Текст книги "Перекрестный галоп"

Автор книги: Дик Фрэнсис

Соавторы: Феликс Фрэнсис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Глава 02

Сказать, что мое возвращение домой приняли с радостью, было бы сильным преувеличением.

Ни «привет, дорогой», ни поцелуя в щеку, ни крепких объятий, ничего подобного. Мать даже не удивилась.

Она прошла мимо меня, точно я был невидимкой, лицо напряженное, осунувшееся, губы плотно сжаты. Я хорошо знал это ее выражение. Она готова заплакать, только никогда не позволяла себе этого на людях. Насколько я помнил, мама никогда не плакала на людях.

– О, привет, – сказал отчим и нехотя пожал мою протянутую руку.

«Тоже страшно рад вас видеть», – подумал я, но вслух решил не говорить. В ближайшие дни мы, как обычно, будем ссориться и спорить, но только не сегодня. На улице холодно и льет дождь. Сегодня мне нужна крыша над головой.

Мы с отчимом никогда не ладили.

Подобно любому несчастливому ребенку, я всегда пытался вселить в маму чувство вины – за то, что прогнала отца и связалась с человеком, ставшим здесь чужим, в том числе и для нее.

Отец собрал свои вещи и ушел, когда мне было восемь: ему надоело, что лошади у мамы всегда были на первом месте. Лошади на первом, еще она обожала своих собак, на третьем месте шли конюхи, и, наконец, на четвертом, и то только тогда, когда выкраивалась свободная минутка, – семья.

Для меня всегда оставалось загадкой, как при таком раскладе она умудрилась родить троих детей. Близнецы были старше меня, они родились от первого мужа, за которого мама вышла замуж в семнадцать. Тридцатилетний Ричард Каури был богат, являлся типичным новозеландским плейбоем, вдруг решившим поиграть в тренера скаковых лошадей. После довольно бурных десяти лет совместной жизни мать, использовавшая его деньги для подпитки своих амбиций в скачках, решила с ним развестись, и по условиям развода дом и конюшни отошли ей. Их малолетние сын и дочь предпочли остаться с отцом – как я теперь понимаю, не без ее подачи. Перевалив на мужа заботу о детях, она получила больше шансов начать собственный тренерский бизнес.

Почти сразу же после развода мать вышла замуж за моего отца, местного торговца зерном, и произвела меня на свет в качестве подарка на свое двадцатидевятилетие. Но я никогда не был любимым и желанным ребенком. Думаю, мама смотрела на меня как на еще одного из своих четвероногих подопечных, которого надо было кормить, поить дважды в день, вычесывать и тренировать и чтоб все остальное время сидел тихо в своем стойле.

Наверное, я был очень одинок в детстве, но, поскольку возможности сравнить не имелось, был вполне весел и счастлив. И поскольку человеческого общения в доме не хватало, переключился на собак и лошадей – у них всегда находилось для меня время. И я играл с ними в разные игры. Это были мои друзья. Помню, как пережил душераздирающую трагедию, когда Сьюзи, моя любимая собака биггль, попала под машину и погибла. Что еще хуже – мама не стала утешать меня, просто сказала, чтоб я не распускал нюни, ведь это всего лишь навсего собака.

При разводе родители долго и отчаянно спорили, с кем должен остаться я. Лишь через много лет до меня дошло, что спорили они не из-за любви к сыну. Нет, из-за того, что ни тот, ни другой не хотел взваливать на себя ответственность за воспитание восьмилетнего ребенка. Мама проиграла, и потому я остался с ней, отец же исчез из моей жизни навсегда. В то время я не считал это большой потерей, да и до сих пор не считаю. Несколько раз он писал мне, присылал открытки на Рождество и ко дню рождения, но, по всей видимости, всегда считал, что без меня ему лучше. А я так просто уверен, что и мне без него.

* * *

– Ну и как там было, в Афганистане, дорогой? Ну, естественно, до того, как тебя ранили? – довольно бестактно спросила мать. – Хоть какие-то развлечения были?

