Текст книги "Перекрестный галоп"

Автор книги: Дик Фрэнсис

Соавторы: Феликс Фрэнсис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 19

Я приблизился к стойлам и прошел мимо навозной кучи, от которой начинался узкий проход, где я прятался на прошлой неделе.

Ступая крайне осторожно, чтобы не споткнуться и не поскользнуться на мусоре, я тихо преодолел изгородь, отделявшую стойла от площадки для выгула. Как жаль, что при мне нет специальных очков ночного видения, этого чудодейственного прибора, позволяющего солдатам видеть в темноте, пусть и в зеленоватом свете. Одно утешение: вряд ли у моего врага имеются такие очки.

Я вжался в стенку стойла в самом конце короткого прохода, крепко зажмурился и прислушался. Ничего. Ни дыхания, ни шороха, ни кашля. Я прислушивался, наверное, с минуту, стараясь дышать тихо и неглубоко. Ничего.

Удостоверившись, что в проходе никто не прячется, я шагнул вперед. Вот здесь, под тенью от крыши, царила по-настоящему чернильная тьма. Я мысленно пытался представить, как выглядел этот проход во время прошлого моего визита, и вспомнил, что использовал в качестве сиденья пустой синий пластиковый ящик для упаковки фруктов. Должен быть где-то там, в темноте. Я также вспомнил приставную деревянную лестницу, прислоненную к одной из стен.

Я двигался по проходу очень медленно, нащупывая путь во тьме руками и здоровой ногой. Полотняные баскетбольные бутсы были тоненькие, слишком легкая обувь для такой холодной ночи, зато через подошву лучше чувствовалась поверхность, по которой я ступал. В этом смысле бутсы куда лучше стандартных армейских ботинок на толстой подошве.

Вот нога коснулась пластикового ящика, и я свернул к двери. Вжался в нее лицом, стал всматриваться сквозь широкие щели между деревянными планками.

По сравнению с тьмой, царившей в проходе, во дворе было светло как днем. Но все же недостаточно светло, чтоб разглядеть, не таится ли кто в тени нависающей крыши. Я не видел, открыта ли дверь хоть в каком-нибудь из стойл, но это означало, что и меня тоже никто не видит. И вот я отворил дощатую дверцу прохода и шагнул во двор.

Медленно затворил дверцу за собой и стоял неподвижно, прислушиваясь, но ни дыхания, ни каких-либо других звуков слышно не было, даже шелеста ветерка.

Если человек, которого я видел с холма и который выдал себя легким движением, не занял другую позицию, разглядеть его с этого места было бы невозможно даже в ярком солнечном свете. Но я знал: должен быть еще один, и он прячется где-то здесь. А если к Уоррену и Кэрравею присоединился еще и Алекс Рис, то тогда их трое. И снова в памяти всплыла цитата из книги «Искусство войны», где Сунь-цзы рассуждал о численном превосходстве.

«Если силы равные, сражайся, нападай внезапно и открыто. Если противник превосходит тебя численно, держись в отдалении».

Я один, а их двое, может быть, даже трое. Стало быть, мне надо держаться в отдалении?

Но тут вспомнилось еще одно мудрое изречение Сунь-цзы.

«Все военное искусство строится на обмане. Когда мы близко, надо заставить противника думать, что мы далеко. Когда мы далеко, надо заставить его думать, что мы близко. Кинь приманку, чтобы привлечь противника. Внеси смятение в его ряды и сокруши».

Я завернул рукав черного свитера и взглянул на часы. 4.47 утра.

Через восемнадцать минут, то есть ровно в пять минут пятого, в ворота конюшен Грейстоун проедет автомобиль и сразу же остановится. Водитель даст один гудок, и машина будет стоять там с включенными фарами и работающим двигателем ровно пять минут. Затем развернется, выедет на дорогу и отъедет. По крайней мере, именно такие инструкции оставил я Яну Норланду и надеялся, что он исполнит все в точности.

