Текст книги "Такова спортивная жизнь"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Джонсон меня злил. Сам не знаю, почему я больше не мог видеть, как он торчит на фоне Бэттли. Я не торопился вылезать из бассейна, потом еще дольше одевался, но он все равно меня дождался. Ему показалось, что я себе что-то повредил, и его беспокойство разозлило меня еще больше.

– Мы уже уезжаем. Я не думал, что ты будешь меня ждать, – сказал я.

– Мне только хотелось узнать, как ты себя чувствуешь, Артур. – Он оглядывал меня с ног до головы, проверяя, действительно ли я цел и невредим.

– Куда ты собираешься? – Я старался скрыть раздражение.

Он пожал плечами, но, когда я взялся за поручень, чтобы вскочить в автобус, он схватил меня за руку.

– Автобус еще не уходит, – сказал он. – Пойдем выпьем чаю.

– Они ждут только меня. Ребята хотят вернуться в город. – Я кивнул на озадаченные лица за стеклами автобуса. Все устали, у всех что-нибудь болело, всем хотелось скорее уехать.

– А ты придешь сегодня в «Короля»?

– Не могу.

– Не можешь?

– Я уже договорился.

Джонсон начал догадываться, в чем дело.

Он подсунул под кепку сивую прядь, которая вечно выбивалась наружу.

– Когда же я теперь тебя увижу? – Он хмуро посмотрел на меня из-под кепки, как он думал, с упреком, но взгляд получился просто ошарашенным. – Ты только скажи когда, Артур. Ты меня знаешь. Я буду на месте.

Я вошел в автобус.

– Если не увидимся раньше, – крикнул он, – встретимся в Примстоуне! Это уж наверняка. Я буду обязательно. После тренировки. Вечером, во вторник.

Когда автобус отъехал, я помахал рукой и пригнулся посмотреть, как он это принял. Джонсон стоял один посреди замусоренной площадки. Ветер крутил программки. Поле было похоже на грязную серо-зеленую тряпку. Джонсон изо всех сил махал рукой.

– Старик спрашивал, нельзя ли ему с нами, – сказал из-за моего плеча тренер. – Да ты сам знаешь. Пустишь одного, а за ним все полезут.

– Ну и хорошо, Дикки. От него трудно отвязаться.

Я почувствовал, что Джонсону следовало держать свою старость при себе.

– Тогда все в порядке, Арт. – Он хлопнул меня по спине, и мы сели.

Автобус несся сквозь сгущавшиеся сумерки назад в город. На небе догорал закат, голые известковые холмы стали лиловыми.

Устроившись сзади, мы вшестером играли в карты. Я проиграл три фунта и немного мелочи.

Когда я вернулся, было уже почти двенадцать и в доме не светилось ни одно окно. Я тихонько постучал. Через минуту я услышал на лестнице ее шаги. В коридоре зажегся свет, и она отперла дверь. Когда я вошел, она не сказала ни слова. Заперев дверь, она начала подниматься наверх.

– Простите, что так поздно, – сказал я.

– Ничего.

– Вот и хорошо, что ничего.

Она была в пальто, накинутом на ночную рубашку, и терла руки от холода.

– Вы пьяны, – она говорила спокойно и остановилась там, где ступеньки уходили в темноту.

– Разве вы не хотите спросить меня, как прошел матч в Бэттли?

– Вы до сих пор играли?

– Как сказать? Мы поздно вернулись назад. Я ходил на танцы вместе с другими ребятами.

– Я не знала, что вы так любите танцевать.

– А я не люблю. Не очень люблю. Просто иногда мы заходим в «Мекку».

– И вам там нравится?

– Ничего.

Я старался говорить равнодушно. И так уже мне пришлось прислониться к стене, чтобы легче было смотреть на нее снизу вверх.

– Вы пьяны! – сказала она. – Вы явились сюда пьяным!

– Ну и что? Вы же мне не мать и не… и вообще никто. Чего вы на меня рычите? А я вот хочу называть вас солнышком… Валерия.

Она уже начала подниматься по лестнице. Но тут обернулась, как будто не расслышала, что я сказал.

– Солнышко, – повторил я и рыгнул.

Она метнулась вверх, и я услышал, как захлопнулась ее дверь.

