Текст книги "Раздел имущества"

Автор книги: Диана Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Поузи ощутила трудности перевода: слово «любовь» в переводе на французский язык казалось гораздо более легковесным, несло в себе совершенно другой смысл: «J’aime Coca-Cola»^[119], «J’aime та VW!»^[120].

– Я понимаю, мы недостаточно хорошо знаем друг друга, чтобы любить. Знаю, я не могу сказать, что хочу вас, и не испугать вас.

Она вздохнула, сожалея об отпугивающем воздействии своих тяжеловесных английских слов. И в самом деле, в выражении лица Эмиля она заметила след тревоги, когда он снова ее поцеловал и вышел, сказав, что они увидятся за обедом. Никак не ответив на ее маленькое признание.

Барон Отто прошел в номер Эми, пройдя на виду у всех через холл и дальше к лифту. Возможно, раз его так хорошо знали в отеле, никто не обратил внимания на его маневры; а может быть, он надеялся, что Фенни обо всем узнает. Он взял у Эми ключ, открыл дверь и вошел вместе с ней.

Эми, прошедшая на лыжах сорок километров, вспотела в своем лыжном костюме и чувствовала, что до самых пор пропахла табачным дымом, который цеплялся даже к некурящим, стоило только посидеть во французском ресторане или баре. Она сказала, что ей надо принять душ.

– Нет-нет, – запротестовал барон. – Ne te lave pas^[121].

– Что?

– Так Наполеон написал Жозефине. Это самая известная его фраза. – Барон подошел, чтобы ее обнять.

– Думаю, вам надо мне объяснить, – попросила Эми.

– Наполеон написал это жене, когда находился в походе и собирался возвращаться домой, чтобы она не мылась. Должно быть, ему нравилось… нравилось…

– О! – поняла Эми, представив себе то, что обычно показывали в фильмах Анны Маньяни: потные итальянские женщины идут в амбары со своими работниками, – в Пало-Альто такая приземленность была не в цене, как наверняка и в Германии, подумалось ей, ведь культура этой страны не латинская.

Сам барон чудесно пах каким-то одеколоном, у него оказалось крупное розовое тело, и в кустике золотистых волос возвышался полный энтузиазма член. Эта картина пробудила собственный энтузиазм Эми. Тревожность и странность ситуации можно превратить в радость от уже виденного ранее, просто сняв одежду. Происходящее заставило ее почувствовать, что она тоскует по дому, или что-то в этом роде, и что все это больше, чем просто любезность по отношению к барону.

Он показал себя как мужчина, совершенно охваченный страстью, – то ли его возбуждала нагота и формы Эми, то ли решимость отомстить жене, Эми не была уверена. Возможно, и то и другое. Как ее все-таки утешает и обнадеживает то, что в конце концов она начала кое-что понимать о природе человека вообще. Эми расплела косу и позволила волосам свободно упасть на плечи.

Если в этом акте с бароном и было что-то разочаровавшее ее, так только то, что в нем не было ничего такого особенно баронского или австрийского. Все этапы были знакомы: раздеться, поцеловаться, прелюдия, вопросы о контрацепции, сам акт, оргазм (сначала у нее, потом у него, как будто они практиковались целую вечность) – все довольно быстро, но вполне удовлетворительно. Она даже почувствовала какое-то дополнительное возбуждение из-за того, что оказалась под таким большим, даже можно сказать, тяжелым мужчиной, в этом было что-то солидное и миттель-европейское^[122]. Он бы лучше смотрелся в черном кожаном плаще или рубахе с манжетами, которую в порнофильме носил аристократ. Эта мысль заставила ее кончить раньше, чем обычно. Ей стало приятно, что не нужно извиняться за свои сексуальные фантазии или раскрывать их перед другим.

Потом они приняли душ и выпили шампанского из мини-бара. Было уже почти девять вечера. День выдался долгим.

– Можно заказать еду в номер, – сказала Эми. – Но вас, наверное, ждут дома?

