Текст книги "Отражение"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Глава 18

И снова я попросил жену Гарольда приютить меня на ночь, а утром позвонил в суиндонскую больницу.

Жив. Состояние тяжелое.

Я пил кофе на кухне Гарольда. Жить не хотелось.

В десятый раз зазвонил телефон – владельцы лошадей донимали Гарольда все утро. На этот раз Гарольд протянул трубку мне.

Тебя к телефону.

Звонил отец Джереми. Услышав его голос, я почувствовал дурноту.

Мы хотели сообщить вам… Джереми пришел в сознание.　Господи…　Он все еще на аппарате искусственного дыхания, состояние по-прежнему тяжелое, но врачи говорят, что поправится; раз пережил эту ночь – поправится. Мы решили, что надо вам сказать.　Спасибо, спасибо…

Временная передышка придавила грузом едва ли не более тяжким, чем ожидание и тревога. Я отдал Гарольду трубку и. сказав, что Джереми лучше, вышел во двор поглядеть на лошадей. И чуть не задохнулся от свежего воздуха. Облегчение нахлынуло внезапно, так что я с трудом удержался на ногах. Я стоял на ветру и ждал, когда уляжется буря, бушевавшая в моей груди; и наконец оно пришло ко мне – ощущение свободы, ни с чем не сравнимое, бесценное. Так чувствует осужденный на пожизненную каторгу, которому вдруг объявили об отмене приговора. Ах, Джереми, сукин ты сын, как же ты меня напугал.

Позвонила Клэр.

Ему лучше, он пришел в сознание, – сказал я.　Слава богу.

– У меня к вам просьба, – сказал я. – Приютите, пожалуйста, одинокого заброшенного ребенка. На пару деньков.

Как в прежние времена?　До субботы.

Сдерживая смех, Клэр сказала, что мне будут рады, и спросила, когда я хочу прийти.

Сегодня вечером, если можно.　Ждем к ужину.　Когда ты сможешь снова сесть в седло? – спросил меня Гарольд.　Мне назначили курс физиотерапии, – ответил я. – К субботе буду как огурец.　Сомневаюсь я что-то.　Вот увидишь. Я смогу скакать. Еще четыре дня впереди.　Что ж, желаю удачи.

Я чувствовал, что еще недостаточно поправился, чтобы сесть за руль, но еще меньше мне улыбалась перспектива спать одному у себя в коттедже. Я взял с собой немного вещей, прихватил коробку Джорджа из кухни и отправился на машине в Чизик, не забыв надеть черные очки. Но это не помогло. Дамы пришли в ужас. Еще бы – черные кровоподтеки, шрамы, трехдневная щетина – не дай бог такое увидеть.

Стало хуже, – вынесла приговор Клэр, рассмотрев меня поближе.　Но чувствую я себя лучше.

Как хорошо, что вы видите только лицо, милые дамы. Посмотрели бы на мой живот – сплошной синяк, живого места нет. Внутреннее кровоизлияние в брюшную полость и вызывало спазмы, от которых я так мучился.

Клэр говорила, что тебя избили, – сказала Саманта встревоженно, – . но я не думала…　Послушайте, – сказал я, – я вообще-то могу поискать ночлег в другом месте.　Не дури. Садись, ужин готов.

За столом говорили мало и не ожидали, что я поддержу беседу. Я был слишком слаб. За кофе я попросил разрешения позвонить в Суиндон.

Джереми? – спросила Клэр.

Я кивнул.

Сиди, я сама позвоню. Скажи мне номер.

Я назвал номер, она соединилась с больницей и, вернувшись, сказала:

Он все еще на аппарате. Но ему лучше.　Если устал, иди спать, – спокойно предложила Саманта.　Спасибо.

Они поднялись со мной наверх, где я машинально шагнул в маленькую спальню рядом с ванной. Женщины рассмеялись.

– Мы тут поспорили, вспомнишь ты или нет, – сказала Саманта.

Утром Клэр ушла на работу. Большую часть дня я пробалдел в плетеном кресле-качалке на кухне. Саманта тоже ушла на работу, где была занята неполный день, вернулась и во второй половине дня пошла по магазинам. Я совершенно расслабился, ожидая, когда в мозг и тело вольется прежняя энергия, а покамест прохлаждался в кресле и думал о том, как хорошо, что мне выпал такой день, – лежу себе и зализываю раны.

В четверг я отправился в клинику, где пережил два долгих сеанса электротерапии, массажа и общей физиотерапии. В пятницу процедуры предстояло повторить.

