Текст книги "Раздел имущества"
Автор книги: Диана Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
– Лавины, как видно, на этот раз нас пощадили, – произнесла она. – Мы не оказались на их пути.
– Ожидается, что глобальное потепление вызовет еще много таких лавин, – предостерег Отто.
– Во всяком случае, я не доживу.
Жеральдин не интересовало глобальное потепление. Она перестала интересоваться политикой еще до того, как борцы за экологию вышли на политическую арену, и их настроений не разделяла.
– Я слышал, одна ваша юная американская подруга на этой неделе отдыхает в «Круа-Сен-Бернар». Как вы думаете, не захочет ли она приобрести кондоминиум в Альпах или где-нибудь еще? Есть ли у нее для этого… финансовые возможности? – спросил Отто.
Хотя сводить продавца с покупателем, чтобы помочь людям понять друг друга и упростить им ситуацию, было в характере Жеральдин, в ней нарастало раздражение: ей показалось, что барон пытается манипулировать ее протеже Эми. Она по-прежнему не знала, откуда у Эми деньги, это была просто загадка: Эми вела себя не как богатая наследница и у нее не было определенной métier[27], которая могла бы все объяснить. Вероятно, она выгодно развелась, как это обычно бывает. Но каким бы ни было состояние Эми, Жеральдин чувствовала, что ее долг – защитить девушку от акул, которые уже шныряли вокруг нее. И конечно, посоветовать, как с выгодой потратить деньги.
– Полагаю, мы встречались. Она не совсем знакома с условиями в Альпах, – продолжал барон Отто.
– Кажется, ей очень хочется провести какое-то время в Европе, – согласилась Жеральдин, и лицо барона, красное как пион, расцвело еще больше. – Но должна вам сказать, что я уже веду переговоры о подходящем для нее жилье в Париже. Не думаю, что вам стоит беспокоиться об этом.
– Возможно, ей захочется иметь какое-то жилье и в Париже, и в горах?
Барону всегда казалось, что мадам Шастэн слишком откровенна в денежных вопросах, что нетипично для francaise[28], и что он был бы благодарен за информацию – в том случае, если он сможет быть полезным для мисс Хокинз.
– Мадемуазель Хокинз будет лучше, если она приобретет квартиру в Париже, а не шале в Вальмери, Отто, – твердо сказала Жеральдин, – и я буду вам очень признательна, если вы не будете пытаться убедить ее в обратном.
Она выразилась вполне понятно.
Когда барон ушел, она снова бросилась смотреть новости по телевизору, взволнованно следила за изображением на экране и ждала телефонного звонка. Но она не думала, что груды камней и брусьев, торчащие из-под снега, могли оказаться их домом, и из Бельрегарда никто не позвонил и не сообщил плохих новостей. Нельзя сказать, что ее это очень расстроило, да и к тому же дом был застрахован. Об Адриане больше ничего не сказали.
Глава 8
Жеральдин иногда жалела о том, что ее дочь, Виктуар (она также называла ее «Ви», по созвучию со словом «vie», т. е. «жизнь», или «виктория», что значит «победа»), единственная из детей всех ее знакомых решила заключить юридический, а не гражданский брак По большей части среди французской молодежи регистрация браков была не в моде. Некоторые на собственном опыте изучали преимущества суррогатного брака. Даже в специальном законе, принятом во Франции, закреплялось теперь это понятие – «временный брак». Но нет – Ви захотела свадьбу, белое платье, множество приглашенных. Возможно, что ее жених, Эмиль, тоже хотел этого: ему нравилось, что он будет связан с солидной буржуазной французской семьей. Его собственная семья приехала во Францию всего за месяц или два до его рождения. Родители Эмиля были тунисскими врачами, христианами. Они жили в Южном Сенегале, когда война местных племен заставила их бежать от угрозы резни. Эмилю часто приходилось излагать свою родословную, чтобы избежать заблуждений в отношении религии, которую он исповедовал.
