Текст книги "Такова спортивная жизнь"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– А вам какое до этого дело? – говорю я и наступаю на машину, как будто угрожая ему.

– Это, Мейчин, вы должны решать сами, – отвечает он таким тоном, что я понимаю: он посадил меня между двух стульев.

– Нет… Я с ней не спал и вообще ничего…

– Такова, значит, истина, – говорит он. – Насколько мне известно, сезон пока проходил для вас удачно.

– До сегодняшнего дня.

– Ах да… я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь вставные зубы иногда выглядят даже лучше собственных. Какие, вы думаете, у меня?

Он растягивает маленький рот и показывает два ряда мелких белых зубов.

– Да… – говорю я, не зная, что он хочет услышать, – очень хорошие зубы.

– Как вы думаете, это мои собственные или вставные?

– Вставные… а может быть, собственные.

– Вставные, – довольным тоном говорит он, все так же растягивая губы, чтобы я мог посмотреть, как они удобны. – Вы знаете, что оказались в неловком положении перед Уивером?

– Я знаю, что последние несколько недель он меня не очень жалует.

– Теперь вы знаете почему… Ну, не вы первый, кого раздавила эта супружеская пара. Так что не стоит предаваться сожалениям. Вы ведь не католик?

– Нет.

– И никогда не думали перейти в католичество?

– Пока нет.

– Для молодого человека вроде вас это имеет множество преимуществ. Например, своя организация. – Он дает задний ход. – Желаю вам счастливого рождества, – говорит он. Над нижним краем ветрового стекла видна только его голова.

– Счастливого рождества, – отвечаю я.

Настоящий Санта-Клаус – не хватает только хлопьев снега. Я слышу, как Слоумер выезжает на дорогу, потом шум мотора затихает, и я возвращаюсь в дом.

– Значит, вы тот самый Артур Мейчин… регбист?

– Ага, – говорю я.

Она закидывает ногу за ногу, расправляет на коленях край узкой черной юбки и откидывается на подушку посредине дивана. Колени сияют. Когда я делаю вдох, я касаюсь ее плечом.

– Никогда бы не догадалась, – говорит она. – На поле вы совсем не такой.

– Какой?

– Ну… – Она думает изо всех сил. – Как бык.

Когда я сел рядом с ней, я подумал, что видел ее в каком-то табачном магазине. Из-за этого мне теперь кажется, что она похожа на туго набитую сигарету. Я помню, что видел эту подложенную грудь над каким-то прилавком.

– Это Артур Мейчин! – кричит она подруге, которая на другом конце комнаты лапает Мориса.

– Подумать только! – откликается та. – А это Морис Брейтуэйт, Мэг. – Они обе замолкают, чтобы оценить размеры своей добычи.

– Вас зовут Маргарет? – спрашиваю я.

– О да, – отвечает она, как будто это необыкновенное счастье. Мы оба смотрим через комнату на Мориса, который до сих пор сидит полуголый, выставляя напоказ свои синяки.

– Вы, регбисты, народ опытный, – говорит она, смотря, как Морис орудует руками.

Я смеюсь; она резко оборачивается.

– Над чем вы смеетесь? – сердито спрашивает она и вдруг говорит без всякого перехода: – Фу, черт! У вас нет передних зубов!

Она быстро взглядывает на подругу, чтобы узнать, заметила ли та этот дефект.

– Удалил сегодня вечером, – говорю я.

– Вы женаты?

Она разочарована.

– Нет, коплю деньги.

– Приходится, милый. На беззубого не очень-то многие польстятся.

– Правда? А я думал, девушки любят разнообразие.

– Разнообразие! – говорит она. – Конечно, девушки любят разнообразие. Но не настолько.

– Не хватает всего шести зубов.

– Мне, милый, кажется, что это очень много. Ведь самое главное – это впечатление. Увидишь, проснувшись, такую физиономию, и покажется, что губишь молодость за стариком.

– Я не думал на вас жениться.

– Очень вам признательна. Для меня это комплимент.

– Это большой дом, – говорю я.

– Да?

– Вы часто здесь бываете?

– А вы?

– Довольно часто.

– Значит, я не очень.

– А как вы сюда добираетесь, на автобусе?

– Нет, милый. Меня привозит мой друг. Вы не видели его машину, когда входили?

