Текст книги "Раздел имущества"
Автор книги: Диана Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Теперь, во время вечеринки, увидев его представительную фигуру во всем блеске, Эми нашла ее почти что подкупающей. К собственному неудовольствию, Эми обнаружила, что думала о бароне весь день: например, ей было интересно, часто ли он спит со своими клиентками, сколько ему лет и как он учился. Независимо от сильного эротического желания, которое разбудил в ней Эмиль, она по-прежнему не могла объяснить себе, как оказалась в постели с Отто. Что это было: его внезапные пылкие слова, налет светскости, ужасная жена, из-за которой она ему посочувствовала? Или все сразу? И все равно, никаких сожалений – никакие сожаления не являются правилом для жизни, даже если какое-то сожаление у нее когда-нибудь и было. Она вдруг подумала, что ей на самом деле могло понравиться его маленькое шале в Альпах, но, конечно же, это было смешно. Все-таки она могла бы туда приезжать каждой зимой на месяц или два, а остальное время сдавать, то есть они бы с Отто сдавали… Но, нет, он ей даже не нравился. И надо сказать, к его чести, Отто больше не заговаривал о приобретении недвижимости.
По правде говоря, у Эми появилась еще одна навязчивая мысль, которая заставляла ее волноваться. На коктейле все говорили о явлении Жанны д’Арк сестре Кипа, миссис Венн, которое произошло до схода лавины. Эми видела сюжет новостей, звездой которого стал Эмиль Аббу, потом в баре перед вечеринкой, когда телевизор переключили на «Евроньюс» и дважды показали сюжет о лавине, а потом статуи и старые гравюры Жанны д’Арк – Эми все стало понятно и без знания французского языка. И впервые она задумалась о том, где была сама в момент схода лавины.
Это потому, что утром кое-что ее поразило. После завтрака, надев свой лыжный костюм, Эми собиралась выйти из комнаты, когда луч солнца, внезапно ворвавшийся через окно и высветивший ее зеркальное отражение, заставил ее заволноваться. В зеркале Эми увидела сверкающее серебро, которое теперь, когда она была наслышана о происшествии, казалось ей доспехами. Это означало, что ее самое могли принять за Жанну д’Арк. Конечно, это было нелепо, и все же она об этом подумала.
– Эта теория, альтернативная теории с американскими военными самолетами, – услышала Эми.
– Это какой-нибудь американский пилот, воспользовавшись местными предрассудками, пытается отвлечь внимание от самолетов, – сказал кто-то другой.
– Если кто-то видел наверху человека, то этот человек почти наверняка должен был погибнуть под лавиной, – заявил кто-то еще, и эти слова немного утешили Эми, ведь поскольку она была жива, то она не могла быть в том месте.
Эмиля Аббу окружили почитатели – все так глупо поддаются очарованию появления на телеэкране – и говорили, что он снова появится на Си-эн-эн, помимо его обычных круглых столов на канале «Антенн-2», так как оба канала теперь интересовались вниманием к Орлеанской Деве, таким странным образом переместившемся в Альпы.
– В США нет женских икон, – говорил Эмиль своим поклонникам.
Эми подошла поближе.
– Статуя Свободы, – напомнила княгиня Маулески. – Статуя Свободы – женская.
– Да, это правда, но ее прислали из Франции. Liberté, egalité[129] – эти добродетели всегда женские, как в латинских языках, так и, пожалуй, в жизни вообще, потому что это слова женского рода. У Америки есть икона Дяди Сэма, хотя является ли он таким же символом, как Святая Жанна или Дева Мария, я не могу сказать, не будучи американцем.
Эми представила себе тощую фигуру в полосатых брюках в цилиндре и с довольно тощей бороденкой – кто он такой? Определенно, не неотразимая персонификация патриотических чувств, за исключением, пожалуй, чувства вины и долга: «Ты нужен Дяде Сэму». Но Эми никогда не ощущала, что ему нужна именно она.
– Нам не нужен объединяющий символ, – она не могла удержаться, чтобы не сказать это, хотя и понимала, что встревает в их разговор.