Ему не слишком нравился этот план, и это еще мягко сказано, но я обещал, что никакой опасности для него нет, если он будет держать дверцы машины запертыми. Еще одно из сомнительных моих обещаний. Но я не верил, что Джексон Уоррен и Питер Кэрравей будут убивать меня именно там и сразу. До тех пор, пока я не верну миллион долларов, не убьют.

«Военное искусство строится на обмане. Когда мы близко, надо заставить противника думать, что мы далеко».

Я находился во дворе конюшен и искал мать. Но я заставлю Уоррена и Кэрравея поверить в то, что нахожусь у ворот.

«Кинь приманку, чтобы привлечь противника».

Пусть машина с включенными фарами привлечет их внимание к себе. И отвлечет от меня.

«Внеси смятение в ряды противника и сокруши его».

Лишь время покажет, получится ли последнее.

Я медленно и тихо двинулся направо, обошел четырехугольник стойл, стараясь держаться в темноте, в тени крыш. Где же они спрятали маму? По дороге я ощупывал засовы на всех дверях. Все плотно заперты. И я решил, что на этом этапе пробовать открыть их еще рано, шум привлечет внимание врага.

Удивительно, но выбитое стекло в окне кладовой, через которое мне удалось выбраться, так никто и не заменил. Я подошел к нему, сунул голову в отверстие, крепко зажмурился и прислушался.

И услышал: там кто-то плачет или причитает. Мама где-то здесь! Звук был слабый, но вполне различимый, источник его находился слева от меня. Значит, она заперта в одном из стойл в том же ряду, где и я.

Я снова прислушался. Пару раз удалось расслышать ее движения, но звук доносился издали и не походил на сдавленный плач. И еще я не слышал ее дыхания. В каждом ряду располагалось по десять стойл, и я решил, что находится она где-то в третьем от кладовой, а может, и дальше. Может, в том же стойле, где держали меня.

Я снова взглянул на часы. 4.59.

Еще шесть минут – и приедет машина. Я надеялся на это.

Вынув голову и плечи из оконного отверстия, я медленно двинулся вдоль ряда стойл, считая двери. Точно помню, что мне пришлось перебираться через пять стен прежде, чем добрался до кладовой. Отсчитал четыре двери, затем остановился. Моя темница – следующая.

Будет ли там охрана? Страж?..

Я так и застыл как вкопанный и почти не дышал. Даже не осмеливался взглянуть на циферблат часов, опасаясь, что подсветка может выдать.

Так и ждал в темноте, отсчитывая про себя секунды: Миссисипи один, Миссисипи два, Миссисипи три, ну и так далее. Как делал прежде.

Я ждал, и ждал, и уже начал сомневаться, что Ян приедет. На третьей минуте досчитал уже до Миссисипи двадцать, как вдруг услышал протяжный условный гудок. Молодец, Ян, хороший парень.

И тут в стойлах, ярдах в двадцати от меня, началось какое-то движение. До этого момента там кто-то тихо сидел в темноте, но теперь я слышал шаги, они удалялись к дому. Вот человек, похрустывая гравием, перешел площадку. И я услышал, как он окликнул кого-то, спросил, откуда шум. И собеседник ему ответил, вот только я не разобрал, что именно.

Я быстро подошел к двери в стойло, отодвинул засовы. Они заскрипели, но отсюда до дома было достаточно далеко и не слышно. Дверь распахнулась.

– Мам, – шепнул я в темноту.

Ответа не было.

Я стоял и прислушивался, пытаясь унять бешеное биение сердца.

Потом услышал слабый стон, но он доносился откуда-то слева. В этом стойле ее не было, наверное – в соседнем.

Я осознавал необходимость действовать как можно быстрей, но поиски мои должны остаться незамеченными. Стремительно прошел вдоль ряда стойл, осторожно отодвигая засовы на верхней половинке каждой двери и шепотом окликая маму.

Она оказалась во втором стойле от конца, ближе к тому месту, где сидел охранявший ее человек, и ко времени, когда ее нашел, я сильно сокрушался о том, как долго шли эти поиски.

