Текст книги "Такова спортивная жизнь"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Он ходит, когда днем свободен. Верно, отец?

– Если б ты предупредил заранее, я мог бы достать тебе билет на трибуну на весь сезон, – сказал я отцу. – Наверное, и сейчас еще можно…

– Я и сам могу заплатить, – тут же ответил он. – Верно, мать?

– Если Артур берется достать тебе билет, – отозвалась она, – пусть достанет. В конце концов… – Она увидела его предостерегающий взгляд, напряженное заносчивое лицо, – …тебе не пришлось бы столько простаивать под дождем.

– Я смотрел ваш первый матч недели три тому назад, что ли, – сказал он, распрямил свое маленькое коренастое тело и повернулся спиной к огню. – Вроде ты был лучшим игроком на поле.

– Вот, вот, он всегда так говорит, – сказала мать и откинулась, чтобы видеть нас обоих.

– Чудно! Мальчишкой ты никогда не играл. Что-то я не помню, чтобы ты был из тех, которые сходят с ума по регби.

– Чтобы начать, нужно знакомство.

– А… – Он посмотрел на мать. – Про это мы уже достаточно наслышались. – Голос у него был усталый.

– Хоть в воскресенье-то не надо! – остановила его мать. – Что-то тебя совсем не видно, Артур, – сказала она мне. – Ты все время занят?

Она поднялась с колен и поставила миску с тестом на стол. В комнате запахло дрожжами. Мать посыпала доску мукой, вынула из глиняной миски тесто и начала нарезать его ровными кусками.

– У меня было много тренировок после работы, – ответил я.

– Один человек у нас на работе говорит, что частенько видит тебя в Стокли на собачьих бегах, – вмешался отец.

– Может быть.

Мать стояла спиной к нам и ждала объяснений. Потом она взяла коричневую формочку и принялась смазывать ее изнутри бумагой из-под маргарина.

– Где это? – спросила она, наконец, ставя формочку на черный противень рядом с доской для теста.

– Ниже в долине, – не очень уверенно ответил я и вместе с отцом стал смотреть, как она берет кусок теста, скатывает в шарик между красными ладонями и кладет в формочку.

– Хуже Стокли места не найти, – сказал отец, – не знаю, какой честный человек туда пойдет. Они даже не состоят ни в каком союзе. И собакам дают допинг.

Мать понесла черный противень с четырьмя формочками к огню. Она поставила его на решетку так, чтобы верхушки булок были повернуты к огню, и каждую булку четыре раза наколола вилкой. Зубцы легко погружались в тесто и выскальзывали назад.

– Они, правда, дают им допинг, Артур? – спросила она.

– Иногда.

– Но ты-то в этом не участвуешь?

– Нет.

Она наклонилась, длинной начищенной кочергой подгребла горячую золу под решетку и аккуратно подложила в огонь два куска угля с железной дороги.

– Раз ты в этом не участвуешь, – сказала она, – тогда еще ничего.

– А зачем же ты туда ходишь? – не отставал отец. – Ты ведь знаешь, что они дают собакам допинг.

– Если и дают, собакам от этого нет никакого вреда – не больше, чем мне, когда я играю, не поев как следует. Плохо только тем, кто ставит на таких собак. Только им и плохо.

– Не очень приятно слушать, когда ты рассуждаешь, как… – начала мать.

– Собачьи бега никого еще не довели до добра, – перебил ее отец, – никого. Это я тебе говорю, Артур.

– Ты останешься обедать? – спросила мать. – Если останешься, я возьмусь за готовку. Испеку хлеб и сразу поставлю мясо, духовка будет еще горячая.

– Я сказал миссис Хэммонд, что вернусь к обеду. Она будет ждать.

Отец сел поближе к очагу, протянув к огню короткие сильные ноги. Кожа на них была бледная, с узловатыми венами.

– Ты бы лучше надел штаны, отец, – сказала мать, чтобы отвлечь его, – он все больше хмурился. – А как поживает твоя миссис Хэммонд? Я только вчера подумала, сколько лет прошло с тех пор… жила бы она в каком-нибудь хорошем месте.

Мать выглядела под стать словам: распаленная и обиженная. Она ни минуты не стояла на месте, как будто ее суетня могла развеять злобу, которой дышало все, что они с отцом говорили про миссис Хэммонд.