– Вы объединяетесь вокруг своих президентов, даже если они и являются мошенниками. Хотя, признаю, таких мошенников, как французские президенты, нигде еще не бывало. – Эмиль и окружавшие его люди снисходительно засмеялись, и кто-то из них сказал: – Феликс Фор[130].
– Миттеран.
– Да, и они ведь протестанты, – вставила мадам Шатиньи-Дове. – Я имею в виду американцев.
– Какое это имеет отношение к делу? – недоумевала Эми.
– Традиции преклонения перед Девой Марией приучили католиков к почитанию матриархальных образов. Англосаксонские страны являются более мужскими, – объяснил Робин Крамли. – Джон Булль, Дядя Сэм.
– Но мы не объединяемся вокруг своих президентов, – возразила Эми. – В любой момент это делает только половина страны. Во Франции люди об этом забывают, они думают, что мы все похожи друг на друга.
– Честно говоря, у нас такие глупые представления об Америке, я имею в виду, у французов, – сказала Виктуар. – Совершенное недоразумение. Ну, например, что в Америке собаки не лают. Я на самом деле такое слышала.
Она посмотрела на Эми, как будто ожидая подтверждения, что это неправда. Из чувства патриотического негодования Эми ничего не стала говорить; и пусть она думает, что в Америке собаки не лают.
– Бюффон думал, что собаки не лают и что люди там низкорослые, из-за климата, – сказал Эмиль. – Неужели это неправда?
– Он шутит. Конечно, мы знаем, что это очень глупо, – успокоила Эми Виктуар.
– Бедная Эми, французы так жестоки к американцам, – сказал барон Отто. – Не обращайте на них никакого внимания. – Он улыбнулся по-свойски своим французским друзьям, а Эми отвесил что-то вроде тевтонского поклона.
– Мы также жестоки и к себе, – сказал Эмиль.
– Франция начинала с адресованных нам заверений в вечной дружбе, – напомнила им Эми. – Лафайет даже назвал своего ребенка в честь Джорджа Вашингтона. Он помогал нашей революции[131].
– С вашего позволения, Франция помогала американским революционерам, имея в виду причинить неудобство Британии, а не из дружеских чувств. О, я не отрицаю дружбы между Вашингтоном и Лафайетом, но, по общему мнению, Вашингтон был выдающимся человеком. Вероятно, в последнее время Франция была неверна, но для этого всегда есть причины, как в браке. Недопонимание, столкновение темпераментов, – сказал Эмиль. – И кто скажет, кто из двоих виноват? Мы, конечно, виним вас, за ваши банальности, вульгарность, за ваши удачные фильмы…
Быть обвиненной в вульгарности оказалось больше, чем Эми могла вынести.
– Мы дважды спасали вас!
– В этом и состоит ваша вина, – улыбнулся Эмиль. – Этого мы вам не можем простить.
– Вы думаете, между ними что-то есть? – прошептал на ухо Эмилю Робин Крамли, когда гости стали расходиться.
– Межу кем?
– Этим тевтонцем и Эми?
– Я не заметил ничего необычного, а что?
– Какая-то интимность?
– А вас это беспокоит?
– Очень. Таких девушек нельзя отдавать на съедение таким как он. Она пробудила все мои рыцарские чувства. А он – деревенщина, охотник за состоянием.
– Думаю, вы ошибаетесь насчет ее денег, Крамли. Не такой у нее вид. Взгляните на мадам Ренан или на хорватскую красавицу вон там: какие бриллианты, и все утро они провели у парикмахера. Вот это poules de luxe[132]. У американки ничего этого нет. Она просто одинокая девушка, которая ищет себе мужчину, – вот и все.
– Миллионы, дорогой мой, взгляните снова.
Эмиль посмотрел и пожал плечами.
– Я не эксперт, – сказал он.