Ян уже наверняка развернулся и тронулся в обратный путь. Пять минут – это очень долго, особенно когда просто сидишь и ждешь, что с тобой случится что-то ужасное, и одновременно надеешься, молишься, чтобы этого не случилось. Ян, должно быть, страшно нервничал, сидя в машине, то и дело поглядывал на часы, стрелки которых, казалось, застыли на месте. И если уехал чуть раньше, я не имел права винить его.

Но вот наконец я открыл дверь и окликнул маму, и она умудрилась что-то пробормотать мне в ответ достаточно громко.

– Т-с-с, – сказал я, направился на звук и опустился на левое колено. В стойле царила полная тьма. Я снял одну черную шерстяную перчатку. Поводил рукой из стороны в сторону и на ощупь нашел ее.

Рот у мамы был залеплен скотчем, руки и ноги связаны плотными пластиковыми лентами, в точности как тогда у меня. К счастью, ее не стали приковывать цепью к стене, она просто сидела на холодном полу рядом с дверью, привалившись спиной к деревянной панели.

Я осторожно, чтобы не звякнула, опустил саблю на бетонный пол, снял рюкзак, раздернул на нем молнию. Нож Яна с изогнутым лезвием легко перерезал пластиковые узы, сковывающие руки и ноги матери.

– Только тихо, очень тихо, – наклонившись, шепнул я ей на ухо. И подумал: лучше уж не отдирать от ее губ кусок скотча, до тех пор пока мы не уберемся отсюда подальше. – Давай, пошли.

Я помог ей подняться на ноги и уже наклонился за рюкзаком, как вдруг она обняла меня. Да так крепко, что я едва не задохнулся. Обняла и заплакала. Уж не знаю, отчего – от боли, страха или радости, – но я чувствовал ее слезы на лице.

– Отпусти, мам, – прошептал я ей на ухо. – Нам надо выбираться отсюда.

Она немного ослабила хватку, но не отпустила, крепко держала за левую руку. Я отодвинул ее от себя, перекинул лямку рюкзака через правое плечо. Наклонился за саблей, и тут она привалилась ко мне, и я потерял равновесие и задел саблю бесчувственной правой ступней. Она отлетела в сторону с характерным металлическим звоном, прозвучавшим, как мне показалось, страшно громко в этом замкнутом пространстве. Но, возможно, звука этого не было слышно снаружи, на расстоянии десяти шагов.

А может, там, снаружи, как раз на расстоянии десяти шагов, кто-то был?

Я наклонился, взял саблю и повел мать к двери.

К этому времени Ян уже должен был завершить свое пятиминутное задание, и я надеялся, что он благополучно вернулся домой и сидит сейчас у телефона, ждет моего звонка, в полной готовности прислать на выручку кавалерию, если что-то пойдет не так. Но где же мои враги? Все еще у ворот? Или вернулись?..

Мы с мамой вышли во двор, она так и повисла у меня на левой руке, не желая отпускать ни на секунду.

Ни криков, ни топота бегущих ног – лишь тьма и тишина ночи. Но враг был где-то здесь, наблюдал и ждал и имел передо мной численное превосходство. Пора уходить, и поскорей.

Тот, кто бьет и убегает, до завтрашней схватки доживает.

Мне еще никогда не приходилось убегать.

Нам удалось пройти по двору до середины, я решил воспользоваться кратчайшим путем – мимо навозной кучи и через проход, – как вдруг вспыхнули фары припаркованной у дома машины. И мы оказались в их лучах.

И тот, кто сидел в этой машине, не мог не увидеть нас.

– Беги! – крикнул я матери, но бег не был сильной ее стороной, даже в моменты смертельной опасности. До дверцы в проход оставалось каких-то десять ярдов, но я не был уверен, что мы успеем. Я потащил ее за собой, и тут у нас за спиной развернулся весь этот кошмар.

Раздались крики, топот ног, бегущих по гравию возле дома.

Грянул выстрел, потом еще один.

Дробинки от охотничьего ружья точно жалом жгли шею и спину, но основной удар принял на себя рюкзак. Стрелок находился слишком далеко, чтоб нанести существенные повреждения, но он подходил все ближе, причем быстро, и все из-за медлительности мамы.