– Там дешево, – сказал я, – и от работы близко.

– Но ведь у тебя теперь есть автомобиль и ты играешь в регби, почему ж ты не можешь жить где-нибудь на чистом воздухе – в Примстоуне или в Сэндвуде?

– Я не хочу ездить на работу на машине. Вряд ли мне это по карману. Да и ребята начнут завидовать.

– Все равно можешь ездить на автобусе и жить где-нибудь подальше. – Прищурившись от жара, мать открыла дверцу духовки, подняла противень и сунула его внутрь. Тесто плохо поднялось. На него попала вода. Может быть, пот с ее лица.

– Я привык там жить, – сказал я.

Она выпрямилась и начала поворачивать хромовый регулятор на дверце духовки.

– Не знаю, Артур, чем ты кончишь, – заключил отец, уставившись на огонь, и медленно, с издевкой покачал головой, – честное слово, не знаю.

– А ты посмотри на мой автомобиль, – сказал я. – Посмотри на мой костюм. Разве можно заработать на такой автомобиль и на такой костюм, стоя пять с половиной дней в неделю за паршивым токарным станком? И не в этом одном дело. Меня знают. Уж ты бы должен это понять. Теперь в городе фамилия Мейчин не пустой звук. Не просто еще одна фамилия из сотни тысяч других. На работе наверняка говорят с тобой обо мне. Разве тебе это не приятно? Что все знают твоего сына?

– Знал бы ты, Артур, что они про тебя говорят. Тот человек только и сказал, что каждую неделю видит тебя в Стокли. Вот и весь разговор.

– Они всегда так – те, кому не нравится, что ты добился успеха. Им хочется, чтобы тебе было так же скверно, как им. А все-таки признайся: ты ведь и хорошее про меня слышал. Уж наверное в понедельник утром к тебе подходили даже незнакомые люди и говорили: «Ваш Артур здорово играл в субботу».

– А этот Уивер, с которым ты свел знакомство, – не унимался отец. – Держался бы ты подальше от этих людей, Артур. Эта компания не для тебя.

– Ты просто не знаешь, к чему бы придраться, – разозлился я. – Где деньги, там всегда грязь. Придется мне перешагнуть через нее. Я хочу зарабатывать деньги. Я их зарабатываю. Ты разве против? Вспомни, что ты сам всегда говорил про деньги. Что без них счастья не бывает. Ты мне это твердил с тех пор, как я научился говорить. А теперь, когда я делаю в точности то, что ты хотел… ты же меня этим попрекаешь.

– Эх, Артур, бывают деньги и деньги, – сказал он, притихнув, как только я озлился.

– Для меня все деньги одинаковы. Никто не может разделить их на хорошие и плохие. Никто. Посмотри на католиков, на Слоумера – они целыми днями устраивают всякие лотереи. Когда дело доходит до денег, идеалы идут ко всем чертям. Тут не разбирают, что хорошо, а что нет. Идеалы! Чего ты добьешься с твоими идеалами? Чего ты добился?

– Чего? – Он оглядывался по сторонам, как будто это было ясно само собой: чего он добился со своими идеалами, и чего добилась его соседка миссис Шоу с ее идеалами и сосед соседки мистер Чэдвик с его идеалами. Да, это было ясно само собой.

Потом на мгновенье он понял, что я ничего этого не вижу. Он увидел окружавших его людей без их привязанностей и волнений – кладбище разбитых надежд. Может быть, в молодости он сам мечтал стать регбистом… Мать смотрела на него, словно окаменев. А он сидел – маленький человечек без брюк, – в недоумении покачивал головой, морщил лицо, чувствуя свое бессилие, упрекая себя за него, слепой от усталости, накопившейся за прошлую неделю и за всю жизнь.

5

Я вижу в темноте его лицо: оно сморщилось и исказилось от боли, которая все усиливается. Между нами стена боли, она растет вверх и вширь, пока не поглощает нас обоих. Боль пробегает по моему лицу тупой судорогой. И будит меня.

Язык лежит на пустых ямках верхней десны, от него куда-то в глубь носа бегут жгучие иголки. Я совсем разбит. Через некоторое время из-за двери доносится что-то вроде хихиканья. Я встаю с кровати, всовываю ноги в ботинки и тащусь к двери. Отодвигаю задвижку, но дверь не поддается. Заперто.