Мама всегда умудрялась обращаться ко мне со словом «дорогой», не вкладывая в него ни малейших эмоций. В ее случае здесь даже присутствовала некая доля сарказма – так насмешливо и подчеркнуто раскатывала она букву «р» в середине слова.

– Меня отправили туда не развлекаться, – раздраженно ответил я. – А сражаться с Талибаном.

– Да, дорогой, я это знаю, – сказала она. – Ну, хоть что-то хорошее там было?

Мы сидели за столом на кухне и обедали, мать с отчимом выжидательно уставились на меня.

Все равно что спросить вдову президента Линкольна, понравился ли ей спектакль, во время которого застрелили ее мужа. Что я должен был ответить?

Если честно, я развлекался там на всю катушку, ровно до того момента, как грянул взрыв, лишивший меня ноги. Но потом я подумал, что говорить этого не стоит.

До сих пор грели воспоминания о первом убитом мною талибе; до сих пор помню, какое испытывал возбуждение, когда мы расстреливали с вертолета позицию врага разрывными снарядами 50-миллиметрового калибра, как по спине при этом бежал восторженный холодок. Сама мысль о том, что мы добиваем врага в его логове, до сих пор вызывала прилив адреналина.

Вообще-то человеку не должно нравиться убивать других людей, но мне нравилось.

– Думаю, все было нормально, – ответил я. – Очень часто сидели и вообще ничего не делали, правда. Так, перекидывались в картишки.

– Ну а самих талибов видел хоть раз? – спросил отчим.

– Немного, – небрежно отмахнулся я. – В основном издали.

С расстояния двух футов, напоровшимся на мой штык.

– Ты хоть раз стрелял? – спросил он. Он говорил об этом, как об охоте на фазанов.

– Приходилось, – ответил я.

И сразу вспомнился день, когда мой взвод был внезапно атакован превосходящими силами противника. Я сидел на крыше бронетранспортера и вел огонь из «джи-пи-эм-джи», пулемета общего назначения, который все мы именовали просто «джимпи». Я столько стрелял в тот день, что ствол «джимпи» раскалился докрасна.

Я мог бы рассказать им об этом.

Я мог бы рассказать им о страхе. Не столько о страхе быть раненым или убитым, сколько о боязни подвести своих. Провалить дело. И этот страх не сравним ни с каким другим.

На протяжении всей истории каждый солдат задается одними и теми же вопросами: «Что я буду делать, когда дойдет до схватки? Как поведу себя перед лицом противника? Стану ли убивать, или позволю убить себя? Буду ли храбрым, или подведу своих товарищей?»

В современной британской армии офицерская подготовка сведена к цели научить молодых парней и девушек действовать рационально и решительно в экстремальных обстоятельствах и под большим стрессовым воздействием. Командовать – вот чему учат там, умению командовать, когда вокруг разверзся настоящий ад. Это называют «командным моментом» – иными словами, моментом во времени, когда вдруг происходит нечто страшное – к примеру, внезапное нападение или же взрыв придорожной мины. В этот момент все солдаты смотрят на своего офицера – то есть на тебя, – смотрят и ждут, когда он скажет им, что делать и как реагировать. Ведь спросить больше некого. Ты должен принимать решения, и от этих решений зависит жизнь твоих людей.

Подготовка учит также командной работе и в частности доверию. Не надеяться на других, но знать, что эти другие доверяют тебе. И когда приходится отбивать атаку, солдат встает во весь рост и стреляет в противника, но не за королеву, не за страну. Нет, он делает это ради своих товарищей, которые рядом, которые погибнут, если он не станет их защищать.

Моя биологическая семья могла бы счесть меня за сумасшедшего, но я таковым не являюсь. Ребята из взвода стали моей семьей, и я часто подвергал себя смертельной опасности, чтобы защитить их.

Но в конце концов везенью настал конец.

Убивать врага с радостью, даже с удовольствием – человеку непосвященному может показаться, что солдат слишком низко ценит человеческую жизнь. Но это неправда, это огромное заблуждение. Смерть солдата производит самое удручающее впечатление на его однополчан. В такие моменты каждый прокручивает время вспять и задается одним и тем же вопросом: что я мог сделать, чтобы спасти его?