– Я, наверно, пришел раньше. А как зовут вашего друга?

– Лайонел Мэннерс…

Она ждет, чтобы насладиться впечатлением.

– Разве вы о нем не слышали? – спрашивает она с удивлением. – Борется в «Ипподроме» и прочее.

– Особенно прочее, как я слышал.

– Ничего подобного! Пожалуйста, поосторожней…

– Одно время он играл в лиге регбистов, верно?

– Еще бы, – говорит она таким тоном, словно это всего лишь один из его многочисленных второстепенных талантов. – Но он с ними расстался. Сказал, что там не очень-то заработаешь.

С минуту она что-то самодовольно напевает, потом говорит:

– Хочешь выпить, сынок? Этого добра здесь хватает.

Она достает бутылку из ящика возле себя, открывает ее и ловко наполняет два стакана, из которых уже кто-то пил.

– Мэвис, хочешь выпить? – кричит она подруге.

– Нет, – откликается та.

– Этот типчик Уивер скряга каких мало. Для мужчин целый вечер пиво, а для дам сидр.

– Вы пьете пиво? – говорю я.

– А… ну да. Я вас поняла. Пойдем потанцуем?

В соседней комнате громит музыка.

– Не возражаю.

Я трезв, и у меня нет никакого желания любоваться Морисом и его дамой.

Мы входим в соседнюю комнату и начинаем медленно, рывками двигаться под меняющуюся музыку. Я узнаю кое-что из мебели. Кто-то катает длинноногую девку на чайном столике, за которым миссис Уивер угощала меня в ту среду.

– Вы хорошо танцуете, – говорит Маргарет.

– Идете на попятный?

– Нет, сыночек. Я правда так думаю. Вы здорово танцуете. У вас есть стиль. Большинство этих свиней думают только, как бы залезть к тебе в постель.

Мы танцуем и молчим в ожидании, пока у нее в голове завертится новая пластинка. А я пытаюсь представить себе, что значит залезть в постель к богатой дамочке вроде миссис Уивер: всякие ароматы, мягкий матрас, тонкие простыни и уверенность, что это временное соглашение. Никаких обязательств, заранее знаешь, с чем имеешь дело – взаимное удовольствие по обоюдному согласию, без всяких дурацких чувств; хорошее белье. Я смотрю в оба: вдруг она сойдет вниз?

– Вы знаете, мои подруги лопнут от зависти, когда я скажу им, что была с вами.

– Значит, я знаменитость.

– Почему вы так думаете?

– А почему они лопнут от зависти?

– А… понимаю… Только не вздумайте задирать нос из-за того, что вы мне понравились. Без зубов и все такое. Девчонки думают, что парни из городской команды купаются в золоте. Странно: смотреть на борьбу куда интереснее. Лайонел – хороший борец.

Мы продолжаем танцевать, и я говорю:

– Фрэнк Майлс, наш капитан, тоже занимался борьбой, когда был помоложе.

– Он-то? Можете мне про эту дубину не рассказывать. Лайонел сразу его положил… Два раза.

– Раз в две недели ему ломали спину, – говорю я.

Она обдумывает мои слова и чуть-чуть наклоняется через плечо, проверяя в порядке ли ее собственная спина; потом она спрашивает:

– Ну и как же он?

– А в остальные недели он побеждал.

Через два шага она смеется.

– Как же это она так быстро у него заживала?

– А он ее не ломал. Я поджидал его с машиной позади «Ипподрома», а Фрэнк, только его уносили, хватал одежду и добегал до автомобиля, прежде чем собиралась толпа поглазеть, как его вынесут. В раздевалке повесили колокол с кареты «Скорой помощи», и один человек – Джонсон – звонил в него.

– Ну-ка, – говорит она, поднимая юбку выше колен, – потяните. У меня тут тоже колокольчики.

Я протягиваю руку.

– Нет, не здесь. Слишком уж вы торопитесь. – Она отстраняется. – Не распускай руки, дружок.

Успокоившись, она говорит:

– Вы сказали, что у вас есть машина?

– «Ягуар».

– Наверное, старый.

– Двухлетний.

– А что вы делаете, когда не валяете дурака?

– Разговариваю с вами.

– Где ваша машина? Здесь?

– Нет. Она дома.

– Ловко вывернулись.