Снова раздается хихиканье, я барабаню в дверь. Когда я перестаю стучать, на площадке не слышно ни звука, хотя внизу шум стал еще сильнее. Прикладываю глаз к замочной скважине. Наверное, это Томми Клинтон решил сострить. А может, Морис. Иду к окну – ни одной водосточной трубы. Я сажусь на кровать и закуриваю. Внизу кто-то распевает рождественскую песню.

По аллее проезжает фургон; несколько минут, пока он стоит, слышно, как звенят бутылки. Пополняются запасы спиртных напитков, а наверное, еще рано. Часов десять. По-настоящему вечер сейчас только начинается. Фургон уезжает. На аллее два хора поют рождественскую песню.

Я думаю о миссис Уивер. Делать больше нечего, так что заодно я думаю и о мистере Уивере. С ней я раззнакомился, ему вдруг разонравился. В конце ноября мне показалось, что он пытается выжить меня из команды. Тогда и на поле и не на поле были всякие трудности. А теперь мне вышибли передние зубы. И кто вышиб – Меллор! Хотя он не мог знать, что попадет именно мне в зубы.

Может, я зря все валю на Уивера, но ведь Меллор один из его самых тихих дружков. Как ни крути, сегодня мне хотелось приехать сюда только из-за одного. Где-то в глубине я чувствую, что надо уладить дело с миссис Уивер. Если уж на это идти, так не зря. А все-таки есть еще одна затаенная причина. Сегодня здесь будет Слоумер.

На аллею въезжает машина. Я прижимаюсь лицом к окну, стекло, оказывается, немного заиндевело. Машина останавливается у самой террасы, и в полосе света появляется Эд Филипс. Он приехал на такси – выскочил как ошпаренный. Я кричу ему. Он смотрит на входную дверь, машет кому-то рукой, расплачивается и входит в дом.

Нужно выйти из комнаты. Я снова подхожу к двери, заглядываю в замочную скважину, стучу и кричу, потом возвращаюсь к окну. Открываю его и чувствую, как холодно на улице. На покатой лужайке блестит иней. Чистое небо затоплено бледным лунным светом. Футах в двадцати внизу замусоренная альпийская горка, которую соорудил Джонсон. Я гашу свет и вылезаю на подоконник. Несколько минут я стою, не двигаясь, как мойщик, которому неохота приниматься за работу. Подо мной свет из окон и эта горка. Я дергаю изо всех сил, водосточный желоб выдерживает.

Я вскарабкиваюсь на раму и подтягиваюсь. Выбитое стекло беззвучно падает в комнату. Втиснув локти в желоб, я пристраиваю ноги на верхушке открытой оконной рамы и не знаю, лезть дальше или нет. Под руками у меня ледяное крошево, желоб потрескивает и стонет под тяжестью моего тела. Крыша слишком крута, чтобы на нее выбраться, – настоящая пирамида. Прямо передо мной труба дышит дымом в бледное небо.

Справа угол дома. За углом должна быть водосточная труба, которая мне нужна. Я спускаюсь с рамы, повисаю на желобе и соскальзываю с подоконника. Я перебираю руками по краю желоба. Где-то по ту сторону окна он трещит, отламывается и вдруг провисает на фут. Я вскрикиваю и стараюсь быстрее добраться до угла.

Достигнув цели, нащупываю скобу на том месте, где должна быть труба. Дергаю – она отваливается.

Узнаю Уивера: станет он думать о ремонте дома. Руки у меня вытягиваются, и я не могу двинуться ни назад, ни вперед. Подтягиваюсь и снова втискиваю локти в желоб. Опираясь на левый, освобождаю правую руку и начинаю выдергивать черепицу на углу крыши. Первая поддается с трудом. Она разламывается, и я бросаю ее на газон. Потом дело идет легче, и постепенно я разбираю весь угол прогнившей уиверовской крыши. Показываются деревянные брусья, и скоро дыра уже достаточно велика, чтобы в нее можно было залезть. Я просовываю ноги между брусьями, ложусь спиной на черепицу и закуриваю.

Отдельные голоса доносятся совершенно ясно. Я слышу, что говорят внизу, и не знаю, может, и я несу такую же чушь.