Жеральдин постоянно беспокоилась о Виктуар; сама же Виктуар считала себя удачливой. Ну, например, она недавно получила квартиру в одном из тех домов, которые являлись частью социального эксперимента при Миттеране и были спроектированы известным архитектором для того, чтобы доказать: муниципальное жилье не должно выглядеть мрачно. Зелень во внутренних двориках и в горшках на подоконниках, аккуратно подстриженные ивы, большие окна на солнечную сторону, парадные с охранной системой и с кодовым набором. У Ви, Эмиля и их двоих дочерей, Саломеи и Ник, были три удобные комнаты, плюс кухня, ванная комната, вернее душ, так как там не было ванны. Квартира располагалась в хорошем месте, недалеко от бульвара Генерала Брюнэ рядом со станцией метро «Бозари». Конечно, это было муниципальное здание, но у многих, если не у большинства, университетских друзей Ви и Эмиля условия были еще хуже. Во внутреннем дворе этого дома всегда можно было видеть студентов архитектурного факультета: они делали зарисовки и фотографировали это восхитительное место.
Только золотой характер Ви и ее темперамент позволяли ей чувствовать себя счастливой и благодарить судьбу, даже когда все говорило об обратном. Но бывали моменты, когда она сомневалась в своей удаче, но, несомненно, ей повезло – с квартирой и с детьми, конечно, – если не считать постоянной боли в спине, которая, по словам доктора, со временем пройдет. Большинство проблем касались Эмиля. Вообще говоря, Ви была слишком занята, чтобы чувствовать себя угнетенной. Она говорила на двух языках и поэтому вела игровую группу для крох и малышей постарше, которые были либо из двуязычных семей, либо из семей, которые хотели научить ребенка говорить по-английски. Кроме того, она играла в ансамбле на флейте и вела активную работу в родительском совете в учебном заведении, которое посещала Саломея, école maternelle[29].
Любовь к детям и страсть к мужу являлись сознательным выбором в жизни Ви. Нет, она не была обманутой, постоянно жертвующей собой молодой женщиной, говорила она себе, совсем нет. Вы свободно выбираете те ценности, которые будут служить мотивацией вашей жизни, и, поскольку вы выбираете сами, вы свободны. Она ценила свободу как в силу темперамента, так и интеллектуально. Она вела группу по собственному желанию, и это позволяло ее семье держаться на плаву; кроме того, она дополнительно получала от государства социальное пособие, и еще ей иногда платили за выступления, поэтому даже самые красноречивые вздохи ее родителей не вызывали у нее желания пожалеть себя. Она на самом деле никогда не унывала, и в ее облике сквозили грация и красота, как у танцовщиц в рекламе балета.
Шустрый Эмиль, можно сказать, бросил жену и детей, хотя официального разрыва не произошло. Домой он заскакивал редко. Чересчур увлеченный карьерой часто появляющегося на публике телегеничного интеллектуала – карьерой, которая, однако, не приносила много денег, – он увлеченно исследовал ислам, несмотря на свое христианское воспитание (он и Виктуар венчались в церкви Сен-Роше). Недавно стало известно, что он говорил о том, что подумывает, не завести ли ему четырех жен. Как ей рассказывали, он сделал это заявление на телеканале «TF 1», улыбаясь своей очаровательной улыбкой, которая означала, что он вовсе не это имеет в виду. Иногда, когда он бывал дома, он становился раздражительным и все время напоминал Виктуар, что ей очень везет, что он пока не произнес слов «я с тобой развожусь». Мужчине, исповедующему ислам, для развода с женой достаточно трижды произнести фразу «я с тобой развожусь». Все это было серьезным испытанием для неунывающей натуры Ви, но не выбивало ее из колеи. Она знала, что он не мог не говорить ярких, скандальных фраз, его ум порхал над колокольней и минаретом, не снисходя до связных объяснений. Большинство людей были очарованы его рассуждениями и темными кудрями. Когда она думала об Эмиле, ее сердце стремилось к нему, когда она вспоминала их занятия любовью, кровь закипала, как будто сквозь нее пропускали ток.
Иногда случалось так, что он приходил домой днем, когда дети были в школе, и хотел быстро трахнуться. После этого час или два она бывала счастлива, порхала по дому и пела. Так случилось и сегодня.
