Текст книги "Отражение"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Глава 19

Гарольд нетерпеливо ждал на примыкающей к весовой открытой веранде и, увидев меня, вздохнул с облегчением.

Ну наконец-то ты на человека похож, – сказал он. – Медосмотр прошел?　А как же.

Надо сказать, врач дал мне «добро» без малейших колебаний. В его глазах я и так проявил чрезмерную заботу о своем здоровье: жокеи редко берут

недельный отпуск после падения на скачках.

Виктор в Суиндоне, – сказал Гарольд.　Ты сказал ему?..　Да.　Ну и как?　Говорит, скачки не место для бесед. Кроме того, он сегодня едет в Даунс посмотреть, как тренируют его лошадей. Вернется в понедельник. Тогда и увидитесь. И я тебя очень прошу, Филип, думай, что говоришь.　Угу, – промычал я, ничего не обещая. – А как насчет Кораллового Рифа?　С ним все в порядке.　Никаких делишек не предвидится?　Виктор знает, что ты по этому поводу думаешь.　Знает? Да чихал он на меня сто раз. Ты мне

сразу скажи: он велел придержать лошадь?

Ничего он не сказал.　Тем лучше для него. Потому что придерживать Кораллового Рифа я отказываюсь. Я лучше вообще на него не сяду.　Да что ты кипятишься-то? Остынь, – удивленно сказал Гарольд.　Ничего. Мне просто жаль твоих денег. Лично твоих. На проигрыш не ставь – погоришь.

Гарольд пообещал не ставить и добавил, что нам

нет смысла встречаться в воскресенье, коль скоро в

понедельник у меня разговор с Виктором. После и встретимся, обсудим планы на неделю. А будут ли у нас общие планы после разговора с Виктором? Мы оба подумали об этом, но не признались друг другу.

В раздевалке сидел Стив Миллейс и жаловался на стартера: начал заезд, когда Стив еще не приготовился, а Стив так растерялся, что когда наконец смог скакать, остальные участники прошли чуть ли не половину дистанции. Владелец рассердился, сказал, что Стив на его лошадь больше не сядет, но ведь он не виноват, разве это справедливо?

Нет, – сказал я. – А ты все справедливости ищешь?　Я…　Брось, – сказал я, улыбаясь. – Принимай жизнь такой, какая она есть, и не жди ничего, кроме зуботычин.　Ну, у тебя-то все зубы целы, – заметил кто-то.　Обман зрения. Коронки, – признался я.

Но Стива было не так-то легко остановить.

По-моему, стартеров нужно штрафовать – разве можно начинать, когда еще не все лошади готовы к старту?　Перемени пластинку, – посоветовал кто-то, но Стив еще битых два часа толок воду в ступе, проклиная стартеров и иже с ними.

Я справился о здоровье его матери; он ответил, что она поехала отдохнуть к друзьям в Девон.

У весовой я увидел Барта Андерфилда, который читал молодому доверчивому журналисту лекцию о необычайных питательных веществах в конском рационе.

Давать лошадям пиво и яйца – да куда это годится! Я, например, так своих лошадей не кормлю.

Журналист воздержался от комментариев, а может быть, просто не знал, что почти все тренеры, придерживающиеся яично-пивной диеты для своих лошадей, гораздо удачливее Барта.

Тут Барт заметил меня. Выражение покровительственного всезнайства исчезло с его лица, оно стало замкнутым и враждебным. Наспех отделавшись от журналиста, он сделал два шага в сторону и заступил мне дорогу.

Тебе чего, Барт? – спросил я.

Он молча смотрел мне в лицо. Думаю, просто не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить то, что чувствовал. Да, придется привыкнуть к тому, что меня ненавидят.

Наконец Барт Андерфилд обрел дар речи и тихо, с горечью бросил мне в лицо:

– Подожди, я до тебя доберусь.

Не дай бог встретиться с ним на узкой безлюдной тропинке. Но кругом было полно народу, так что я безбоязненно пошел своей дорогой.

И увидел лорда Уайта – он разговаривал с двумя распорядителями, с которыми был дружен, они что-то серьезно обсуждали; взглянул на меня – мельком, украдкой, словно подмигивая. Теперь этот человек в моем присутствии всегда будет чувствовать себя неуютно. Он никогда не сможет вполне поверить, что я никому не расскажу о его позоре. И всегда будет недолюбливать меня за это. Что ж, придется ему примириться с тем, что мы будем видеться еженедельно, пока один из нас не умрет: кем бы я ни захотел стать, мир скачек всегда будет моим миром.