Но возможно, он поддался стереотипам, согласился он про себя, потому что он действительно не замечал в ней никакого интереса к фасонам или украшениям, что могло означать, что у нее есть деньги, – а может быть, это просто американская черта: безнадежное отсутствие шика. В любом случае, для него это не имело никакого значения. И все же он продолжал о ней думать. Эмиль постарался избавиться от этого пробуждающегося интереса.
Он оглянулся в поисках Виктуар, готовый идти на обед. Во время разговора она стояла рядом с ним, а теперь вот исчезла.
Виктуар выглядела бледной. Только что у нее открылись глаза. Она перехватила случайный взгляд Эмиля, брошенный им на Поузи, и, кажется, ее встречный взгляд, и сразу безошибочно поняла, что между ними что-то произошло. С тех пор как Виктуар приехала сюда, она все время замечала, как пристально смотрит на Эмиля Поузи, но она уже привыкла, что на него глазеют все – и мужчины, и женщины. Красота Эмиля была одной из причин ее собственного обожания, которое она к нему испытывала, не главной, конечно, но одной из многих, и к тому же ей было приятно обладать кем-то, кого так желают остальные. Она знала, что такова цена: никто не мог сопротивляться постоянным искушениям, которые, казалось, весь мир предлагал Эмилю, не только сексуальным, но и другого рода – должности, знакомства, и Виктуар гордилась, что он никогда не гонялся за деньгами и не поддавался их влиянию, он не был ни корыстным, ни продажным. Ему и не приходилось. Но теперь цена была слишком высока. Взгляд, который Эмиль бросил на Поузи, был тем взглядом, которым он обычно смотрел на женщин, с которыми спал, к которым прикасался, которым отдавал свою сексуальность, – о, она даже не могла об этом думать.
Первая реакция на догадку была чисто физической: по всему телу пробежал озноб, перехватил ей горло, и она судорожно сглотнула. Виктуар закуталась в платок, как человек, переживающий потрясение. К счастью, комок в горле не дал ей закричать от негодования, и ее желание завопить и броситься на Поузи вылилось в прилив жара к щекам. Кажется, никто не заметил произошедшей в ней перемены.
Было невыносимо думать, что судьба сыграла с ее душевными привязанностями такую злую шутку, и всего за несколько дней: она получила сестру, а ее муж предал ее с этой сестрой. Нет, не так: она получила сестру, а эта сестра начала охоту за ее мужем. Все, о чем она когда-то знала и о чем думала, включая и то, что Эмиль, как, по ее мнению, и все мужчины, не всегда хранил верность, теперь перевернулось с ног на голову. Горько думать, что судьба послала ей неизвестного отца, даже деньги и еще двух родственников, которых она была готова полюбить, но вместе с этим отравленным даром разбила ей сердце, а ее будущее теперь сплетено с ними.
Ее сердце бешено колотилось. Предательский Альбион. Вот такие они, эти англичане, с их плохой личной гигиеной, скользкой моралью, ненадежным ведением дел, безнадежными махинациями… Обнаружить в сестре монстра, строящего против нее заговоры и обсуждающего сестру за ее спиной! Гнев выкипел в ней, как вода в чайнике, просвистел ей уши и испарился, оставив разбитым сердце. Уверенная в том, что кто угодно мог прочитать на ее лице все, что с ней творилось, она пробормотала какое-то извинение и вышла в дамскую комнату, убеждая себя, что у нее просто разыгралось воображение. Может быть, Эмиль, в конце концов, единственный ребенок своих родителей, испытал к полной жизни, румяной Поузи братское чувство. Но она все знала: Эмиль смотрел на Поузи так, как смотрел на нее: нежным взглядом, как какой-нибудь мормонский патриарх или вождь африканского племени. Хотя, может быть, это культурное влияние его родителей, проживших долгое время в Сенегале, и не его вина.
В голову Виктуар лезли ужасные образы. Как кошмарно должна была выглядеть Поузи голой: огромные раздутые груди, большие пурпурные соски и, вероятно, сильный английский запах – овцы, рыбы и жареной картошки, сажи, поездов, рвоты; однажды в детстве Виктуар возили в Англию, и в Британском музее она ощутила этот запах. Она ненавидела холодные комнаты, фланелевые рубашки, нефильтрованный чай, скользкие отбивные, слишком сладкий шоколад, коричневые зубы, гудящие голоса… Да что у них есть, у англичан, кроме Шекспира?