Ви отправилась за детьми в школу, а Эмиль еще оставался дома. Он был одет и пил чай, когда позвонила Жеральдин и сообщила удивительные новости. Отец Виктуар попал в альпийскую катастрофу и сейчас находится при смерти. Имелся в виду, очевидно, не Эрик Шастэн, а совсем другой человек, кто-то, о ком Эмиль никогда раньше не слышал. Эмиль дождался, когда Виктуар вернется вместе с детьми, чтобы рассказать ей эту новость: биологический отец его жены, о котором он ничего не знал, при смерти.
Виктуар, по-видимому, не слишком заинтересовалась или расстроилась.
– Ты никогда не говорила мне, что твоя мать жила «во грехе» до того, как вышла замуж, – сказал Эмиль, и ирония, прозвучавшая в его голосе, поразила ее.
Ви никогда не могла понять, верит ли он на самом деле или высмеивает какие-то религиозные идеи.
– Вероятно, они состояли в браке, – ответила она, удивляясь неожиданному возникновению в ее жизни отца, о котором они едва ли когда говорили раньше. – О таких вещах я не могу спрашивать.
– Твоя мать считает, что ты должна поехать туда, пока еще он жив, чтобы попрощаться, – произнес Эмиль. Казалось, что все свои фразы он ставит в кавычки, чтобы продемонстрировать свое презрение, несогласие или насмешливое пренебрежение, – сказать «adieu»[30].
– Я никогда его не видела, к чему делать это теперь? – заметила Ви. – Если мама хотела меня с ним познакомить, почему она не сказала об этом несколько лет назад?
– Он твой отец, по-видимому.
– Мне совершенно все равно, хотя, конечно, жаль его, – добавила она. – Лавина, как ужасно! Но я не лицемерка, чтобы вдруг появиться у его смертного ложа, если до сих пор я к нему не ездила.
– А сделать матери одолжение? Вероятно, именно ей хочется видеть, как все завершится, придет к своему финалу. Будет думать, что ее дочь «видела своего отца», что он «видел свое прекрасное дитя» и что некая «печаль воспоминаний»…
– О, s’il vous plâit[31], Эмиль, – засмеялась Ви. Эмиль всегда умел ее рассмешить. – А ты, конечно, посидишь с детьми, пока я смотаюсь на лыжный курорт?
Эмиль нахмурился, размышляя над практической стороной дела.
– С ними посидит твоя мать.
В телефонном разговоре Жеральдин предложила Эмилю, чтобы Ви поехала сказать последнее прости своему отцу. Позднее, когда Ви привезла детей к бабушке – обычно они навещали ее по вторникам днем – и Жеральдин обняла своих любимиц, ее мысли все еще были сосредоточены на той новости, которую она передала Эмилю по телефону, – что Венн при смерти. Жеральдин снова завела речь о том, что Ви следует познакомиться со своим отцом, пока еще есть время.
– Это немыслимо, мама! Как я могу интересоваться кем-то, кто меня никогда не видел и не думал обо мне, даже будь он моим фактическим отцом? Он никогда не был частью моей жизни, и я не собираюсь быть частью его смерти. Подумай, как было бы больно папе. Эрик – мой настоящий отец.
Конечно, Ви всегда знала, что Эрик не является ее биологическим отцом, но для нее это было совершенно неважно – таким замечательным папой был ей Эрик, а она ему – преданной, любящей дочерью. Оба они, как водится, прошли через все этапы отношений дочери и отца, и со временем это дало возможность Ви перенести свою любовь на мужа – и т. д. и т. п. (Эрику меньше, чем Жеральдин, понравился Эмиль Аббу, выбранный Ви в качестве мужа. Жеральдин, по крайней мере, могла оценить его мощный шарм.) Жеральдин понимала также, что в списке добродетелей Ви верность стояла не на последнем месте, особенно в эти дни, когда у нее возникли все эти проблемы с Эмилем. Ви не делилась своими супружескими проблемами с матерью – ей не позволила бы гордость, но она явно думала, что верность выше всех иных добродетелей и что в конечном итоге она будет вознаграждена свыше.