– Спросите у типа позади вас.

Она оборачивается и видит члена парламента. Он холодно смотрит на нее.

– Его? Я не могу. Я же с ним не знакома.

– Он не обидится. Спрашивайте. На таких, как вы, он и держится.

– Ну, ладно. Не читай мне мораль. Эй! – окликает она члена парламента. – Эй, приятель, какая машина у Артура Мейчина?

Он снова смотрит на нее через плечо Джудит.

– Если я не ошибаюсь, «ягуар».

– Старый?

Он спрашивает у Джудит и говорит:

– Кажется, почти новый.

Мы опять молча танцуем. От нее чуть-чуть пахнет духами и потом, от меня чуть-чуть пахнет затхлой водой.

– Где вы работаете? – спрашивает она.

– У Уивера.

– Очень удобно. Он всем своим рабочим позволяет хозяйничать у себя в доме?

– Зависит от того, какие рабочие. А вы где работаете?

– А какое это имеет значение?

– Просто мне показалось, что я видел вас в какой-то табачной лавочке. Вы продавали папиросы.

– Я уже сказала: какое это имеет значение?

Музыка обрывается, но тут же начинается снова – кто-то, пошатнувшись, завел радиолу. Комната пустеет. Вечерние гости начинают разъезжаться, а ночные устраиваются передохнуть. Теперь с Джудит танцует мэр. Его глаза стрелочника тускло поблескивают над ее спиной.

– Может, уйдем отсюда? – говорит Мэг. – Мэр действует мне на нервы. Слишком у него добродетельный вид.

В холле Томми Клинтон раскачивается под елкой, на него дождем сыплются иголки. Его девчонка помогает ему устоять на ногах. Увидав Мэг, он говорит:

– Ну, как понравилось… столько времени взаперти со стариной Артуром. Я всегда говорил, что в этой комнате чувствуешь себя уютно, как дома. Это я… – говорит он, тыча в себя пальцем и стараясь не рыгнуть. – Это я вас запер… А сейчас я вас выпустил. Вот только что… Постой-ка, Артур! Я знаю эту куклу. Это юбка старины Мэннерса. – Томми кладет руку ей на плечо. – А ты знаешь, юбка Мэннерса, что это я тебя сейчас выпустил?

– Это тебя, наверное, сейчас выпустили, пьянчуга! – взбеленилась она. – Пора бы запереть тебя снова!

Клинтон щурит слезящиеся глаза и смеется.

– Сразила наповал. Слышала? – обращается он к своей девице. – Она умеет говорить! Жаль, что старины Мэннерса тут нет. Он рассказывал, что его стерва все умеет, только не говорить.

Клинтон, шатаясь, выходит на террасу и приваливается к стене. Разбитое стекло сыплется на аллею.

– Арт, старина, ты ведь не сердишься, что я тебя запер… Это просто шутка, понимаешь. Рождество и все такое… Я напился до бесчувствия и забыл, а то я бы выпустил тебя раньше. Честное слово. – Ломая сучья, он исчезает в аллее. Девица идет за ним.

– Он из городской команды? – спрашивает Мэг.

– Это Томми Клинтон.

– Клинтон. Я не забуду. Я расскажу Лайонелу, как он со мной разговаривал, и тогда посмотрим, что останется от мистера Клинтона. Попомните мои слова.

– Они с вашим Лайонелом друзья.

– После того, что ему я расскажу, они больше не будут друзьями.

Она ведет меня в первую комнату, но там заняты все стулья и большая часть пола.

Морис ушел.

– А где комната, про которую он говорил? – сердито спрашивает Мэг. – Может, она свободна?

– Вряд ли. У меня все равно нет ключа.

– А вы живете далеко отсюда?

– На другом конце города. Да и ко мне нельзя.

Наверху вдруг снова запевают рождественскую песню. В гостиной член парламента выводит тирольские йодли. Он недавно отдыхал в Швейцарии. Мы тащимся назад в холл. Я захватываю с собой бутылку эля и выпиваю ее, пока мы стоим там. Потом иду назад, беру другую бутылку и выпиваю ее тоже.