В перерывах между сеансами я обзвонил четырех знакомых фотографов, один из которых работал в журнале «Вопросы фотографии», но никто из них не знал, как проявлять фотографии с пластика или кальки.

Спроси еще у кого-нибудь, старина, – устало сказал мой приятель из журнала.

Когда я вернулся в Чизик, солнце почти зашло за зимний горизонт. На кухне Саманта мыла стекла.

На солнце они выглядят такими закопченными, – сказала она, деловито протирая стекло тряпкой. – Тебе не холодно? Потерпи немного, я быстро.

Закончив мыть наружную часть стекол, Саманта зашла в кухню и заперла за собой балконные двери. Рядом на низком столике стояла пластмассовая бутылка с моющей жидкостью «Аякс».

«Аякс»… Где я слышал это слово?

Я подошел поближе, чтобы как следует рассмотреть этикетку. «Средство для мытья окон с нашатырем», – прочел я надпись маленькими красными буквами по белому полю. Я взял в руки бутылку и слегка взболтал. Жидкость булькнула. Сунул нос в отверстие и понюхал содержимое. Пахнет мылом. Запах приятный, не едкий.

Что ты делаешь? – спросила Саманта. – Куда ты смотришь?　Как вы думаете, зачем мужчине просить жену, чтобы та купила ему немного «Аякса»?　Что за вопрос. Понятия не имею.

Вот и Мари не поняла. Так и не узнала, зачем Джордж ее об этом просил.

Саманта взяла бутылочку у меня из рук, дабы использовать ее по назначению.

Этой жидкостью можно мыть любое стекло, – похвалила она «Аякс». – Кафель в ванной. Зеркала. Отличное средство.

Я снова устроился в плетеном кресле и начал потихоньку раскачиваться.

Саманта искоса посмотрела на меня и, улыбнувшись, сказала:

Знаешь… два дня назад ты выглядел… краше в гроб кладут.　А сейчас?　Ну, а сейчас можно не торопиться бежать за гробовщиком.　Завтра побреюсь, – пообещал я.　Кто тебя избил? – спросила она вскользь, продолжая наводить блеск на стекла. Вопрос, однако, был серьезный. Ответить на него односложно – ее это вряд ли устроит, она-то ждет от меня другого. Признания. Своего рода платы за предоставленное без расспросов убежище. Если я ничего не скажу, она не станет настаивать. Но могу ли я утаить от нее правду теперь, когда мы стали так близки?

Чего же я хочу от этих людей, которых все больше ощущаю своими? Я никогда не искал семьи и избегал постоянных привязанностей, считая, что узы любви не для меня. Что будет, если я, со всеми своими проблемами, войду в жизнь женщин, живущих в этом доме, и поделюсь с ними тяготившим меня грузом? Ведь может статься, в один прекрасный день за спиной у меня вновь зашумят рвущиеся на свободу крылья, я улечу, и поминай как звали.

Саманта правильно поняла мое молчание, и в ее обращении со мной произошла едва уловимая перемена. Нет, она не стала недружелюбной, но ощущение тепла исчезло. Прежде чем она успела

домыть окно, я стал ее гостем, а не… а не кем? Сыном, братом, племянником, частью ее существа.

Одарив меня лучезарной, ничего не значащей улыбкой, она поставила чайник на плиту.

Вернулась с работы Клэр – усталая, но оживленная,

и хотя она ни о чем не спросила, я видел, что и она ждет, что я скажу.

За ужином я вдруг обнаружил, что рассказываю им все от начала до конца, и это вышло так естественно, что я не удивился и не расстроился.

Вы, наверное, не одобрите меня, – сказал я, – но я решил довести дело Джорджа до конца.

Медленно, рассеянно, не разбирая вкуса пищи, женщины ели и слушали, слушали…

Я не могу остановиться на. полпути, и сейчас не время жалеть, что я вообще ввязался в эту историю. Да и жалею ли я… я не знаю. Я попросил разрешения пожить у вас несколько дней, потому что дома оставаться опасно. Мне нельзя возвращаться, пока я не узнаю, кто хотел меня убить.　Но ты можешь никогда не узнать, – сказала Клэр.　Зачем ты так говоришь? – оборвала ее Саманта.　Если он не узнает… – она запнулась.　Я буду совершенно беззащитен, – закончил я за нее.　Может, сообщить в полицию? – предложила Клэр.　Может, и сообщу.

Остаток вечера мы провели в раздумьях. Я не отчаивался. Из Суиндона поступили хорошие новости: легкие Джереми постепенно выходили из паралича. Он все еще не мог дышать сам, но за прошедшие сутки наступило существенное улучшение. В голосе дежурной сестры слышалась усталость. «Нельзя ли поговорить с Джереми?» – спросил я. «Сейчас узнаю. Нет, в реанимации это не разрешается. Попробуйте в воскресенье».