Почему он, а не я? Выживший всегда испытывает чувство вины, и избавиться от него хотя бы на время помогает только одно – продолжать бой, убивать врага.

– А ты, смотрю, не слишком разговорчив, – заметила мать. – Я-то думала, солдаты больше всего на свете любят вспоминать и рассказывать разные байки о битвах и сражениях.

– Да рассказывать тут особенно нечего, – ответил я.

И подумал: мало что можно рассказать такого, что не испортило бы ей аппетит.

– Видел вас обоих сегодня по телевизору. – Я решил сменить тему. – В Челтенхеме. Новичок молодец, достойная победа. А вот Фармацевт опозорился. В какой-то момент показалось, он тоже может выиграть. – Я понимал, что не слишком тактично напоминать им об этом, просто любопытно было увидеть их реакцию.

Мать сидела, опустив глаза, и рассеянно гоняла ломтик картофеля по тарелке.

– Твоя мать не хочет об этом говорить, – сказал отчим – видно, тоже захотел сменить тему.

Не тут-то было.

– А ваш старший конюх считает, что лошадь отравили, – сказал я.

Мама резко вскинула голову.

– Ян сам не понимает, о чем говорит, – сердито сказала она. – В любом случае ему не следовало говорить с тобой.

Получалось, что я сильно подвел Яна. Ладно, посмотрим. Это еще не конец.

– О чем это он не должен говорить со мной? – спросил я.

Ответа не последовало. Мать снова принялась изучать тарелку с едой, отчим сидел напротив с каменным лицом.

– Так, значит, лошадей кто-то портит, так или нет? – спросил я.

– Ну, конечно, нет, – ответила мама. – Просто у Фармацевта… был не его день. И в следующий раз он выступит отлично.

Не знаю, кого она пыталась убедить в этом, меня или себя.

Я решил подлить еще немного масла в огонь:

– Ян Норланд сказал, что уже не впервые твои лошади бегут хуже, чем ожидалось.

– Да этот Ян ничего не понимает! – теперь она уже почти кричала. – Нам вообще последнее время не везет. Просто полоса такая. Или вирус какой в стойле завелся. Но все это пройдет.

Она переживала, видно было по лицу, и я решил оставить эту тему, хотя бы на время.

– К тому же миссис Каури вовсе ни к чему, чтоб ты распространял все эти сплетни, – довольно неуклюже и неуместно вставил отчим.

Мать окинула его презрительным взглядом.

Я тоже взглянул на отчима и в очередной раз задался вопросом: что он думает о жене, оставившей фамилию другого мужчины?

Я задавался этим вопросом еще в детстве, когда ребята в школе спрашивали, почему я Томас Форсит, а не Томас Каури.

– Мой отец мистер Форсит, – отвечал я им.

– Тогда почему твоя мама не миссис Форсит? – Хороший вопрос, и ответить на него я был не в состоянии.

Миссис Джозефин Каури была урожденной мисс Джейн Браун, а теперь, по закону, должна была именоваться миссис Дерек Филипс, хотя тот, кто осмеливался назвать ее так, непременно превращался во врага. Впервые выйдя замуж в семнадцать, Джозефин Каури верховодила в семье в каждом из трех браков, и не случайно удалось ей сохранить родительский дом после двух разводов. По взгляду, которым она одарила отчима за столом, я понял – возможно, в самом скором времени ее адвокат, большой спец по разводам, услышит очередной телефонный звонок. И путь мистеру Дереку Филипсу в дом и конюшни Каури будет заказан.

Какое-то время мы ели молча, прикончили запеканку с курицей и овощами, которую еще с утра заботливо приготовила приходящая домработница мамы и которая почти весь день томилась в духовке на медленном огне. К счастью, еды хватило на всех, в том числе и для незваного гостя.

Но я не сдержался и сделал еще один заход.

– Так Фармацевт побежит на «Золотой кубок»?

На миг показалось, что отчим сейчас лягнет меня под столом ногой – такая злоба сверкнула в его взгляде. Мать отреагировала более сдержанно.

– Там видно будет, – повторила она слова майора из Министерства обороны. – Все зависит от того, как он будет чувствовать себя с утра. Больше пока ничего не могу сказать.