– Nein. Нет-нет. Меню для обслуживания в номерах очень ограниченно, и, кроме того, сегодня на обед особый карп с Женевского озера. Я останусь на обед и буду за вами ухаживать, как будто я здесь живу. Никто не увидит в этом ничего странного.

Эми, к своему удивлению, почувствовала разочарование: ей хотелось просто съесть сандвич у себя в номере, но она храбро причесалась и приготовилась идти вниз на обед. Барон смотрел на нее, восхищаясь ее туалетом.

Виктуар весь день провела в больнице, но к обеду вернулась в отель. Утром они с Эмилем договорились, что пообедают вместе со своими новыми родственниками. Встречу назначили на 8.30. У Виктуар было приподнятое настроение, и она не шла, а летела, как фея, несмотря на то что весь день провела в мрачной обстановке, рядом с угнетающе действующими медицинскими трубками и сыворотками. Обычно предрасположенная чувствовать себя счастливой, сегодня она еще больше оживилась из-за того, что Керри вернулась к жизни, и несмотря на печальную ситуацию с ее новым отцом. В своем номере, разговаривая с Эмилем через дверь ванной (он принимал душ), Виктуар красочно описала чудесное пробуждение Керри, радость Кипа и перспективы ее скорого выздоровления.

– Несомненно, не такое уж чудесное, ведь уже давным-давно ожидали, что она придет в себя, – тон у Эмиля, как всегда, был критическим: он не любил ее преувеличений.

– Хотя ей будет грустно узнать, что ее мужа увезли в Лондон. Завтра она с нами поговорит. Сейчас она еще не может говорить, у нее в горле трубки.

И после этого сразу окунуться в печаль: в гостиной перед обедом они узнали от Руперта и Поузи грустные новости из Лондона об их отце.

– У нас плохие новости, Виктуар.

Конечно, все было ясно по их лицам.

– О, нет!

– «Не справился» – так сформулировал это господин Осуорси, – сказал им Руперт. Это было уже не преувеличение, а совсем наоборот. Не справился. Это звучало так, словно Венн допустил какое-то моральное падение.

Первым порывом Виктуар было пойти разыскать маленького Гарри: теперь он, как и она сама, никогда не узнает своего отца. Но Гарри уже должен быть в постели. Все четверо сидели в углу бара в ожидании обеда и пили виски. У них были несколько противоположные побуждения: Поузи и Руперт не хотели говорить об отце, погруженные в свою печаль и сожаления, а Виктуар хотела узнать о нем как можно больше. Эмиля же немного раздражала эта тема, хотя он в этом и не признавался, и он совсем не удивился, услышав о смерти Венна.

– За всю жизнь он так и не сказал мне ни слова, – вздохнула Виктуар, пораженная этой мыслью. – Да он и не видел меня.

Благословение Божие, что она все-таки приехала в Вальмери, в соответствии с каким-то грандиозным замыслом – в этом она не сомневалась. Возможно, замысел был в том, чтобы свести ее с новыми родственниками, сводными братом и сестрой, которые могли поделиться с ней своими воспоминаниями; она внимательно слушала.

– Когда мы были маленькими, с отцом все было хорошо, – говорила Поузи, – но он очень был поглощен собой. У него были свои игрушки, он хотел иметь их все и постоянно хотел с ними играть. Все время яхты, лошади, новые машины, а у Пам был только ее «Моррис Майнор» и мы, запихнутые на заднее сиденье машины. Эта машина у нее прожила пятнадцать лет.

– В его офисе работало слишком много молоденьких женщин, большая текучка, – сказал Руперт.

– Мы не должны говорить о нем плохо, – прервала его Поузи. – Но это трудно.

– Он никогда не жадничал, даже по отношению к Пам после развода, если что-нибудь возникало.

– Мне говорили, что он был гением издательского дела. Так говорила моя мама, она следила за его работой в этой области, – сказала Виктуар.

– Он интересовался кулинарией и прекрасно готовил, – вставила Поузи. – И еще он был удивительным едоком и все знал о винах.