Вдруг из гостиной появляется Джудит. Она подходит и крепко целует меня в губы. Это продолжается несколько минут. Я открываю один глаз и гляжу на Мэг. Она рассматривает что-то в другом конце комнаты. Мэр уставился на нас и изо всех сил старается казаться довольным. Джудит отпускает меня и говорит Мэг:

– Не сердитесь, дорогая. Он же стоит под омелой. И вы не теряйтесь. А где Морис, Тарзан?

– У него турне.

– Досадно. Мы уезжаем. Мэр решил, что вечер не удался, и мы едем в его обитель.

– Что же вы собираетесь там делать, чтобы не вспоминать про тех, кто здесь?

– Звонить в колокола, Тарзан! Ведь уже рождественское утро!

Она убегает наверх.

– Сразу видно, что это за птица, – говорит Мэг. Она как будто случайно подходит совсем близко и задевает меня острием левой груди. – Удивляюсь, что мужчины льстятся на такое.

– Я тоже удивляюсь.

– Вы что-то бледный, – вдруг говорит она. – Вам нехорошо?

– Нет.

– Мне самой что-то не по себе.

– Идите-ка вы наверх, найдите для нас свободную комнату, а потом возвращайтесь за мной. Я тут пока немного посижу.

– Может, вы меня подбодрите? А то у меня не хватит духа подняться по всем этим ступенькам, – говорит она.

Я наклоняюсь и целую ее в губы. Она сует руки мне под рубашку и обнимает меня.

Я сижу под елкой, пока Мэг не исчезает на лестничной площадке, потом начинаю думать, не попробовать ли в последний раз отыскать миссис Уивер. Минуты через две я решаю, что тут все кончено, тем более в такой час ночи; я подымаюсь, захватываю в первой комнате пива, сколько могу унести, и выхожу из дома. Мне трудно привыкнуть к мысли, что я мог бы получить миссис Уивер. Даже Слоумер считал, что это возможно, а другие, значит, и подавно. У меня слюнки текут.

«Бентли» заперт. Я пробую все дверцы и только потом замечаю, что люк до сих пор открыт. Я забираюсь внутрь и шарю в поисках моего пальто и сумки с игрушками. Сажусь, засовываю пиво в сумку и натягиваю пальто. Тут мне приходит в голову, что хорошо бы уехать на этой машине домой. Скажу миссис Хэммонд, что это подарок ей на рождество. Провожу рукой по приборному щитку, но Уивер унес ключи с собой.

Я снова выбираюсь на аллею и ударом о переднее крыло сбиваю с бутылки крышку. Иду к воротам напрямик по тропинке и на ходу глотаю пиво. Перед самыми воротами вижу в телефонной будке Томми Клинтона и его девицу. Непонятно, вызывают ли они такси или для разнообразия отдыхают в вертикальном положении.

Я устал, тревожусь о зубах и без передышки пью эль. Это немного подхлестывает мои мозги.

Я думаю о ногах миссис Уивер и о ее толстых лодыжках.

Пока дорога не сворачивает по направлению к городу, мне видна вся долина, до самого Стокли – вон шахты, четко выделяются малиновые и оранжевые пятна коксовых печей, и небо над ними зловеще багровеет. Фрэнк, наверное, сейчас лежит и спит в своей кровати главы семейства. Несколько минут вокруг нет ничего живого, кроме Стокли, потом я ныряю в черноту выемки и слышу, как сеть проводов поет и стонет у меня над головой и как гулко отдаются мои шаги. Сквозь верхушки деревьев пробивается свет, а внизу прямо передо мной тускло мерцают желто-красные языки газовых фонарей кирпичного завода. Постепенно становятся видны городские огни. Где-то в долине пыхтит, разрывая тишину, паровоз товарного поезда. А я срываю крышку еще с одной бутылки.

Перелезая через забор товарной станции, я роняю пакет: одна из двух оставшихся бутылок разбивается. От обеих проклятых кукол несет пивом. Я вытираю их носовым платком. Поезд для Йена, целый и невредимый, гремит в картонной коробке. Поднимаю сумку и, чтобы сократить дорогу, иду через пути.

Повсюду скрещиваются и расходятся рельсы. Откуда-то снизу доносится медленное и надрывное пыхтенье товарного поезда, взбирающегося по склону. Эхо повторяет его, все приближаясь, в низком тумане, сочащемся из глубины долины. Я здесь никогда раньше не был. Наступаю на рельс и чувствую, что он слегка подрагивает. Надо остановиться. И сзади и спереди шпалы.