Когда я вышел из весовой, чтобы скакать на Коралловом Рифе, Виктор Бриггс уже ждал на площадке для выводки: мощный, как монумент, в неизменной широкополой шляпе и глухом темно-синем пальто чуть ли не до пят, неприветливый, неразговорчивый, мрачный. Увидев его, я вежливо приподнял жокейскую шапку, но он не удостоил меня приветствием.

Среди лошадей Виктора Бриггса Коралловый Риф стоял особняком – новичок-шестилетка, он, когда Бриггс купил его, уже подавал надежды в гладких скачках. Так начинали великие скакуны прошлого, например, Оксо и Бен Невис. Оба в свое время выиграли Большой приз в Эйнтри и Дерби, и хотя Коралловый Риф был классом пониже, мне казалось, что и он ждет, когда для него наступят лучшие времена. В глубине души я подозревал Виктора в худшем и страшился приказа придержать лошадь, но для себя решил: что бы ни сказал владелец, я ни за что не стану губить будущность скакуна в самом начале его карьеры.

Но Виктор Бриггс ничего не сказал: просто

уставился на меня и смотрел молча, не мигая.

Гарольд шумел, суетился, размахивал руками, словно надеясь таким образом разрядить накалившуюся атмосферу между хозяином и жокеем. Я сел на коня и поехал вперед, чувствуя, что ступил на поле, блокированное током опасного для жизни напряжения. Одной искры достаточно, чтобы наступил взрыв. Что-то будет? Не зря Гарольд так мечется: почуял опасность.

Подъезжая к старту, я подумал, что, возможно, в

– Подожди, я до тебя доберусь.

Не дай бог встретиться с ним на узкой безлюдной тропинке. Но кругом было полно народу, так что я безбоязненно пошел своей дорогой.

И увидел лорда Уайта – он разговаривал с двумя распорядителями, с которыми был дружен, они что-то серьезно обсуждали; взглянул на меня – мельком, украдкой, словно подмигивая. Теперь этот человек в моем присутствии всегда будет чувствовать себя неуютно. Он никогда не сможет вполне поверить, что я никому не расскажу о его позоре. И всегда будет недолюбливать меня за это. Что ж, придется ему примириться с тем, что мы будем видеться еженедельно, пока один из нас не умрет: кем бы я ни захотел стать, мир скачек всегда будет моим миром.

Когда я вышел из весовой, чтобы скакать на Коралловом Рифе, Виктор Бриггс уже ждал на площадке для выводки: мощный, как монумент, в неизменной широкополой шляпе и глухом темно-синем пальто чуть ли не до пят, неприветливый, неразговорчивый, мрачный. Увидев его, я вежливо приподнял жокейскую шапку, но он не удостоил меня приветствием.

Среди лошадей Виктора Бриггса Коралловый Риф стоял особняком – новичок-шестилетка, он, когда Бриггс купил его, уже подавал надежды в гладких скачках. Так начинали великие скакуны прошлого, например, Оксо и Бен Невис. Оба в свое время выиграли Большой приз в Эйнтри и Дерби, и хотя Коралловый Риф был классом пониже, мне казалось, что и он ждет, когда для него наступят лучшие времена. В глубине души я подозревал Виктора в худшем и страшился приказа придержать лошадь, но для себя решил: что бы ни сказал владелец, я ни за что не стану губить будущность скакуна в самом начале его карьеры.

Но Виктор Бриггс ничего не сказал: просто

уставился на меня и смотрел молча, не мигая.

Гарольд шумел, суетился, размахивал руками, словно надеясь таким образом разрядить накалившуюся атмосферу между хозяином и жокеем. Я сел на коня и поехал вперед, чувствуя, что ступил на поле, блокированное током опасного для жизни напряжения. Одной искры достаточно, чтобы наступил взрыв. Что-то будет? Не зря Гарольд так мечется: почуял опасность.

Подъезжая к старту, я подумал, что, возможно, в

пока я расседлывал его. Виктор Бриггс, как всегда, промолчал.

