Текст книги "Раздел имущества"
Автор книги: Диана Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Эми заметила, что, представляя англичан, Жеральдин каждый раз предваряла свое представление словами «nos amis les Angles[167]», но говорила это таким тоном, что было понятно, что англичан здесь любят еще меньше, чем американцев. Но Жеральдин казалась искренне довольной тем, что может познакомить друг с другом таких выдающихся литературных деятелей, как Эстель д’Аржель и Робин Крамли. Слава последнего была ей известна: в ее цепкой памяти хранились имена людей с фотографий, помещаемых на первых страницах «Вог» или «Л’Офисьель», на которых красовались гости модных парижских вечеринок, особенно связанных с миром моды. Эми находила странным, что хорошо одетые французы, по-видимому, посещают бесконечные вереницы коммерческих парфюмерных мероприятий, посвященных выпуску в свет «Mystère», le nouveau parfume de…[168] Или они толпой шли покупать бриллианты! Она побывала на одной такой вечеринке на Вандомской площади. Эми была поражена тем, что Жеральдин могла подумать, что она собирается купить бриллиант, но она сделала пожертвование в 250 долларов, которое пошло на сохранение старых ветряных мельниц, – вполне хороший повод, оправдавший это мероприятие.
Эстель и господин Крамли вполне могли встретиться в великом мире литературы, но этого не случилось. Ни один из них не признался в том, что знает другого, хоть они и улыбнулись друг другу.
– Конечно, я не читала ни одного его слова, – сказала позже Эстель. – Un Anglais et un poet?[169]
Робин, хотя и пробормотал: «Какая честь, мадам», тоже казался безнадежно отстраненным. Их разделяло огромное расстояние – национальность, жанр и пол, ведь мужчины-писатели не часто читают произведения своих соратниц по перу. Бедняжки осуждены на то, чтобы бороться за существование в кильватере мужчин, несущихся к славе, как гоночные яхты, а поэты никогда не читают прозы, и наоборот. Само собой разумеется, что романы Эстель никогда не переводились на английский язык, хотя пылкие последователи Робина переводили его стихи на французский и посылали их во французские газеты, которые их время от времени и публиковали.
Эмиль и Робин Крамли были рады увидеть друг друга снова. Они обменялись поцелуями в щеку и похлопали друг друга по плечам, что показалось Эми странным для мужчин, и уж, конечно, не английским поведением, что бы ни входило в обычай французов или итальянцев; те, судя по их фильмам, которые видела Эми, целовали друг друга при встрече.
– Эмиль, дорогой мой! Как я рад вас видеть, хоть все мы одеты по-городскому, alors[170], как вы бы сказали, и с Эми тоже произошла метаморфоза: из альпийского духа она превратилась в это создание mondaine[171], которое мы видим здесь! Здравствуйте! Откровенно говоря, так замечательно быть en ville[172] – помните нашу аварию в снегу? – теперь я понимаю, что мы могли погибнуть: целая куча народу, зимой, во рву у обочины дороги, замерзшие, могло случиться что угодно!
– Крамли, вы прекрасно выглядите! Когда вы приехали?
– Вчера. Да-да, у меня действительно все хорошо. Более теплый климат Парижа мне очень подходит, – согласился Роберт. Казалось, он излучает любовь ко всем французам вообще и добродушие городского жителя. – Посмотрите на Эми, ну разве она не выглядит «опариженной»?
Да, Эмиль уже обратил внимание. В ореоле мягкого света салона Жеральдин Эми, казалось, и вправду излучала сияние, которого прежде он не замечал. Ее, видимо, возбуждало внимание, а может быть, и уважение, которое подразумевал интерес, проявляемый к ней его тещей, а также присутствие ее самых важных друзей. Возможно, лыжные базы делают всех одинаковыми, а здесь, в безжалостном к недостаткам Городе Света, этот эффект рассеивался. Здесь Эми сияла собственной красотой, даже магией притяжения. Эмилю не хотелось, чтобы она говорила, но даже когда ей приходилось это делать, она, казалось, инстинктивно чувствовала, что говорить нужно как можно меньше. Она застенчиво улыбалась, обмениваясь с каждым из гостей несколькими словами. Получалось неплохо. Действительно, Крамли – да где он там? – довольно умен для англичанина. Как проницательно он почувствовал в этой американке человека с деньгами – их влияние всегда видно. Несмотря на свой скептический настрой, он тоже был немного ослеплен Эми.