– Я даже не знал, что он умел кататься на лыжах, – заметил Руперт. – Мы никогда не выезжали семьей, чтобы покататься в отпуске на лыжах. Наверное, это связано с Керри. Ее брат – прекрасный лыжник.

– И кто ей скажет? Бедная женщина, – расстроилась Виктуар. – Знаете, она сегодня очнулась. – Наконец хоть какая-то хорошая новость!

– Наверно, в больнице не знают об отце, если только господин Осуорси им не позвонил. Но зачем ему звонить?

– Пусть она немного окрепнет, – посоветовал Руперт. – Врачи должны решить, что ей сказать.

Все с этим согласились. Руперт и Поузи заедут попрощаться с Керри и расскажут доктору о смерти отца – завтра, когда отправятся в Англию, хотя, возможно, господин Осуорси к тому времени уже позвонит доктору Ламму.

– О, нет: завтра в Лондон, ужасный господин Осуорси, ужасные последствия, похороны – все, все ужасно! – вскричала Поузи, уже не заботясь о том, что может показаться Эмилю всем недовольной, в общем, плохой, – и что ей за дело, раз они никогда больше не увидятся.

Она знала, что ей не следует думать об Эмиле, когда надо думать об отце. Но не смотреть на него она не могла, и один раз она заметила, что он тоже смотрит на нее. Он сидел рядом с Виктуар с особым отсутствующим выражением лица, как у человека, очень любящего свою жену.

Поузи могла себе представить, каково это – быть замужем за Эмилем: масса проблем, от неверности до дорогостоящих хобби. Может, он напоминает этим отца? Но разве в этом дело? Ведь вместо того, чтобы быть агентом по изучению кредитоспособности для сети магазинов дамского белья, она была бы женой французского интеллектуала и жила бы в Париже. Чтобы занимать это завидное место, ей бы пришлось со многим примириться, но поскольку роль жены Эмиля уже выполняла Виктуар (ее собственная сестра!), казалось, что все пути для ее воображения отрезаны непреодолимой реальностью. Даже ее изобретательный ум не мог справиться с этим препятствием. Поузи понимала, что жалость к себе – низкое чувство, особенно неподобающее в связи со смертью отца, но оно все равно ее поглотило.

И как же ее личные страдания отягощались угрызениями совести: она поехала на ланч вместе с остальными, вместо того чтобы остаться в больнице и проводить отца в Лондон – по крайней мере, она бы посмотрела на его лицо еще раз. А вместо этого другие люди его погрузили на борт самолета, как какой-то багаж, с глаз долой – из сердца вон. Да, это правда, что она смотрела в его серое отсутствующее лицо целыми днями, но это не компенсировало ее невнимание к нему в последний, решающий момент, в момент его отъезда. Им не надо было его туда отправлять; возможно, именно перелет вызвал опухоль. Они с Рупертом должны были противостоять господину Осуорси и его приспешнице, этой назойливой Эми. Как легко они восприняли на веру, что Бромптон может дать им надежду. Французский доктор все время был прав… Им не следовало принимать это американское предложение о помощи.

Ее эмоции накалились. Как нелогична любовь рядом со смертью! Папа умер! Понимал ли он, что умирает, пришел ли в сознание в последний момент, знал ли он все это время, что происходит? Если так, то, может быть, его успокаивало, что Поузи сидела у его кровати. Она уцепилась за надежду, что каким-то образом он знал о ее преданности.

Глава 27

Находя друг в друге утешение, Поузи с Рупертом еще немного посидели за десертом. Эмиль извинился и ушел, сказав, что не хочет их беспокоить в таком горе. Виктуар осталась со своими новыми родственниками, исполненная такта, не претендовавшая на то, что знала отца, но опечаленная в разумной степени.

– По крайней мере, он позволил нам познакомиться. Я уверена, отец хотел бы этого. Без сомнения, он был человеком, который хотел бы умереть именно так: в движении, очень мужественно. Ему бы не хотелось долго оставаться в коме; похоже, мозг его был поврежден – доктор сказал, что они не исключали возможности повреждения мозга. – Виктуар думала, как еще можно их утешить.