– Когда-нибудь ты будешь жалеть, что не попрощалась с ним. Что даже не взглянула на него одним глазком, – продолжала настаивать Жеральдин. – Эрик не возражает. Он считает, что ты должна поехать. И девочки должны познакомиться со своим дедушкой.
– Надеюсь, все мои незаконнорожденные дети соберутся у моего смертного одра, – с усмешкой сказал Эрик, войдя в комнату. Он слышал только половину разговора.
Но Ви это не казалось смешным. На ее лице появилось отсутствующее выражение, которое обычно говорило о том, что у нее сложилось или складывается свое мнение. Своими светлыми локонами и большими голубыми глазами она походила на натурщиц с известных живописных полотен, и у нее была та же манера смотреть в сторону – не прямо на зрителя, а на что-то такое, что находится за рамой картины.
– В любом случае – дети. И моя группа, и еще я играю на фестивале Рамо. И как я могу быть кем-то, кого называли бы «Ви Венн», это звучит как марка травяного чая. И вообще, я не хочу изводиться от печали у смертного ложа совершенно незнакомого человека. А его настоящие дети? Подумайте, как они будут себя чувствовать, если я вторгнусь в их горе?
– Думаю, настоящие дети есть. Они тебе приходятся сводными братьями и сестрами. Тем более ты должна с ними познакомиться.
Так она могла говорить о незнакомце, которого никогда не встречала. Ви была поражена, как поражалась она другим женщинам в возрасте ее матери, – их отделенности от собственной биологической истории, которая, по-видимому, была им свойственна, словно они не помнили, как занимались любовью с этими призрачными тенями, не помнили, как давали жизнь их детям.
– Non, Матап, pourquoi?[32] – сказала Ви непререкаемым тоном.
Когда она ушла, Жеральдин позвонила Эмилю на работу: она не знала, где он в настоящий момент живет. К счастью, Эмиль оказался на месте. Он нравился Жеральдин, они хорошо ладили и понимали друг друга. Она попросила его поехать в Вальмери и разобраться в ситуации, и он, с удивившей ее любезностью, согласился.
Глава 9
Проснувшись во вторник, Кип вспомнил свой сон. Ему снились родители, случай из детства. Родители ругали Керри за что-то такое, в чем виноват был он, Кип. Во сне причиной их недовольства было красное пятно на ковре, как будто от вина, и Кип видел лицо мамы, которая смотрела на него, пока отец говорил:
– И все равно, Керри, ты должна была следить.
Он должен был следить за Керри – не в этом ли заключался смысл сна? Кип был хорошим спортсменом, в своей школе он входил в команду сноубордистов и мечтал о том, что когда-нибудь выступит на Олимпийских играх. Поэтому он не ходил кататься вместе с Керри и Адрианом, которые на лыжах едва ползли. Теперь он понимал, что ему следовало пойти с ними. Он бы вовремя заметил лавину и успел крикнуть им: «Берегись!». Он представил себе, как они стоят, застыв от ужаса и глядя, как на них надвигается эта снежная глыба, а он кричит: «Спасайтесь!»
Открыв глаза, Кип почувствовал мгновенное облегчение: это был сон, а не реальность. Однако через минуту он вспомнил, что реальность еще хуже, и к нему сразу же подступил тошнотворный ужас. Уже наступило утро. Гарри в колыбели не было. Кип скатился с дивана, но почти в тот же миг услышал в ванной шум и помчался туда. Горничная, девушка из Австрии, которую звали Тамара, держала Гарри над раковиной и мыла ему попку – маленькие толстые ножки смешно болтались.
– Ты что, даже не слышал? Он кричал как резаный, – сказала она. – Поэтому я зашла.
– Боже, нет, я его не слышал.
– Что ж, ты же не мать. Но слышно было всем.