Однако часто приходится слышать, что эти наследницы всегда своенравны, несчастливы, всем недовольны, поэтому хорошо, для собственного его спокойствия, что Крамли не упорствовал в своих намерениях. Тем не менее, глядя на Эми, Эмиль не обнаружил у нее подобных признаков. Он постарался стряхнуть с себя мечтательное настроение – ему было о чем задуматься: утомительное поведение Виктуар, которое, по его мнению, она должна была преодолеть, и начало международного инцидента, который надо было улаживать в прессе. Но наступил момент, когда вежливость обязывала его заговорить и с самой наследницей.
– Вам нравится в Париже? Как вы проводите время?
Она спокойно улыбнулась.
– По вторникам, средам и пятницам беру уроки французского; во вторник и четверг – занятия кулинарией; каждый день после обеда экскурсии по городу; музеи – самые разные, во все дни, кроме вторника; прогулка от пяти до шести… Вот думаю, не начать ли брать уроки игры на пианино, – сказала Эми, только отчасти вкладывая в это предложение шутливый смысл.
– Ваша жизнь похожа на оперу, на ее первый акт, в котором jeune fille[173] делает прическу, берет несколько уроков музыки, учит несколько слов по-французски. На таких девушках обычно хотят жениться молодые люди.
– Это не про меня, – заметила Эми.
– В чем же тогда состоит цель всех этих усилий?
Эми удивилась. Разве самоусовершенствование – не самодостаточная цель?
– Ну, в том, чтобы стать лучше. Каждый день и во всем, в чем возможно. Это американская идея-фикс. – Она намеренно бросила ему это ужасное слово на букву «а», которое, как она давно уже подметила, действовало на него как чеснок на вампира. Но он не дрогнул.
– Не кажется ли вам ваш проект самоусовершенствования слишком эгоистичным? Вам не нужны совершенные мускулы брюшного пресса и знания pâtisserie[174] в полном объеме? Большинству людей приходится учиться жить с собственными недостатками или работать над ними по выходным.
– Накачанные.
– Что?
– Человека, имеющего совершенную мускулатуру, мы называем накачанным.
– Да. Это американская зацикленность на себе. И из-за этого ускользает суть.
– Ну да, как же. Мы, американцы, все время упускаем суть. Теперь я это понимаю. – Ее ироничный тон убеждал в обратном. – Во всяком случае, я это делаю не для себя, – добавила она.
– Тогда для кого же?
– Для других. Это жест сотрудничества по отношению ко всему миру – быть как можно более информированным и компетентным.
– Это просто тщеславие, замаскированное протестантской добродетелью.
– Многие религиозные учения включают в себя физические достижения: пост, стойку на голове, самобичевание, – сказала Эми. – Или преодоление себя, как в моей религии.
– Религия своего «эго».
Его высказывания были почти невыносимо менторскими, но в этот раз она почувствовала, по крайней мере, что он старается проявлять дружелюбие, просто пока не знает, как это сделать.
Робина Крамли представили Памеле Венн. По правде говоря, Памела была гораздо ближе к нему по возрасту, чем ее дочь, но он об этом не раздумывал. Хорошо выглядевшая женщина – пример того, как потом будет выглядеть Поузи.
– Конечно, я имел удовольствие познакомиться с Поузи и Рупертом в Вальмери, – сказал он. – Она очень умная девушка и производит сильное впечатление.