Но вот мы добрались до прохода, и я распахнул дверцу, втолкнул мать, прикрывая ее собой, и оба мы едва не упали, споткнувшись о пластиковый ящик.

– Мам, прошу тебя, – уже громко сказал я ей. – Иди по этому проходу до конца. Выйдешь и там где-нибудь спрячешься.

Но она не отпускала мою руку. Была слишком напугана, чтоб двигаться. Научить молодых бойцов не впадать в ступор под огнем – то была распространенная проблема в армии. И получалось не всегда, так что уж винить мать я никак не мог.

Грохнул еще один выстрел, где-то позади с треском отлетела дверная планка. Уже ближе, подумал я. Даже слишком близко. Теперь стрелок находился совсем рядом, и грянул еще один выстрел. Он угодил в деревянную крышу у нас над головами, осыпав дождем мелких осколков и щепок. Наверное, я ошибался, думая, что они хотят взять меня живым.

– Идем, – спокойно сказал я матери. – Давай выбираться отсюда.

Я решительно убрал ее руку, схватил за запястье и буквально потащил за собой по проходу. Со двора доносились крики, некто направлял свои «войска» вокруг здания, чтобы найти нас. Но человек, отдававший эти приказы, оставался на том же месте, во дворе. И, по всей очевидности, не имел никакого намерения заходить в узкий и темный проход, где его мог подстерегать я.

Мы с мамой обогнули навозную кучу. Между ограждающими ее досками и стеной амбара с сеном было узенькое пространство. Темный лаз.

– Залезай сюда, – тихо сказал я командирским голосом. – И ложись лицом вниз.

Ей это не понравилось, я понял это, когда она с досады стукнула кулаком по земле, но возразить не могла, рот был заклеен. И все еще колебалась.

– Мама, – сказал я, – пожалуйста. Иначе мы умрем.

Света от звезд хватало, чтоб заметить ужас в ее глазах. Она все еще прижималась ко мне, и тогда я отогнул уголок скотча и сорвал его с губ.

– Мам, – повторил я. – Пожалуйста, ну, давай. – И я нежно поцеловал ее в лоб, а потом решительно оттолкнул от себя, прямо к лазу.

– О господи, – в отчаянии прошептала она. – Помоги мне.

– Все нормально, – пытался успокоить ее я. – Просто полежи там немножко, и все будет хорошо, даже расчудесно.

Ей страшно не хотелось делать этого, но она все же пригнулась, потом встала на колени, заползла в лаз и легла там на живот. Я взял охапку старой соломы с навозной кучи и накидал сверху, замаскировал, как мог. Наверное, не слишком приятно пахло, ну и что с того? Страх всегда неприятно пахнет.

Я оставил ее там и вернулся к концу прохода. Стрелявший человек, кем бы он там ни был, еще не подошел, но я увидел, что машину отогнали за угол, к концу комплекса из стойл, и теперь ее фары освещали место, куда я предполагал выйти.

Пришлось отступить в проход.

Эти автомобильные фары – одновременно и помощь, и помеха. Помогали мне видеть позицию, по крайней мере одного врага, и в то же время их яркий свет мешал моему ночному видению.

И естественно, в проходе стало еще темней, чем в прошлый раз, зато я помнил каждую помеху на земле и мог легко и бесшумно перешагивать через нее. Подойдя к двери, я посмотрел в щель между досками, еще раз оглядел двор со стойлами.

Машина продолжала перемещаться, света от ее фар было достаточно. В центре двора стоял Джексон Уоррен, разговаривал с Питером Кэрравеем. У каждого дробовик, причем держали они ружья так, словно знали, как следует с ними обращаться. Как там говорила Изабелла? «Кэрравей всегда приезжает к концу сезона охоты на фазанов. Питер – замечательный стрелок».

Я предпочел бы не знать этого, по крайней мере сейчас.

Раз Уоррен с Кэрравеем находятся во дворе, то, должно быть, Алекс Рис сидит за рулем машины.