Тамара довольно раздраженно помогла Кипу одеть Гарри: памперс, фланелевый костюмчик, маленькие ботиночки, которые приходилось с трудом натягивать ему на ноги, и они пошли на завтрак. Он заметил, что во время еды с Гарри было легче справляться, чем в другое время. Водворенный на высокий стульчик, с тарелкой, по которой он размазывал содержимое, Гарри казался веселым и милым малышом и вызывал у всех улыбки. В это утро никто не заговаривал с Кипом о состоянии Керри, но, как и вчера вечером, люди смотрели на них с Гарри с сочувствием и симпатией.
Должен же быть какой-то номер, по которому он может позвонить в больницу, или сообщение, которое ему передаст Кристиан Жафф! Вокруг все шло своим чередом: в столовой было много людей в лыжных костюмах, они заказывали кофе, брали с буфетной стойки разные блюда и ставили на подносы. Из-за обыденности происходящего Кипу было не по себе. Он взял немного ветчины и йогурта – это мог есть и Гарри – и принес два стакана апельсинового сока. Кип решил покончить с завтраком прежде, чем идти узнавать о Керри. Если бы ей стало хуже, ему бы уже сообщили или разбудили бы ночью. И все равно Кип никак не мог избавиться от этого тошнотворного ужаса.
Когда медлить с окончанием завтрака было больше невозможно, Кип снял Гарри со стула, и они вышли в вестибюль. Кип надеялся встретить своего нового друга Эми, возможно, уже с няней, которую она предложила. Из холла доносились громкие голоса, задававшие требовательные вопросы по-английски, их было слышно даже из столовой. У регистрационной стойки громоздились новые чемоданы. Рядом с диваном стояла высокая красивая пара, видимо, в ожидании номера, который для них готовили. Навстречу Кипу шел Кристиан Жафф, указывая на вновь прибывших.
– Господин Кэнби, это месье и мадемуазель Венн. А это господин Кэнби, брат миссис Кэнби.
Услышав свои имена, Венны посмотрели на Кипа и особенно пристально на Гарри. Им удалось изобразить на лицах вежливые улыбки. Жафф объяснил, что они – дети Адриана Венна. Эта фраза, кажется, исключала Гарри.
– Рады познакомиться, – машинально произнесли они стандартную формулу вежливости.
– Это и есть тот самый малыш? – спросил мужчина.
Кипа мгновенно охватила надежда, что эти люди здесь для того, чтобы помочь ему с Гарри.
– О, наш маленький братец! – несколько язвительно произнесла женщина.
Кип подумал, что она производит устрашающее впечатление: крупная, победительно красивая, с насмешливым взглядом. Когда Кип подвел к ним Гарри, они, повинуясь первому бессознательному порыву, мгновенно отступили назад и глазами, полными отвращения, стали всматриваться в забавного милого малыша, живое свидетельство предательства их отца.
– Прошу прощения, вы кто? – спросил мужчина у Кипа.
– Брат Керри, – теперь Кип понял, что эти двое не хотели быть грубыми, просто они очень волновались.
Возражения Поузи, которые относились к словам администратора, стали еще более громкими и закружились вокруг Кристиана Жаффа: почему они не могут пройти в свои номера? Всю ночь они по очереди вели машину. Они все еще в шоке от того, в каком состоянии нашли своего отца в ужасной маленькой больнице, – он выглядит просто трупом, как это могло произойти? Кристиан Жафф бормотал какие-то успокоительные слова: номера уже готовы или будут готовы через минуту, все будет хорошо.
– Вы не знаете, как сегодня моя сестра? – осмелился спросить Кип, но весьма устрашающая на вид Поузи этого не знала – она не заметила Керри, ей ничего не сказали.
Неужели она умерла? Но тогда эти люди знали бы об этом, им бы сообщили.
Поузи театрально оглянулась вокруг, скорбно вопия:
– Все это просто невероятно! Невероятно! Невероятно!
Венны занялись багажом – сам Кристиан Жафф отнес его наверх, очевидно закончив с Кипом. В своем номере Поузи распаковала чемодан и аккуратно разложила вещи по ящикам, как будто собиралась провести здесь долгое время. Поначалу она решила, что они с братом устроятся где-нибудь поблизости от больницы, но теперь была рада оказаться в этой уютной обстановке, где за стойкой администратора сидела приветливо улыбающаяся и оптимистично настроенная женщина, с лестниц доносилось громкое топанье лыжных ботинок, и было слышно, как снаружи надевают лыжи: это лыжники радостно возвращались на склоны. Что ж, с отцом они все уладят.