Виктуар присела на стул и попыталась справиться с дыханием. Она заметила, что на нее встревоженно смотрит другая женщина – это была та самая американка, Эми, одетая для коктейля, которая зашла за бумажным носовым платком. Она спросила с беспокойством:
– С вами все в порядке?
Виктуар быстро вскочила на ноги, весело улыбнулась и стала внимательно искать в сумочке губную помаду.
Эми, которая поначалу испытывала к Поузи бóльшую симпатию, чем к Виктуар, теперь включила Виктуар, заметно расстроенную, в круг своих привязанностей. Поузи нравилась Эми потому, что та была англичанкой и такой подкупающе неприспособленной к жизни. Эми восхищалась ее копной взъерошенных кудрявых волос, а совершенство Виктуар, с ее белокурыми волосами, хорошим английским и всем ее великолепием, свидетельствующим о некотором духовном превосходстве, почти что отпугивало. Теперь Эми видела, что Виктуар тоже страдает – она была уверена, что из-за смерти отца, и она подошла, чтобы дружески взять ее за руку и сказать несколько утешительных слов.
– Да, так печально, бедный папа! Я никогда его не знала, – сказала Виктуар. – Так грустно, я только что это осознала. Ничего страшного. Не хочу, чтобы Руперт и Поузи увидели меня в таком состоянии, их это огорчило бы еще больше.
Конечно, мы завтра же уедем из отеля, подумала Виктуар. Эмиль поедет с ней, она была настроена решительно. Она не будет говорить об этом ужасном подозрении – они должны вернуться к детям, и точка. Ей даже не нужно сейчас решать, стоит ли вообще говорить об этом когда-нибудь.
Эми обняла ее, думая о том, как это все грустно, на самом деле грустно, и какие все-таки молодцы те, кто спаслись! Теперь Эми внимательно смотрела на Виктуар. Та, которая всегда казалась такой естественной, справившись со слезами, нанесла немного блеска на губы, маленькой щеточкой причесала ресницы и брови, чуть взбила волосы, сложила и расправила свой платок и нанесла немного духов на виски, за ушами, на запястья и между мизинцем и безымянным пальцами каждой руки, в то время как они, переключившись на более веселую тему, обсуждали замечательного местного карпа, которого подавали вчера в столовой. Эми старательно запомнила каждую деталь туалета француженки.
Когда Эми пришла на обед, Кип с Гарри уже ждали ее за столом. Гарри уже привык к появлениям Эми и громко приветствовал ее, барабаня ложкой по подносу, установленному на его высоком стульчике. Эми боялась сказать Кипу о том, что решила, по ряду причин, ни одну из которых она не могла ему назвать, уехать из Вальмери немного раньше. Мадам Шастэн сказала ей, что, хотя ее квартира еще далеко не готова, жить в ней можно, и Эми говорила себе, что ее внезапное намерение поскорее уехать в Париж объяснялось отчасти желанием присутствовать при выборе обстановки. Каждый день приносил с собой один-два звонка от Жеральдин или декораторов, американок по имени Тамми и Уэнди, которые задавали вопросы: нет ли у нее антипатии к какому-нибудь цвету, например бирюзовому, как в Большом Трианоне? Насколько строго она хочет придерживаться стиля семнадцатого века? С переходом к стилю Луи XVI? Некоторые считают стиль Луи XVI немного мрачным, а каково ее мнение?