Джонсон ждал в туннеле рядом с раздевалкой, так что мне некуда было деться. Весь вечер он простоял у боковой линии: следил за тренировкой и, как всегда, ободряюще махал мне рукой.

– Это что, твой отец или дядя? – спросил один из игроков, с которым мы вместе уходили с поля.

– Нет. Просто он мне устроил здесь пробу.

– Старые соседи? Хорошо, что удалось. – Он подмигнул, хлопнул меня по плечу и ушел, жуя резинку.

– Ты был сегодня в хорошей форме, Артур, – сказал Джонсон. – Как ты себя чувствуешь после той субботы? – Он вглядывался мне в лицо, чтобы угадать, в каком я настроении.

– Ничего, привыкаю, – сказал я и почувствовал, что стараюсь его ободрить.

– Это правильно, сынок, это правильно. – Он всеми силами пытался уловить хоть подобие дружеской ноты в моем голосе. – Главное – заниматься регулярно, в этом все дело. Тренироваться и опять тренироваться. Тут уж, Артур, не переборщишь. Понимаешь? Иначе ничего не добьешься. А так все пойдет как по маслу. – Теперь он обшаривал меня взглядом, боясь пропустить какую-нибудь перемену, которая могла произойти, пока мы не виделись. – Много хороших игроков погубили себя… по-настоящему погубили, потому что им лень было тренироваться. Понимаешь? Раза два подряд сыграют с блеском и уже решают, что тренировки им не нужны. Некоторым это ударяет в голову. Расхаживают с таким видом, будто они бог знает что такое… – Он все уговаривал меня и уговаривал, а его старое усталое тело дергалось и подпрыгивало из-за того, что он силился не отстать, пока мы шли к автобусу. – Я все думал, почему бы нам не зайти к тебе, – сказал он достаточно громко, чтобы его услышал другой игрок, жевавший резинку. – Мы можем захватить рыбы и жареного картофеля. Твоей миссис Хэммонд ни о чем не надо будет беспокоиться. Я буду рад еще раз с ней повидаться.

Я посмотрел на него, не понимая, с чего это ему захотелось еще раз с ней повидаться. Она-то зачем ему понадобилась?

– Сегодня она занята, папаша. И последнее время она обижается, если приносишь что-нибудь, не предупредив. Она любит, чтобы ей говорили заранее.

– Мы же не доставим ей никаких хлопот. Посидим все вместе. Устроим маленькую вечеринку. Захватим пива и немножко портера. Она ведь пьет портер? Пьет?

– Как-нибудь в другой раз. Она сейчас очень нервничает. И всю ту неделю нервничала. Давай как-нибудь в другой раз.

Я сказал это очень решительно, но, когда мы сели на десятый автобус, он, как маленький, начал снова:

– Не понимаю, что тут плохого.

– Что тебе вдруг так приспичило? – спросил я.

– Приспичило? Мы ведь теперь с тобой как-то связаны. А мне показалось, что в тот раз я ей не понравился. – Он посмотрел на меня, надеясь услышать правду.

– Она просто не очень любит, когда в дом приходят люди, вот и все.

– Все-таки я ей не понравился.

– Не в том дело. Это все из-за камина. Угля мы много потратили, черт бы его побрал. А может, еще что-нибудь. Она очень обидчивая.

Перед мостом автобус проехал несколько улиц с приземистыми одноэтажными домишками. Черные хибарки стояли, кое-как приткнутые к земле высокими дымоходными трубами. На берегу лежала баржа – глупое ленивое животное, широко разинувшее пустую пасть трюма, и ребятишки съезжали вниз по палубе, как с горы. У угольной пристани стояли два самосвала, дожидаясь утра. Городские огни один за другим тонули в реке, сливаясь в тонкую дрожащую струйку.

– Тебе нравится там жить? – спросил Джонсон.

– Нравится? Мне все равно. Да и дешево. А что?

– Мне, знаешь, показалось, что она… ну, странная, что ли. На лице такое выражение, словно она не в себе. Что это за башмаки стояли у камина? Не твои? Нет?

– Это башмаки ее мужа. Из-за этого она и не в себе. Его не так давно убило на заводе Уивера.

Но Джонсону все было мало. Он что-то говорил, как ее жалко. Только это еще больше сбило его с толку. Он уже совсем не понимал, почему я живу у миссис Хэммонд. Честно говоря, я тоже. Я просидел с ним час в «Короле Вильгельме».

