Текст книги "Отражение"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Глава 3

На диване в гостиной лежала мать Стива. По ее лицу текла кровь, она дрожала и кашляла. Весь ее вид – разбитый нос, рассеченные губы и брови, свежие кровоподтеки на скулах и подбородке, разорванная одежда и всклокоченные волосы – говорили о том, что ее зверски били.

Я изредка встречал эту женщину на скачках. Приятная, хорошо одетая, уверенная в себе, счастливая, не скрывающая гордости за мужа и сына. Узнать ее в этой сломленной и избитой женщине, неподвижно лежащей на диване, было невозможно.

Подле нее на стуле сидел полицейский. Рядом, с окровавленной тряпкой в руке, стояла женщина в полицейской форме. Чуть поодаль, возле прислоненных к стене носилок маячили два санитара. Пришла еще одна женщина, по-видимому, соседка. Вид у нее был мрачный и встревоженный. В комнате царил кавардак, пол был усеян бумагами и обломками разбитой мебели. На стене виднелись следы джема и пирогов, о которых рассказывал Стив.

– Вы врач? – спросил полицейский, когда я вошел.

– Нет… – Я представился.

– Стив! – простонала мать. Губы и руки у нее дрожали. – Стив ранен! – Она едва могла говорить, но переполнявший ее страх за сына заставил на миг забыть о собственных страданиях.

– Ничего серьезного, уверяю вас, – поспешно сказал я. – Он здесь, во дворе. Просто немного повредил ключицу. Сейчас я его приведу.

Я вышел во двор и помог Стиву вылезти из машины. Он весь как-то съежился и одеревенел, но сам, казалось, не замечал этого.

– Почему? – Шагая по дороге, он снова и снова задавал вопрос, на который не было ответа. – Почему это случилось? За что?

Тем временем полицейский инспектор снимал с миссис Миллейс показания.

– Перед приездом сына вы говорили, что преступников было двое, оба в масках из чулок. Вы подтверждаете это?

Она сделала едва заметное движение головой. Разбитые, распухшие губы двигались с трудом. Увидев Стива, она крепко сжала его руку.

– Белые или негры? – снова спросил полицейский.

– Белые.

– Как они были одеты?

– В джинсы.

– Они были в перчатках?

Она прикрыла глаза. Рассеченная бровь чудовищно распухла.

– Да, – прошептала она.

– Миссис Миллейс, пожалуйста, попытайтесь вспомнить, – сказал полицейский. – Что им было нужно?

– Сейф, – пробормотала она.

– Что?

– Сейф. У нас нет сейфа. Я им сказала. – По ее щекам катились слезы. – Они спрашивали, где сейф. Они били меня.

– У нас нет никакого сейфа! – яростно воскликнул Стив. – Я их убью!

– Хорошо, сэр, – вежливо прервал его полицейский. – Будьте добры, не перебивайте.

– Один… ломал мебель, – сказала миссис Миллейс. – А другой только бил меня.

– Проклятые звери! – не выдержал Стив.

– Они не говорили, что им нужно? – спросил полицейский.

– Сейф.

– Понимаю. Но, может быть, они искали что-то еще? Например, деньги? Драгоценности? Серебро? Золотые монеты? Чего они хотели? Постарайтесь точно вспомнить их слова, миссис Миллейс.

– Они искали сейф, – с трудом выговорила миссис Миллейс.

– Вы знаете, – обратился я к полицейскому, – что вчера в этом доме произошло ограбление?

– Да, сэр, знаю. Я сам вчера был здесь. – Он строго посмотрел на меня, потом снова повернулся к матери Стива.

– А эти двое молодых людей в масках – они не говорили, что приходили сюда вчера? Вспомните, пожалуйста, миссис Миллейс.

– По-моему, нет…

Не спешите, – сказал он. – Постарайтесь вспомнить.

Она долго молчала. На глаза снова навернулись слезы. «Бедная женщина, – подумал я. – Какое мужество надо иметь, чтобы перенести такое горе, боль, оскорбления.»