Отсюда хорошо виден город. Большие заводы Ярроу и Саджена плывут по долине, как два огромных корабля с ярко освещенными иллюминаторами – они движутся прямо на башни электростанции. Внизу сверкают огни тысячи сочельников. Сегодня вечер вечеринок. Я так вспотел, что мне становится холодно, и я начинаю прокладывать дорожку вдоль края крыши. Я подсовываю пальцы под черепицы и стараюсь их отодрать. Одни ломаются, другие отрываются целиком, и я бросаю их вниз в темноту. Наконец я добираюсь до единственной водосточной трубы, которую видел за весь вечер, и съезжаю вниз.

Едва я касаюсь земли и с облегчением вздыхаю, как у меня за спиной раздается чей-то сердитый голос:

– Артур, что вы, черт возьми, там вытворяли?

Это Джордж Уэйд. Он наклоняется вперед, чтобы разглядеть в темноте мое лицо.

– Вот уже минут десять, как я за вами наблюдаю, – говорит он. – Хорошо еще, что я вас узнал, а то вы попали бы прямо в объятия полицейских.

Он принюхивается, чтобы узнать, не несет ли от меня спиртным.

– Я не мог выйти из комнаты… меня кто-то запер.

От меня пахнет копотью и стоячей водой. Но Джордж вполне может принять это за запах виски. Он дрожит и стучит палкой по земле.

– Вы там порядочно напортили, – говорит он и, запрокидывая голову, смотрит на конек крыши. – Надеюсь, вы не забудете сообщить об этом мистеру Уиверу. Первая черепица меня очень напугала. Она чуть не угодила мне в голову… Вы разобрали всю крышу?

– Труба все-таки осталась, мистер Уэйд. Мне не хотелось особенно утруждаться… А как вы? Что вы здесь делаете? Вы, кажется, совсем замерзли?

– О… – вздыхает он и снова стучит палкой.

– Неужели вы все еще ищете собаку?

– Мне не удалось ее найти, Артур. Столько времени, будь оно неладно. По-моему, Морис нарочно ее выпустил. Вы знаете, как он себя ведет в подобных случаях. Ему словно что-то ударяет в голову. Он вполне способен поступить таким образом.

– Возможно, только вряд ли он станет ее искать. Тем более что собака, наверное, убежала домой.

– Но мистер Уивер заверил меня, что она не может убежать, – говорит он таким тоном, как будто уже много раз повторял это про себя. – Впрочем, раз вам не терпится войти в дом, Артур, я не хочу вас задерживать. В конце концов несчастный пес принадлежит мне. А владение собственностью всегда сопряжено с риском. Если вы застудите зубы, вам придется плохо.

– Сколько сейчас времени?

Он вынимает часы.

– Почти десять минут одиннадцатого, – говорит он и поворачивается к кустам, как будто мой вопрос снова напомнил ему о собаке. Я смотрю на него и не верю. Все это из-за какого-то жалкого пса!

За домом, возле кухонной двери, где останавливаются фургоны, стоит старый прославленный «роллс» Слоумера. Я вхожу в кухню и умываюсь под краном. Оказывается, у меня все ладони в порезах. Я вытираю руки, чищу костюм и начинаю осматриваться.

Из гостиной вынесена почти вся мебель, хотя обои с листьями остались; здесь танцуют. На подушке развалился Томми Клинтон, он, мигая, смотрит на меня и не узнает. В остальных комнатах устроены бары, буфеты и места для отдыха. В холле толпа во главе с мэром и олдерменами-лейбористами поет регбистские песни на рождественский мотив. «А ну еще, а ну еще, а ну давай!» Они медленно движутся вокруг елки, вытащенной на середину комнаты; половина волшебных фонариков помята, они похожи на подгнившие плоды.

Из буфетной доносится голос Мориса: он поет, отставая на одну-две строчки от певцов в холле. Стучу в дверь и окликаю его.

– Это ты, Артур? – кричит он. Ключ поворачивается, и Морис смотрит на меня из-под полуопущенных век.

– Тебе что, дружище? – Он без рубашки, кожа еще горит после дневной игры, некоторые ссадины снова начали кровоточить. – А я думал, Томми запер тебя наверху.

– Я только что выбрался.