– Вся эта история оказалась трудной для них. Я очень горжусь ими обоими, – призналась Памела. Робин не сразу сообразил, о чем она говорит: долгая кома их отца, этого негодяя, поступившего с Поузи так по-свински. – Я так рада с вами познакомиться, – продолжала Памела. – Думаю, у нас есть общая знакомая, Друзилла Эйбл, глава Северо-западного лондонского общества любителей чтения. Я знаю, что вы недавно с успехом выступили в Зале механики на Ридженс-парк…
– Гм… о да, действительно, – согласился Робин, хотя он и не помнил этот случай и не имел представления о том, кто такая Друзилла Эйбл.
Кип рассказывал Эмилю о своей школе гораздо подробнее, чем тому хотелось бы.
– Там не так уж и плохо. Много американцев. Но в следующем году я бы хотел вернуться в Орегон. Я член команды сноубордистов. Если я поеду сейчас, останется всего месяц – сезон заканчивается, кроме того, мне кажется, я должен остаться с Керри. Она поправляется, но не так быстро, как хотелось бы… – И еще много других сведений о том, как идет выздоровление Керри, и даже о ее умственном состоянии, которое он охарактеризовал как вызывающее тревогу в связи со сверхъестественными видениями.
Эмиль с удивлением узнал от Кипа, что Керри поместили в хорошо известную клинику Марианны: это был реабилитационный центр для алкоголиков с психиатрическим уклоном, получивший известность во времена Жана Кокто. Неужели болезнь Керри серьезнее, чем предполагалось? Или дело просто в том, что там ей могли предоставить комфортные условия (а для богатых клиентов – даже роскошные) и место для Гарри и его няни? Эмиль мог запросто представить себе личные палаты и обходительный дорогостоящий персонал этой легендарной клиники, и ему пришло в голову, что надо бы поинтересоваться, не оплатила ли американка и эту клинику тоже или расходы покрываются из наследства. Ему не хотелось поднимать этот вопрос самому – для него это было не так уж и важно, но кому-то надо поинтересоваться, возможно, английской части семьи, и как можно скорее. Кип продолжал разговаривать с Эмилем, но, казалось, избегал упоминаний об Эми Хокинз, его предполагаемой благодетельнице. Эмиль заметил, что, когда бы Эми ни высматривала Кипа среди гостей, он всегда отворачивался или смотрел в сторону. Эми тоже обратила на это внимание.
Эмиль подумал, что для Кипа, наверное, тяжело попасть в какую-то версальскую школу: он заметно радовался возможности оказаться среди знакомых лиц, таких как Руперт, Крамли и Эми Хокинз. Эмиль знал о ее неудачном вмешательстве в дело транспортировки отца Виктуар в Лондон, но, пока Кип не сказал ему, не догадывался о том, что это она организовала школу для мальчика и предложила оплатить его возвращение в Америку, если бы он захотел вернуться в старую школу.
Все, но Эми особенно, были удивлены тем, что парижане продолжают интересоваться Жанной д’Арк, о появлении которой говорили как о «физической аберрации», настоящем «явлении» или «американском вторжении», хотя все время entre guillemets[175], словно каждый говоривший опасался выбрать неправильный вариант из всех возможных, учитывая невероятность такого явления вообще. Из американских газет Эми узнала, что там нарастает волна протеста, которая теперь локализовалась в Вашингтоне. Но и в Калифорнии поднимались голоса против недостаточно открытой политики правительства, когда речь идет о военных действиях, подвергающих опасности даже Европу, – потребовалась альпийская трагедия, чтобы на это обстоятельство обратили внимание. Под нажимом всех этих небольших выступлений пресс-служба президента выступила с заявлением, в котором полностью отрицалось присутствие американских военных самолетов в районе Альп, не говоря уже о низких полетах, которые могли вызвать сход лавин. Активисты сделали противоположные заявления, демонстрируя свое недоверие, и высказали предположения о планах военной эскалации на Среднем Востоке и на Балканах.
