Текст книги "Такова спортивная жизнь"

Автор книги: Дэвид Стори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Часть вторая

1

Обедать я отправился во двор и уселся на бетонный парапет над рекой. Низко осевшая баржа продиралась сквозь грязно-коричневую воду, пенившуюся, как скисшее пиво. Внизу подо мной поднятая волна глухо рычала, набегая на гальку. Матрос привязал длинный румпель веревкой и швырнул за корму ведро. Несколько минут оно тащилось за баржей, потом он поднял его наверх и выплеснул воду в узкий проход над трюмом. Вернувшись к румпелю, он подтянул его, так как баржу уже начало сносить.

С нового года я стал часто ходить сюда обедать. Обычно здесь собиралось несколько человек из разных цехов и лабораторий; ребята усаживались между стальных и чугунных болванок или играли в футбол на свободном месте около конторы. Люди постарше, не приставшие к нашей компании, ели, уставившись на коричневую воду, как будто эта сточная канава, называющаяся рекой, была для них единственным привычным зрелищем во всей округе. Но сегодня было холодно и ветрено, хлопья пены взлетали в воздух над шлюзом напротив и заводская вонь висела над самой водой. Насколько я мог разглядеть, больше никто во двор не пришел.

И вдруг я увидел Уивера, осторожно пробиравшегося между рядами металлических балок. Он оказался совсем близко от меня раньше, чем сообразил, на кого он наткнулся.

– Привет… Артур! – машинально сказал он.

Это была наша первая встреча после сочельника.

Я с облегчением услышал, что он все еще называет меня Артуром.

– Давно вы приходите сюда обедать? – спросил он, от неожиданности вступая со мной в разговор.

– Да нет, недавно. Когда хорошая погода.

– Заводская столовая вас не устраивает? – В его голубых глазах загорелся огонек, на губах появилась улыбка.

– Приходится экономить, – ответил я многозначительно. – Никогда не знаешь, что будет завтра.

Улыбка завяла и испарилась. Сложив руку горстью, он решительно смахнул пыль с бетона, поддернул на коленях брюки и кивнул, чтобы я сел рядом. Прямо пахнуло чем-то прежним.

– Я давно собирался потолковать с вами, Артур, – сказал он и покосился вниз, проверяя, не прикасается ли его костюм к моему комбинезону. – После этой отвратительной сцены… которую устроил Слоумер. В сочельник. Я полагаю, это всех нас несколько оттолкнуло друг от друга. Собственно говоря, Слоумера нельзя приглашать в общество. Но как бы то ни было, я готов забыть эту мерзкую историю, если это может послужить вам утешением.

– Я бы с радостью забыл.

Он опять улыбнулся – по-настоящему.

– В таком случае можно считать, что со всеми обидами между нами покончено?

Он упрямо ждал моего «да», а потом выставил перед пиджаком руку. Мы обменялись рукопожатием настолько энергичным, насколько это возможно сидя.

– Как ваши зубы? – спросил он. – Райли показывал мне счет. Весьма внушительно. Надеюсь, они вас устраивают.

Я улыбнулся специально для него, и он критически осмотрел мой рот.

– Выглядят они, во всяком случае, прилично.

– Говорят, я помолодел, – сказал я.

– Правда?

– А вам как кажется?

– Видите ли… вы мне никогда не казались старым. Наверное, поэтому я не заметил, что вы помолодели. По-моему, их невозможно распознать, то есть догадаться, что они искусственные.

Носком башмака Уивер начертил в металлической пыли круг. Потом провел через него черту.

– Да и еще одно, раз уж мы заговорили о том не слишком приятном вечере, – сказал он. – Вполне возможно, что вы об этом не слышали, но полиция пытается найти вора, укравшего в ту ночь драгоценности из спальни моей жены. Стоимостью почти в четыреста фунтов.

– Я ничего об этом не слышал.

– Я упомянул об этом на тот случай, если полиция сочтет нужным вас допросить – чистейшая формальность, разумеется, но вам могло быть неприятно. А вы совсем ничего не слышали?

– Ни слова… Их украли в начале вечера или в конце?

– Не знаю, мы заметили пропажу только на следующее утро – рождественское утро, когда миссис Уивер стала собираться в церковь.

– Мне очень неприятно, – сказал я неуверенно.

Я вдруг понял, что начинаю относиться к Уиверу, как к Джонсону, – на этой кляче больше никуда не уедешь. Я презирал его за то, что он размазня – такая размазня, что позволяет чужим пользоваться своими деньгами, своими драгоценностями, своим домом. Для него враги – это те, кто не желает пользоваться его благодеяниями. «Я готов помогать всем» – это был его девиз. Никто не принимал его всерьез: слишком хорошо – наверняка вранье.