– Они были такие здоровые, – наконец выговорила она, – и грубые. Кричали на меня… Я открыла входную дверь, и они… втолкнули меня… Втолкнули в комнату. Потом… стали ломать мебель. Все перевернули. Кричали: «Говори, где сейф?» Били меня. – Она помолчала. – По-моему… они ничего не говорили… о вчерашнем.

– Я убью их! – повторил Стив.

– В третий раз уже… – пробормотала его мать.

– О чем вы, миссис Миллейс? – спросил полицейский.

– Нас в третий раз грабят. Первый раз… два года назад.

– Ей нужен врач! – закричал Стив. – Вы что, не видите – она не может отвечать на вопросы. Ее нужно куда-нибудь перенести…

– Стив, милый, не волнуйся, – сказала соседка, подавшись вперед, словно желая успокоить его. – Я уже позвонила доктору Уильямсу. Он сейчас придет. – Несмотря на напускную озабоченность и тревогу, она явно наслаждалась происшедшим и уже предвкушала, как назавтра будет рассказывать обо всем соседям. – Я у вас была – маме твоей помогала, Стив, милый, – поспешно продолжала она, – а потом домой вернулась, мне же тут два шага, ты же знаешь, милый, напоить своих чаем, а потом вдруг слышу – шум, крики, я – назад: взглянуть, что там с твоей мамой стряслось, и тут вижу: из дома вылетают двое парней жуткого вида. Я, конечно, в дом и вижу… бедная твоя мама… Я сразу позвонила в полицию, в «скорую помощь», доктору Уильямсу… – Она явно ждала похвалы за то, что в такой ситуации сумела сохранить присутствие духа, но Стив никак не отреагировал.

На полицейского рассказ тоже не произвел никакого впечатления.

– Значит, вы ничего не можете добавить к тому, что уже говорили об их машине? – спросил он.

– Было темно, – защищалась она.

– Так, светлая, небольшая машина. Больше ничего не помните?

– Я вообще-то не обращаю внимания на машины.

«Лучше б ты обращала», – подумал каждый, но вслух этого никто не сказал.

Я кашлянул и неуверенно обратился к полицейскому:

– Не знаю, смогу ли я помочь, возможно, вы хотите пригласить своего фотографа, – но у меня в машине есть фотоаппарат, я могу заснять сейчас все, что нужно.

Он удивленно вскинул брови, потом подумал и согласился. Я взял обе камеры – с цветной и черно-белой пленкой, крупным планом сфотографировал разбитое лицо миссис Миллейс и широкоугольным объективом снял комнату. Мать Стива стоически перенесла свет фотовспышки, и я закончил работу очень быстро.

– Вы профессиональный фотограф? – спросил полицейский.

Я покачал головой.

– Нет, просто давно этим занимаюсь.

Он сказал, куда послать готовые фотографии. Когда я записал адрес, приехал врач.

– Не уходи пока, – попросил Стив.

На его изможденном лице было написано такое отчаяние, что я решил остаться. Мы сидели на ступеньках в холле и ждали, пока кончится суматоха.

– Не знаю, что делать, – сказал Стив. – Теперь я не могу водить машину, а маму нужно будет навещать. Сейчас ее заберут в больницу. Вообще, можно, конечно, взять такси…

Я подавил вздох и предложил свою помощь. Он благодарил меня так, словно я бросил ему спасательный круг.

В конце концов мне пришлось пробыть у Миллейсов всю ночь, потому что, когда мы вернулись из больницы, Стив буквально валился с ног, и я не мог оставить его в таком состоянии. Было уже десять часов вечера. Мы не ели со вчерашнего дня. Я сделал омлет, а после стал убираться в доме.

Бледный, измученный Стив сидел на краешке дивана. Он ни разу не пожаловался на боль, и, хотя его лицо искажала мука, он едва ли вообще что-то чувствовал. Стив говорил только о матери.

– Я их убью! – повторял он. – Сволочи!

Как всегда – сплошь эмоции и ни капельки здравого смысла, подумал я. Случись Стиву с его весом в 61 килограмм столкнуться с этими громилами, ясно, кто кого убьет.