В четверг во время вечерней тренировки мне сказали, что в субботу Джордж Уэйд не поедет с основным составом в Уэйкфилд, а придет посмотреть дублеров. Я почему-то решил, что он хочет посмотреть меня, хотя в нашей команде испытательный срок проходили еще четверо. Перед матчем в раздевалке я бросался на помощь всем и каждому. Одних мазал вазелином, другим помогал надевать наплечники и боксировал по углам со всеми желающими. Все понимали, чего я добиваюсь. И в первый раз была хорошая погода.

Я услышал в репродукторе свое имя и потом рев толпы – на ноле вышла приезжая команда. Дикки, наш тренер, давал последние наставления, мы построились и двинулись к туннелю. Передние перешли на бег. Бутсы дробно застучали по бетону, потом звук утратил четкость и вдруг совсем оборвался на земляной дорожке у выхода из туннеля.

Темнота осталась позади. На мгновение все зажмурились от света и людского рева. Оказавшись на поле, я как будто стал больше. Все время, пока мы быстро, с важным видом, бежали к середине поля и строились в круг, в репродукторах гремел «Марш гладиаторов». Когда капитаны бросили жребий, марш сменился пронзительным ревом фанфар.

Команды разбежались в противоположные стороны, игроки встали по своим местам и стояли неподвижно – красные и синие на тускло-коричневых и грязно-зеленых лоскутах поля. Все, замерев, ждали свистка. Вот он раздался. Мяч взлетел в воздух.

Прошло пятнадцать минут первого тайма, а я ни разу даже не коснулся мяча. Я совсем измотался и запыхался. Только к концу тайма я понял, что мне не дает мяча моя собственная команда.

Я решил, что это подстроил Тэфф Гоуэр, наш центр – тихоня, доживающий последние дни в команде дублеров. Когда мяч летел на меня, где-нибудь рядом вдруг мелькало покрытое шрамами беззубое лицо Гоуэра, его короткая кривоногая фигура, и будто случайно он направлял мяч в другую сторону. Я догадывался, что он должен меня недолюбливать. Я, кажется, перебежал дорогу какому-то его дружку и лишил его приработка. До всего этого мне не было никакого дела. Я видел только одно: все мои надежды сейчас рушатся. Когда мы в следующий раз встали, согнувшись пополам, чтобы разыграть схватку, Гоуэр оказался немного впереди меня.

– Почему ты не даешь мне играть? – спросил я.

Он ждал мяч, низко опустив голову, но очень вежливо усмехался. Я видел его глотку. Когда он плюнул, я не мог отвести лицо. Я знал, что он меня терпеть не может.

Я пропустил три схватки, чтобы Тэфф перестал остерегаться, а потом выбрал удобный момент. Правую руку я оставил свободной. Тэфф опустил голову и таращил глаза, чтобы не пропустить мяч. Я видел, что мяч уже прошел половину схватки, форварды нажали и голова Тэффа пригнулась еще больше. Мой правый кулак пришелся в самую середину его лица. Он громко вскрикнул. Я ударил еще раз и, отняв руку, увидел розовое месиво там, где у него были губы и нос. Теперь он вопил во все горло, отчасти притворяясь, как все игроки, но больше от настоящей боли. Его ругань разносилась по всему полю.

Судья засвистел изо всех сил, и схватка распалась.

– Я видел! Я видел! – кричал он; возмущенные вопли с трибун подхлестывали его стремление восстановить справедливость.

Зрители повскакали с мест, кричали и махали руками. Гоуэр прижал ладони к лицу, но кровь просачивалась у него между пальцами, пока тренер и еще два игрока, как поводыри, уводили его с поля.

– Тебе это даром не пройдет, подлюга! Больше тебе не придется играть! – и прочее, что полагается, кричал судья. Он со злостью ткнул пальцем в центра противников. Рев толпы достиг предела – подожги кто-нибудь церковь, они бы никогда так не бушевали.

Центр, молодой парень, замотал головой.

– Я к нему даже не прикасался, – возмущался он, оглядываясь и ища сочувствия у своей команды. – Клянусь богом, я к нему даже не прикасался.

– Скажешь это председателю лиги!

Ни в чем не повинный нападающий выходил из себя.