– Так, выходит, его еще не привезли? – спросил я вопреки сдержанному намеку заткнуться.

– Нет, – не вдаваясь в объяснения, ответила она.

– И тебе придется ехать к нему? – не унимался я.

– Да, прямо с утра и поеду, – быстро ответила она. – Посмотреть, как он там и что. – Она тяжело вздохнула. – Нельзя ли оставить эту тему? Пожалуйста!

Пришлось оставить, я ведь тоже не каменный. Есть пределы радости, которую может извлечь человек при виде страданий другого, а она страдала, это было очевидно. Я не привык видеть мать в таком состоянии, ведь эта женщина всегда умела контролировать свои эмоции. В подобное состояние она умела вгонять других, кого угодно, только не себя.

Словом, как и говорил Ян Норланд, здесь происходило что-то странное.

* * *

Перед тем как лечь спать, я решил прогуляться. Так я делал на протяжении всей жизни и не собирался менять привычек из-за потери ноги.

Я походил по саду, потом свернул на тропинку к конюшням, выложенную бетонными плитами. Камеры слежения мигнули огоньками, когда я оказался в поле их зрения, но, похоже, всем было плевать, и тревоги никто не поднял. Ведь здесь никто не стоял на карауле и часовые отсутствовали.

И вообще, за все то время, что я отсутствовал, изменилось немногое. Деревья немного выросли, а кустарник у задней части дома больше не походил на непролазные джунгли, каким я его запомнил. Возможно, из-за зимы.

Ребенком мне страшно нравилось играть в этих густых зарослях. Я строил там шалаши, воображал себя путешественником и искателем приключений, готов был часами лежать в засаде с игрушечным ружьем наготове, подстерегая невидимого врага.

Здесь немногое изменилось, зато сильно изменился я сам.

Я стоял на холоде и в темноте, глубоко затягиваясь сигаретой, прикрывая горящий кончик сложенной чашечкой ладонью, чтоб не было видно. Никто, конечно, за мной не подглядывал, просто в силу привычки.

Вообще-то я не считал себя заядлым курильщиком и не сделал ни одной затяжки, пока не попал на войну в Ираке. Там для меня все изменилось. Почему-то угроза заполучить рак легких в будущем казалась сущей ерундой в сравнении с риском оказаться с простреленной головой.

В Афганистане же, похоже, дымили все. Это помогало контролировать страх, унять дрожь в руке, расслабиться, потому как холодное пиво, равно как и любой другой алкогольный напиток, были для нас под строжайшим запретом. Еще хорошо, что не баловался опиумом в отличие от местных. Это тоже запрещалось командованием.

Я привалился к углу дома и глубоко затянулся, чувствуя знакомое возбуждение по мере того, как никотин проникал в кровь и вместе с ее током доставлялся в мозг. Найти хорошую сигаретку и спокойно подымить всласть в госпитале нелегко, но здесь я снова был сам себе хозяин и наслаждался свободой.

В окне комнаты прямо у меня над головой зажегся свет.

– Какого черта он сюда приперся? Только этого нам сейчас не хватало! – Мать говорила громко, во весь голос.

– Да тише ты! Еще услышит. – А это отчим.

– Да ничего он не услышит, – гаркнула она в ответ. – Вышел на улицу.

– Послушай, Джозефин, – сердито произнес отчим, – вся эта чертова деревня услышит, как ты тут разоряешься.

«Удивительно, что он говорит с ней таким тоном, – подумал я. – Возможно, он вовсе не такая уж мямля, как я считал». Дошло до того, что мать послушалась, понизила голос, и они продолжали переговариваться, только уже тише. Кипя от раздражения, я пытался уловить хоть слово в этом невнятном бормотании и простоял под окном достаточно долго в надежде, что они снова разойдутся и перейдут на повышенные тона.

Но этого, к сожалению, не случилось, и вот свет в окне погас.

Я отвернул рукав кожаной куртки, прикрывавший часы. Светящиеся стрелки показывали, что сейчас только половина одиннадцатого. Ну, ясное дело, тренеры лошадей ложатся спать рано, как пациенты в больнице, даже по вечерам в субботу. Но я уже не был пациентом, и мне нравилось стоять в прохладной темноте, наблюдать и слушать.

