – от желания поиздеваться до истерики, – сказал я, улыбнувшись.　Вам это все равно?　Это их проблемы. Я тут ни при чем.

Клэр пристально посмотрела на меня большими серыми глазами.

Вы когда-нибудь обижаетесь? – спросила она.　Еще бы. Например, когда меня упрекают, что я прыгнул за борт, в то время как я пошел ко дну вместе с тонущим кораблем.　Что-что?　Ну, если говорят, что я не удержался в седле, когда на самом деле упала лошадь, а я вместе с ней.　А что, есть разница?　Да, и потом принципиальная.　Похоже, вы надо мной смеетесь, – сказала она.　Есть немного. – Я взял у нее из рук пустую чашку и положил в раковину для грязной посуды. – Ну а вас, что может обидеть вас, Клэр?　Не выношу, когда меня держат за дуру, – ответила она после небольшой паузы.　Сражен вашей откровенностью, – сказал я.

Она, казалось, смутилась и, избегая глядеть

мне в глаза, сказала, что ей нравится дом, и кухня очень славная, а затем попросила разрешения воспользоваться ванной. Вскоре она вернулась на кухню – без шапки и со свежей помадой, на губах – и, похвалив также и ванную, сказала:

Надеюсь, у вас все комнаты на уровне.　Хотите взглянуть?　С удовольствием.

Я провел ее в гостиную, потом мы заглянули в спальню и наконец остановились посреди холла перед дверью в темную комнату.

Это все, – сказал я.

Клэр медленно отвернулась от входа в фотомастерскую и посмотрела на меня в упор.

Вы говорили, что занимаетесь фотографией.　Занимаюсь.　Но я думала, что вы… – она нахмурилась. —

Мама говорила, что я слишком резко отвергла ваше предложение… но я не знала…

Пустяки, – сказал я. – Я не вспоминал об этом.　А вы мне… покажете свои работы?　Конечно, если хотите. Они здесь, вот в этом бюро,　сказал я и, выдвинув один из ящиков, начал перебирать папки с фотографиями. – А вот и Ламбурн, держите.　А что в других папках?　Обыкновенные фотографии.　За какой период?　За пятнадцать лет. Пятнадцать лет назад у меня появился собственный фотоаппарат, – добавил я, встретив ее недоумевающий взгляд.

Клэр удивленно охнула и начала читать вслух ярлыки на папках:

«Америка», «Франция», «Дети», «Жизнь жокея»… Что такое «Жизнь жокея»?　Просто повседневная жизнь, если ты жокей.　Можно взглянуть?　Конечно.

Высвободив папку из хорошо подогнанного держателя и вытащив ее из ящика, она тут же унесла ее на кухню. Я пошел за ней с фотографиями Ламбурна.

Клэр положила папку на стол, раскрыла ее и, сдвинув брови, начала последовательно изучать содержимое, фотографию за фотографией.

Она не проронила ни слова.

Я хочу посмотреть фотографии Ламбурна, – сказала она наконец.

Я протянул ей папку «Ламбурн», и она, по-прежнему молча, просмотрела ее от корки до корки.

Не утруждайте себя. Я не жду комплиментов,　сказал я. – Я знаю, что это не бог весть что.　Вы лжете, – сказала Клэр, наградив меня свирепым взглядом. – Вы отлично знаете цену своим работам.

Закрыв папку с видами Ламбурна, она забарабанила по ней, сосредоточенно прикусив губу.

Мне кажется, эти фотографии вполне подойдут для нашей книги, – сказала она. – Конечно, последнее слово принадлежит не мне, но…

Порывшись в большой коричневой сумке, она извлекла оттуда пачку сигарет и зажигалку. Потом сунула сигарету в рот, прикурила, и я заметил, что у нее дрожат руки. «И с чего это она так

разнервничалась, черт побери? – подумал я. – Что

могло до такой степени нарушить ее душевное равновесие?» Волнение растворило парадный глянец, и я увидел перед собой обычную женщину, юную, темноволосую, задумчивую.

Она сделала несколько глубоких затяжек, потом взглянула на свои пальцы, которые продолжали дрожать.