У нее не было ответов на эти вопросы, но она также не хотела, чтобы за нее это решали другие. Она хотела изучить варианты и обсудить их. Она не говорила: «Не смотрите на расходы», хотя у них, по-видимому, сложилось именно такое впечатление. Расходы уверенно росли, и она вынуждена была признаться себе, что начинает беспокоиться. Эми точно не знала, как донести эту мысль до мадам Шастэн, чтобы той не показалось, что она ей не доверяет или критикует ее работу. Не поддаваясь своему беспокойству, она все-таки зашла так далеко, что прочитала в «Интернэшнл геральд трибюн» объявления о продаже недвижимости, чтобы составить представление о том, сколько это может стоить. Эми с интересом увидела, что в этих объявлениях используются фразы, которые в Америке сочли бы политически некорректными: «близко от церкви» или «удобно ходить пешком за покупками» (или даже «кухонный лифт»). Очевидно, местное сознание не беспокоило то, что не все люди посещают церковь, не все могут ходить и что работа в ресторане не должна высмеиваться. Должно быть, по историческим причинам, они стали менее чувствительными.
Другой причиной, по которой она должна была уехать, стала та нежность, с которой барон тихо сказал ей, когда она уходила с вечеринки: «К несчастью, меня сегодня ожидают к обеду», как будто бы она хотела, чтобы он отчитывался ей о своих делах. Она опасалась запутаться в этих отношениях, она помнила о букете. Поэтому она должна была сказать Кипу, что уедет. Эми знала, что Кип будет разочарован, но, по крайней мере, его сестра поправлялась и скоро все встанет на свои места. Но он не ответил на этот бодрый взгляд на вещи; он был в ужасе.
Все гости отеля, проходящие через холл по окончании обеда, могли видеть высокого, лысеющего, импозантного француза, который регистрировался у стойки. Рядом с ним стояла очень красивая женщина, на большом сроке беременности – такое не часто увидишь на лыжных курортах. Мужчина что-то писал на бланках для коротких сообщений, которые дочь Жаффа расставляла по почтовым ячейкам. Поузи, подойдя, увидела, что в ее ячейке есть сообщение. Она надеялась, что сообщение от Эмиля, который должен был утром уезжать, как и они с Рупертом. Вместо этого она прочла следующее, кратко написанное по-французски:
«Месье Антуан де Персан, действуя по поручению мадам Шастэн и мадам Кроуфорд Венн, хотел бы поговорить с мадемуазель Поузи Венн. Пожалуйста, позвоните в номер 40».
Поузи сразу же пошла искать Руперта, чтобы обсудить, что могло понадобиться от них этому новому лицу. Вновь прибывшие прямиком отправились в столовую, очевидно очень довольные тем, что оказались в заснеженных Альпах, и радуясь перспективе вкусного обеда; они не отрывали глаз друг от друга.
Вечером после обеда в деревенской церкви должна была состояться поминальная служба по жертвам лавин, и Эми, которая поначалу не собиралась идти, передумала и направилась прямиком туда, чтобы выполнить свой долг в духе взаимопомощи и поддержать Кипа, а также потому, что она теперь была знакома с Веннами. Маленькая церковь с живописной колокольней внутри была перестроена на современный лад, вероятно, в то время, когда строился туристический центр. Позади алтаря, на фоне кирпичной стены, возвышался крест из светлого дерева с распятым Христом, искусно сделанные церковные скамьи имели пепельный оттенок, в окнах были цветные витражи, выполненные в духе какого-нибудь художника. Люди тихо входили и рассаживались по обе стороны от центрального прохода, каждому давали свечу. Эми надеялась, что в определенный момент им подадут сигнал, чтобы они зажгли свечи, и что этот сигнал будет понятен для всех, независимо от национальной принадлежности. Она предполагала, что это католическая церковь, первая, в которой ей пришлось побывать.
В толпе пришедших в церковь людей можно было узнать множество постояльцев отеля, все они были одеты в прогулочную обувь и теплые куртки и принесли с собой запах шерсти и сырости. Там были Отто и его жена. Эми осторожно села позади них. Родственники Венна прошли и сели во втором и третьем ряду, позади мест, оставленных для тех, кто оплакивал других жертв оползня. Виктуар сидела с Гарри, Кипом и господином Аббу, позади Поузи и Руперта. Эми обрадовалась, увидев, что они приняли к себе Гарри и Кипа, это был знак согласия в семье Веннов, но в том, что они не сели все вместе, было что-то странное.