За спиной слышится легкое посвистывание, я оборачиваюсь и вижу огромный желтый водянистый глаз.

– Какого черта ты тут делаешь? – спрашиваю я.

Глаз шипит, потом вдруг с грохотом бросается на меня. На мгновение эта штука вдруг сворачивает, ворча и растягиваясь, а потом дергается и мчится в прежнем направлении. Рельсы вибрируют и содрогаются. Они сотрясаются. Под водянистым глазом в две струи хлещет пар. Я спотыкаюсь о шлак, рассыпанный между шпалами.

Глаз проносится мимо. Он плюет на меня, обдает мелкими брызгами, и я чувствую жар его огромного черного тела. Секунду на мне горит рыжий огонь, потом снова становится холодно и темно. Теперь в тумане исчезает красный глаз.

Я без конца спотыкаюсь о рельсы, которые кто-то только что здесь накидал. В другом конце станции мычит скот. Я слышу голоса и вижу покачивающиеся фонари. Впереди раздается скрежет вагонного тормоза, переходящий в постукиванье, и мимо скользят одна за другой длинные темные тени, раскачиваясь и похрюкивая, как вереница недовольных свиней. Пахнет мокрым углем и жиром. Я останавливаюсь и допиваю оставшийся эль. Мимо идет человек, он размахивает фонарем, не видя меня. Но когда я, топая, бегу через последние рельсы, потом по куче шлака и перелезаю через забор на улицу, он слышит и останавливается. Теперь я оглядываюсь и вижу красные, оранжевые, зеленые сигнальные огни, а внизу багровое пятно жаровни стрелочников. Отца я на станции не встретил.

На ночной стоянке еще есть такси, и около половины четвертого я попадаю на Фэрфакс-стрит; она похожа на склеп. Я предупредил, что вернусь поздно, и миссис Хэммонд дала мне ключ от входной двери. Прежде чем войти в дом, я отпираю свою машину и достаю с заднего сиденья подарок, который я ей приготовил. Он тяжелый. Я старательно завертываю его в бумагу и громко хлопаю дверцей. Но свет не зажигается. На длинной узкой улице с кирпичными домами пусто, только стоит моя машина.

В кухне на столе три чашки, блюдца и тарелки с крошками рождественского пирога – чтобы я сам догадался, что у нее были гости. В камине блюдце молока и еще одна тарелка с почти нетронутым пирогом.

Она, наверное, ждала меня, может быть, даже приоткрыла дверь спальни, чтобы не пропустить, когда я приду. Я слышу, как она спускается по лестнице, и засовываю сверток за диван. Она входит, когда я достаю из сумки игрушки.

– Очень поздно, – шепчет она. – Вы только что вернулись? – Она босая, на ночную рубашку накинуто пальто. – С вами ничего не случилось?

– У меня была чертовски веселая ночь, если вы об этом… А к вам, как я вижу, кто-то приходил?

– Двое, – с довольным видом говорит она. – Вы их не знаете.

– Кто же это?

– Нечего злиться. И только потому, что вы не знаете всех моих знакомых. – Она совсем как молоденькая девушка. Глаза тут же загораются от радостного волнения и от того, что у нее есть секрет. – Приходила сестра Эрика с мужем.

– Я не знал, что у него была сестра.

– Вот, вот! Так и знала, что вы скажете что-нибудь такое. Ну, так у него была сестра. Эмма… Комптон. Они про вас слышали. – Она потирает руки, как будто их приход был ей очень приятен. – Про регби и вообще. Они все спрашивали, какой вы. Ее муж ходит на стадион, когда вы играете. А вот… – она тихонько смеется и берет карточку с каминной доски. – Вот… посмотрите и скажите, что вы думаете.

На фотографии, уже немного пожелтевшей, стоят, обнявшись, три девушки и смеются так, словно в жизни не видели ничего смешнее фотоаппарата. Все три в комбинезонах – в комбинезонах военного времени – волосы завязаны косынками.

– Это вы! – Я не могу скрыть удивления.

Она! В середине стоит она, немного откинувшись назад, на лице и на губах солнце и ничего скрытого, все наружу. Обыкновенное, ничем не омраченное девичье лицо.

– Справа Эмма – это было до того, как я познакомилась с Эриком. Она нас и познакомила.