– Да вы посмотрите на мой кулак! – кричал он. – Вы посмотрите, есть на нем кровь?

– Я не собираюсь с тобой пререкаться.

Судья записал его фамилию и отправил с поля.

Я никогда не видел такого, представления. Весь стадион дрожал от ярости, когда этот паренек в детском костюмчике проходил перед главной трибуной.

– Таким нечего делать на поле, – судья обращался ко мне, потому что я стоял к нему ближе всех. Не знаю, о ком он говорил: о тех, кто был на трибунах, или о центре. Штрафной удар дал нам два очка.

Во время перерыва мы столпились у выхода из туннеля, пили из бутылок воду и слушали, как Дикки разматывает рулон наших ошибок. Мы помалкивали. Как ни верти, после ухода Гоуэра я часто получал мяч, и не всегда только благодаря счастливому случаю. Я смотрел на трибуны, стараясь разглядеть в комитетской ложе фетровую шляпу Джорджа Уэйда, и тут ко мне подошел Дикки. Он взял меня за руку и стал разглядывать пальцы.

– Ну и синяки же ты заработал, старик! Что это на тебя нашло? – Он смотрел не на меня, а на других игроков.

– Про что ты?

– Про Тэффа Гоуэра. Со скамьи все было отлично видно.

– Он не давал мне мяча.

– Брось, приятель. У нас такие штуки не выходят.

– Теперь, конечно, это так.

Он поморщился, недовольный тем, что я еще отшучиваюсь.

– Ты придешься к месту в нашем клубе, – сказал он. – Я, конечно, не скажу ни слова, если только Уэйд не спросит меня с глазу на глаз.

– Ты, значит, за меня? – спросил я.

– Запомни, приятель. Я за себя. – Он многозначительно подмигнул и хлопнул меня по плечу. – Действуй так и дальше, Артур, – сказал он громко и пошел давать советы беку.

В начале второго тайма, пока мы стояли на поле и ждали, когда введут мяч в игру, я, внимательно глядел по сторонам, говоря себе, что должен полностью насладиться каждой из этих секунд. Я не спускал глаз с двойной шишки охладительных башен электростанции и смотрел, как облачко белого пара проходит над долиной и приближается к полю. Мяч взлетел прямо к нему и, описав дугу, начал падать в мою сторону. Я хорошо взял его и, сбив двух игроков, бросился к центру поля. Кто-то кричал, чтобы я пасовал. Я не стал. Вырвавшись на открытое пространство, я вдруг подумал, что, пожалуй, смогу добежать до линии. Я ринулся прямо на бека и, когда он оказался рядом, ударил его запястьем по носу. Хряск, стон, его руки разжались, и у меня внутри все взвилось от радости. Я пробежал между стойками и, приземляя мяч, видел, как ликуют трибуны.

Все светилось и сверкало. Дома позади башенок стадиона, силуэты сэндвудских деревьев, льдисто-голубое небо, толпы людей – все жаждали увидеть меня. Я двигался, до предела заряженный энергией, без малейших усилий, готовый разорвать на куски кого угодно, и еще улыбался зрителям. Я уходил с поля, чувствуя себя сильнее, чем перед матчем. Мне все было нипочем.

Джорджа Уэйда в кафе не было, зато Джонсон был. Он впился в меня восторженным взглядом, обнимал своей короткой рукой и так радостно тараторил, что привлекал в нашу сторону множество глаз.

– Какая игра, Артур! Чудо!

Он нес такую околесицу, что мне пришлось увести его в бар, чтобы как-нибудь успокоить. Как только мы пришли туда, он сразу же отправился в уборную – терпел, пока не дождался меня. Я заказал пару пива.

– Позвольте мне, – раздался у меня за спиной чей-то голос. Я обернулся и увидел расплывшееся, улыбающееся лицо. – Нет, нет, разрешите мне. Я решительно настаиваю. – И хотя я не мог знать, кто это, я знал, что это Уивер. Он отодвинул мои деньги и вместо них протянул бармену фунтовую бумажку. Сняв шляпу, он заказал пива себе тоже.

– Вы сегодня хорошо играли, Артур, – сказал он дружески, как будто мы с ним были сто лет знакомы. – Как вам нравится городской клуб? – Его маленькие выпяченные губы раздвинулись, и открылись маленькие ровные зубы, которые казались вставными – и напрасно.