– Обойди сзади, – говорил Джексон Кэрравею. – Выдави его оттуда. Я останусь здесь, на тот случай, если он вдруг вылезет.

Сама поза Кэрравея говорила о том, что этот человек не любит, когда им командуют. Я также подозревал, что ему не больно-то хочется «обходить сзади», пусть даже он и отличный стрелок.

– Почему бы мне не подождать здесь, а ты пойдешь и посмотришь? – предложил он Джексону.

– Да ради бога, – раздраженно ответил тот. – Схожу. А ты не спускай глаз с двери и, если появится, сразу стреляй. Но постарайся по ногам.

Это, конечно, немного утешало, а вот мысль о том, что меня могут взять живым, – нет. Я уже раз воспользовался их «гостеприимством» в стойлах и желания повторить этот опыт не испытывал.

Джексон Уоррен направился к машине, нервно озирающийся по сторонам Питер Кэрравей остался стоять во дворе.

В памяти всплыла еще одна цитата из Сунь-цзы:

«На войне старайся избегать того, кто силен, и бить того, кто слаб».

Питер Кэрравей был слабым противником. Я сделал этот вывод по тому, как нервно он оглядывался на машину и в том направлении, куда ушел Джексон, в надежде, что тот возьмет на себя всю тяжесть миссии, а в сторону прохода почти не смотрел, хоть ему и велели. Ему явно не нравилось, что он остался здесь один-одинешенек. Стрелять в фазанов – это одно дело, стрелять в человека – совсем другое.

Сидевшему за рулем Рису наконец удалось отогнать машину за стойла, в противоположном конце прохода я теперь видел отблеск фар. Да, скверно, подумал я, получается, что обложили меня с двух сторон и вскоре могут атаковать.

Посмотрел на часы. Еще только 5.17. Двенадцать минут прошло с тех пор, как Ян погудел и уехал, но казалось, с тех пор прошла целая вечность. Светать начнет через час.

Я еще раз взглянул сквозь щель в дверце на Питера Кэрравея. Тот по-прежнему стоял во дворе, держал двустволку на сгибе правой руки, наверное, так делают охотники в ожидании, когда загонщики поднимут стаю фазанов в небо. Солдат ни за что и никогда не станет так держать оружие – неготовым для немедленных действий.

Я распахнул дверцу прохода и бросился к нему, держа саблю прямо перед собой, нацеленной ему в физиономию – ну в точности кавалерист во время атаки, только без лошади.

Он быстро вскинул ружье… и все же – недостаточно быстро. Я налетел на него, нанес острием сабли удар по правой руке, пронзил одежду и плоть под ней. И почти одновременно врезал ему по носу покрытой никелем тяжелой рукояткой. Он рухнул навзничь, на землю, выронил ружье и лежал, прикрывая обеими ладонями окровавленное лицо.

Я стоял над ним, высоко подняв саблю, как матадор, готовый совершить круг почета. Кэрравей же тем временем свернулся калачиком, обхватил голову руками, жалобно стонал и дрожал, как побитый щенок.

Я нацелил острие ему в сердце. Рука стала опускаться.

– Что ты делаешь? – неожиданно для самого себя вдруг произнес я вслух. И острие замерло буквально в нескольких дюймах от его груди.

«Ценности и стандарты Британской армии», параграф шестнадцатый. Там сказано, что солдаты должны относиться к людям с уважением, в особенности к жертвам конфликтов, и неважно, живые они или мертвые, раненые, попавшие в плен или просто гражданские лица. Все солдаты должны действовать в рамках закона. «Военная служба, – говорится там, – это долг; а потому солдаты должны быть готовы защищать права других прежде, чем заявлять о своих правах».

Убийство Питера Кэрравея таким вот образом – это вне закона, это будет нарушением его прав как моего пленного, к тому же раненного. Я просто мстил ему за боль и страдания, которые он причинил мне.