Он смеется не меньше минуты. Джудит, секретарша мэра, выглядывает из-за его плеча и улыбается, пьяно покачиваясь.

– Где ваши зубы, Тарзан? – спрашивает она. – Решили догнать золотую молодежь выпуска 1934 года?

– А что вы предлагаете?

– Ах, черт! Вам я многое могу предложить.

– Э-эй, потише! – говорит Морис.

– Ты видел Уивера? – спрашиваю я его.

– Не видел целую вечность, малыш. – Он медленно трясет головой, стараясь очухаться. – Может, войдешь? Я сейчас уйду. Холодно, как в тюрьме, а эта стерва – лед, верно, дорогая? Может, у тебя она оттает. – Он захлопывает дверь и запирается. Через минуту раздается крик: – Ты еще здесь, Артур?

– Да.

– А чего ты дожидаешься? – Оба хихикают.

Я подымаюсь по лестнице мимо второго азиатского ландыша, в листьях которого видны странные плоды: бюстгальтер и еще что-то шелковое. Дверь в большую спальню слегка приоткрыта. Только я собираюсь заглянуть в щель, как дверь распахивается настежь, и Уивер, чуть сощурившись и едва заметно улыбаясь, устремляет на меня голубые кукольные глаза. Он во фраке, и на его мгновенно изменившемся лице написано, что я грязное назойливое ничтожество.

– Надеюсь, я вам не помешал, Артур? – спрашивает он.

Я говорю «нет» и качаю головой.

– Неужели вы оставили праздник, чтобы просто так подняться сюда? – продолжает он. – Что вам нужно?

Прежде чем я успеваю придумать что-нибудь язвительное, из-за двери доносится голос миссис Уивер.

– Это Артур Мейчин, дорогой? Почему ты не попросишь его войти?

– Входите, Артур, – говорит Уивер.

Я вхожу, протискиваясь мимо него.

Что верно, то верно – лежать на кровати миссис Уивер приятно. Люстра сверкает прямо у меня над головой, и вся комната залита светом. Позади во всю стену гобелен с изображением охоты: собаки вонзают зубы в маленькое бесцветное животное, и оно уже истекает кровью.

Слоумер улыбается, глядя на меня, и поднимает рюмку, показывая, что я должен выпить.

– Выпейте, молодой человек, – говорит он топким ломким голосом, похожим на шелест бумаги. – Ведь это бывает только раз в год.

Для него наверняка не чаще.

Когда я входил в комнату, он тем же тоном сказал:

– Значит, это тот самый молодой человек, которому сегодня выбили зубы.

Рюмка в моей руке пуста. Я прячу ее в кулак и делаю большой глоток.

Кажется, никто толком не знает, что мы празднуем. И уж во всяком случае, мы не веселимся. Уивер сидит в кресле около двери и, расставив колени, смотрит на ковер: он только что пролил вино, и маленькая лужица впитывается в ворс, превращаясь в темное пятно. Миссис Уивер расположилась возле окна недалеко от меня и со сдержанной злостью разглядывает ту же лужицу.

Долгое время мы сидим и молчим, потому что для Слоумера в смысле развлечений это, кажется, предел мечтаний. Я все время думаю, как бы отделаться от него и от Уивера и на несколько минут остаться наедине с миссис Уивер, которая в своем узком платье, отливающем серебром, жжет меня с расстояния в три ярда.

– Внизу очень шумно, – говорит она наконец.

А вдруг она думает о том же, о чем я?

Уивер угрюмо кивает.

– Последний раз я устраиваю все это в своем доме, – говорит он.

– Почему? – спрашивает Слоумер.

Он поворачивает голову к двери, где сидит Уивер, и оказывается, что под нижней губой у него начинается чахлая, словно из пуха, бородка. Но и в этом новом положении я все равно не могу разглядеть, что у него не так.

– Почему? – переспрашивает Уивер и странно расширившимися глазами смотрит на Слоумера. – Почему? Потому, что сюда пролезли все городские подонки. Мне это не нравится.

– Они всегда себя так ведут? – невинно спрашивает Слоумер.

В каждом пустяке, который Слоумер говорит или делает, Уиверу чудится подвох, и теперь он старательно обдумывает ответ.

– Мне кажется, да. С ними там член парламента и мэр… Но боюсь, что они не подают остальным благого примера.