Серьезная французская пресса тоже громко заговорила о таком возможном развитии событий, предсказывая внезапные вторжения, даже в Европе, настолько сильны были дурные предчувствия. Крайне левые газеты прогнозировали незаконный сговор французского правительства и нечестивых американцев для осуществления их грязных планов. Популярная французская пресса больше занималась вопросом о явлении самой Жанны д’Арк, чем обсуждением политического значения этого события. Во многих заметках говорилось о «тайне Альп», и манера их изложения способствовала укоренению суеверий и символизировала национальные устремления. «Явление перед мысленным взором избранной, свидетельницы, означает не меньшее и для всех нас», – такое мнение высказал преподобный отец Руиз, священник из Лиона. Жеральдин вырезала из газет несколько заметок для Эми, которые та прилежно перевела со словарем в руках.
– Канонизированная Жанна, что бы ни думали о ее материальном присутствии, не теряет своей вдохновляющей силы: своего мужества, искренности, веры в себя, – говорил Эмиль нескольким своим поклонникам.
Относительно Жанны д’Арк у господина Осуорси были для Эми хорошие новости, почерпнутые из газеты «Ле монд», которую он читал в поезде.
– Там никого не было, только снег, это все, что там смогли найти. Они не исключают возможности обнаружить тело весной.
– Хорошие новости, – сказала Эми, думая о том, не было ли в этих словах подтекста: «Вы особенно будете рады услышать, что там больше никого не нашли». – Но откуда вы знаете?
– Полагаю, они запускали зонды или проводили исследование радиоволнами. Однако есть и плохие новости или, по крайней мере, повод для волнений. Но я лучше вам завтра позвоню. Произошло нечто ужасное, это касается Керри и Кипа. Завтра я непременно позвоню вам.
– Нет, в чем дело? Вы можете сказать мне сейчас.
– Керри ведет себя очень странно, агрессивно, она несчастна из-за смерти мужа.
– Вполне понятно.
– Мы утром поговорим.
Эми пошла искать Кипа.
– Американская культура… звучит как оксюморон[176], – говорил Эмиль кому-то по-английски. – Как бы сильно они ни хотели этого, какой бы скучной и однообразной ни была их жизнь без нее – отсюда и их одержимость деньгами, – они не доверяют культуре в европейском смысле слова. Подумайте об их бесчеловечном обращении со своим самым блестящим писателем, гениальным Эдгаром По, которым они пренебрегают.
Впервые Эми услышала, что кто-то считает По самым выдающимся американским писателем. Того самого По, который написал «Сердце-обличитель»? Действительно, она еще помнила, как читала этот рассказ в начальной школе, и это было больше, чем могли вспомнить остальные. Она решила попросить Сигрид найти биографию По и проштудировать ее как следует.
В девять часов гости стали разъезжаться на обед. Эми дождалась, когда все уйдут, чтобы поблагодарить Жеральдин от всей души и отдельно пожелать спокойной ночи Виктуар, к которой она испытывала симпатию и сочувствие с тех пор, как увидела слезы в ее глазах в дамской комнате в отеле. Сегодня вечером, как и тогда, Виктуар проявляла чудеса самообладания и красоты, которую называют soignée[177] («тщательно продуманной», «холеной»), но, как и тогда, она думала о другом, хотя и идеально играла роль дочери хозяйки дома (jeune fille de la maison[178]), которая предоставляет своему мужу вести серьезные разговоры с политиками и бизнесменами.
Дети Виктуар, что было так непохоже на обычное поведение детей у себя дома, являлись воплощением некой французской концепции детства: они подставляли взрослым щечки для поцелуев и произносили «Bonjour, madame»[179] как полноправные участники вечера. Эми восхищалась тем, что их не отослали сидеть с няней и что за оказанное им доверие они платили хорошим поведением. Благодаря Гарри Эми знала теперь о детях больше, чем раньше; она еще не была уверена, чтó чувствует к детям вообще, и была рада испытать настоящий прилив нежности к этим прелестным смуглым девчушкам. Семья Аббу, кажется, воплощала собой некий идеал семьи, не вполне американский, больше в платоническом смысле: зять вносит свой вклад в семейное предприятие, даже если зять – это друг тещи. В Пало-Альто воскресным днем ребята смотрели бы футбол.