– Это моя третья игра. Пока вроде все идет хорошо.

– Да, – сказал он. – Насколько мне известно, вы начали весьма удачно, позвольте вам сказать. – Он кивнул на матовые стекла комнаты комитета. – Уэйд говорил там о вас. По-моему, сегодня для этого вполне подходящий день. – Он снова кивнул, на этот раз в сторону окна, выходящего на поле. – Вам нравится жесткая тактика?

– Куда ж денешься?

Он расхохотался во все горло. Я видел, что Джонсон вышел из уборной и остановился в стороне. Я поманил его, но он не подошел.

– Вы играли в других клубах… в какой-нибудь другой лиге? – спросил Уивер, словно не заметил, как я подзывал Джонсона.

Я покачал головой.

– По-моему, я прежде не слышал вашей фамилии – Мейчин. – Он произнес ее как-то пренебрежительно, и мы посмотрели друг на друга с инстинктивной настороженностью.

– Жаль беднягу Тэффа Гоуэра.

– А что с ним? Я его не видел после матча.

– Разумеется. Его увезли в больницу, чтобы сделать рентген. Кажется, у него сломан нос. Для такого щуплого юнца у их центра тяжелый удар! – Уивер улыбался, почти смеялся, его голубые глазки моргали.

– Не повезло.

– Вот именно. – Он взял шляпу, так и не притронувшись к пиву. – Ну, мне пора. С вами уже подписали контракт?

– Я должен сыграть еще один матч, прежде чем они решат.

– Не думаю, чтобы им было так уж трудно это сделать. А как по-вашему? – Его младенческие глазки снова заморгали и провалились в напухшие подглазья. – Пока, Артур.

Как только он ушел, я повернулся к Джонсону.

– Кто это? – спросил я.

– Неужто ты не знаешь, Артур? (Он знал, что я знаю.)

– Кто это?

– Угадай… ну-ка, попробуй угадай. – Он улыбался – эта игра доставляла ему удовольствие.

Я схватил его за руку, за кисть, и крепко сжал.

– Кто это, папаша?

Я сам удивлялся, что так себя веду из-за Уивера. Наверное, иначе я не мог сладить со своим волнением.

– Это подло, Артур! Это подло. – Я стиснул его руку еще сильнее, так что побелели скрюченные пальцы. – Это подло, – простонал он.

Я отпустил, и Джонсон принялся осторожно потирать запястье, не спуская с меня глаз.

– Зачем ты это сделал, Артур?

– Не знаю.

Все невысказанные упреки подступили ему к горлу.

– Зачем ты так схватил меня за руку?

Я мотнул головой.

– Это был Уивер? – спросил я.

– Мне больно. Ты из-за него так меня схватил? – Он прикрыл запястье здоровой рукой. – Только потому, что это был Уивер?

Я удивился, что Джонсон вдруг обиделся оттого, что ему причинили боль. Он ведь был из тех, кому всегда причиняют боль и всегда будут причинять боль, что бы он ни сделал. Мне было противно слушать его жалобы. Не я, так другой сделал бы ему больно. Что же тогда меня попрекать, как будто я какой-нибудь бандит?

– Ты слишком разгорячился, – сказал он устало, поглаживая горевшую кисть. – Я думал, ты знаешь, что это Уивер.

– Я удивился, что он так со мной говорит. Ведь это чего-нибудь да стоит, если он сам к тебе подходит и начинает вот так разговаривать. Значит, он меня заметил.

Джонсон продолжал дуться. Он хотел затеять ссору, но не знал, как это сделать. Причинив ему боль, я отнял у него свой недавний успех – вот что он чувствовал. Я бросил его и пошел в город пешком. Огни вспыхивали беззвучными взрывами. Наступил час, когда все руки тянутся к выключателям. Я видел огни долины до самого Хайфилда – ряд громоздился за рядом, словно огромный военный лагерь занял все пространство до смутно чернеющей громады Райдингской больницы на высоком гребне. Туман полз от реки, затягивая долину позади парка, в центре которого стоял одинокий холм; темные силуэты кустов и деревьев по его склонам казались зверями, присевшими на задние лапы. Оглянувшись, я увидел, что Джонсон бредет ярдах в пятидесяти позади меня.