Поузи устала. Всю ночь они вели машину, сменяя друг друга, а в Булони были вынуждены перестроиться и ехать по неправильной, левой стороне дороги. Французские дороги такие же прямолинейные, как и французский характер, что свидетельствует о недостатке воображения, об отталкивающей привычке воспринимать все дословно. Они с Рупертом всю дорогу спорили о том, что будет дальше. Придет ли в себя отец или нет, будет ли он рад их видеть, будет ли там его новая девочка-жена (такого же возраста, как и Поузи) и знаменитый и смущающий воображение младенец. Они коснулись и одного очень деликатного вопроса, на тот случай, если отец умрет: исправил ли он завещание, чтобы включить в него своего последнего ребенка, а может, сделал завещание в пользу только этого младенца и новой жены? Но им было неудобно говорить о таких вещах, и, чувствуя себя виноватыми, они закрыли тему почти сразу же, как она возникла.
Они поехали в больницу, не заезжая в отель. Поэтому они уже знали, как обстоят дела: их отец в коме, надежды на то, что он их узнает, нет, по крайней мере в ближайшее время; за малышом присматривает только этот подросток, а девочка-жена тоже находится в коме. Поузи понимала: решать, что делать дальше, предстоит им с Рупертом, но воспринимала всю ситуацию так, как будто ее обманули. Она пыталась справиться со злостью. Отец не испытывал угрызений совести, улетев от них с этой американской птичкой и вычеркнув их из своей жизни, а теперь ему нужно, чтобы они в его жизнь вернулись. Конечно, они сделают все, что должны.
Из двух детей Памелы больше всего осуждала отца именно Поузи, она была настроена более воинственно и больше раздражена его поступком. Возможно, из-за этого она теперь чувствовала себя более несчастной и испуганной. Ей никогда не удавалось угодить отцу, а Руперта он всегда одобрял, например его нынешнюю работу в Сити по продаже ценных бумаг. «Хорошо иметь в семье практичного человека, разбирающегося в денежных делах», – говорил он, выражая тем самым удивление, что этот человек Руперт, а не Поузи, от которой он мог ожидать выбора такой бездушной, корыстной профессии. Руперт изучал историю и философию, и казалось, что ему предстоит жизнь в науке, преподавание или литературное поприще, если только не учитывать, что он слишком уж был увлечен вечеринками, да и светской жизнью Лондона. Какое-то время Памела волновалась, не голубой ли он, но Адриан поднял ее на смех и сказал, что в этом возрасте он сам был точно таким же, как Руперт. И все равно они почувствовали облегчение, когда Руперт стал встречаться с Генриеттой Шоу и другими милыми девушками.
Сейчас никто из них толком не понимал, чем конкретно занимается Руперт, но его работа подразумевала ценные бумага и сидение за компьютером в течение всего дня. Он ненавидел все это, действительно, ему следовало бы продолжить изучение права, или поехать в Австралию работать на овцеводческой ферме, или завербоваться на грузовое судно. Памела говорила, что такой сильный, активный молодой человек, как Руперт, не должен сидеть в помещении, а когда отец Руперта спрашивал его, чем он собирается заняться, – это было, когда Руперту исполнилось лет семнадцать, – он вообще не знал, что ответить. Венн смеялся и говорил, что это, вероятно, означает, что Руперт будет писать романы, но у Руперта и литературных устремлений не было. Вот Поузи могла представить себя в этой роли, но она знала, что папа не отнесется к ней серьезно.
Она присела на кровать и набрала лондонский номер матери, чтобы отчитаться о положении дел, каким они нашли его по приезде.
– Врач говорит, надежды немного. Папа, вероятно, не очнется, но они пока не закончили его отогревать.
– Как они это делают?