С седлом под мышкой я пошел взвешиваться. Что еще я мог сделать, чтобы выиграть этот заезд? Не знаю. Победитель имел достаточно оснований оттеснить меня на второе место: его скакун был резвее и крепче Кораллового Рифа. Мне не в чем было себя упрекнуть. Я не жалел сил, не сделал ни одной ошибки в прыжках, не потерял зря ни сантиметра. Я просто не победил.

Мне хотелось встретить Виктора Бриггса с высоко поднятой головой.

Когда жизнь дает по зубам, поставь коронки.

Следующий заезд я выиграл, он был менее престижным, и победа имела значение лишь для владельцев лошади – четверки жуирующих жизнью бизнесменов.

Вот это скачки, – шумно радовались бизнесмены. – Ты классный наездник, молодчина!

На расстоянии десяти шагов я увидел Виктора Бриггса: он наблюдал за мной, и глаза у него были злые. Если бы он только знал, чего мне стоили сегодняшние соревнования!

Ну что, победила не та лошадь? – спросила Клэр.　Угу.　Это очень плохо?　Узнаю в понедельник.　Не переживай… забудь.　Уже забыл, – сказал я.

Я смотрел на строгое темное пальто, белую шапочку с пушистым помпоном, высокие блестящие сапоги, встретил взгляд больших серых глаз, дружескую улыбку. Как странно, что и меня кто-то ждет у весовой. Как необычно и чудесно, что сегодня мне не придется возвращаться с работы одному. Словно кто-то развел для меня огонь в холодном доме. Или посыпал мне клубнику сахаром.

Заедем к моей бабушке, ладно? Мне нужно ее повидать, – сказал я.

Старуха стала совсем плоха.

Сидеть прямо она уже не могла и, совсем без сил, полулежала, откинувшись на подушки; даже глаза, казалось, устали бороться, а в потухшем

взгляде больше не читался вызов: видно, физическая немощь сокрушила ее дух.

Ты привел ее? – спросила она без всяких предисловий, не сказав даже «здравствуй».

Напрасно я надеялся, что она ко мне переменится.

Нет, – ответил я. – Я не привез ее. Ее след потерян.　Ты обещал найти ее.　Ее след потерян.

Она закашлялась – слабо, негромко, но высохшие плечи затряслись. Бабушка на несколько секунд прикрыла веки, потом вновь открыла глаза и посмотрела на меня. Старческая рука поверх простыни дрожала.

Оставьте деньги Джеймсу, – сказал я.

Глаза вспыхнули – неярко, ненадолго – прежним злым упорством; старуха покачала головой.

Тогда пожертвуйте на благотворительные нужды, – посоветовал я. – Например, на собачью больницу.　Ненавижу собак.　А как насчет спасательных шлюпок?　Ненавижу море. Меня всегда тошнило на море.　На исследования в области медицины?　Не очень-то она мне помогла, медицина.　Ну а как насчет того, чтобы оставить деньги какой-нибудь религиозной общине? – медленно спросил я.　Ты сошел с ума. Я ненавижу религию. От нее одни беды. Войны. Ни пенса они у меня не получат.　Чем я могу вам помочь? – спросил я, без приглашения усаживаясь в кресло. – Аманду я, конечно, не найду, но я мог бы сделать для вас что-то другое. Принести вам что-нибудь? Чего вы хотите?　Хочешь меня умаслить, чтобы я тебе деньги оставила? – спросила она; губы слабо дернулись в презрительной усмешке. – Не дождешься.　Я дам напиться издыхающей кошке, даже если она плюнет мне в лицо, – сказал я.

Она раскрыла было рот, но от обиды слова давались ей с трудом.

Да как… ты смеешь… ты!　А как вы смеете до сих пор думать, что я хоть пальцем пошевельну ради ваших денег?

Старуха поджала губы в тонкую нить.

Принести вам чего-нибудь? – снова спросил я спокойно. – Вы чего-нибудь хотите?

Несколько секунд она молчала, потом с усилием произнесла:

Уходи.　Хорошо, я сейчас уйду. Но сперва я хочу вам кое– что предложить. – Я сделал паузу и, не услышав возражений, продолжил: – На случай, если Аманда все же когда-нибудь найдется, почему бы вам не учредить для нее опеку? Найдите достойных опекунов, и пусть себе сторожат капитал Аманды до поры до времени. Сделайте такие распоряжения, чтобы воспользоваться основным капиталом ни ей… и никому другому, кто, может быть, станет… охотиться за ее состоянием… было невозможно. И чтобы проценты достались только Аманде, ей одной, и только через опекунов.　Где бы ни находилась сейчас Аманда, – продолжал я, – она всего лишь семнадцати– или восемнадцатилетняя девчонка и слишком молода, чтобы распорядиться такой огромной суммой. Ей нужны поводья. Оставьте ей деньги вместе с железными поводьями.　Это все? – спросила старуха.　Да.