Я пошел в дальний конец комнаты и подобрал разбросанные журналы, газеты, старые письма и плоскую коробку с крышкой размером 25 на 20 сантиметров для фотобумаги. Знакомо.

– Что с этим делать? – спросил я Стива.

– Да просто сложи где-нибудь, – неопределенно ответил он. – Мы их храним на полке возле телевизора.

Облицованная деревом пустая журнальная полка валялась на ковре.

– А это папин мусорный ящик – вот эта старая оранжевая коробка. Он держал ее на полке с бумагами. Никогда не выбрасывал. Сколько лет уже так лежит. Смешно, правда? – он зевнул. – Да ты не старайся особенно. Соседка все сделает.

Я подобрал с пола прозрачный кусок пленки шириной семь и длиной двадцать сантиметров, несколько полосок 35-миллиметровых цветных негативов, проявленных, но «слепых», и фотографию миссис Миллейс, испорченную брызгами реактивов на шее и волосах.

– Наверное, в папином мусорном ящике лежали, – сказал Стив, снова зевнув. – Можешь выбросить.

Я бросил их в мусорную корзину вместе с разорванной надвое очень контрастной черно-белой фотографией и несколькими цветными негативами, заляпанными пурпурными пятнами.

– Он сохранял их, чтобы всегда помнить о худших ошибках, – сказал Стив. – Поверить не могу, что его больше нет…

В ящике для бумаг лежал еще один очень темный снимок. На нем я разобрал смутные очертания человека, сидящего за столом.

– Нужно? – спросил я.

Стив покачал головой.

– Это все папины отходы производства.

Дамские журналы и кусочки дерева я положил на полку, а письма сложил горкой на столе. На полу остались осколки разбитого сервиза, останки разнесенной в щепки швейной машины и опрокинутая набок маленькая конторка. Из ее ящиков каскадом высыпалась писчая бумага. Цель этих бессмысленных разрушений была очевидна: ошеломить и запугать. Именно поэтому преступники старались произвести как можно больший шум.

Ничего не добившись, бандиты прибегли к крайнему средству: физической расправе.

Подняв конторку, я засунул назад рассыпанную бумагу, потом сложил в кучу выкройки и несколько мотков шерсти. Теперь уже был виден рисунок ковра.

– Сволочи, – сказал Стив. – Как я их ненавижу! Я их убью!

– А с чего они взяли, что у твоей матери есть сейф?

– Бог его знает! Может, они просто нападают на одиноких женщин и на всякий случай орут «где сейф?» – глядишь, что-нибудь да выгорит. Понимаешь, ведь если бы у нее был сейф, она бы его им отдала. Это ведь ерунда по сравнению со смертью папы. И еще вчерашнее ограбление во время похорон… Для нее это ужасный удар. Да она бы им сразу все сказала.

Я кивнул.

– Мама на пределе, – прошептал Стив. Глаза его потемнели, он едва сдерживался, чтобы не заплакать. «На самом деле на пределе не она, а он, – подумал я. – Хороший уход и отдых поставят его мать на ноги.»

– Пора спать, – коротко распорядился я. – Давай, помогу тебе раздеться. Завтра твоей матери будет лучше.

После тяжелой ночи я проснулся рано и, лежа в постели, смотрел, как в окна вползает серый ноябрьский рассвет. Я думал о своих проблемах, и мне хотелось зарыться под одеяло и никогда оттуда не вылезать. Подобные чувства, должно быть, знакомы не мне одному. Хорошо, мрачно думал я, когда человек доволен собой, когда он с радостью ждет наступления нового дня и не думает ни о злобных полумертвых бабушках, ни о своем позоре, камнем лежащем на душе. Мне, как человеку по натуре беспечному, принимающему вещи такими, каковы они есть, претила мысль, что я загнан в угол и что единственный выход из создавшейся ситуации – это действие.