Ожидание затянулось, а в церкви было холодно. Очевидно, полагалось не снимать пальто, хотя Эми увидела, что Поузи отбросила свое в сторону. Наконец появился священник в облачении, кивнул присутствующим и начал произносить речь замогильным голосом. Эми могла себе представить, о чем он говорил: заупокойные молитвы о погибших, благодарственные – за спасение остальных. Люди понимали, о ком идет речь, но Эми выделяла только имя Адриана Венна из имен всех тех людей, ради которых они здесь собрались. Несмотря на ее неодобрение религии в целом (из-за князя Кропоткина) и непонимание языка, она ощущала общее молитвенное настроение и искренне размышляла об опасности и смерти, испытывая благодарность за то, что спаслась тогда в горах, когда повела себя так неосмотрительно. Она знала, что приняла правильное решение не искушать судьбу и дальше. Когда пришло время зажечь свечи, она, как и остальные некурящие (все американцы?), была вынуждена попросить огня. К ее плечу прикоснулась рука, в которой была зажигалка, – это оказался Поль-Луи.
– Pay, pay, pay[133], – говорили вокруг нее. Простая литания[134], но как она подходит для анализа жизни: чувства вины и долга живых перед мертвыми.
– Мир, – сказал Поль-Луи, обращаясь к Эми. О! Paix, paix, paix[135]. Ей стало неудобно, что вместо слова «мир» она услышала «плати».
– Вы еще не видели, как я живу, – сказал Поль-Луи, когда они выходили из церкви. – Вы сейчас не заняты?
Эми вздохнула, она почувствовала небольшое искушение, но теперь было уже поздно. Почему он ждал так долго?
– Сегодня мне надо вернуться пораньше, – сказала она. – В десять мне будут звонить – дела. Но у меня есть время, чтобы выпить. Я угощаю! – Потом, не желая отрезать себе все пути назад, она дотронулась до его руки и сказала: – Я буду часто приезжать в Вальмери.
Когда они вошли в освещенный вестибюль, Эми, на которой была куртка от лыжного костюма, почувствовала себя преступницей: она купалась в серебряном свете! Все должны были заметить, что она сияла, как та женщина в доспехах, которая явилась Керри. Оглянувшись, чтобы выяснить, видел ли барон Отто, как она вошла с Полем-Луи, она увидела, что он смотрит на нее с удивлением, несомненно припоминая – а он знал об этом один, – что в день, когда сошла лавина, она каталась на лыжах.
И тогда мадам Шатиньи-Дове произнесла это вслух:
– Честное слово, мадемуазель, вы сама могли бы быть Жанной!
В тот же миг Эми почувствовала, что это правда: это была она. Все смотрели на нее, вокруг раздавались голоса, в которых слышалось удивление и даже – казалось ей – осуждение. Она ощущала, что на нее, Эми Хокинз, направлено все европейское негодование, и, вцепившись в Поля-Луи, она выскользнула из вестибюля.
Выйдя, она постаралась обдумать все спокойно. Она твердо решила уехать из Вальмери, хотя намеченный срок ее пребывания в отеле еще не закончился, и отправиться в Париж немного раньше. За это время она уже догадалась, что безделью необходимо учиться, это искусство, а катание на лыжах составляло часть этого искусства, которое она пока не освоила. В Париже она постарается больше читать.
Конечно, потом она не будет бездельничать – у нее будет ее фонд, и она станет заниматься взаимопомощью. Но пока она здесь, в Европе, изучает и то и другое, она должна больше учиться. Конечно, французский и немецкий языки, по методу Крейка, с преподавателем, поскольку она уже поняла, что когда занимаешься сам, то уроки постепенно сходят на нет. И еще, наверное, уроки дикции и владения речью, поскольку уже несколько раз она слышала отзывы о голосах американских женщин, и теперь, когда это стало ей известно, она будет обращать внимание на то, что имеют в виду люди, когда рядом с ними находятся другие американки. Она не представляла себе, обладает ли она таким же резким громким голосом. Не то чтобы европейцы говорили так уж красиво: у них были высокие неестественные голоса, они говорили как будто нараспев, и Эми это раздражало; хотя голос мадам Шатиньи-Дове, звучащий с сексуальной хрипотцой, ей нравился.