В чем дело? – спросил я наконец.　Да так, ничего. – Она быстро взглянула на меня и, отвернувшись, сказала. – Я уже давно ищу что-то вроде вас.　Что-что? – отозвался я, озадаченный.　Мм… – она стряхнула пепел. – Мама, наверное, говорила вам, что я хочу стать издателем.　Говорила.　Многие не принимают меня всерьез из-за возраста. Но я работаю в этой области уже пять лет и знаю, чего хочу.　Не сомневаюсь.　Нет, не то… мне нужно… я хочу… В общем, я должна сделать книгу, которая поможет мне утвердиться в издательском деле. Все должны знать, что я выпустила книгу, имевшую огромный успех. Тогда моя карьера обеспечена. Понимаете?　Понимаю.　Так вот, я ищу эту книгу уже около двух лет и почти отчаялась, потому что мне нужно нечто совсем особенное. И наконец… – она сделала глубокий вдох, – наконец я нашла то, что искала.　Но из Ламбурна не сделаешь сенсации, – сказал я удивленно. – Кроме того, я считал, что это книга вашего шефа.　Боже, какой же вы идиот, – сказала она. – При чем тут Ламбурн? Вот, – она положила руку на папку «Жизнь жокея». – Вот что я имею в виду. Эти фотографии не нуждаются в тексте. Они рассказывают свою повесть без слов. Если поместить их в определенном порядке…

представить как образ жизни… как автобиографию, социальный комментарий, проникновение в самую суть человеческой натуры, показать все… весь механизм… изнутри… Представляете, какая потрясающая выйдет книга? Люди сразу забудут о цветах и рыбках.

Насколько мне известно, альбом «Цветы» разошелся двухмиллионным тиражом.　Я вижу, вы мне не верите, – сказала Клэр. – У вас просто не хватает воображения… – Она внезапно замолчала и нахмурилась. – Вы где-нибудь уже публиковали свои фотографии? В газетах, журналах? Публиковали?

Я покачал головой.

Нет, я никуда их не предлагал.　Удивительный человек! У вас такой талант, а вы им совсем не пользуетесь!　Но… фотографией занимаются многие.

Конечно. Но совсем не каждый делает большую серию фотографий, задавшись целью показать образ жизни – целиком, как он есть. – Она стряхнула пепел. – Ведь здесь все, в этой папке, – тяжкий труд, беззаветная преданность, плохая погода, праздники, будни, и торжество, и боль… Фотографии разложены не по порядку, но я всего лишь раз взглянула на них и уже знаю о вашей жизни все. И воспринимаю ее как что-то близкое, глубоко личное. Это сделали вы. Благодаря вам я сумела понять вашу жизнь изнутри, увидеть то, что видите вы. Я вижу воодушевление на лицах владельцев. Вижу, какие они разные. Вижу, как многим вы обязаны конюхам. Вижу озабоченность тренеров. Вижу жокеев в минуты веселья. Восхищаюсь их мужеством. В этих снимках ваша душа, и любовь к людям, и понимание жизни. Люди открылись для меня с неожиданной стороны, и это тоже сделали вы.

Никогда не думал, – сказал я медленно, – что мои фотографии так откровенны.　Взгляните хотя бы на эту, – сказала Клэр, вытаскивая снимок из папки. – Вот. Посмотрите на этого человека в спецодежде. Он разувает юношу со сломанной ключицей… Каждое его движение причиняет юноше боль, и он старается снять ботинок

как можно осторожнее. Не нужно слов, так выразительны их позы и лица.

Она положила фотографию на место и серьезно сказала:

Мне понадобится время, чтобы все устроить. Можете пообещать, что не пойдете предлагать фотографии другому издателю, как только за мной закроется дверь?　Даю вам честное слово, – сказал я.　И смотрите не проболтайтесь шефу, когда он вернется. Я хочу выпустить эту книгу сама. Он тут совершенно ни при чем.　Хорошо, – пообещал я, с трудом сдерживая улыбку.　Может, у вас и нет честолюбия, – резко сказала Клэр, – а вот у меня есть.　Что да, то да.　Вы же от этого только выиграете. Если книга

будет иметь успех, – а я В этом нисколько не

сомневаюсь, – получите приличный гонорар. – После недолгой паузы она добавила: – Аванс вам выпишут сразу после подписания контракта.

Контракта…　Ну да, контракта. Чему вы улыбаетесь? – спросила Клзр и строго добавила: – Берегите

фотографии. Я скоро приеду за ними – одна, без шефа.

С этими словами она всучила мне папку, и я

положил ее на прежнее место в бюро, так что, когда вернулся ее молодой энергичный шеф, на столе лежала только папка с видами Ламбурна. Проглядев ее, он сказал, что фотографии им подходят, впрочем, особого восторга не выразил. Вскоре они с Клэр ушли и унесли папку с собой.