Я не знал, что делать дальше. Книги с собой у меня не было. «Тореадора» я оставил дома. Я подумал, что с удовольствием прокатился бы на автомобиле куда-нибудь за город. Я купил спортивную газету, после долгих поисков нашел на внутренней странице маленькую заметку о матче и увидел, что всего через час или около того после финального свистка мое имя было напечатано в газете большими буквами. По нашим токарным стандартам – одна шестнадцатая дюйма. Не очень внушительно. Но я сумею сделать их больше!

Добравшись до города, я просто сел на 10-й автобус.

Она стояла в кухне, наклонившись над раковиной. Линда и Йен играли на стуле около камина. Они отчаянно шумели. Йен был без штанов. Я шлепнул его по голому заду и сел, раздраженный, как внезапно нагрянувший инспектор, тем, что она возится в этой непроветренной, неприбранной, заставленной посудой конуре и ничего не знает об успехе, который вошел сюда вместе со мной.

– Вы пили чай? – спросила она.

– Пил после матча.

– Как прошла игра?

– А вам интересно?

– Не очень… Что там у вас? – сказала она, услышав рев Линды. Она вытерла руки, чтобы разнять детей, и слегка шлепнула их обоих.

На мгновение они уставились на меня и, увидав в моих глазах сочувствие, заревели еще громче.

– Что тут смешного? – спросила она.

– А вам не кажется, что они смешные? – ответил я.

Она отошла к раковине и снова принялась стирать нелепые штанишки Йена, которые сама сшила. Она, конечно, вспоминала, сколько времени ей приходится изо дня в день проводить с детьми и почему она не замечает, что они смешные.

– Иногда кажется, – сказала она.

Я освободил себе место, сбросив на пол газеты, кукол, разорванные книжки, грязное белье, драные подушки, кубики и жестяные автомобильчики.

– Полчаса назад я познакомился со своим хозяином, – сказал я.

– Кто же это такой? – она открыла кран. – Про кого вы говорите?

Заглушая шум воды, я назвал Уивера. Она кивнула, как будто это имя ничего для нее не значило.

– Где же вы с ним познакомились? – все-таки поинтересовалась она.

– На стадионе. Он, кажется, считает, что с контрактом все будет в порядке.

– Очень любезно с его стороны. Наверное, зря он не стал бы говорить.

– Да, уж конечно, и я ему понравился. Это было видно. Он угостил меня пивом.

– А что сегодня случилось с другим вашим другом, с мистером Джонсоном?

– Он его тоже угостил пивом.

– Значит, он умеет различать, кто ему друг.

– Я подумал… когда ехал сюда… а почему бы нам не пойти погулять? Если вам не на кого оставить ребят, мы можем взять их с собой.

Она закрыла кран, и Йен почему-то перестал реветь, а за ним Линда.

– С чего это вдруг? – Она поглядела на меня с удивлением. – И что за радость гулять в такую темень?

– Да просто вы совсем не выходите, и я подумал, что немного свежего воздуха будет вам полезно. Когда я гуляю, я люблю с кем-нибудь разговаривать. Тогда легче разобраться…

– Очень вам признательна. Но о своем здоровье я позабочусь сама, – сказала она.

Мне в самом деле хотелось пройтись, только не одному, и она была единственным человеком, с которым я хотел погулять. Но я не мог ей этого растолковать. Мне просто надо было с кем-нибудь поговорить. А она ждала объяснений. Она, наверное, даже обрадовалась, что ей представился случай показать свою независимость. И когда я промолчал, она заговорила сама:

– С чего вам взбрело в голову, что я пойду с вами гулять?

Она думала о том, что скажут люди, жадно высматривающие по обеим сторонам улицы, не происходит ли чего-нибудь необычного.

– Я думаю, мистер Мейчин, нам лучше договориться раз и навсегда. У каждого из нас своя жизнь, и пусть это так и будет. Я не хочу, чтобы вы совали нос в мои дела. А я не буду вмешиваться в ваши. Я не хочу, чтобы вы держались с нами вот так, как свой. Может быть, вы этого не знаете, но у меня еще осталось немножко гордости.

Говорить больше было не о чем. Я хотел рассказать ей про сегодняшнюю игру, про Гоуэра, про свои шансы на успех, показать газетную заметку с моим именем.