Так было всегда. Никогда в жизни я сам ничего не искал. Я принимал то, что само плыло в руки. Фотографией я стал заниматься потому, что попал к Данкану и Чарли. А скачками – потому что мама сунула меня к тренеру скаковых лошадей. А если бы она оставила меня у фермера, я бы наверняка вязал снопы.

Выжить в жизни мне помогло умение брать, что дают, по возможности приносить пользу, быть тихим и уступчивым. Поэтому неудивительно, что пассивность, сосредоточенность на своем внутреннем мире и сдержанность превратили меня в человека, всячески избегающего конфликтов и не желающего ни за что бороться.

Я так долго приучал себя не хотеть того, что мне не предлагают, что в результате не хотел практически ничего. Я не принимал никаких кардинальных решений. Все, что я имел, пришло ко мне само.

Гарольд Осборн предложил мне небольшой дом и работу жокея. Я согласился. Банк предложил мне ссуду. Я согласился. В местном гараже мне предложили машину. Я ее купил.

Я понимал, почему плыву по течению и жду, пока меня куда-нибудь вынесет. Я знал причину своей пассивности, но не испытывал ровным счетом никакого желания круто изменить ход вещей и стать хозяином своей судьбы.

Я не хотел искать свою сестру и не хотел терять работу у Гарольда. Конечно, можно было продолжать жить, как живется. Но я вдруг почувствовал, что мне становится все сложнее плыть дальше без руля и без ветрил.

Раздраженный, я оделся и спустился вниз, по дороге заглянув к Стиву. Он спал как убитый.

Кто-то слегка прошелся по кухне веником, собрав в кучу разбитую фаянсовую посуду и рассыпанную крупу. Кофе и сахара не было – еще вчера вечером я видел, что они валяются в пыли; зато в холодильнике я обнаружил яйца и молоко. Я выпил молока, а потом, чтобы как-то убить время, решил осмотреть комнаты внизу.

Естественно, прежде всего меня интересовала лаборатория Джорджа Миллейса, но кроме широкой скамьи, стоявшей у одной из стен, двух глубоких раковин – у другой и пустых полок здесь мало что уцелело. Там, где раньше стояло фотооборудование, теперь на стенах растеклись неряшливые пятна, а по подтекам на полу я определил, что здесь хранились химикаты.

Я знал, что, в отличие от большинства профессиональных фотографов, Джордж почти все свои цветные пленки проявлял и печатал сам. Проявление цветных слайдов и негативов – работа сложная и трудоемкая, поэтому многие предпочитают доверять ее большим коммерческим лабораториям. Данкан и Чарли посылали проявлять туда все свои цветные пленки, а у себя печатали только фотографии с негативов.

Джордж Миллейс был неприятным человеком. Но – мастер высшего класса, этого у него не отнять. Судя по всему, у него было два увеличителя: большой и поменьше.

Помимо увеличителей, у Джорджа Миллейса был электрический экспонометр – для определения нужной выдержки, и уйма проявочного оборудования, и аппарат для сушки готовых отпечатков. У него было несметное количество различной фотобумаги всех размеров и светонепроницаемые пакеты для ее хранения. У него были стопки папок, в которых он хранил свои работы в алфавитном порядке, лабораторные фонари, мензурки, резаки для фотоснимков и светофильтры.

Все это теперь исчезло.

Как большинство серьезных фотографов, Джордж хранил непроявленные пленки в холодильнике. Стив говорил мне, что они тоже исчезли. Не исключено, что валяются где-то в разгромленной кухне.

Без всякой цели я пошел в гостиную и включил свет, раздумывая, когда будет удобно разбудить Стива и сказать, что я ухожу. Полуубранная комната выглядела холодной и мрачной: невеселое зрелище для бедной миссис Миллейс, когда она вернется домой. Я не привык сидеть сложа руки, поэтому, от нечего делать, решил закончить вчерашнюю уборку: не спеша поднял осколки ваз и лоскутки ткани, достал из-под стульев мотки шерсти и обрывки ниток.