В пятницу я долго возился в ванной, сбривая жесткую щетину и выдергивая шелковые нитки, которыми сестра зашила разрывы на моем лице. Надо отдать ей справедливость, поработала она на славу – раны совершенно зажили, воспаление прошло, и, возможно, шрамов не останется. С синяками дело обстояло не так благополучно: они вылиняли в

зелено-желтый цвет, и два выбитых зуба, конечно, не выросли снова, но, в общем и целом, из зеркала на меня смотрело человеческое лицо, а не маска из фильма ужасов.

Саманта возвращение цивилизованного обличья восприняла с облегчением и настоятельно рекомендовала обратиться к ее зубному врачу.

Тебе нужны коронки, – сказала она. – И ты их получишь.

Тем же вечером мне действительно поставили коронки, правда, пока временные: фарфоровые

обещали сделать в ближайшее время.

Между двумя физиотерапевтическими сеансами я отправился в Базильдон, небольшой городок к северу от Лондона, где находилась известная британская фирма по производству фотобумаги. Я решил не звонить, а явиться туда лично: не так-то просто сказать человеку в лицо, что ничего не знаешь. Так и вышло.

В приемной мне вежливо ответили, что никогда не встречались с таким фотоматериалом, как пластик или калька. Нельзя ли взглянуть? Нет, я оставил их дома: не хотел, чтобы их изучали без предварительной проверки на светочувствительность. Могу ли я поговорить с кем-нибудь из мастеров?

Сложно, – ответили в приемной.

Я собрался уходить.

Возможно, мистер Кристофер сможет вам помочь, если он сейчас свободен, – удержал меня администратор.

Мистер Кристофер оказался девятнадцатилетним юнцом с вызывающей прической и красным от хронического насморка носом. Но выслушал он меня внимательно.

Ваш пластик и калька покрыты эмульсией? – спросил он.　Вряд ли, не похоже.　С чем я вас и поздравляю, – сказал мистер Кристофер, пожимая плечами.　С чем вы меня поздравляете?　Это вообще не фотография.

И тогда я задал вопрос, который должен был показаться ему идиотским:

Зачем фотографу нашатырь?　Нашатырь? Нашатырь фотографу вообще ни к

чему. Ну, может, на что-то и нужен, но не для фотографии. Чистый аммиак не используют ни для проявления, ни для закрепления – ни для чего. Во всяком случае, я о таком не слышал.

Может, кто-нибудь из ваших коллег знает?

Мистер Кристофер посмотрел на меня с жалостью:

да что ты, парень, если я не знаю, так что говорить об остальных.

Спросите, пожалуйста, на всякий случай, продолжал настаивать я. – Ведь если нашатырь применяется в каком-то из фотопроцессов, вам, как специалисту, это должно быть интересно, правда?　Ага. Еще бы не интересно. – И, кивнув головой, мистер Кристофер исчез на Четверть часа. Я уже начал подозревать, что он пошел обедать, однако он вернулся, и не один, а с седоватым мужчиной в очках.　Нашатырь, – начал он не слишком охотно, – применяется в фотографии для тяжелой промышленности. С его помощью проявляют светокопии. Диа– зо-процесс – вот как это называется, если по-научному.　Пожалуйста, – скромно и с благодарностью в голосе попросил я, – опишите мне этот процесс.　Что у вас с лицом?　Вы потеряли нить беседы.　Гм.　Вы хотели рассказать мне о диазо-процессе. Что это такое?　Допустим, у вас есть чертеж детали… снабженный техническими условиями для производства. Вы понимаете, о чем я говорю?　Да.,　Так вот. Промышленности нужно несколько экземпляров чертежа. Тогда они делают светокопию. Вернее сказать, они ее не делают.　А-а…　При проявлении светокопии, – продолжал он, не обратив внимания на мое замешательство, – бумага становится синей, а чертеж на ней – белым. Но в наше время научились получать черный или темнокрасный чертеж на белой бумаге.　Пожалуйста… продолжайте.

Начну сначала. Мастер делает чертеж на

полупрозрачной бумаге. Чертеж кладут на лист диазотипной бумаги и плотно прижимают стеклом. Диазотипная бумага с одной стороны белая, а с другой покрыта краской, чувствительной к нашатырю. Чертеж на определенное время подвергают дуговой светообработке. Свет выжигает краску со всей поверхности диазотипной бумаги, остаются только линии чертежа. После этого диазотипную бумагу проявляют в горячих нашатырных парах, и на снимке проявляются окрашенные линии, которые постепенно темнеют и становятся черными. Ну как, это то, что вам нужно?