Она лежала передо мной безгласная, неподвижная.

Я ждал. Всю жизнь я мечтал дождаться от бабушки хоть чего-нибудь, кроме ненависти. Я ждал напрасно.

Уходи, – сказала она наконец.　Хорошо, – сказал я, вставая.

Я дошел до двери. Взялся за ручку.

Пришли мне розы, – услышал я за спиной голос бабушки.

Один из цветочных магазинов был еще открыт; продавец уже собирался уходить.

Она понимает, сколько сейчас стоят розы? – возмутилась Клэр. – Декабрь на дворе.　Если бы тебе, умирая, захотелось роз, разве тебе было бы не все равно, сколько они стоят?　Наверное, ты прав.

В магазине оставалось только пятнадцать нежнорозовых бутонов на длинных ножках, таких маленьких, что их можно было назвать розами с большой натяжкой. Все, что осталось от свадебного заказа.

Потом мы вернулись к дому для престарелых, и я передал букет дежурной сиделке, попросив доставить немедленно. В букет я вложил открытку, где

написал, что на следующей неделе пришлю цветы получше.

Она и этих не заслужила, – сказала Клэр.　Брось, несчастная старуха.

Мы остановились в небольшой гостинице над Темзой. Никто не знал нас, так что мы записались как муж и жена, потом прошли в отделанный обожженными досками паб, медленно, с удовольствием пообедали и, не привлекая к себе внимания, поднялись в свою комнату. Из окна была видна глянцевая коричневая поверхность воды и голые ивы.

Со мной это не в первый раз, – сказала Клэр,　ты не зациклен на девственницах?　Напротив, предпочитаю не иметь с ними дела.　Вот и отлично.

Дружеская приязнь переросла в страсть. Потом, опустошенные и счастливые, мы лежали рядом и что-то шептали друг другу, пока не уснули. Мне было хорошо, как никогда. А Клэр? Не знаю. Но утром, когда я предложил повторить вчерашнюю программу, она согласилась без колебаний… Днем, спокойные и довольные друг другом, мы отправились навестить Джереми.

Он лежал на высокой кровати, от которой с одной стороны тянулось множество дыхательных трубок. Джереми, правда, дышал собственными легкими. Но, видно, врачи поторопились отключить от него аппараты: каждые десять минут в палату заходила сестра проверить, дотягивается ли Джереми до кнопки звонка.

Он заметно осунулся, кожа приобрела зеленоватый оттенок, но в глазах, как и прежде, светился ум, ясный и лукавый. Униженный беспомощностью своего положения и изнывая от безделья, он всякий раз, когда входила медсестра, отчаянно придурялся и донимал ее таким несносным вздором, что я от души пожалел бедную женщину.

Я попытался извиниться за то, что ему пришлось пережить, но Джереми и слушать не захотел.

Не забывай, – сказал он, – я в твою темную комнату сам зашел. Никто меня туда силой не тянул.　Он оценивающе оглядел меня с головы до ног. – Выглядишь вполне пристойно. Как тебе удалось так быстро поправиться?

Не быстрее, чем всегда, – сказал я.　Всегда… – Он тихонько засмеялся. – Ну и жизнь у тебя… От травмы до травмы.　Сколько тебя еще здесь продержат? – спросил я.　Дня три-четыре.　И все? – удивилась Клэр. – Но ты выглядишь… э-э…

Лицо Джереми было белее подушки, на которой он лежал. Но тем не менее он кивнул и сказал:

Я теперь дышу гораздо лучше. Как только мне перестанет угрожать повторный паралич, смогу выписаться. В остальном я здоров.　Могу отвезти тебя домой, если понадобится.　Ловлю на слове.

Долго оставаться в палате не следовало – Джереми явно утомлялся от разговора.