– Они укрыли его одеялами и, думаю, пускают в вены теплую воду с солями – что-то ужасное в этом роде. Я не совсем поняла врача, его английский…
– Мой бог, – произнесла Памела, думая о том, что было бы чересчур желать зла тому, кто так тяжело расстается с жизнью, кому негде приклонить голову и кто совершенно выбит из колеи. Ее врожденная доброта и хорошие воспоминания о двадцати трех годах замужества, каким бы донжуаном ни был ее муж, моментально дали о себе знать, и голос ее смягчился.
– Малыш милый, но он совершенно не похож на папу, – сказала Поузи. – За ним присматривает мальчик четырнадцати лет, младший брат жены. Довольно странная ситуация.
– Вероятно, мне надо позвонить его адвокату, – высказала предположение Памела, чье сердце было ожесточено против этого субъекта, Тревора Осуорси, который представлял интересы Адриана на бракоразводном процессе и действовал против нее. – Или, по крайней мере, английскому врачу.
– Ты могла бы это сделать, мамочка? Может, тебе удастся убедить их приехать сюда прямо сегодня? Боюсь, что это может быть… Ну, ты понимаешь. Конец.
На этих словах голос Поузи прервался, убедив ее в том, что она способна испытывать более приличные и глубокие эмоции, чем раздражение, которое, казалось, все нарастало в ней.
– Я позвоню господину Осуорси. Дай мне свой номер телефона в отеле.
Поузи закончила распаковывать вещи и снова пошла в вестибюль. Ей казалось странным переживать трагедию, когда мир за окном полон здоровья и веселья. В нижнем холле болтали постояльцы, одетые в водонепроницаемые парки и в лыжные ботинки. По коридорам с пылесосами и лыжами постояльцев в руках носились молодые служащие отеля, сохраняя на лицах обычное утреннее выражение озабоченности. Поузи понимала, что им с Рупертом предстоит столкнуться с мрачной необходимостью и вернуться в больницу, тогда как любой человек предпочел бы поехать кататься на лыжах. Она завидовала загорелой коже и ощущению полноты жизни, исходившему от всех вокруг. Таких же людей можно видеть летом в бикини. Во время школьных каникул Поузи раза два бывала в Каннах и Ницце и там почувствовала, как плохо быть бледной англичанкой крупного телосложения, у которой всего несколько дней каникул, и оказаться рядом со всеми этими стройными беззаботными людьми, очевидно не имеющими никаких хлопот и желающими только получать удовольствие и веселиться.
Приехав опять в больницу, они не заметили в отце никаких перемен. Он лежал так же, как и рано утром, когда они его увидели, – такой же недвижимый, как будто он уже умер, и его сохраняли, как Мао Цзэдуна или Ленина, если не считать вздохов медицинской аппаратуры и почти неразличимого движения грудной клетки вверх и вниз. Цвет кожи был не такой, как у живого человека, но и не как у мертвого, глаза безмятежно закрыты. Поузи не могла поверить, что у него в голове нет ни одной мысли.
«Ха, ну разве не ирония судьбы, – представляла она себе его внутренний голос, – лежать здесь во власти всех тех, кому я причинил боль и кто собрался теперь, чтобы вместе отомстить, потому что я беззащитен и нахожусь в другом измерении. Да, они любили меня, теперь я это понимаю, я не должен был их бросать Венн, бревно безмозглое, сожалеешь ли ты теперь, что бросил бедняжку Поузи, бедняжку Пам? Да, и бедняжку Руперта, конечно».
– Думаю, сегодня к вечеру или завтра утром положение станет яснее, – сказал врач, прерывая ее мысли. – Но вам следует подготовиться к худшему. Я бы хотел поговорить со всей семьей господина Венна сегодня днем, часов в пять.