– Мне было приятно, bien sûr[180], и спасибо вам за чудесные тюльпаны. Вы решили, что у нас мало цветов?
Кип по-прежнему избегал Эми, и в конце концов она заговорила с ним об этом.
– Почему ты от меня прячешься?
– Я не прячусь, – был ответ.
– Это как-то связано с Керри? – спросила Эми, припоминая только что сказанное ей Осуорси.
– Я ничего не могу поделать, если она кажется странной, – уклончиво ответил Кип.
Эми решила не настаивать. Скоро она все узнает у господина Осуорси. Она предложила Кипу пообедать с ней после приема у Жеральдин, отчасти подозревая, что ему хочется вернуться в школу как можно позже, и желая немного его подбодрить, отчасти потому, что не хотела, чтобы Отто провожал ее домой. И действительно, Отто ждал ее на улице и, даже если он и был разочарован, увидев Кипа, не показал этого, а взял ее за руку и стал болтать с ними обоими. Они пообедали в маленьком ресторане на острове Сен-Луис Кип казался не в своей тарелке – возможно, из-за присутствия барона – и быстро управился с обедом. Эми понимала, что ему, должно быть, одиноко, с ним не было даже Гарри, чтобы поговорить, что объясняло его немногословность, когда он рассказывал о своем французском классе и о проблемах, связанных с тем, что его французские сверстники продвинулись в математике гораздо дальше, чем он, хотя в компьютерах они значительно отставали. Наконец он поделился некоторыми своими мыслями относительно Керри.
– Они не разрешат ей поехать домой, – сказал он. – Ее château, в котором она жила, – говорят, что ей теперь нельзя туда входить.
– Почему?
– Потому что он больше не ее. Его получили Поузи и остальные. Может, они и позволят ей остаться, но это зависит от того, что подписал Адриан, или от чего-то в этом роде.
– Разве Гарри не получит свою долю? Они не могут просто выкинуть Гарри на улицу. Во всяком случае, они кажутся такими милыми, трудно поверить, что… – сказала глубоко потрясенная Эми. – Позволь мне все выяснить. – Она думала, что, вероятно, Поузи и Руперт не поняли, что Керри некуда идти. – Я могу позвонить господину Осуорси. Он, наверное, просто не подумал об этом.
В одиннадцать они проводили Кипа в метро, а Отто проводил Эми домой через внутренний двор Лувра и мост Рояль. Огни фонарей, освещавшие другие мосты, отражались в черной воде реки. Речные трамвайчики заливали их мощными огнями. Он поднялся вместе с ней наверх – это ее не удивило, и смешно, но она на это надеялась; хотя она и не планировала спать с ним, у Жеральдин его знакомое лицо в море незнакомых французских лиц, худощавых, ухоженных, побывавших в руках опытных парикмахеров, вызвало у нее теплое чувство. Она и сама чувствовала себя одинокой. Он выразил восхищение ее новой квартирой в экспансивных, несколько профессиональных выражениях:
– Гм, окна на север, но у вас будет солнце на кухне и в спальне. Хорошо, что спальня выходит не на набережную. Очень приятный цвет – как вы его называете?
– Бирюзовый, – сказала Эми. – По-французски это звучит как-то по-другому. Он скопирован с Большого Трианона.
– Нам надо поговорить, – сказал он, благоговейно глядя на этот такой продуманный, натуральный цвет.
– Чего-нибудь выпьете?
– Это Фенни, – начал он, когда они сели. – Моя жена. Как вы знаете, с ней все непросто. Я не знаю, как бы мы смогли продолжить, мы с вами. В будущем она собирается приезжать в Париж вместе со мной… В общем, она здесь, в отеле «Дю Лувр». Я сказал ей, что у меня деловая встреча… Мне показалось, я должен встретиться с вами, прежде чем… прежде чем мы чересчур сильно привяжемся друг к другу. Больше чем привяжемся.