Руперт катался на лыжах, и поэтому устал, но он остался – отчасти из-за предупредительности по отношению к Поузи, а отчасти из-за того, что не хотел оставаться один. Вполне понятно, что горе Поузи было сильнее, чем горе его самого: оно было пропорционально ее злости на отца, которая оказалась и яростнее, и болезненнее, чем его. Его личное горе было более мягким, личным, его трудно было объяснить даже самому себе. Он ощущал утрату, сожаление о нескольких последних годах, когда они с отцом не были близки. Они, по крайней мере, не отдалились друг от друга настолько, насколько это сделала более импульсивная Поузи, особенно после одной сцены.

Но печаль Поузи, казалось, теперь приобрела вселенский характер. Она, видимо, оплакивала все несовершенство мира, какой-то космический дисбаланс, оказывающий влияние лично на нее.

Был еще один вопрос, вызывавший беспокойство. Они все о нем знали, но никто не хотел поднимать эту ужасную тему – завещание или говорить о том, что теперь, когда отец умер в Лондоне, его состояние, каким бы оно ни оказалось, согласно его завещанию, перейдет к Керри и Гарри, вместо того чтобы отойти им, согласно представлению Наполеона об общественном порядке.

Они заметили, как в столовую, позже, чем обычно, вошла Эми в сопровождении тучного розовощекого мужчины. Пришедшие пообедать казались беззаботными, даже счастливыми, чуждыми их боли.

Сам по себе, решили они, обед в поздний час не привлечет особого внимания. В последнее время Эми стала обедать в девять или даже в девять тридцать, отчасти из-за того, что в это время Гарри уже укладывали, но в основном потому, что американцы, приходившие на свои рабочие места в девять-десять утра в Калифорнии, обычно звонили ей в Альпы в семь вечера. Поэтому иногда до альпийских девяти вечера она говорила по телефону, обсуждая дела своей бывшей компании, которая оставила после себя больше хвостов, чем можно было себе представить, отдавала распоряжения по поводу управления своими личными финансами, беседовала с родителями, прощупывала почву с риелтором, который должен был, предположительно, заниматься продажей ее квартиры, или слушала местные новости.

Когда Эми и барон вошли, почти половина обедавших уже разошлась. Эми не видела Кипа, который по-прежнему ее беспокоил. Может, он приходил на обед раньше? Еще одна странность: Руперт и Поузи, такие дружелюбные в течение всего дня и за ланчем, теперь казались угрюмыми и мрачными и едва кивнули, когда они с бароном вошли.

Хотя Эми и заметила, что на мужчин секс обычно производит обратный эффект, барона он привел в приподнятое настроение; он подал ей улитку на своей вилке с таким налетом интимности, что от смущения и мысли, что все могли это видеть, на ее щеках выступил румянец. Эми уже начала чувствовать, что допустила ужасную ошибку.

Руперт только что вернулся в свой номер после обеда, ужасаясь одиночеству и мыслям об отце, которые уже начинали его одолевать, поэтому он с готовностью вскочил на ноги, услышав стук в дверь. Это оказался Кип, живой и невредимый. Было огромным облегчением увидеть мальчика, хоть Виктуар и говорила, что видела его в больнице.

– Надеюсь, еще не слишком поздно, – сказал Кип. – Я просто хотел вам сказать, что моя сестра сегодня пришла в себя. Я доехал после ланча до больницы, и там все были в волнении. Она открывала глаза, пожимала мне руку и все такое.

– Виктуар рассказала нам, – ответил Руперт. – Конечно, это замечательная новость. А господин Осуорси в курсе?

– Я не знаю.

– Она все понимает?

– Думаю, да. Казалось, все так счастливы, но говорить она пока не может, у нее в горле трубка.

– Вы слышали, что мой отец умер на пути в Лондон?

Кип замер.

– Никто этого не говорил, – сказал он. – В больнице никто не знает.