Знаете, – сказал он, когда мы уже собирались уходить, – этот газ… он быстро подействовал. Не то что наркоз у зубного врача. У меня даже не было времени закричать… будто кирпичную стену вдохнул.　Ни один из нас не выжил бы, если бы оказался в доме один, – сказала Клэр.　Какой напрашивается вывод? – жизнерадостно спросил Джереми.

…По дороге в гостиницу Клэр напомнила мне, что я ничего не рассказал Джереми об Аманде.

Успеется.　Ему передали, что ты нашел ее, он позвонил, не смог дозвониться и приехал – тогда, в воскресенье.　Я отключил телефон.　От таких случайностей зависит человеческая жизнь.　Угу.

Пришла ночь, и мы снова были вместе, ощущая друг друга иначе, чем в предыдущую. Трепет и ярость, нежность, напор, неистовство… Часы пролетали незаметно, и мне казалось, что Клэр так же хорошо, как и мне.

Говорят, после этого наступает депрессия, – сказала Клэр после долгой паузы. – Я что-то не замечаю, а ты?　А я замечаю. Утром, когда ты уходишь на работу.　Ну, до этого еще далеко.　И слава богу.

Но утро все же наступило, ничего не поделаешь. Я отвез Клэр на станцию и, посадив на поезд, поехал в Ламбурн.

Прежде чем идти к Гарольду, я по приезде заглянул к себе. В доме было тихо и холодно, каждый предмет казался странно чужим. Как посторонний, я вглядывался в кричащую об одиночестве наготу стены и физически ощутил эмоциональный холод, который сразу почувствовал Джереми, когда впервые пришел ко мне. Как я мог не замечать этого раньше? Но как бы там ни было, теперь этот дом не для меня. Человек, который создал его таким, уходил, вовремя покидая прежнее убежище. Странная тоска охватила меня… 'но не было пути назад. Слишком глубокие корни пустила в душе наступающая зрелость.

Я прошел на кухню и разложил на столе фотографии разных людей анфас и в профиль, после чего, слегка дрожа от холода, позвал миссис Джексон взглянуть на них.

И чего вы от меня хотите, мистер Нор?　Узнаете кого-нибудь, миссис Джексон?

Серьезно и внимательно миссис Джексон проглядела снимки один за другим и без колебаний остановилась, увидев знакомое лицо.

Ну вы подумайте! – воскликнула она. – Да ведь это тот самый инспектор из муниципалитета, который приходил насчет налогов. Ну, помните, я вам рассказывала. Полицейские еще смеялись надо мной, что он представился, а я впустила его к вам, ну а я им прямо сказала, как вам сейчас говорю: он мне назвался налоговым инспектором, а у меня и в мыслях не было, что он может врать.　Вы уверены, что это он?　Совершенно уверена. Он даже одет был точно так же – та же шляпа и все остальное.　Тогда напишите мне, пожалуйста, на обороте все, что вы сейчас сказали, миссис Джексон. – Я дал ей шариковую ручку. – Пишите, я вам продиктую: «Двадцать седьмого ноября сего года этот человек приходил к Филипу Нору и, назвавшись налоговым инспектором, осмотрел дом в его отсутствие».　Это все? – спросила миссис Джексон.　Распишитесь вот здесь, пожалуйста. А теперь не сочтите за труд повторить то же самое на вот этой фотографии.

Она прилежно выполнила мою просьбу.

Вы собираетесь отнести эти фотографии в

полицию? – спросила она. – Мне вообще-то не

хотелось бы, чтобы они снова явились по мою душу.

Скажите, они придут?

Не думаю, – успокоил я ее.

Глава 20

Виктор Бриггс приехал в Ламбурн на «мерседесе», но в Даунс отправился на «лендровере» и вместе с Гарольдом на той же машине вернулся обратно. Я прискакал на конюшню на лошади. Утренние дела более или менее благополучно завершились, и, в меру довольные, мы по одному съезжались к Гарольду.

Виктор Бриггс стоял посреди дзора у своей машины. Он ждал меня. Я спешился и поручил лошадь заботам подбежавшего ко мне конюха.

Садись в машину, – пригласил меня Виктор.

Никогда слова лишнего не скажет. Одет, как всегда,

в неизменных перчатках, он стоял на холодном ветру, еще больше омрачая пасмурный зимний день. Жаль, что я не могу видеть ауру: у Виктора Бриггса она наверняка черная. Молча показав мне на переднее сиденье, он залез в машину и сел рядом со мной за руль. Завел мотор, отжал сцепление, дал газ и включил коробку передач. Стальной гигант бесшумно выехал из Ламбурна на шоссе, ведущее в Даунс.