Я всегда чувствовал себя в темноте совершенно нормально и не понимал тех людей, которые ее боятся. Единственное, наверное, за что стоит благодарить мать. Еще когда я был совсем маленьким, она сумела настоять, чтоб я спал с выключенным ночником и плотно притворенной дверью. С той поры тьма стала мне другом.

Итак, я тихо стоял и прислушивался к ночным звукам.

Где-то в отдалении играла музыка, танцевальная, ритмичная, тум-тум-тум, и звуки эти были отчетливо слышны в неподвижном воздухе. Наверное, у кого-то вечеринка. Машина проехала по дороге мимо нашего дома, и я видел, как два красных огонька миновали улицу, поднялись на холм и вскоре исчезли из виду.

Еще показалось, что я слышал лису, высокий захлебывающийся звук, похожий на лай, но не был уверен. Может, и не лиса вовсе, а барсук. Эх, были бы сейчас под рукой армейские очки с системой ночного виденья, а еще лучше – полный набор со шлемом, биноклем и рацией.

Я прикурил еще одну сигарету, и вспышка спички на миг ослепила меня в чернильной темноте. Там, в Афганистане, у меня была прикольная зажигалка, с помощью которой можно было прикурить в полной темноте. И во время эвакуации я, понятное дело, ее лишился. Вообще, все мое имущество, которым я владел в Афганистане, было потеряно.

Жизнь солдата-пехотинца во время войны неразрывно связана с его рюкзаком, его талисманами и безделушками. Он носит все необходимые предметы на теле – шлем, рацию, бронежилет, запасную амуницию, ботинки, камуфляжную форму. Ну а в руках держит автомат. Стоит оставить какую-нибудь мелочовку без присмотра хотя бы на секунду – и нет ее, исчезла, испарилась, как в фокусе, который показывает невинный с виду афганский подросток. Потерять винтовку или автомат – это уже служебное преступление. Все может исчезнуть, если не носить при себе или оставить хотя бы на миг без присмотра.

Талибы всегда описывали британского солдата как воина храброго, но очень медлительного. Да, мистер талиб, легко вам говорить. А ты попробуй побегать, когда на спине у тебя рюкзак и всякая всячина общим весом в семь стоунов. Все равно что тащить на закорках в бой свою бабушку, но без очевидной выгоды для себя.

Интересно все же, куда исчезла моя любимая зажигалка. А заодно – и униформа, и все остальное тоже. Благодаря преданным своему делу и расторопным волонтерам из команды воздушной поддержки в критических ситуациях я вернулся в Англию не просто живым, но меньше чем через тридцать часов после взрыва. А очнулся только в госпитале Бирмингема, в чем мать родила и без ноги, даже без зубной щетки. Лишь с парой металлических личных жетонов на шее, где были указаны мои имя и фамилия, а также номер части – старый испытанный способ идентификации живых и мертвых.

В нагрудном кармане униформы лежало письмо матери, отправить его полагалось в день моей гибели. «Интересно, куда оно делось, – подумал я. – Судя по всему, мать его не получала. Но, с другой стороны, я ведь не умер. Ну, во всяком случае, не совсем».

* * *

И вот наконец холод заставил меня вернуться в дом.

Я медленно и тихо обошел его, чтоб не разбудить спящих наверху обитателей, а также собаку, спальное место которой находилось на кухне. В прошлом я бы просто снял обувь и тихо прошлепал босиком, но теперь у меня была всего одна босая нога, и потому ботинки я снимать не стал.

Несмотря на все свои очевидные достоинства, моя новая правая нога имела один недостаток – издавала металлическое звяканье всякий раз, когда я ставил ее на пол, даже если шел совсем медленно. Нет, на звук мотора или клацанье гусениц танка это не походило, но в тихую безветренную ночь вражеские часовые узнали бы о моем приближении за сотню ярдов, если не больше. Надо будет что-то предпринять по этому поводу, если я собираюсь убедить майора из министерства в полной своей пригодности.