Слоумер усмехается, и Уивер немедленно начинает ерзать в кресле, как будто Слоумер неодобрительно ткнул его в ребро своим тонким белым пальцем.

– Вы считаете, что мне не следовало так говорить? – спрашивает Уивер.

– Не следовало? – Слоумер с улыбкой разглядывает Уивера.

– В конце концов, – говорит Уивер, – член парламента не обязательно должен быть лучше других. Ведь все сводится к удобному случаю, а особая проницательность или способности тут ни при чем.

– Я не знаком ни с ним, ни с мэром, – говорит Слоумер, – и меня совершенно не интересует их положение. Если не ошибаюсь, вам как-то предлагали выставить свою кандидатуру… Не помню, от какой партии.

Слоумер доволен, что заставил Уивера высказаться, Уивер краснеет оттого, что попался.

Мне, кажется, лучше помалкивать. Я изучаю миссис Уивер и прикидываю, есть ли у нее под платьем корсет, но, главное, я изучаю Слоумера – жадно, словно пью в жару. Это его забавляет, как все в этой комнате. Его интересует гобелен, хотя он ничего про него не говорит. Миссис Уивер переводит взгляд с гобелена на Слоумера, напрашиваясь на похвалу. А он глядит на меня и на охоту за моей спиной, как будто такое соседство кажется ему нелепым или непристойным.

Я разочарован. Во-первых, миссис Уивер совсем не та. И смотрит она на меня совсем не так, как я, по-моему, смотрю на нее. Я придворный шут, большой глупый шут, над которым все втайне потешаются. И виноваты в этом мои зубы, Меллор, а больше всех – сидящий напротив меня калека, весь вид которого словно говорит, что его уродство – единственная достойная форма человеческого тела. Мне кажется, что в кресле скорчился до времени состарившийся мальчик, и его стариковские глаза, посмеиваясь, следят за ощущениями, которые его наружность вызывает в тех, кто собирался не обращать на нее внимания. Фрак сшит так, чтобы его уродство было незаметно. Вот это первоклассный портной!

– Наш молодой человек начинает скучать, – говорит Слоумер Уиверу. – Конечно, ему нужно общество его сверстников внизу, а не таких усталых стариков, как мы с вами.

– Ну, у меня, во всяком случае, нет желания мешать ему развлекаться в другом месте, – говорит Уивер. – Ради меня ему незачем тут оставаться. А что ты скажешь, дорогая?

Прежде чем она успевает ответить, опять говорит Слоумер:

– Пока он здесь, он вряд ли что-нибудь сломает, не так ли?

– Не думаю, чтобы именно он стал разносить дом на куски, – говорит миссис Уивер.

– Что случилось? – спрашиваю я ее.

– Некоторое время тому назад нам показалось, что кто-то срывает черепицу с крыши, – объясняет она. – Пришлось убедить моего мужа, что он выпил слишком много ершей.

– Вы меня не убедили, – говорит он. – Я по-прежнему думаю, что там кто-то был. Я же отчетливо видел, что с желоба свисало что-то вроде большого мешка… Я только не могу понять, как кто-нибудь сумел туда забраться. – Кажется, ему стало легче от того, что он может пожаловаться на что-то определенное. – Ведь на фасаде нет ни одной целой водосточной трубы.

– Вы себе не представляете, какими настойчивыми становятся люди, когда к ним в кровь попадает капелька алкоголя, – говорит Слоумер. – Я часто спрашивал себя, почему предприниматели вроде вас, Уивер, не используют это обстоятельство. Я склонен думать, что для настоящего преуспевающего промышленника контролируемый алкоголизм – просто необходимость.

Мне вдруг приходит в голову, что Слоумер нарочно хочет заварить кашу. Он смотрит то на меня, то на Уивера, примериваясь, как нас стравить. Только теперь я понимаю, почему, когда я вошел, он посмотрел на меня с облегчением. Он желает, чтобы его развлекали.

– Зачем вы пришли сюда, наверх, мистер Слоумер? – спрашиваю я. – Вам мешал шум?

– Ну… мы празднуем канун рождества Христова, – медленно говорит он.

– Очень точное определение… – начинает Уивер.

– Разгул внизу – это такое же празднование. Тем более что один из нас санкционировал его, создав все необходимые условия.