На широкой, поросшей травой обочине, откуда было видно половину Беркшира, Виктор Бриггс остановил машину, выключил мотор и, откинувшись на сиденье, спросил:

Ну?　Вы знаете, о чем я хочу поговорить с вами?　Я последнее время только о вас и слышу.　В самом деле? И что же?　Ходят слухи, что Айвор ден Релган натравил на вас своих головорезов.　Неужели? – я взглянул на него с интересом. – Где же вы об этом услышали?　В игорном клубе, – ответил он, почти не разжимая губ.　И что вам там рассказали?

Но ведь это правда? – сказал он. – В субботу у вас на лице еще оставались следы побоев.　А почему он их на меня натравил, вам говорили?

Губы дернулись, пряча улыбку.

Ходят слухи, – сказал он, – что благодаря вам Айвора ден Релгана выперли из «Жокей-клуба» гораздо скорее, чем он туда пролез.

Наблюдая за тем, как удивление на моем лице сменилось тревогой, Виктор Бриггс уже не смог совладать с лицевыми мускулами и расплылся от удовольствия.

Вам известна причина? – спросил я.　Нет, – ответил он, не скрывая сожаления. – Просто слышал, что вы это сделали. Наемники проболтались. Безмозглые куски мяса. Ден Релган зря связался с ними – эти дурни никогда не держат язык за зубами.　А чем они… вообще занимаются?　Вышибалы в игорных домах. Грубая сила.　Они избили жену Джорджа Миллейса… Вы и об этом слышали?

Он помолчал, потом кивнул, но от комментариев воздержался. Лицо вновь приобрело замкнутое выражение. Темная щетина густо просвечивала сквозь сизоватую бледность щек. Скрытный, тяжеловесный, неторопливый в движениях мужчина, вхожий в мир, о котором я так мало знаю, – мир игорных клубов, наемных хулиганов, темных слухов.

Ребята говорили, что оставили вас подыхать, – сказал Виктор Бриггс. – А через неделю вы выигрываете скачки.　Они преувеличили, – сказал я сухо.

Рот снова дернулся, Виктор Бриггс покачал головой.

Не думаю. Один из них был до смерти напуган. Говорил, что они перестарались… когда били ногами.　Вы, видно, хорошо их знаете, – сказал я.　Они рассказывали об этом не мне одному.

Мы снова замолчали.

Джордж Миллейс посылал вам письмо, спокойно сказал я через некоторое время.

Виктор Бриггс глубоко с облегчением вздохнул и переменил позу, совсем расслабившись на своем сиденье. Я понял, что все это время он нетерпеливо ждал, когда же я, наконец, скажу о главном, и именно поэтому был вынужден отвечать на мои вопросы.

И давно оно у вас? – спросил он, не глядя в мою сторону.　Три недели.　Уверен, вы не решитесь его обнародовать, – сказал он со скрытым торжеством. – Оно и на вас бросает тень.　Откуда вы узнали, что письмо у меня? – спросил я.

Он заморгал, лицевые мышцы напряглись, потом

с усилием, медленно произнес:

Я слышал, что к вам в руки попали…　Что?　Бумаги. Бумаги Джорджа Миллейса.　Ах, бумаги. Очень славное нейтральное слово. Кто вам сказал, что они у меня?　Сначала Айвор. Потом Дана.　Расскажите поподробнее.

Он бесстрастно, испытующе посмотрел на меня, потом неохотно сказал:

Айвор был так взбешен, что просто не мог держать язык за зубами… Говорил всякое… дескать, этот гад ползучий в тысячу раз опаснее Джорджа Миллейса. Ну, а Дана… она однажды вечером призналась мне, что вы заполучили копии писем шантажиста Джорджа и уже пустили некоторые в ход. Просила на вас воздействовать.　И что вы ей на это ответили? – спросил я с улыбкой.　Сказал, что ничем не могу ей помочь.　Где вы с ними разговаривали… в игорном клубе?　Это не ваше дело, – отрезал он.　Напрасно вы так, – вновь улыбнулся я. – Уж мне-то могли бы сказать.

Он снова ненадолго замолчал.