– Значит, вы просто не хотите быть счастливой? – спросил я.

– Счастливой? Конечно, я хочу быть счастливой. Вы, наверное, думаете, что я несчастна, потому что… Когда меня оставляют в покое, я счастлива. Я могу сама справиться со своими делами. И не желаю, чтобы вы вмешивались.

– Я и не вмешиваюсь. Я просто стараюсь относиться к вам по-дружески. Недавно вечером вы, по-моему, были рады со мной поговорить.

– У вас хватает друзей. Здесь ваша дружба ни к чему. Приставайте к ним.

– Да как вы можете быть счастливы? Только подумайте. Вы никуда не ходите. У вас нет ни одной подруги среди соседок. Настоящей подруги. Что за удовольствие торчать здесь целый день? Нечего говорить, что вы счастливы.

– Я счастлива.

– Это одни слова. Вы только говорите, что счастливы. Я вам не верю.

– А я и не прошу, чтобы вы мне верили. Да кто вы такой, скажите на милость? Здесь вы командовать не будете, хватит с вас этого замухрышки Джонсона. Я вам не служанка. Я не собираюсь прыгать целый день, скаля зубы, чтобы вы видели, какая я счастливая.

– Разве я говорю, что вы должны все время смеяться? Просто выглядеть счастливой. А вы… вы не кажетесь счастливой. Дело не в смехе.

– Мне надоело с вами разговаривать. Вы же собирались идти гулять.

– Собирался. Мне надоело здесь жить, вот что.

– Ну, этому легко помочь. Не живите. Кто вас держит? Вы, наверное, думали… что я упаду на колени и стану упрашивать вас остаться? Да это легче легкого. Уходите, и все. Нам без вас будет лучше.

Я вышел, хлопнув дверью. Дом задрожал. Представляю, что она почувствовала, когда весь ее дом задрожал. Я хлопнул дверью еще два раза и бродил вокруг до поздней ночи, а потом пошел убивать время в «Мекку» и попробовал подцепить девочку.

Всю следующую неделю она не могла решить, отказать мне от квартиры или нет, я это прекрасно видел. На этот раз я не знал, как она поступит. Когда я в среду вернулся с работы, на ней было серое шерстяное платье. Она накрыла стол к чаю, а Линда и Йен уже поужинали.

– Вы сегодня куда-нибудь собираетесь? – спросил я.

– Мы только что вернулись из парка, – сказала она и, напирая на каждое слово, прибавила: – Мы гуляли и еще не успели переодеться. Они устали. – Она кивнула на ребят, которые дремали под одеялом на кушетке.

Она смотрела, как я ем. Наверное, она не знала, что смотрит слишком пристально, и я старался не обращать внимания.

– Я хотела вас спросить… – сказала она.

– Съеду я или нет?

– Знаете… нам надо что-то решить.

– Вы хотите отказать мне от квартиры?

– Я хочу не этого, – сказала она, как будто еще не решив. – Нужно кое-что выяснить. Верно? – Занятая своими мыслями, она взглянула мне прямо в лицо – для нее это был хороший знак. Ее выпуклый лоб светился такой же напряженностью, как и глаза, словно у итальянской матери в американском фильме. – Я вот о чем: вы понимаете, почему я спросила с вас такую маленькую плату?

– Потому, что я помогаю по дому. Я так думал.

– Я раньше никогда не сдавала комнат. У меня на уме было взять жиличку. Только какая женщина пойдет сюда? До вас приходили одни ирландцы. Вы не думайте, что я недовольна вашей помощью.

– Сколько вы тратите на мою еду?

– Я не об этом говорила. Это сюда не относится.

– А, бросьте! Конечно, вы должны брать с меня больше. Вы же тратите на меня не меньше трех фунтов. – Как только я заговорил о деньгах, ее лицо стало каменным. – Некоторые хозяйки берут даже пять фунтов в неделю. Я вам прямо скажу: когда я первый раз сюда пришел, я решил, что мне здорово повезло.

– Мне совершенно не нужно, чтобы вы перечисляли все мои промахи.

– Я и не перечисляю. Я просто хочу, чтобы вы поняли, что вас больше всего мучает. Неужели я не могу раз в жизни поговорить с вами по-человечески? Если бы вы слушали, что я вам говорю, у вас все пошло бы по-другому.