– Но послушайте, я ведь не отвечаю за их поведение, – резонно возражает Уивер.

– Ну, а кто? – говорит Слоумер. – Не находись они сейчас здесь, они вряд ли вели бы себя так, а уж у себя дома тем более.

– Они просто употребляют добро во зло. Казалось бы…

– Не может быть, Уивер, чтобы у вас сохранились какие-нибудь иллюзии относительно человеческого поведения. Во всяком случае, я не раз замечал, что в своих личных взаимоотношениях вы скорее склонны проявлять недоверие.

– Что вы хотите этим сказать?

Уиверы – и он и она – краснеют и почему-то смотрят на меня.

– В такой праздник вряд ли стоит затевать разговор на эту тему, – с твердостью заявляет Слоумер.

– Все-таки объясните свои слова, – настаивает Уивер. – Не слишком приятно, когда о тебе говорят такие вещи.

– Ну, что ж… тогда я беру их назад.

– Они уже сказаны, – не унимается Уивер. – Так или иначе, из чистого любопытства я очень хотел бы узнать, что вы имели в виду.

У него красное напряженное лицо, как у женщины, которую душит злость; голубые глаза полны ненависти.

– Вы это знаете, – многозначительно произносит Слоумер, с откровенным злорадством наблюдая, как бесится Уивер.

– Не имею ни малейшего представления… Вы сказали, что в отношениях с другими людьми я склонен проявлять недоверие. Мне всегда казалось, что дело обстоит как раз наоборот. Скорее уж можно говорить об излишке доверия.

– Ну… возьмем для примера вот этого молодого человека, – говорит Слоумер и невозмутимо смотрит на меня. – Разве в этой истории не сказалось недоверие к нему?

Он следит за нами, весело посмеиваясь.

– К кому? К Мейчину?

Уивер смотрит на меня, еще не погасив в глазах ненависти, и старается понять, знаю ли я, о чем идет речь.

– Да, к Мейчину, – повторяет Слоумер.

– О чем вы говорите? – спрашивает Уивер.

– Ну, послушайте, мне не хочется быть серьезным в такой вечер, как сегодня, – упирается Слоумер.

– Если вы решили затеять спор, почему не сказать об этом прямо? – злится Уивер. – А если нет, то зачем вы начинаете подобные разговоры?

– Я ничего не имею против спора, – говорит миссис Уивер, – если только он будет забавным. У нас тут достаточно скучно.

– Таково мнение дамы, – говорит Слоумер, – и все же я не хочу копаться в вещах, о которых мне не так уж много известно.

– Что это за история, в которой сказалось недоверие к Мейчину? – спрашивает миссис Уивер. – На что вы, собственно, намекаете, Слоумер? Вам известно о нем что-нибудь неизвестное нам?

– Нет, – отвечает Слоумер. Он наблюдает, как из-за веселой игры, которую он затеял, кровь приливает к моему лицу.

– Значит, моей жене это тоже известно? – спрашивает Уивер.

– Как и вам, – раздраженно отвечает Слоумер.

– Черт подери, к чему вы все-таки клоните? – почти кричит Уивер.

– Я знаю, к чему он клонит, – вмешивается миссис Уивер и смотрит прямо на Слоумера, как будто говорит ему: «Давайте. Говорите начистоту. Кончайте с этим».

– Что это значит? – подозрительно спрашивает Уивер; ему уже не хочется подставлять себя под удар.

– Слоумер намекает на сплетню, которую ты слышал, милый… Кто-то решил, что Мейчин был моим любовником.

Слоумер не может скрыть радости и из-за этого немного переигрывает, изображая, как он потрясен.

– Что вы! Я имел и виду совсем не это, – говорит он, словно растерявшись. – Может быть, такая сплетня и существует, но я слышу ее впервые.

Миссис Уивер – проколотый воздушный шар.

Я не смотрю на Уивера. И слушаю, как Слоумер смущенно вздыхает.

– Послушайте, Слоумер, – для собственной бодрости миссис Уивер говорит на удивление спокойным голосом, – не прибегайте к старым трюкам. К чему это театральное изумление? Право, не считайте нас такими уж…

– Простите. Еще раз простите, – говорит он. – Уверяю вас, я никак не ожидал ничего…. Я совершенно не представлял… Вы должны извинить мою глупую неловкость.