Именно то, – пролепетал я в благоговейном трепете. – Скажите, диазотипная бумага может выглядеть, как калька?　Конечно, может, если обрезать ее до нужного размера.　А что вы скажете о куске чистого на вид пластика?　Похоже на полимерную пленку со светочувствительными слоями, – сказал он спокойно. – Для того чтобы проявить эту пленку, горячий нашатырь не нужен, достаточно холодной жидкости. Но будьте осторожны. Я говорил о дуговой светообработке. Действительно, именно этот метод применяется в тяжелой промышленности. Но любой другой свет, включая солнечный, дает тот же результат. Вы, помнится, говорили, что пленка выглядит чистой. Это значит, что большая часть желтой краски уже сошла. Если на пленке чертеж, будьте осторожны со светом: можно передержать.　Что значить передержать?　Прямые солнечные лучи выжигают краску в течение тридцати секунд. При электрическом освещении краска сходит в течение пяти-семи минут.　Пленка в светозащитном конверте, – сказал я.　Тогда вам, может быть, и повезет.　А листочки кальки… вы знаете, они на вид белые с обеих сторон.　То же могу сказать и о них. На них уже падал свет. Рисунок мог сохраниться, а мог исчезнуть навсегда.　А как получить пары нашатыря?　Элементарно. Налейте нашатырь в кастрюлю,

вскипятите и подержите бумагу над паром. Смотрите, чтоб бумага не намокла.

Надеюсь, вы не откажетесь, если я угощу вас шампанским, – осторожно предложил я.

Я вернулся в Чизик около шести часов с дешевой кастрюлей и двумя бутылками «Аякса». Верхняя губа еще не зажила, и из-за выбитых зубов улыбка по-прежнему являла собой безотрадное зрелище, но мускулы были насильственным путем возвращены к жизни массажистом, физиотерапевтом и физкультурным врачом. Устал смертельно – хорошего мало, ведь завтра мне скакать в «Сандаун Парке», дважды, так что, хочешь не хочешь, надо быть в форме.

Саманты дома не было. Клэр сидела за кухонным столом, разложив работу. Бросив на меня быстрый оценивающий взгляд, она предложила мне выпить брэнди.

Бутылка в буфете – там, где мука, соль и приправы. Саманта брэнди в тесто добавляет. Налей и мне стаканчик.

Я присел к ней за стол, потягивая живительный напиток, и вскоре почувствовал себя много лучше. Темная головка склонилась над книгой, уверенная рука время от времени тянулась за стаканом. Она с головой ушла в работу.

Хочешь, будем жить вместе? – спросил я.

Она подняла глаза и, слегка нахмурившись, вопросительно посмотрела на меня.

Что ты сказал?..　Только то, что сказал. Хочешь, давай жить вместе.

Наконец ей удалось отвлечься от работы.

Это что, абстрактный вопрос или конкретное предложение? – спросила она. Ее глаза смеялись.　Предложение.　Я не смогу жить в Ламбурне – далековато от издательства. Ты тоже не сможешь жить здесь – слишком далеко от лошадей.　Предлагаю нейтральную территорию.　Ты серьезно? – Клэр была искренне удивлена.　Да.　Но мы еще… – она замолчала, предлагая мне догадаться самому.

Не спали вместе, – закончил я.　Ну да…　Но в принципе… ты согласна?

Последовало долгое молчание. Я ждал. Прошла

вечность.

По-моему, – в конце концов сказала Клэр, – можно попробовать.

Я просиял от радости.

Ну-ну, – сказала Клэр, перехватив мой взгляд, – пей свой коньяк. А я пока закончу книгу.

Она снова склонилась над работой, но вскоре отложила книгу в сторону и растерянно сказала:

Ничего не получается. Не могу читать, и все. Давай лучше поужинаем.

Потом она долго и мучительно жарила рыбное филе, а я, обнимая ее сзади за талию, целовал ее волосы и мешал готовить. Вкуса рыбы я так и не почувствовал. Я был неприлично, глупо счастлив. Я не слишком надеялся, что Клэр согласится на мое предложение, и, услышав «да», был так захвачен предстоящим приключением, что сам себя не узнавал. Забота о близком человеке теперь казалась мне не скучной, тягостной обязанностью, но желанной привилегией.

«Непостижимо, – думал я, как во сне, – все это просто непостижимо. Неужели то же чувствовал лорд Уайт к Дане ден Релган?»