Она встала, стараясь сдержаться. Мы оба хотели быть добрыми, проявить сочувствие, но оба боялись поторопиться и продешевить. Ее переживания всегда казались мне показными. Из-за этого я никогда не знал, когда она расстроена всерьез, а когда нет.

– Я хотела бы, чтобы вы не старались каждый раз вывести меня из себя, – сказала она. – Я просила вас и прошу вас снова: оставьте меня в покое. У меня нет сил это вынести.

– Я уйду, – сказал я.

* * *

Заброшенное поле наводило на меня тоску. Оно составляло центральную часть собачьих бегов. Клуб был из тех, которым трудно содержать дублирующую команду, поэтому большинство игроков набирали на одну игру с соседней шахты. От этого здесь все шло кое-как. Когда мы вышли из автобуса, несколько мальчишек начали просить у нас автографы. Они глядели, как мы рассматриваем полуразвалившийся стадион: неподстриженную траву, скверную дорожку, колдобины на поле. Низкие, кое-как сколоченные трибуны совсем заслоняли город, потому что стадион был устроен на вершине старого осевшего террикона.

Я приготовился написать свою фамилию и увидел, что в углу уже нацарапана подпись Чарльза Уивера.

– Где ты это раздобыл? – спросил я паренька.

– У одного типа на трибуне. Мы его попросили.

– Давно?

– Только что. Минут пять назад.

Это вполне похоже на Уивера – раздавать автографы. Я поставил свою подпись под его и посмотрел на трибуну. Там было пусто. Зрители должны были собраться минут через двадцать, не раньше. Зачем он-то сюда пришел? Я прикидывал и так и этак, но выходило одно – из-за меня. Вместе с остальными я пошел в маленькую нетопленную раздевалку, позади мест, отведенных для букмекеров. Они уже расхаживали там, притопывая, грея руки под мышками, споря друг с другом и дожидаясь, пока Дикки скажет, кто будет сегодня играть.

– Неужели нельзя отменить этот матч? – заговорил кто-то. – Каждый год одна и та же история. Сначала тебя как следует заморозят, а потом оторвут голову. Как будто в морг являешься.

– Уж ты-то, покойник, наверняка это знаешь, – сказал Дикки. Язык у Дикки подвешен как надо.

– Я бы отдал им премию за выигрыш, только бы не приходить сюда.

– Услышал, наверно, призывный глас с небес.

– Ты, приятель, сначала поезди сюда столько годков, сколько я, а потом…

– Что же ты не играешь в основном составе?

– Вот, черт возьми, младенец. Отвяжись!

Дикки и тот помрачнел. Выйдя на поле, мы прыгали, бегали, перекидывались мячом и все равно не согрелись. Уивера на трибуне не было. Единственным местом, где он мог находиться, была будка стартера. Но на нее падала тень, и я не разглядел, есть ли там кто-нибудь.

Игра началась со свалки и никак не ладилась. У меня все шло ничего, но хавбекам, несмотря на их доспехи, доставалось так, что я не стал бы за те же деньги меняться с ними местом. Шахтеры уж что-то, но все силачи. Увертываться от их кулаков и бутсов – все равно что плясать между дождевыми каплями.

Перед концом игры кто-то тычком ударил меня в переносицу. Мяч у меня вырвали, и я лежал плашмя, вдыхая запах шлака и дожидаясь, пока Дикки подбежит ко мне с губкой.

– Что это еще за штучки? – спросил он с какой-то особенной злостью.

– Регби, будь оно проклято.

– Значит, попал в точку. Ну, раз ты теперь знаешь, с чем его едят, может, на этом и успокоишься. Расквасился ты здорово, так что пошли. – Мне ничего другого не оставалось. Ему пришлось поддерживать меня, пока я тащился с поля, как будто у меня было пять ног. – Сегодня у тебя день особый. Поберегись.

– Ты о чем, Дикки? – Я попробовал на него посмотреть.

– Держись подальше от заварухи и спрячь кулаки. За милю видно, как ты ими машешь, – больше он ничего не сказал.

– Не я один. Там их еще двадцать пять.

– Если судья тебя поймает, ты будешь один. Один-единственный. Он может дисквалифицировать тебя на три игры. Послушайся моего совета: проболтайся до свистка и не лезь на рожон.