В любимом баре Поля-Луи, «Ле Неж», она сказала ему, что хотела бы отменить свой абонемент на следующую неделю.
– Mais[136], Эми, вы только что стали набирать форму, – ужаснулся Поль-Луи.
Эми заверила его, что будет часто сюда приезжать, предупреждая его заранее по электронной почте, и что он был великолепен. Она проявила твердость. Эми не смогла удержаться и не спросить, почему он только теперь пригласил ее подняться к нему.
– Вы мне очень нравитесь, Эми… – ответил он.
– Очень жаль, что вы не подали мне никакого… гм, знака. – Эми с сожалением улыбнулась. – Почему?
– Можно откровенно?
– Мне бы очень хотелось знать, на самом деле. Раньше никто не отвергал мои очевидные попытки. Почти никто.
– Я не знал, что вы так скоро уедете.
– Да, но?
– Ну, мы разговариваем – все лыжные инструктора, – обмениваемся впечатлениями, и все они говорили, что с американками лучше не спать, потому что они думают, что вы собираетесь на них жениться.
Эми рассмеялась. Неужели правда? Звучит как международное недопонимание, но откуда это пошло?
Разговаривая ночью с Сигрид, Эми рассказала ей о своих переживаниях по поводу Жанны д’Арк и о серебряном сиянии своего дорогого лыжного комбинезона.
– Как ты думаешь, это могла быть я? Как ужасно, что я об этом подумала! Но этого не может быть. Думаю, я бы знала, если бы поблизости произошел оползень, лавины производят много шума – по телевизору все время их показывают. В тот день я ничего не слышала, там было тихо, как в могиле.
– Эми, – неожиданно произнесла Сигрид мрачным голосом, – никому ничего не говори. Пообещай мне. Это очень важно. Ты поняла, что я сказала? Ни слова.
Эми поняла. Она, кажется, забыла о том, как серьезно изменилась ситуация с ее личной ответственностью.
Глава 30
В то утро в больнице альпийские спасатели расспрашивали Керри, побуждая ее забраться в самые дальние уголки памяти, восстанавливать события по минутам – так, чтобы они могли решить, не похоронен ли под лавиной еще один человек – женщина, которую могла видеть Керри, либо что-то другое, объясняющее ее видение. Они сделали предварительный вывод, что оползень образовался между Веннами и тем, кто находился выше их. Они планировали исследовать этот район с собаками и с радиолокационным оборудованием и выяснить, нет ли там еще одной жертвы.
Находя все происшедшее забавным, Эмиль начал брать интервью у местных жителей, церковных служителей и психиатров, приглашая их выступить перед камерой. Сейчас же он, в окружении других представителей прессы, обсуждал результаты своих интервью и сделанные из них выводы. Когда бы Керри ни начинала говорить, они всегда включали магнитофоны и записывали ее слова.
– Она указала на нас своим копьем, особенно на моего мужа, а потом мы услышали низкий грохочущий звук и что-то стало двигаться по направлению к нам.
Рассказ Керри становился все более подробным, по мере того как ее заставляли вспоминать все больше и больше. Эмилю особенно нравилось развитие событий, и по форме, которую они приобретали, и по объему материала, который они, как оказалось, включали в свои репортажи на основе ответов Керри на их вопросы. Если не принимать в расчет возможность того, что она в твердой памяти намеренно манипулировала всей ситуацией с определенной целью, то казалось, что все происходит так, как будто кома постепенно отступает, оставляя ее мозг в таком состоянии, что все, что бы ей ни предлагалось, могло трансформироваться в ее памяти. И таким образом, сегодня газеты «Пари-матч» и «Л’Экспресс» смогли обнаружить новые подробности в ее рассказе, подтверждающие, что это была Жанна д’Арк, особенно детали ее костюма. Когда они спросили Керри, не была ли она к ней так близко, что могла видеть на ее доспехах какие-либо следы ранений, Керри ответила:
– Я была довольно далеко, но мне показалось, что там что-то такое было, какой-то знак, на груди.