Из-под дивана выглядывал большой черный светонепроницаемый конверт – обычный предмет в доме фотографа. Я заглянул внутрь, но не нашел ничего, кроме квадратного кусочка прозрачной пленки размером примерно 8 на 8 сантиметров, с трех сторон обрезанного ровно, а с четвертой – волнисто. Отходы производства. Я снова сунул его в конверт и бросил в мусорную корзину.

Открытая оранжевая коробка Джорджа Миллейса лежала на столе. Она была пуста. Без всякой на то причины, движимый обычным любопытством коллеги-фотографа, я взял корзину для мусора и вывалил ее содержимое на ковер. Потом сложил все неудачи Джорджа обратно в коробку, а осколки стекла и фарфора снова бросил в корзину.

Глядя на испорченные негативы и куски пленки, я думал, почему Джордж их хранил? Фотографы, как и врачи, стараются быстро скрыть свои неудачи. Странно, что они валялись у Джорджа на полке, постоянно напоминая ему о допущенных ошибках. Впрочем, мне всегда нравилось разгадывать головоломки. Интересно было бы узнать, почему такой корифей, как Джордж, дорожил этим хламом.

По лестнице спускался Стив. В пижаме он казался еще более хрупким. Он баюкал больную руку, и вид у него был отсутствующий.

– Вот это да! – сказал он. – Ты почти все убрал.

– Сколько смог.

– Ну, спасибо. – Его взгляд скользнул по оранжевой коробке. – Папа обычно держал все это в морозилке, – сказал он. – Мама мне рассказывала, что как-то холодильник сломался, и все разморозилось. Папа поднял ужасный шум. Ему было абсолютно наплевать, что испортились цыплята и пироги, которые она приготовила. Он только ужасно рассердился, что мороженое растаяло и залило этот мусор. – При воспоминании об этом лицо Стива озарилось улыбкой. – То-то, наверное, была сцена. Мама смеялась до слез, а папа просто рвал и метал.

Он внезапно перестал улыбаться и замолчал. – Просто поверить не могу, что его уже никогда не будет.

– А твой отец всегда хранил фотоматериалы в морозильнике?

– Ну, да, конечно. Морозилка была просто ими битком набита. Ты же знаешь, фотографы ужасно боятся, что краски на цветных пленках «поедут» Он опасался, что его старые работы, ну, там, двадцатилетней давности, испортятся. Просто помешался на этом. Говорил, что единственный способ уберечь их – хранить при очень низкой температуре, и то нет полной гарантии.

– А до морозильника грабители тоже добрались?

– Господи! – он замер в испуге. – Не знаю. Я как-то об этом не думал. Да на что им его пленки?

– Ну, они же украли их из лаборатории.

– Но полицейский ведь сказал, что они просто хулиганили. Им нужно только фотооборудование, потому что его можно продать.

– М-м, – кивнул я. – Фотографии твоего отца многих раздражали.

– Он просто шутил, – Стив, как всегда, защищал Джорджа.

– Давай заглянем в морозильник, – предложил я.

– Давай. Он за домом стоит, в сарайчике.

Из кармана фартука, висевшего на кухне, он вынул ключ и прошел через черный ход в маленький, крытый навесом дворик. Там стояли мусорные ведра, поленницы дров и бочки, в которых росла петрушка.

– Вот здесь, – сказал Стив, протянув мне ключ, и кивнул на выкрашенную зеленой краской дверь в стене. Я вошел и увидел большой морозильник, стоящий между автоматической газонокосилкой и шестью парами резиновых сапог.

Я открыл крышку. Внутри, в самом углу, рядом с разделанным барашком и коробками с рублеными бифштексами стояли один на другом три больших серых металлических ящика, завернутые в прозрачный полиэтилен. На крышке верхнего ящика клейкой лентой была приклеена лаконичная записка:

ЗАПРЕЩАЕТСЯ КЛАСТЬ МОРОЖЕНОЕ РЯДОМ С ЯЩИКАМИ

Я рассмеялся.