Я поднялся по лестнице к себе в спальню. Все мои детские вещи давно убрали – мать упаковала их в коробки и отправила в лавку благотворительной распродажи, или же просто на городскую свалку, после того как я заявил, что никогда больше сюда не вернусь.

Впрочем, кровать выглядела все так же, да и комод в углу стоял все тот же, если не считать, что его отскоблили и перекрасили в тех местах, куда я прилеплял на жвачке карточки с гербами и флагами армейских полков.

Не в первый раз я возвращался в эту постель. Были и другие, редкие визиты, когда я приезжал с самыми лучшими намерениями, но заканчивалось все новыми спорами и обвинениями. И если уж быть до конца честным, то винить в этом следовало не только мать с отчимом, скорее меня. Было нечто такое в нашей троице, когда копившийся в каждом гнев вдруг вырывался наружу и обстановка становилась взрывоопасной. При этом ни один из нас не был достаточно умелым пожарным. Напротив, увидев язычки пламени, мы с радостным рвением бездумно подливали в них бензин. И ни один из нас никогда не соглашался пойти на попятный или же просто извиниться. Почти всегда все заканчивалось тем, что я, кипя от ярости, уезжал, клянясь, что ноги моей больше в этом доме не будет.

Самый последний визит, пять лет тому назад, по самым оптимистичным расчетам, должен был продлиться пять дней. Я прибыл в канун Рождества с улыбками, целым мешком подарков и самыми лучшими намерениями, а уехал перед ленчем рождественским утром, сопровождаемый потоком оскорблений. Глупо, но сейчас я совершенно не помнил, чего мы тогда не поделили. Впрочем, нам никогда не нужна была причина для ссоры хоть сколько-нибудь веская.

Возможно, завтра будет лучше. Обойдется без ссор. Я очень надеялся на это и одновременно – не слишком верил. Опыт важнее самых радужных надежд, я наконец стал усваивать эту премудрость.

Скорее всего, мне не следовало приезжать. Но, с другой стороны, я ощущал в этом необходимость. Место, где я вырос, до сих пор, сколь ни покажется это странным, являлось олицетворением безопасности и надежности. И несмотря на все крики, споры и свары, другого дома у меня просто не было.

Я лежал на кровати и смотрел на такой знакомый потолок с декоративной лепниной вокруг того места, где крепилась лампа. Она напомнила мне о долгих часах, которые я проводил, лежа в точно такой же позе, – спортивный семнадцатилетний подросток, мечтающий о свободе, жаждущий вступить в армию, бежать из этой домашней темницы. И вот я снова здесь, на том же месте, снова в тюрьме, только на сей раз попал в нее по инвалидности, но все еще мечтающий вернуться в армию, присоединиться к своему полку, жаждущий вновь стать командиром своего подразделения, жаждущий снова сражаться и убивать врагов.

Я вздохнул, поднялся и подошел к зеркальной створке шкафа. Выгляжу вроде бы нормально, но внешность бывает обманчива.

Я присел на край кровати и снял протез, опустил резиновый рукав под цвет кожи, прикрывавший колено, придерживающий искусственную ногу со ступней, чтоб не упали. Потом медленно вынул культю из специальной чашечки крепления и снял прокладку из пенопласта. Умно придумано. И подогнано на совесть, об этом позаботились ребята из ортопедического центра в Дорсете. Соорудили мне ногу, на которой я мог проходить хоть весь день, не чувствуя боли, ничего не натирая.

И все равно – этот придаток не был мной.

Я снова посмотрел в зеркало шкафа. Теперь мое отражение уже не выглядело нормальным.

За последние несколько месяцев я должен был бы привыкнуть к виду своей правой ноги, отрезанной в нескольких дюймах ниже колена. Да, привычное, знакомое зрелище, но оно не доставляло мне ни малейшего удовольствия, и всякий раз, ловя свое отражение без протеза в зеркале, я вздрагивал от отвращения.

Почему именно я? Этим вопросом я задавался в миллионный раз.

Почему я?

Я покачал головой.

Если стану жалеть себя, мне уже никогда не набрать прежней формы, никогда не вернуться в свой полк.