– Что вы делали? Где это…

– Снято во время войны. Мы работали на артиллерийском заводе в Мойстоне. Делали бомбы. Видели бы вы нас тогда! – Ее лицо все еще сияет, как у ребенка. – Нам приходилось каждый день вставать в шесть утра, чтобы попасть на специальный поезд. Он тащился по всей округе, пока добирался до Мойстона, и всюду подбирал людей. Одни женщины! Доставалось же нам иногда! Вон там сзади видно несколько зданий – все замаскированы. Один раз во время работы нас даже бомбили. Эмма пришла, и мне все так ясно вспомнилось…

– Вы тогда еще не были замужем.

– Нет. – Ее глаза тускнеют и гаснут. – У меня были знакомые ребята… Нам было весело.

– А когда вы вышли замуж?

Раньше она на меня не смотрела. А весело оглядывала комнату, смущаясь, вспоминая. Но теперь она сникает и оборачивается ко мне.

– После войны.

– Вроде немного поздно?

– Я должна была ухаживать за отцом. И больше сидела дома. Наверное, потому мне так нравилось работать в Мойстоне.

– Значит, вы вышли замуж, когда ваш отец умер?

Она качает головой и, кажется, не знает, что сказать.

– Нет, я ушла из дома. Я больше не могла… Я старела. Он, наверное, думал, что я должна оставаться с ним до… не знаю, сколько еще. Мы поссорились, и я ушла и вышла замуж за Эрика. С тех пор я его больше не видела и вряд ли увижу. Слышала только, что его отправили в какую-то богадельню. Господи! – Девичье лицо исчезает, она смотрит на меня, застыв от ужаса и изумления. – У вас нет передних зубов!

– Кое-какие остались, – говорю я. Положив фотографию, я иду к раковине и смотрю в зеркало – я еще ни разу не решился посмотреть. – Не очень-то я красив, верно? Постарел на десять лет. Как по-вашему?

– А я-то не могла понять, почему вы так странно говорите, будто пришепетываете. Я думала, вы выпили. – Она дрожит от холода и начинает беспокоиться.

– А зачем в камине блюдце с молоком и пирог?

– Для Санта-Клауса. Молоко для его оленя. И не смейтесь. Линда сказала, что ночью холодно, и ему это будет приятно, и том, кто о нем подумал, он оставит больше подарков.

– Оленя я, правда, не прихватил, но рад, что обо мне подумали. – Я отпиваю молоко. После пива оно кажется противным и обжигает холодом. Мыши уже попробовали пирог. Миссис Хэммонд смотрит, как я отставляю его, и говорит:

– Вы дрались?

Нет. Мне вышибли зубы, а зубной врач удалил корни. Шесть штук. Пять гиней. У меня чертовски невыгодная работа.

Она долго и внимательно разглядывает мое лицо.

– Вид у вас неважный.

– Это я уже слышал.

– От какой-нибудь девушки?

– А кому еще есть до меня дело?

Она умолкает, пытаясь представить себе, как я провел вечер.

– Значит, вы все-таки поехали к Уиверу?

– Да.

– Вы выглядите совсем больным. Вам никуда не надо было сегодня ходить. По радио после передачи новостей сказали, что вы ушли с поля, но через несколько минут вернулись. Я не думала, что это серьезно…. Вот простудите десны, тогда узнаете.

– Это я тоже слышал, и еще много всего.

– От какой-нибудь другой девушки?.. Кажется, их это не очень отпугивает.

– Не жалуюсь… Что делать с этими игрушками?

– Я возьму их с собой и положу детям в чулки.

– Для вас у меня тоже есть подарок. Хотите получить его сейчас?

Она быстро оглядывает комнату.

– Где же он?.. Нет, не надо, пусть все будет как положено.

Я гашу свет, и мы идем наверх.

– Черт возьми, я бы ни за что не догадался, что вы делали бомбы.

Она смеется; когда мы доходим до площадки, я спрашиваю:

– Почему бы вам не пойти ко мне? Ночь холодная, а меня нельзя оставлять одного. Ты же знаешь, что мамочка всегда спит с Санта-Клаусом.

Она держится за ручку двери своей спальни, потом гладит рукой панель.

– Хорошо, – говорит она. – Но только на рождество, так и запомните.