Взволнованная, Эми стала уверять его, что она вовсе к нему не привязана, и это было бестактно и даже не совсем правда. Теперь, когда он исключил эту возможность, она поняла, что подсознательно, возможно, хотела снова спать с ним во время его приездов в Париж, не говоря уже о зимних месяцах в Вальмери. Она могла представить себе будущие случайные встречи, сопровождаемые надежными советами специалиста по недвижимости, и в перспективе, возможно, шале… В конце концов, он единственный ей открылся. Он был одет в облегающий сюртук с серебряными пуговицами. Она улыбнулась, чтобы скрыть противоречивые чувства, которые ею завладели, и сказала, что она все понимает. Барон Отто засиял от облегчения, что сцена отменяется, и выпил послеобеденный ликер gennepi, который Эми привезла с собой из Альп.
– Конечно, мы останемся близкими друзьями, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вам помочь в отношении собственности, могу проконсультировать – я всецело ваш, – сказал он.
Когда он ушел, она думала – может быть, лучше сказать размышляла – о бароне, о приеме у Жеральдин, о разных разодетых людях, о закусках, о фаршированных перепелиных яйцах и тостах с лососем и особенно о том, что она не могла примириться – даже если бы ее это заботило – с тем, что Отто женат. Она надеялась когда-нибудь понять этот странный общественный институт брака, с его ревностью и собственническими инстинктами, которых она никогда не испытывала, да и не хотела испытать. Вероятно, в этом-то вся и проблема: ее сердце никогда не было разбито или хотя бы задето.
Итак, мужья. Что за странный народ! Эми надеялась, что Виктуар, такая милая, сумеет справиться со своим мужем, несомненно причиняющим ей массу беспокойства, со своим вздорным и, вероятно, как и у Отто, неверным характером. Ей часто доводилось слышать о донжуанстве европейских мужчин, да и по личному опыту, если Отто, Эмиля, Адриана Венна и адвоката можно было считать типичными примерами, низкое мнение о них было, вероятно, правильным. Впрочем, все эти мужчины казались счастливыми. Те ее коллеги-мужчины из Пало-Альто, которые изменяли женам, страдали, ходили к психиатрам, публично обсуждали свои муки и неизбежно приходили к разводу, – создания некоего американского, протестантского типа супер-эго, которое не позволяло им просто выйти сухими из воды. Разумно ли вообще вступать в брак?
Однако в том, что недавно произошло у нее с бароном Отто, все равно было какое-то затруднение. Если ее огорчило то, что с Полем-Луи, ее инструктором по лыжам, у нее даже ничего не начиналось, то еще более деморализующий эффект вызывало то, что ее отвергли после первого раза, как будто она провалила вступительный экзамен или как будто она оказалась слишком уж американкой, которой не хватало каких-то основных эротических навыков или чувств. Или эпизод с бароном прошел слишком уж хорошо, может быть, почти по-супружески?
У Эми никогда не было сомнений в своей сексуальной адекватности, но теперь она начала опасаться, что огромная пропасть, лежащая между культурами, из которых ей знакома была только своя национальная, делала сексуальные отношения разными в разных странах. Она вспомнила странные японские гравюры, на которых полностью одетые люди проникали своими половыми органами сквозь складки кимоно, чтобы осуществить соитие с другими людьми, – была ли то реальность или художественный вымысел? Она вспомнила о телевизионном фильме, в котором голые французские девушки делали стойку на голове. Или фильм Альмадовара[181], который шел в Пало-Альто в некоторых кинотеатрах и в котором героиня наслаждается куннилингусом, раскачиваясь на бельевой веревке. В этом проявилась какая-то испанская специфика? Или нет?
Или даже хуже: может быть, Отто просто понял, что она не собирается покупать шале близ лыжного курорта? Она не верила в свою эмоциональную уязвимость – ни в коем случае, но тем не менее эти мысли расстраивали и беспокоили ее. И одной из причин беспокойства было опасение, что ее приключение с Отто не казалось ей достаточно умным.