– Наверное им никто не сообщил, – предположил Руперт.

– Жуть, – сказал Кип, думая о том, как не повезло старине Адриану, а он был отличным. Бедная Керри! Кому-то придется сообщить ей. Как ужасно для нее очнутся для того, чтобы услышать такую новость!

– Завтра я позвоню господину Осуорси и передам ему хорошие новости о вашей сестре.

– Вы нормально доехали назад? Я искал Эми, но ее не было в номере.

– Нам пришлось возвращаться в автобусе, – признался Руперт.

– А Эми знает об Адриане?

– Думаю, нет.

– Может быть, она уже вернулась. Я расскажу ей.

Кип очень надеялся, что Эми не выгонит его. Но весь этот ланч его просто достал: все игнорировали Эми или были с ней грубы, а потом позволили ей за все заплатить, и Поль-Луи, который был хорошим лыжником, но не очень хорошим сопровождающим, насколько Кип мог видеть, и никто почти и не вспоминал о Керри или Адриане.

Эми пожелала Отто спокойной ночи и проводила его. Выражение его лица менялось в мрачную сторону и приобретало черты, как у человека, который намерен придумать невинное объяснение своего позднего возвращения, которое удовлетворило бы его жену. Со своей стороны, Эми старалась распрощаться с ним без осложнений, что означало бы, что она не будет претендовать на его внимание в дальнейшем – дружеское и спокойное прощание, как во французских фильмах. Поскольку в холле они были у всех на виду, они пожали друг другу руки. Добравшись до своего номера, Эми упала в кресло. Откровенно говоря, она устала, что было на нее не похоже, но за это она себя могла простить: ведь она несколько часов каталась на лыжах, потом побывала в автобусной аварии, была свидетельницей семейной ссоры, занималась любовью с бароном и съела сытный обед. Завтра она подумает, могут ли все эти поступки, в основном легкомысленные, составить Жизнь, ведь она всегда считала, что люди должны все делать для себя сами: стелить постель и спать в ней, находить способы быть полезными окружающим и участвовать в событиях, строить значимое и удовлетворяющее их существование из того подручного материала, который им дает судьба. Ее скатерти, впечатляющая куча столового белья, сложенная на полке, тоже приглашали к размышлению.

Но сегодня она хорошенько выспится. Только когда она доползла до кровати – пока она обедала, кровать перестелили и на подушке лежали шоколадные конфетки, – она заметила, что на телефоне настойчиво мигает красная лампочка. Учитывая время суток, это скорее всего звонок из Калифорнии. Мгновенно она вообразила, что это звонила Сигрид, чтобы сообщить, что все рынки рухнули и у Эми больше нет денег – вроде кары за то, что ей так понравился проведенный день. Но, оказывается, звонил господин Осуорси, чтобы сказать, что сегодняшняя героическая операция по спасению господина Венна не имела успеха и что он безвозвратно мертв.

Эми не пустилась в бессмысленное самобичевание, но она на самом деле сожалела о той роли, которую сыграла в этом деле, и даже начала себя спрашивать, не было ли ей это наказанием за ту праздную, полную удовольствий жизнь, которую она здесь ведет, или за то, что вмешалась в дела Веннов. Ей придется научиться обуздывать свою склонность к постоянному ощущению вины за удовольствие и праздность. Ну конечно же, смерть господина Венна не может быть ее наказанием! Она действовала из доверчивости и добросердечия, желая помочь Кипу и его сестре. Как это печально для них, а также для английских брата с сестрой и для французской дочери Венна, которая замужем за этим отвратительным Эмилем. Завтра она выразит им соболезнования.

– Полагаю, этого давно уже ждали, – сказала она господину Осуорси.

– Да, вероятно. Жаль, что его сразу же не отправили в Бромптон.

Не показалось ли Эми, что в его голосе она уловила нотки осуждения? Или только самоосуждения?

– Вы сделали все, что могли, – заверила она его. – В конце концов, этого человека погребло под лавиной.