Торжествующие взгляды журналистов: хорошо известно, что Жанна была ранена в грудь. А Эмиль подумал, что это рекламный слоган фирмы, выпускающей спортивную одежду.
– Да, я действительно думаю, что в состоянии, близком к смерти, можно увидеть и ощутить как вполне реальное что-то такое, чего потом уже никогда не увидишь. Когда сознание возвращается, само видение рассеивается, но воспоминание о том, что ты что-то видел, остается вполне четким. Об этом говорят рассказы людей, которые отчаянно пытаются вспомнить или восстановить в памяти момент ясного видения… – говорила Керри репортеру «Л’Экспресс».
В то утро Керри сообщила Руперту, что она передумала и смягчилась в отношении похорон их отца. Она по-прежнему твердо стояла на том, что он не должен оставаться в Англии, но теперь, когда могла думать более трезво, она согласилась с тем, что кое-что нужно было сделать, хотя сама она пока была не в состоянии этим заниматься. Она попросила Руперта сообщить господину Осуорси, что она не возражает против кремации в Англии, но чтобы прах ее мужа привезли ей для захоронения, хранения или рассеивания во Францию.
– В конце концов, Святую Жанну тоже кремировали, – таинственно заметила она. Руперту это замечание показалось неуместным. – Гарри еще маленький, чтобы запомнить что-нибудь.
После того как решился этот последний вопрос, Поузи с Рупертом, по крайней мере, могли уехать в Англию, чтобы представлять там Керри и, конечно, самих себя, на этом мероприятии – является ли кремация ритуалом? Или церемонией? Поузи не знала, как ее назвать; и один из них привезет прах Керри. В Лондоне, казалось, господин Осуорси почувствовал облегчение, и на него, вероятно, оказывали давление, чтобы он как можно скорее забрал тело из морга Бромптонской больницы.
«Хорошо, что я уезжаю», – думала Поузи. Она боролась не только с сильным желанием и горем, она еще боролась с угрызениями совести – старалась не испытывать тех чувств, которые испытывала: когда она находилась с Виктуар, эти чувства превращались в стыд за совершаемое ею предательство по отношению к своей прекрасной новой сестре; когда она была рядом с Эмилем, они становились желанием; и еще ощущение, что все это безнадежно, что для нее было бы достаточно просто видеть его, – пусть не сейчас, а спустя долгое время, если ей повезет и она купит билеты в Париж по поручению магазина «Рани». Ее никогда так не влекло к кому-нибудь, как влекло к Эмилю; это чувство накрыло ее с головой, как бурный поток.
Прежде чем уехать в тот день, им надо было встретиться с месье де Персаном, которого Виктуар знала как друга своих родителей и который по просьбе ее матери, вероятно, проконсультирует их относительно их прав: ее, Гарри, Поузи и Руперта, раз папа умер в Англии, где законы так отличаются от здешних. Он предложил собраться в одиннадцать часов в столовой.
Перед этим Руперт решил прокатиться на лыжах. Несомненно, это был его последний день на лыжном курорте, и теперь, кто знает, когда еще ему удастся покататься. Пока он, выйдя из отеля и собираясь садиться на подъемник, надевал лыжи, он заметил Робина Крамли и его друзей – князей «Как-их-там», которые усаживались в такси. Швейцар укладывал в багажник чемоданы. Потом из отеля вышли Эми и Кип, и когда они становились на лыжи, Крамли заметил их и стал неистово махать им рукой.
– Эми, Эми, à bientôt à Paris! A bienôt![137] – кричал он. Эми ответила ему своей очаровательной улыбкой, от которой заметнее стали ямочки на щеках, и помахала в ответ. Крамли продолжал махать ей, глядя назад через заднее стекло такси, пока они отъезжали. Руперт тоже помахал им вслед.