Я держу четыре игорных клуба, – сказал он наконец. – Не один – нас трое. Мало кто из посетителей знает, что я совладелец. Обычно кручусь вместе с ними. Делаю ставки. Слушаю сплетни. Я ответил на ваш вопрос?　Да, спасибо, – кивнул я. – А эти бандиты… работают на вас?　Я нанимаю их в качестве вышибал, – сказал Виктор строго. – Но не для того, чтобы избивать женщин и жокеев.　Видно, ребятам не хватает на жизнь. Приходится подрабатывать на стороне.

Письмо у вас? – спросил он, уклонившись от прямого ответа. – Я полагаю, словами от вас не отделаешься. Вам наверняка нужно от меня что-то… большее.

Я вспомнил письмо, которое знал наизусть.

«Уважаемый Виктор Бриггс.

Уверен, что вас заинтересует информация, которой я располагаю. Мне стало известно, что, сговорившись с букмекером, вы на протяжении шести месяцев обманываете публику, организуя проигрыш принадлежащих вам фаворитов».

Перечислялись пять заездов и назывались суммы, которые Виктору Бриггсу передавал его друг букмекер. Далее письмо гласило:

«Букмекер дал письменные показания, в настоящее время они у меня.

На всех пяти лошадях скакал Филип Нор; он, без сомнения, знал, что делает, и делал это не бесплатно.

Если я пошлю показания букмекера в „Жокей– клуб“, вы оба будете тут же исключены. Однако с этим можно подождать, если вы согласитесь на мое предложение.

Ждите звонка.

Джордж Миллейс».

Письмо было отправлено более трех лет назад. И три года Виктор Бриггс не придерживал лошадей. Через неделю после смерти Джорджа он опять взялся за старое… и обнаружил, что у жокея проснулась совесть, и он больше не может на него положиться.

Я не собирался ничего предпринимать по поводу письма, – сказал я. – Я вообще не хотел говорить вам, что оно у меня.　Но почему? Вам хотелось побеждать, и вы знали, что я не стану рисковать членством в «Жокей-клубе». Вы могли припугнуть меня письмом, чтобы я согласился на ваши условия. Почему же вы этого не сделали?　Я хотел… чтобы вы перестали придерживать лошадей без моего вмешательства… ради самих лошадей.

Он долго смотрел на меня. Интересно, о чем он думал?

Ну ладно, вам скажу, – начал он наконец. – Я вчера подсчитал, сколько денег заработал со дня скачек в Сандауне, когда вы взяли второе место на Рассвете. Я сложил вместе все денежные призы за вторые и третьи места, а также за победы на Панцире.

Добавил сюда выигранное на пари, а я заключал их немало – какая лошадь придет первой, на каких местах окажутся другие. Получилось, что честная езда принесла мне больше денег, чем падение с Рассвета. – Он замолчал, ожидая ответа, но я, переняв от него его манеру, ответил лишь взглядом. – Я давно понял, что жульничать на скачках вас больше не уговоришь. Вы стали другим человеком – старше, сильнее. Если вы и дальше собираетесь работать на мою конюшню, можете быть спокойны, я не стану просить вас проигрывать. – Ну как, – спросил он после паузы, – вы это хотели от меня услышать?

Я отвернулся и стал смотреть вниз на открытую всем ветрам равнину.

Да, – ответил я, не повернув головы.　Знаете, – начал Виктор немного погодя. – Джордж никогда не требовал денег… Вместо этого…　Он просил сделать взнос в Фонд помощи жокеям-инвалидам.　Вам все известно, правда?　Деньги Джорджа не интересовали. Прижать к ногтю, сорвать преступные планы – другое дело.　И многих он обрабатывал таким образом? – спросил Виктор Бриггс.　Я знаю семерых. Возможно, восьмерых – спросите букмекера.

Виктор был поражен.