И все-таки она ощущала любовное томление, у которого не было имени. Полночь еще не наступила, и ее квартира вдруг показалась ей слишком тесной: чувство было такое, словно пространство давило на нее. Этому чувству нельзя было поддаваться, иначе оно могло поставить под сомнение весь проект, который привел ее сюда и к которому она уже теперь испытывала противоречивые чувства. Она надела пальто и вышла на улицу, чтобы полюбоваться видами Сены вверх и вниз по течению, как она часто делала в последнее время. Ей очень нравилось, что в Париже женщина могла гулять по ночам одна, не испытывая беспокойства, не то что в Пало-Альто. У нее не было объяснения этой проблемы в Пало-Альто, которое не показалось бы чересчур политически некорректным. Находясь здесь, она часто чувствовала, что ей приходится подвергать цензуре свое сознание, устанавливая определенные рамки для своих размышлений, чтобы избегать осознания некоторых острых моментов, которые касались Америки и к которым она не была готова.
Она остановилась на мосту Карусель над черной рекой, чтобы полюбоваться на огни, освещавшие пролеты мостов с обеих сторон, имевшие форму арок: образ и его зеркальное отражение, возвращавшее к началу бесконечное множество раз. Это было, несомненно, одно из красивейших зрелищ на земле. Является ли красота окружающего мира позитивной ценностью, как сотрудничество, за которую обществу приходится платить свою цену? Французы, очевидно, думают именно так. Князя Кропоткина, насколько она помнила, красота интересовала мало.
Она скорее почувствовала, чем увидела, что кто-то к ней приближается, а потом поняла, что это Эмиль Аббу: с поднятым воротником и шарфом, обернутым вокруг шеи, он быстрыми шагами направлялся к ней со стороны дома Жеральдин. Он поднял руку в приветствии. В том, что она встретила кого-то знакомого среди ночи в Париже, особенно Аббу, которого она недавно видела в окружении семьи, было что-то обеспокоившее ее, и, несмотря на свои размышления о безопасности в Париже, она ощутила страх, как будто он мог причинить ей зло. Или это было чувство вины, как будто ее застали за чем-то нехорошим?
– Bonjour, mademoiselle, – сказал Эмиль. – Est-ce que la soirée vous a plu?[182]
– Qui, – ответила Эми. – Все было замечательно. Надеюсь, посуды оказалось не очень много… Мне следовало остаться… Вечер был чудесный. – Какие глупости она говорит. Конечно, у Жеральдин есть помощницы на кухне, она не моет посуду, что за нелепое замечание.
– Да нет, она любит устраивать приемы. – Повисло молчание.
– О, хорошо.
Неожиданно он взял ее под руку.
– Почему вы здесь? Пойдемте, выпьем коньяку или съедим что-нибудь.
Какое странное стечение обстоятельств. Эми пассивно пошла с ним по направлению к Сен-Жермен, по улице Сент-Пэр, удивляясь, почему она это делает. Да он-то как тут оказался, в самом деле?
– У нее много знакомых американцев, – сказала Эми. – Я думаю, она хотела, чтобы я почувствовала себя как дома.
– Вот, «Флор».
Они зашли в кафе – несмотря на позднее время, тут было много народу – и сели на террасе под кондиционерами, согревавшими помещение теплым воздухом. Он заказал два бокала коньяку, не спросив, чего она хочет. Эми не понимала даже, почему она тут сидит, почему так неосмотрительно заговорила об американцах, что неизбежно вызовет его критику и заставит ее снова заступаться за свою страну, даже если она будет наполовину согласна с тем, что он скорее всего скажет. Сегодня вечером во «Флор» оказалось много американцев, но были еще и пожилые француженки, смотрящие в свои бокалы с анисовым ликером, как та зеленоватая женщина на картине, которую видела Эми, что разглядывала свой абсент. Эми и Эмиль смотрели друг на друга. Он, вероятно, как и она, спрашивал себя, почему они здесь или о чем теперь говорить? Нет, ей не было неприятно сидеть в полночь в парижском кафе в компании красивого француза – это ведь вполне соответствовало ее мечтам о Европе, разве нет? И почему у нее всегда такие противоречивые чувства? Неужели противоречивость легче пробивает себе дорогу, чем убежденность?