Когда она, обессиленная, снова погружалась в сон, кто-то постучал в ее дверь, наверное, пришли с полотенцами, или что-то по поводу мини-бара, хотя до сих пор отель «Круа-Сен-Бернар» не опускался до подобных неудобств для клиентов.

– Не сейчас, – громко и недовольно сказала она.

– Эми?

Это был голос Кипа, поэтому она вылезла из кровати. Взяв из ванной и накинув махровый халат, она открыла дверь и уставилась на Кипа. Когда она его наконец увидела, ей не хватило сил держать себя в руках. Она схватила его за плечи и стала его трясти:

– Где ты был? Попробуй только выкинуть еще раз что-нибудь подобное! – услышала она свой пронзительный крик. – Мы все сходили с ума! Бедный Поль-Луи! О чем, черт возьми, ты только думал, кретин безмозглый!

Пока она не услышала, как выкрикивает все это, она даже не понимала, насколько она переживает из-за исчезновения Кипа после ланча. И сразу же почувствовала себя злобной каргой: бедный мальчик почти плакал, но в то же время он и улыбался.

– Я хотел рассказать вам о Керри, – сказал он. – Она очнулась.

И вот уже она сама просила прощения и говорила ему о том, что он молодчина и что он так много сделал. Слушая ее слова, Кип выглядел польщенным, и ей впервые пришло в голову, что, может быть, он ею увлекся.

Наконец он ушел, и Эми снова легла в кровать. Ей не спалось; ей вдруг захотелось позвонить Сигрид, или Форресту, или родителям. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить. Самоусовершенствование – это такое одинокое занятие! Все время, которое она провела здесь, она чувствовала себя как какой-то шпион или переодетый агент: она не могла говорить о себе настоящей, и все ее разговоры ограничивались пустыми вежливыми фразами и одной любовной прелюдией. Ну да, разве это не характерно для всех людей, живущих в отелях? В отеле никто не имеет прошлого, все оказываются вне привычного контекста, все живут только настоящим и, встречаясь с другими, обнажают только ту часть себя, которую хотят показать, не больше, чем это необходимо. Жить в отеле – значит быть одиноким, вот в чем дело.

Среди ночи она проснулась, думая о том, как завтра скажет Веннам, что сожалеет о том, что их отец умер, и о том, какую роль сыграла она в этом деле. Но разбудило ее не только это: в голове зашевелились мысли о том, что она переспала с бароном – что за идиотский поступок! О чем она только думала? Она заставила себя снова заснуть и перестать вспоминать об этом до завтрашнего утра.

Глава 28

Хотя Эми и показалось, что в ту ночь она так больше и не уснула, тем не менее после пробуждения первой ее мыслью было ощущение, что ее сон прервала какая-то странная фантазия. Она чувствовала, что ей что-то давит на грудь, тяжелое, ехидное, ухмыляющееся. Она сразу же поняла, что это было такое: она переспала с немецким агентом по недвижимости, которого едва знала, и у нее появилось глубочайшее убеждение, что теперь она хлопот не оберется. Во-первых, его бедная жена – он, наверное, неисправимый донжуан.

Она поплелась в ванную, стараясь понять, что же заставило ее это сделать прошлым вечером, и нашла объяснение, показавшееся ей вполне правдоподобным и даже извинительным. За ланчем чувства ее были потревожены этой телезвездой, красавцем Эмилем: ее к нему тянуло, очевидно, она немного влюбилась в него еще до того, наверное в тот момент, когда он отказался убить омара. Если говорить откровенно, он ее завел, ей хотелось с ним в постель, и она нашла выход своим беспокойным эротическим ощущениям, перенеся их на барона. И конечно, ей было жаль этого беднягу, у которого такая жена. Она будет с собой честна. Если слабость обнаружена, ее можно победить. Другими словами, прекрасный вчерашний день, Альпы, открывшиеся перед ними, – недосягаемая красота, компания европейцев, таинственная и все-таки знакомая.