Джордж ставил жертву на колени и наслаждался этим. Но жесток не был ни с кем. И если ему

доводилось поймать человека на злоупотреблении, он расправлялся с ним со вкусом. Перед. каждым был выбор – разоблачение или поступай, как того хочет Джордж. А Джордж хотел… нарушить преступный ход событий. Хотел, чтобы Айвор ден Релган перестал рваться к власти. Хотел, чтобы Дана

отказалась от наркотиков. И многое другое…

Например, вовремя остановить меня… чтобы меня не исключили из клуба, – продолжил Виктор Бриггс. – Вы, разумеется, правы. Когда Джордж позвонил мне, я ожидал прямого шантажа. А он сказал: все, что от меня требуется, это вести себя достойно. Так и сказал. «Не шали, Виктор, и все будет в порядке». Назвал меня по имени, хотя я не был

с ним знаком. Знал, кто он, конечно, но не более

того. «Виктор, – сказал он, как будто я был его любимой комнатной собачкой, – будь пай-мальчиком, Виктор, и ничего не бойся. Но если я заподозрю неладное, я буду преследовать Филипа Нора с телеобъективом до тех пор, пока не поймаю с поличным, и тогда, Виктор, вы и дня не продержитесь в „Жокей-клубе“».

Как хорошо вы все помните. А ведь прошло столько лет.　Я ждал звонка и записал наш разговор на магнитофон, надеясь впоследствии уличить Джорджа в шантаже. А он вместо этого прочитал мне мораль и предложил пожертвовать тысячу фунтов в Фонд помощи жокеям-инвалидам.　А что' было дальше? Неужели этим все и кончилось?　Нет. С тех пор Джордж всегда подмигивал мне на скачках.

Я рассмеялся.

Да, действительно, очень смешно, – согласился он. – Это все, что вы хотели узнать?　Не совсем. Вы могли бы мне помочь в одном деле. Для меня это очень важно.　Чем же?　Расскажите о связях Даны с поставщиками наркотиков.　Глупая девчонка. Я ее предупреждал – она не хочет слушать.　Захочет, и очень скоро. Ее еще можно спасти. И не только ее. – И я сообщил ему то, что счел нужным. Он выслушал меня внимательно. Когда я закончил, губы его дернулись в подобии улыбки, которую он не мог сдержать.　Джордж Миллейс, – сказал Виктор Бриггс, – мальчишка в сравнении с вами.

Потом Виктор уехал, а я пешком через Даунс вернулся в Ламбурн.

Странный человек. За последние полчаса я узнал о нем больше, чем за семь лет совместной работы, и все же он оставался загадкой. Тем не менее, я без особого труда получил от него все, чего добивался. Он предоставил мне возможность работать как и сколько хочу, и помог в другом, не менее важном деле. Я чувствовал:

он сделал это не из-за письма, во всяком случае, не только из-за него.

По лысым холмам навстречу ветру я шел домой и думал о странных событиях последних недель, но не о Джордже и его минах замедленного действия, а о Джереми и Аманде.

Благодаря настойчивости Джереми я начал искать Аманду, и теперь у меня есть бабушка, дядя, сестра. Я хоть что-то узнал об отце и обрел корни, которых не имел никогда. В мою жизнь вошли люди. Родные. Любящие, удачливые, достойные восхищения? Да так ли это важно? Я не желал подобной связи, но, обретя ее, ощутил непоколебимо и прочно, как камни фундамента.

Я вернулся в дом, где жил когда-то, нашел Саманту, которая помнила меня маленьким, а с ней пришло ощущение продолжения. Обрывки детства сложились в четкую линию и вывели меня к Чарли. Я больше не плыл по течению. Я чувствовал почву под ногами.

С вершины холма был виден мой дом – я дошел до кромки, на которую часто смотрел из окна гостиной. Внизу расстилался Ламбурн. Дом Гарольда, конный двор, длинный ряд коттеджей, мой посередине… Семь лет я прожил в этой деревне, стал частью ее, дышал одним воздухом с ее обитателями. Но душой и умом я уже покидал это место, и близок час, когда я оставлю его навсегда. Мы с Клэр переберемся поближе к ее любимому издательству. Я стану фотографом.

Он уже во мне, мой завтрашний день, я принял его, он ждет. Скоро, очень скоро я шагну навстречу будущему.

Поработаю жокеем до конца сезона, еще пять-шесть месяцев. А в мае или в июне, когда наступит лето, распрощаюсь со скачками. Рано или поздно каждый жокей должен уйти из конного спорта. Надо предупредить Гарольда, чтобы он успел к осени подыскать мне замену. А пока с удовольствием поработаю у него – кто знает, может, выиграю скачки в Эйнтри, это мой последний шанс. Все может быть. У меня еще есть силы и воля к победе. Лучше уйти сейчас, пока хочется жить и целы кости.