– Вы знакомы с работами князя Кропоткина? – спросила она лишь затем, чтобы найти хоть какую-то тему для разговора.
– Oui, а что?
Эми удивилась. Несмотря на то что она часто пыталась поговорить на эту тему, это было впервые, что кто-то о нем слышал.
– Я нахожу его интересной личностью. – И она стала рассказывать ему о своем убеждении, что идеи Кропоткина надо распространять.
– Тогда вы анархистка, а я принимал вас за капиталистку, – сказал он. Имел ли он в виду ее личную ситуацию или американский образ жизни в целом? Она насторожилась. – Естественно, взаимопомощь – это хорошая идея, сотрудничество – это хорошо, но, кроме того, нужны принципы, – добавил он.
– О, конечно, – согласилась Эми, думая в замешательстве, что сотрудничество – это принцип. Что он имел в виду? – На мосту было так красиво, я пыталась вспомнить, что он говорил о красоте.
– Я могу сказать вам. Он сказал, что красота – это «тщательно продуманная идея». – Как удивительно, что Эмиль это знает! – Я могу даже проиллюстрировать эту мысль. У Жеральдин вы выглядели очень красиво – мне объясняли, что нельзя говорить подобное американцам, а то они подумают, что вы оскорбляете их серьезность. Но я хочу сказать, что именно тогда, когда Кип говорил мне о вашей доброте к нему, я начал замечать вашу красоту. Моя идея мешала мне видеть. Странная корректива – вдруг это осознать. Но почему вы подумали именно об этой абстрактной идее?
– Я думала о том, что за тем, как французы относятся к набережным и мостам, стоит какая-то идея, а может быть, лучше сказать предположение, что это должно быть красиво, – у нас дома так не думают. Обычно вдоль рек у нас заводы.
Очевидно, Эмиль едва удержался, чтобы не прокомментировать ее слова в пренебрежительном смысле к их культуре.
– Я должен перед вами извиниться. Я не оценил размеров всей той помощи, которую вы оказали Кипу. Я слышал, именно вы послали его в школу в Версале?
– Да, а что?
– Это тоже очень щедро с вашей стороны.
– О, я уверена, что они вернут мне эти деньги, – сказала Эми. – Если нет, я заставлю его косить мою лужайку или делать что-нибудь такое. – Господин Осуорси точно не знал, как теперь обстоят дела Кипа в Америке и достанется ли Керри, по крайней мере, опека над братом.
– Говорят, что у американцев несколько беззаботное отношение к деньгам.
– Только не у меня, я очень осторожна, – сказала Эми. – Некоторые вопросы очень важны, например школа.
– Я не хотел, чтобы мои слова прозвучали как критика.
– На самом деле? Тогда это первое за все время, что вы сказали мне не как… Почему Кип избегает меня? Он едва говорил со мной.
– Думаю, он смущен тем, как ведет себя его сестра.
Но она не знала, как себя ведет Керри; к своему стыду, она ее еще не навестила. Она снова подумала о том, какую плохую услугу им оказала, помогая перевезти господина Венна – на тот свет.
– Как бы там ни было, я тоже должна извиниться – перед вами. Мне очень жаль, как все получилось с отцом вашей жены. Я чувствую, что это моя вина.
– Тайны культур. Француз сказал бы: «Это не моя вина».
– Я это заметила, – призналась Эми. – Они часто говорят: «Cʼest ne pas та faute»[183] в тех случаях, когда мы бы считали, что вежливее сказать: «Это я виноват», даже когда мы думаем, что это не так. Но я действительно думаю, что виновата.