Я заметил, что он описался, в точности как я на прошлой неделе в стойле, только в моем случае это было не от страха. Наверное, отмщение состоялось. Я наклонился, подобрал его ружье и оставил его лежать там же и в той же позе, трясущимся от страха, как желе.

Затем я быстро пересек двор и подошел к дому, сжимая в одной руке дробовик, в другой – саблю. Но сабля свое дело сделала и была уже не нужна. И я зашвырнул ее в тень, в самом конце ряда из стойл, и теперь держал ружье уже обеими руками. Вот так-то оно лучше.

Определенного плана у меня не было, но я понимал: надо как-то выманить Джексона на себя, увести как можно дальше от мамы.

Я разломил двустволку. В каждом патроннике лежало по патрону, и теперь я проклинал себя за то, что не обшарил карманы у Питера Кэрравея. За спиной раздались жалобные звуки – это он звал Джексона на помощь, – и я счел, что возвращаться и искать патроны слишком поздно.

Итак, у меня всего два выстрела. Каждый патрон на счету. Я сложил ружье и снял с предохранителя.

* * *

Если я хочу увести Джексона с Рисом подальше от матери, придется выдать противнику свое местоположение. Иными словами, совершить действие, совершенно несвойственное пехотинцу.

Фары все еще ярко горели в конце стойл, освещали навозную кучу, но самого меня там больше не было. Я находился примерно в сорока ярдах, там, где дорожка от ворот сливается с асфальтированным кругом у входа в дом. С этого места было хорошо видно машину, по крайней мере ее фары.

Как же привлечь к себе внимание?

Я вскинул стволы дробовика и выстрелил в машину, потратил один из драгоценных патронов. С этого расстояния корпус автомобиля не пробить, а вот стекло можно высадить запросто. Одно я знал наверняка: сидящий в машине Алекс Рис поймет, что стреляли по нему.

Я услышал крик Джексона. Возможно, он оказался в опасной близости от моей мишени. А мне не все равно? Зато теперь они точно знают, где я, – машина тотчас двинулась в мою сторону.

Я нарочно выждал на секунду дольше, чтобы фары высветили мою удаляющуюся спину. Промелькнул в этом луче на миг, а затем снова нырнул в темноту, забежал за угол дома. Грянул выстрел, но я уже был под защитой каменной стены.

Двигался я быстро и похвалил себя за то, что предварительно, во вторник на прошлой неделе, провел самую тщательную рекогносцировку местности. Я знал, что выложенная из бетонных плит тропинка, примыкающая к стенам, огибает прямоугольное здание, и единственным препятствием служит маленькая калитка на углу, в тыловой части дома.

Я быстро обежал его и снова приблизился к фасаду, но только теперь с другой стороны, и находился за машиной, фары ее продолжали светить туда, где я находился несколько секунд назад. В их свете я разглядел Джексона, он подкрадывался к углу здания, держа ружье на изготовку.

Но тут вдруг распахнулась дверца автомобиля, и из него вышел Алекс Рис. Встал рядом с машиной, спиной ко мне, видно, наблюдал за действиями Джексона.

И я медленно, осторожно, стараясь ступать как можно тише в баскетбольных бутсах по гравию, двинулся к нему. Алекс наверняка услышал бы меня, если б не оставил мотор включенным. Так что я вполне мог подобраться к нему незамеченным.

На нем был мешковатый свитер и вязаная шерстяная шапка.

Я приподнял ружье и приставил оба ствола к коже, чуть ниже левого уха.

– Только дернись, и ты покойник, – сказал я ему лучшим своим командирским голосом. Но он не послушался, тут же развернулся ко мне лицом. Увидев это лицо, я понял, что ошибался, за рулем машины был вовсе не Алекс Рис.

– Привет, Том, – сказала Изабелла.

Я был настолько потрясен, что тут же опустил ствол.

– Ты? Но почему? – воскликнул я.

– Мне страшно жаль, – ответила она.

– Так это ты тогда отперла ворота?

Она удивилась, что я знаю об этом, но потом кивнула.

– Да. Джексон был в Гибралтаре.