У Кипа возникла мысль взять Гарри в больницу, чтобы он повидал маму. Кип надеялся, что голос малыша проникнет в сознание Керри, пробьется через кому, как в телесериале «Скорая помощь». Голос Гарри может растопить лед, которым сковано ее сознание. Кип задал себе вопрос, способен ли страх, который испытает Гарри, увидев свою маму замерзшей и недвижимой, сотворить добро и помочь Керри услышать своего ребенка, и пришел к выводу, что, поскольку Гарри такой маленький, даже если он ее и узнает, он скоро забудет странную картину с медицинскими трубками. В любом случае, ему пришлось брать Гарри с собой, так как он не мог больше просить Тамару посидеть с ребенком и, кроме того, у него не было денег, чтобы ей заплатить. Он также не чувствовал себя вправе просить Кристиана Жаффа, чтобы тот подвез его в больницу еще раз, но с Мутье существовало автобусное сообщение, и автобус ходил часто. Гарри выглядел очень забавно в зимнем костюмчике с заячьими ушами, и когда он бегал на остановке за собакой, окружающие смеялись.
Стоя на остановке и следя за тем, чтобы Гарри не выбежал на дорогу, Кип чувствовал себя испуганным, даже более испуганным, чем накануне вечером. Альпийское утро, похожее на обычное и медленно окрашивающее серое небо в яркие тона, солнце, пробивающееся из-за облаков, очертания мощных горных пиков, все четче проступающие вокруг, отчего деревня, сотворенная всего лишь человеческими руками, казалась меньше, и холод – все это наполняло Кипа отчаянием, а еще вчера он чувствовал просто потрясение.
Больница – при дневном свете можно было разглядеть, что это большой потрепанный особняк девятнадцатого века с недавно обновленными окнами и дверьми, – казалась неубедительной и устаревшей, но внутри стоял внушающий доверие запах антисептика и медицины. Сегодня никто не помешал Кипу пройти в отделение интенсивной терапии, где ничего не изменилось. При дневном свете Кип увидел, что одеяла, которыми укутали Адриана, были противного бледно-зеленого цвета. Керри была укрыта полегче, сложенными простынями. Между Веннами разместили еще одного пациента, около него стояла медсестра и что-то делала с аппаратом. Она посмотрела на Кипа и сказала: «Bonjour»[33]. Четвертая кровать тоже была занята. Кип подумал, что это тоже могут быть жертвы лавины.
Кипу показалось, что сегодня Керри выглядит порозовевшей, что у нее более живой вид, но признака того, что она приходит в себя, на самом деле не было, она оставалась такой же неподвижной, как и накануне. Звуки медицинской аппаратуры сегодня казались еще более невыносимыми: пыхтенье и потрескивание, тяжелые вздохи и протяжные стоны, да еще бледные мониторы, как старые черно-белые телевизоры. В ногах у Керри была сложена какая-то одежда, как будто она находилась в лагере. Кип поднял Гарри на руки и сказал:
– Скажи: «Мамочка, привет!»
Гарри таращил глаза и молчал.
– «Мамочка, привет!» – повторил Кип.
После нескольких подсказок Гарри тоненьким голоском пропищал:
– Пливет…
Керри не ответила, не шелохнулась.
– Привет, Керри, это я, и Гарри тоже пришел тебя навестить.
Кип продолжал в том же духе, сколько мог это выносить, пока не почувствовал себя так, как будто он ее ругает: так отрешенно и недвижимо она лежала, отказываясь слушать или отвечать. Воспользовавшись тем, что медсестра не смотрела в их сторону, Кип поднес Гарри поближе и своей рукой, в которой была зажата крошечная ручка Гарри, погладил руку Керри.
– Привет, мамочка, – пропищал он голосом Гарри.
– Сегодня почти без изменений, – сказала медсестра. – Но ей определенно не хуже.
Кип поставил было Гарри на пол, но потом увидел свисающие внизу мешки с мочой, тележки на колесиках и другие предметы, которые Гарри мог опрокинуть или сдвинуть с места, и ему снова пришлось взять малыша на руки. Довольно долго Кип смотрел на неподвижное тело Керри, потом повернулся, чтобы идти; в душе его боролись два чувства: понятие о корректном поведении и желание оставаться рядом с сестрой. Но что можно делать в палате больного и какую пользу он может принести, просто сидя рядом с кроватью? Да и вряд ли может, раз у него на руках Гарри. Однако говорят, что людям, лежащим в коме, можно помочь, разговаривая с ними.