– Ну, что ж… – говорит миссис Уивер, – рано или поздно вы об этом все равно услышали бы. – Теперь, когда весь воздух вышел, она пытается заклеить дыру. – Во всяком случае, вам теперь понятно, что Уиверу и мне это, естественно, крайне неприятно.

– О, конечно! Я вполне разделяю ваши чувства, – уверяет Слоумер. – Странно, как такая сплетня могла возникнуть.

– Да, очень странно, – говорит миссис Уивер. – Хотя объяснение достаточно простое, но сейчас не стоит ворошить все это.

Миссис Уивер слегка улыбается мне.

– Простите, Мейчин, мне очень жаль, что вы оказались главной темой нашего разговора.

Я говорю, что это неважно, и притворяюсь озабоченным, чтобы скрыть ошеломление. Я все еще думаю, что лучше не смотреть на Уивера. Значит, он знает, что я приходил в пятницу. Джонсон сказал ему? Мэй? Я чувствую себя мишенью для учебной стрельбы.

– На что же вы тогда намекали? – негромко спрашивает Уивер.

Слоумер медленно качает головой.

– Я имел в виду случай, когда вы предлагали заменить Мейчина тем юношей… Я забыл его фамилию. Это было примерно в ноябре.

Несколько минут все молчат. Потом Уивер говорит:

– Не понимаю, в чем тут выразилось мое недоверие к людям, о котором вы завели разговор.

– Возможно, ни в чем, – говорит Слоумер. – Я пал духом и боюсь, что теперь уже ничто не может подкрепить мнение, которое я высказал. Наверное, я немножко злоупотребил вашими напитками: вам мерещатся тела, свисающие с крыши, а мне злобные, непримиримые души. Давайте принесем друг другу взаимные извинения. – Он смотрит на меня с таким видом, словно я должен быть ему благодарен за то, что он так удачно все уладил. – Во всяком случае, молодой человек, все члены нашего отборочного комитета хотели от вас отделаться, и мне пришлось-таки потрудиться, чтобы вы уцелели. Мистер Уивер вам это подтвердит. Он в курсе. Но я не могу сказать, что обманулся в своих ожиданиях. – Я не очень понял, относится это ко мне или к сегодняшнему вечеру. Раза два он кивает, а потом вытаскивает из-за лацкана массивные часы. – К тому же моя луковица показывает, что сейчас как раз половина двенадцатого. Это означает… что мне пора. Я люблю встречать рождество дома.

Он соскальзывает с кресла и встает – в глазах напряжение от сделанного усилия. Подходит к миссис Уивер и, как маленький мальчик, протягивает руку. Она с сомнением пожимает ее, то же самое делает Уивер.

– Счастливого рождества, – говорят они друг другу.

– Не провожайте меня, – предупреждает их Слоумер. – Я сам сумею добраться до черного хода. На всякий случай я подъехал туда – так безопаснее. А молодого человека я попрошу пойти со мной и присмотреть, чтобы у меня не вышло никаких неприятностей с вашими веселыми гостями.

Я не знаю, соглашаться или нет. У меня еще есть надежда, что Уивер настоит на том, чтобы самому проводить Слоумера, и я, может быть, останусь здесь с Дианой. Но Уивер молчит.

– Еще раз до свиданья, – говорит Слоумер. – Примите мои наилучшие пожелания на рождество и на новый год.

Я выхожу вслед за ним и закрываю дверь спальни.

На площадке он останавливается и говорит:

– Я не хотел оставлять вас наедине с этими двумя хищниками. Если вам не трудно, помогите мне спуститься по лестнице.

На ступеньках тут и там расположились усталые парочки в первой стадии праздничного утомления. Пока мы пробираемся между ними, я успеваю разглядеть, что у Слоумера изуродован правый бок: под мышкой на уровне ребер фрак вздувается бугром. Его, по-моему, никто не узнает – они уже на это не способны. В кухне полно народу, но мы благополучно выбираемся наружу.

Усаживаясь за руль специально оборудованной машины, Слоумер говорит:

– Скажите, вы действительно принимали участие в том, что я называю склонностью миссис Уивер к нарушению светских приличий? Другими словами, есть ли доля правды в том, что я слышал?