Стало быть, именно ее «Фольксваген Гольф» я видел той ночью. Возможно, все это время я подсознательно пытался убедить себя, что это никак не могла быть машина Изабеллы. И напрасно.

– Почему же ты не приехала и не помогла мне?

В памяти всплыли вся горечь, боль и унижение, которые пришлось претерпеть в стойле за те три дня.

Она опустила глаза.

– Да потому, что я не знала, что это ты был там, до последней недели не знала. Выяснила только тогда, когда услышала, как Питер говорит об этом. Что он не понимает, как ты мог выбраться. – Она вздохнула. – А в четверг домой позвонил Джексон и попросил меня отпереть ворота.

Мне страшно хотелось верить ей. Но тогда почему же она сегодня за рулем машины? Уж тут никак нельзя утверждать, будто она не знает, что происходит, особенно с учетом того, что Уоррен и Кэрравей прихватили с собой ружья.

– Зачем ты здесь? – спросил я. – Почему делаешь это?

Она посмотрела прямо на меня, потом – в ту сторону, куда ушел Джексон.

– Потому что я люблю его, – ответила она почти извиняющимся тоном.

Я тоже обернулся и посмотрел на Джексона – тот все еще осторожно подкрадывался к углу здания, за которым скрылся я, понятия не имея о том, что противник находится прямо у него за спиной, стоит рядом с машиной. И мне вдруг страшно захотелось убить его прямо на месте, застрелить эту тварь в отместку за его алчность и то, что он сделал со всеми нами. Ведь он не был пленным или раненым, он был врагом при оружии. А в «Ценностях и стандартах» об этом ни слова. И я вскинул ружье и выстрелил.

– Нет! – взвизгнула Изабелла и ухватилась за стволы дробовика.

Джексон обернулся на звук, но ничего не видел – слепили фары. И тем не менее направился прямо к машине.

Я толкнул Изабеллу, она упала на землю, и снова прицелился в Джексона. Но я недооценил решимость Изабеллы, продиктованную страхом. Она обхватила мои колени, как какой-нибудь игрок в регби, и что есть силы оттолкнула к машине. Я ударился о капот и рухнул на гравий.

Одной из главных проблем одноногого инвалида является то, что ему очень трудно подняться из горизонтального положения, потому как невозможно нормально согнуть ногу в колене. Я перекатился и лежал теперь лицом вниз, затем подобрал здоровую ногу под себя, но Изабелла оказалась проворнее.

Она уже была на ногах и, наступив мне на запястье, вырывала у меня из рук дробовик.

Стыд и позор, подумал я. Женщина меня разоружила. Возможно, тот майор из министерства был все-таки прав.

Но Изабелла не стала стрелять в меня, просто отошла с ружьем в руке, пока я, ухватившись за ручку дверцы машины, с трудом поднимался на ноги.

Грянул выстрел – совсем близко, – послышался крик.

Я резко развернулся и увидел, что Джексон бежит к телу, неподвижно распростертому на земле. В свете фар были отчетливо видны длинные белокурые волосы, волосы, уже намокающие в темной, быстро расползающейся луже крови.

Для подобных случаев в армии существует эвфемизм – «огонь по друзьям». Джексон Уоррен убил свою Изабеллу.

Он опустился на колени рядом с ней, положил ружье на гравий рядом с дробовиком, что выпал из рук Изабеллы. Я наконец оторвался от капота машины, прошел несколько ярдов и подобрал оба дробовика, разрядил вторые стволы и сунул неиспользованные патроны в карман. На сегодня стрельбы достаточно. Даже можно сказать – перебор.

Джексон обернулся, взглянул на меня.

– Думал, это ты, – пробормотал он тоном, как бы предполагающим, что пристрелить меня было бы вполне нормальным, приемлемым поступком. Потом отвернулся и бережно опустил безжизненную голову жены себе на колени. – Я же говорил ей: оставайся в машине. Видел, как кто-то бежит навстречу с ружьем. – Он снова поднял на меня глаза, в них блестели слезы. – Я принял ее за тебя…

Надо было сначала проверить, убедиться.