Когда придет Саманта? – спросил я.　К сожалению, скоро.　Поедешь со мной завтра? – спросил я. – Сначала на скачки, а потом куда-нибудь еще.　Поеду.　Саманта не будет против?　Не думаю, – сказала она и лукаво взглянула на меня.　Чему ты улыбаешься?　Знаешь, куда она пошла? В кино. Я ей говорю, останься, Филип сегодня с нами последний вечер – куда там, уперлась, хочу посмотреть фильм, и точка. Мне это показалось странным… но я поверила. Теперь-то я понимаю, что она замечала больше, чем я.　О господи! – сказал я. – Женщины!

…Потом Клэр предприняла очередную попытку

закончить работу, а я тем временем вынул светоза

щитный конверт из заветной коробки, достал из буфета плоскую тарелку, положил туда кусок пластика и, вылив на него жидкий «Аякс», стал ждать, затаив дыхание.

Темные, красно-коричневые линии показались почти сразу. Я покрутил тарелку, чтобы жидкость растеклась по всей поверхности пластика, пока свет не уничтожил оставшуюся краску.

Вместо чертежа обнаружились написанные от руки буквы.

Как странно…

По мере того как негатив проявлялся, я понял, что он повернут не той стороной – разобрать, что там написано, с этой стороны не удастся. Я перевернул его, снова полил «Аяксом» и вскоре смог прочесть слова так ясно, как если бы они были написаны минуту назад.

Передо мной был список Даны ден Релган. Героин, кокаин, марихуана. Количество, даты, цены, имена поставщиков. Неудивительно, что она хотела получить его обратно.

Клэр подняла глаза от работы.

Что там у тебя?　То, за чем в прошлое воскресенье приходила Дана ден Релган.　Ну-ка, дай посмотреть, – сказала она и, подходя к столу, заглянула в тарелку. – Вот это да! Документ что надо.　Гмм…　Но каким образом он нашелся?

Это все умелец Джордж, – сказал я с уважением. – Он заставил Дану написать список красным фломастером на целлофановой обертке… так она чувствовала себя в большей безопасности, ведь обертка такая непрочная, ее так легко уничтожить, наверное, даже слова было трудно разобрать. Но Джорджу нужны были четкие линии на прозрачном материале, чтобы потом сделать светокопию.

Я объяснил Клэр все, что узнал в Базильдоне.

Потом Джордж осторожно срезал целлофан с коробки, распрямил, положил под стекло и обработал светом. Теперь список наркотиков был надежно отпечатан, а целлофан можно было хоть выбросить

– какая разница, главное, список был спрятан, как и все остальное.

Джордж был необыкновенным человеком.　Да, – кивнул я, – необыкновенным. Хотя, уверяю тебя, он не думал, что его загадки будет разгадывать кто-то другой. Наиболее ценные документы он зашифровывал для собственного удовольствия… ну и чтоб спасти от разъяренных взломщиков.　И ему это удалось.　Это уж точно.　Но что будет с твоими собственными фотографиями, – сказала Клэр, внезапно забеспокоившись, – с теми, что лежат в бюро? А вдруг…　Успокойся, – сказал я. – Если даже их украдут или сожгут, до негативов им не добраться – я отдал их на хранение знакомому мяснику, они у него в морозильнике.　Похоже, у всех фотографов мания преследования.

Клэр назвала меня фотографом, а я ничего не

возразил. Мне и в голову не пришло сказать «нет, я жокей». Ну и дела!

Мне нужно вскипятить «Аякс», разрешаешь? Но предупреждаю: будет вонять.　Пойду помою голову, – сказала она.

Когда Клэр ушла, я вылил «Аякс» из тарелки в кастрюлю, добавил остатки из первой бутылки и поставил на огонь, предварительно открыв балкон, чтобы не задохнуться. Потом поднял лист кальки над булькающей жидкостью, и на листе одно за другим начали вырастать слова, словно написанные симпатическими чернилами. Письмо… Я узнал почерк Джорджа.

Наверное, он написал его на прозрачном материале – полиэтиленовой сумке, куске стекла или пленке, с которой предварительно смыл краску – это могло быть что угодно. Потом положил на лист диазотипной бумаги, обработал светом и сразу вложил бумагу в светозащитный конверт.

А что было дальше? Перепечатал на обычной бумаге или переписал от руки и отправил? Этого я не узнаю никогда. Ясно одно: письмо дошло до адресата.

О последствиях мне было известно.

Но, главное, я знал теперь, кто пытался меня убить.