Увидев записку, Стив сказал:

– Мама говорила, что папа был вне себя, когда мороженое растаяло, но потом оказалось, что ничего из его добра не пострадало. Вся еда испортилась, но его лучшие негативы остались целы и невредимы. А уж потом он стал класть их в ящики.

Я захлопнул крышку, мы заперли сарай и вернулись в дом.

– Ты, правда, думаешь, – усомнился Стив, – что грабители охотились за папиными фотографиями? Зачем они им? Они ведь украли мамины кольца, шубу, папины запонки, все.

– В общем, да…

– Как ты думаешь, заявить мне в полицию об этих ящиках в морозильнике? Мама наверняка забыла о них. Мы вообще о них никогда не вспоминали.

– Поговори с ней, – предложил я. – Посмотрим, что она скажет.

– Да, так будет лучше всего. – Он чуть-чуть приободрился. – Одно хорошо, что у мамы, по крайней мере, остались некоторые из папиных лучших работ. Картотека-то вся пропала: когда он снимал и где – теперь не узнаешь. Слава богу, хоть что-то осталось!

Я помог ему одеться и засобирался. Стив сказал, что чувствует себя лучше, да и выглядел он не так паршиво, как вчера. Я взял с собой оранжевую коробку Джорджа, которую Стив собирался отправить в мусорный ящик.

– Не возражаешь?

– Бери, конечно. Я знаю, ты любишь возиться с пленками. Папа тоже любит… любил. Не знаю, почему, но он любил этот хлам. В общем, бери, если хочешь.

Он вышел со мной во двор и смотрел, как я кладу коробку в багажнике рядом с двумя кофрами.

– Ты всюду берешь с собой камеру? – спросил он. – В точности как папа.

– В общем, да.

– Папа говорил, что без камеры чувствует себя, как голый.

– Камера становится частью тебя. – Я захлопнул багажник и по привычке запер его. – Ею, как щитом, отгораживаешься от остального мира и делаешься сторонним наблюдателем, она оправдывает твое нежелание принимать что-либо близко к сердцу.

Стив изумленно посмотрел на меня: ему, видно, и в голову не приходило, что у меня могут быть такие мысли. Я и сам удивился, что так с ним разоткровенничался. Я улыбнулся, показывая, что шучу, и у Стива, сына фотографа, отлегло от сердца.

Неспешно, как и подобает в воскресное утро, я за час добрался из Аскота до Ламбурна и у дверей своего дома обнаружил большую темную машину.

Мой дом был одним из семи стоящих в ряд коттеджей, построенных в начале века для людей среднего достатка. По соседству жили школьный учитель, водитель лошадиного фургона, викарий, помощник ветеринара, их жены и дети, и конюхи, которые заняли два дома под общежития. Только я жил один, и порой мне становилось неловко, что я занимаю столько места, в то время как остальным довольно тесно.

Дом мой стоял в центре поселка: две комнаты наверху, две внизу, в задней части – недавно выстроенная кухня. Сада не было: строгий белый кирпичный фасад выходил прямо на дорогу. Дверь черного хода облупилась. Прежние сгнившие деревянные рамы заменил блестящий алюминий. Залатанная развалюшка. Не бог весть что, но все-таки дом.

Я медленно проехал мимо незнакомой машины, завернул на грязную дорожку в конце улицы, еще раз повернул и поставил свою под рифленой пластиковой крышей автостоянки, рядом с кухней. Выходя из машины, краем глаза уловил, что из незнакомой машины быстро вылез какой-то человек. Он тоже заметил меня. Какие дела у него могут быть ко мне в воскресенье?

Через черный ход я прошел в дом и открыл парадную дверь. На пороге стоял Джереми Фоук – высокий, худой, неуклюжий и потому, как всегда, застенчивый.

– А что, адвокаты по воскресеньям не спят? – спросил я.

– М-м, видите ли… Извините, ради бога…

– Ладно, – сказал я. – Заходите, чего уж. Давно ждете?

– Не стоит… э-э… беспокойства.