За завтраком она сразу подошла к столу Руперта и Поузи, чтобы сказать им, как она сожалеет об их отце. Они сидели в молчании: Руперт – в лыжном костюме, Поузи – взъерошенная и хмурая, сестра из Франции – собранная и любезная. В них явно было заметно семейное сходство: очень похожее выражение уверенности на красивых лицах. А его – Эмиля – с ними не было, и Эми не могла проверить свою теорию о том, что переспала с Отто из-за того, что ее тянуло к французу.

– Да, очень печально, – сказал Руперт, поднявшийся при ее приближении. – Не хотите присесть?

Эми немного поколебалась и села, пододвинув свою чашку официанту, который подошел к ним с кофейником.

– Мы знали, что это, в общем, было неизбежно, – добавил Руперт. Поузи подняла глаза от тарелки, на которую все время смотрела, думая о чем-то мрачном, и слегка кивнула. Виктуар приветливо улыбнулась. – Доктора не давали оптимистичных прогнозов.

– Может быть, его не следовало трогать с места, – заставила себя произнести Эми. – Я просто хочу сказать, что сожалею о своей роли в этом деле. – Ей было нелегко извиниться за то, что она сделала, движимая благими побуждениями, и она сомневалась в том, что именно это вызвало смерть господина Венна. Но кто может это знать наверняка? Она была благодарна за их британскую сдержанную вежливость в то время, когда можно было ожидать упреков.

– Помогать – это так по-американски, – сказала Виктуар дружески. – У вас давняя традиция по спасению европейцев!

И все же у Эми возникло отчетливое ощущение, что они считали, будто их отца убило то, что его стронули с места: встряска или отключение аппаратуры на какое-то время вызвали толчки или другие проблемы, и что именно она была виновата в этом, поскольку, если бы не ее вмешательство, то его бы не увезли. К тому же, они не просили ее о помощи.

Эми посидела с ними еще несколько минут, а потом поднялась, не желая быть назойливой, когда у людей горе. Когда она шла через холл к себе в номер, чтобы надеть лыжный костюм, у стойки администратора появился человек с огромным букетом. Розы и лилии, последние – как намек на время года, а розы, вероятно, – на весну, которая обязательно наступит, или, может, как намек на сердце. Собственное ее сердце упало. Дочь Жаффа за стойкой приняла цветы с соответствующими выражениями, свидетельствующими об одобрении того, что одна из гостей отеля получала такое заметное и дорогое подношение, что у нее роман. Страхи Эми оказались оправданными: прочитав карточку, девушка взглянула на нее с многозначительной улыбкой. Появилась горничная, они обе снова прочли карточку, и девушка унесла букет.

Пока Эми переодевалась, в дверь постучали, и вошла эта горничная с цветами, поставленными в вазу, которую нашла для нее мисс Жафф. В цветах была карточка – от Отто. Эми посмотрела, что могли увидеть Жаффы: на конверте красовались баронский геральдический знак, или что-то подобное, маленький золотой круг со звездой внутри и инициалы О. Ш. Для того, кто с ними знаком, сомнений не оставалось. Горничная тепло улыбнулась Эми. Не то чтобы Эми на самом деле это беспокоило: может быть, они подумали, что она покупает шале. И все же она чувствовала, что лицу становится жарко от смущения и дурных предчувствий. Ох боже мой, и зачем только она это сделала? Конечно, в то время это не казалось такой уж плохой идеей.

Утром медсестры помогли Керри сесть в кровати.

– Так-то лучше. У вас из горла вынули трубки, бедная мадам Венн.

Керри не помнила, когда ей вынули трубки – должно быть, это сделали ночью или пока она была под воздействием успокоительного. Сейчас в ее голове значительно прояснилось, как будто ее включили с помощью переключателя «Вкл./Выкл.». Однако все, что произошло непосредственно до этого момента, казалось ей сплошным черным пятном, но, отматывая воспоминания назад, она смогла вспомнить Вальмери, отель, Гарри и Кипа, Адриана в лыжном костюме цвета хаки и темно-синих лыжных ботинках. Отель, потом темнота, и в этот промежуток, вероятно, что-то произошло, потом эта больница. Где Адриан и Гарри? Ей показалось странным, что здесь не было никого, кроме сияющих медсестер, которые говорили ей, что с ней все будет хорошо и что они на несколько дней переведут ее в обычную палату.