Он шагнул в дом с таким выражением, словно надеялся, что увидит там что-то необычное, но тут же разочарованно заморгал. Внутри коттеджа я кое-что переделал, часть веранды отвел под прихожую, а часть – под фотолабораторию. В прихожей хранилась только картотека. Белые стены, белая плитка на полу – самый обычный дом.

– Сюда, – сказал я, сдерживая улыбку, и провел его через лабораторию туда, где раньше была кухня, а теперь – ванная комната и часть прихожей. В глубине находилась новая кухня, слева вверх вела узкая лестница.

– Кофе будем пить или разговаривать?

– Э-э… разговаривать.

– Тогда пошли наверх.

Мы поднялись по ступенькам: я – впереди, Джереми – за мной. Самую большую комнату в доме – спальню, из которой открывался прекрасный вид на Даунс, я превратил в гостиную, а сам спал рядом, в комнате поменьше.

Пришли в гостиную: белые стены, коричневый ковер, синие занавески, лампы дневного света, книжные полки, диван, низкий столик и пуфики. Мой гость оценивающе искоса оглядел комнату.

– Ну, – неопределенно начал я.

– М-м… красивая картина. – Он подошел к стене и стал рассматривать единственное ее украшение: бледно-желтый солнечный свет пронизывал голые серебряные березы в снегу. – Это… э-э… офорт?

– Нет, фотография, – сказал я.

– Неужели? Удивительно! А я думал – картина. – Он обернулся и спросил: – Где бы вы стали жить, если бы у вас было сто тысяч фунтов?

– Я уже говорил ей, что мне деньги не нужны.

Я смотрел на угловатую, беспомощную фигуру.

Сегодня на Джереми вместо его обычного черного фланелевого костюма был твидовый пиджак с декоративными кожаными заплатами на локтях. Но это дурацкое переодевание ни к чему не привело: Джереми казался все тем же ушлым и дошлым адвокатом, хотя и старался это тщательно скрывать!

– Присаживайтесь! – сказал я, жестом указав на диван. Он благодарно опустился на него, сложив длинные ноги. Усевшись на пуфик из холщового мешка, я спросил:

– А почему вы ни словом не обмолвились о деньгах, когда приезжали в Сандаун?

– Я просто… э-э… – начал изворачиваться он, – я решил для начала попробовать пробудить в вас родственные чувства… Кровь не вода, знаете ли…

– А в случае неудачи попробовали бы сыграть на моей жадности?

– Ну, примерно так.

– Хотели сперва узнать, что я за птица?

Он замигал.

– Послушайте, – вздохнул я, – я понимаю все с полуслова, поэтому… не будем ходить вокруг да около.

Он расслабился, и впервые его тело приняло более или менее естественное положение. В глазах вспыхнули искорки смеха.

– Привычка, – пояснил он.

– Я так и понял.

Он снова обвел глазами комнату, а я сказал:

– Ладно, рассказывайте, что вы тут углядели?

Он начал без своих обычных ужимок и извинений.

– Вы – человек по натуре холодный. Любите одиночество и не ищете поддержки. И если бы я не знал, что вы сделали эту фотографию, я бы подумал, что вы совсем не тщеславны.

– Но я ее сделал.

– Вот именно.

– Да, – сказал я. – Так зачем же вы приехали?

– Ну, причина ясна: убедить вас…

– Попытаться найти мою сестру, о которой я знать не знал?

Он кивнул.

– Зачем?

Он на миг замолчал, видимо, обдумывая все «за» и «против», а потом сказал:

– Миссис Нор настаивает, чтобы наследство досталось Аманде, а найти ее пока не удалось, и неизвестно, удастся ли вообще. Нас это… не устраивает.

– А почему она на этом настаивает?

– Не знаю. Дедушка дал ей разумный совет, но она все равно поступила по-своему. Он старый и сыт по горло ее причудами, да и дядя тоже. Поэтому они все свалили на меня.

– Аманду не смогли найти три детектива.

– Они просто не знали, где ее искать.

– И я тоже не знаю, – отрезал я.

– Но вы сможете это узнать, – сказал он, подумав.

– Нет.

– А вы знаете, кто ваш отец? – спросил он.