– Где мой ребенок? Мой муж? – закричала она. Это были именно те слова, которых и можно было ожидать от матери и жены, – закивали удовлетворенные медсестры.

– Все хорошо, хорошо. Гарри скоро придет повидаться с вами. Ваш муж в другой больнице, мадам. Его отвезли в Лондон к специалистам.

Керри сосредоточилась на воспоминаниях, и, таким же образом, как парализованного пациента побуждают пытаться двигать конечностями – старайтесь, старайтесь, – медсестра убеждала ее попытаться вспомнить все, что случилось. Некоторые воспоминания вернутся потом сами по себе, как сказал ей доктор, но попытки вспомнить могут помочь восстановлению нейронов, замерзших клеток… И она вспомнила, что они катались на лыжах. На первых порах этого оказалось достаточно.

– Мы катались! – воскликнула она, и медсестры подбадривали ее: да-да, именно так, но что потом?

После завтрака Руперт позвонил господину Осуорси, чтобы рассказать о том, что Керри пришла в себя. Осуорси воспринял новость с облегчением:

– Откровенно говоря, если бы этого не произошло, у нас возникли бы проблемы: организация присмотра за ребенком, проблемы опекунства…

– Я увижусь с ней попозже. Сегодня утром мы выезжаем в Лондон, но по дороге заедем в больницу, чтобы познакомиться с ней. К вечеру будем в Лондоне.

– Буду очень вам признателен, Руперт, если вы сможете с ней поговорить. Если она в состоянии говорить, то я бы очень хотел знать, что она думает относительно… относительно похорон. И если она в скором времени сможет передвигаться, то я был бы вам признателен, если бы вы смогли задержаться там еще, чтобы помочь ей добраться сюда, – сказал Осуорси. – Ей нужно кого-то в помощь, а что касается службы, то мы бы хотели подождать, пока она сможет присутствовать… Я понимаю, остаться для вас было бы актом человеколюбия: вы не имеете никаких обязательств по отношению к ней. Но состояние покроет расходы на отель еще на несколько дней, если вы сможете заставить себя остаться. Иначе мне самому придется ехать, а здесь столько еще предстоит сделать. Я позвоню доктору Ламму, я хочу рассказать ему об Адриане. Конечно, он будет злорадствовать.

– Я поговорю с Поузи, – ответил Руперт. – Мне кажется, она захочет, чтобы мы оставались с мамой. Что касается меня, то я не возражаю против того, чтобы провести здесь еще день или два. Отцу теперь ничем уже не поможешь.

– Может быть, Поузи могла бы побыть с вашей мамой, а вы могли бы остаться. И еще, один совет, Руперт. Я встречался с такими ситуациями раньше. Вы с Поузи можете жить в мире и дружбе с вдовой вашего отца или положить начало ряду конфликтов. Если вы с ней поладите, то она, возможно, поймет справедливость того, чтобы правильно, по христиански поступить с состоянием вашего отца и отдать вам то, что ваш отец предназначал для вас. А если нет, то она будет заботиться только о своем ребенке, и точка. Таким образом, это вопрос дипломатии и доброй воли.

– Вы хотите сказать, что мы должны быть с ней любезны, потому что иначе она лишит нас денег?

– Не думаю, что это мои слова. Конечно, дружба и гармония отношений сами за себя говорят, – сказал Осуорси.

– Я посмотрю, каково положение дел с Керри и позвоню вам, – пообещал Руперт.

Поузи считала, что они обязаны находиться с матерью, которая должна была переживать смерть отца, – естественная реакция, хотя по закону она уже не имела к этому отношения: это горе должно было лечь на плечи новой жены. Поузи ничего не сказала о том, что не хочет находиться рядом с Виктуар и Эмилем.