– Больше всего меня расстраивает не пропажа драгоценностей, – продолжал Уивер, – а то, что их взял кто-то из пришедших на вечер. Помните, Слоумер говорил, что я вообще не доверяю людям, – каким же запасом доверия должен обладать человек? Они не удовольствовались тем, что сорвали половину черепицы с моей крыши, а в доме переломали все, что только смогли, нет, им понадобилось еще красть. Вот скажите, Артур, как нужно обращаться с этими людьми? Если вы относитесь к ним, как к собакам, – так, как они относятся к вам, – какой-нибудь Слоумер заявляет, что вы недостаточно гуманны, если вы обращаетесь с ними по-человечески, они садятся вам на голову.

– Это я сорвал вашу черепицу. Я заплачу за повреждения. Конечно, мне нужно было сказать вам об этом раньше.

– Я рад, Артур, что вы все-таки сказали – я ведь это знал. В полиции решили, что вор таким путем проник в дом, хотя одному богу известно, откуда они взяли, что в ту ночь кому-то понадобилось проникать в дом таким сложным путем. А мне объяснил Джордж – он сказал, что вас заперли в комнате.

Я терпеливо слушал, а он растолковывал мне, как именно он собирается замять эту идиотскую историю и как мы должны ее забыть – от начала до конца. Говорил он не очень убедительно. Я повторил, что заплачу за черепицу, и он не стал возражать. Еще он мельком сказал, что Джордж Уэйд вернулся в два часа ночи искать собаку.

– И как, нашел? – спросил я.

– Нет, ее нашел Джонсон – на следующее утро, когда пришел убирать… Сад был похож на поле сражения. Если бы она сдохла, кажется, это было бы последней каплей. Когда Джонсон подобрал ее, она совсем ослабела. Вы ведь знаете, как она привязана к старику Джорджу. А все-таки… Очень было смешно, когда Морис ее выпустил. Положитесь на Мориса! Он весь действие. У этого парня за всю жизнь не было ни единой мысли в голове.

Еще одна низко сидящая баржа с углем проплыла мимо нас в сторону электростанции. Стук мотора заглушил все звуки на реке. Баржа резала воду, как пласт резины, который собирается в толстые тугие складки, а потом снова разглаживается. Над коричневой пеной кружили две белые чайки.

– Вы ведь раньше не были знакомы со Слоумером? – словно невзначай, но многозначительно спросил Уивер.

– Нет.

– Видите ли, мне показалось, что он… Уивер пощипывал подбородок, точно женщина, у которой пробивается борода, – он говорил так, словно хорошо вас знает, и я подумал, что вы уже встречались.

Уивер смотрел за реку, где разноцветные тюки шерсти – желтые, красные, синие – громоздились на больших деревянных тележках.

– А как вы находите Слоумера, Артур? – Он улыбался, но лицо оставалось серьезным.

– Наверное, он очень умный… мне трудно судить.

– Он вам не понравился?

– По-моему, он не хочет нравиться. Может быть, он стал таким из-за того, что ему долго причиняли боль.

– В таком случае он научился делать из этого развлечение, – Уивер почесал верхнюю губу холеным указательным пальцем. – Мне показалось странным, – снова заговорил он, – что Слоумер так о вас печется.

– А мне показалось, что от его попечения на мне не осталось живого места. Как будто я боксерская груша, только для того и подвешенная, чтобы по ней лупили кулаками.

– В самом деле, Артур? – переспросил он с облегчением, почти улыбаясь.

– Только вы ведь этому не верите, – сказал я.

– Дайте я объясню вам, Артур. Я готов признать, что были случаи, когда я пытался ставить вам палки в колеса, – часто для вашей же собственной пользы, как я ее понимаю. Например, в ноябре. Вы, вероятно, думаете, что я сводил с вами счеты… Не отрицаю, что я мог быть не вполне беспристрастен. Но каждый раз, когда я предлагал заменить вас Мак-Ивеном, большинство голосовало против. Меня, если хотите, убеждали изменить точку зрения. А у вас тогда была дурная полоса. И чаще всего переубеждал меня Слоумер. Конечно, не сам он лично, как вы понимаете. Но тем не менее он, так как возражали мне те, кто – это всем известно – представляют его точку зрения в комитете. Скажите теперь, что бы вы подумали на моем месте?

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – я смотрел на его руки, которые чуть-чуть дрожали. – Так это или нет, я, по-моему, честно заслужил право играть в этой команде.

– Разве я это отрицаю? – Он поднял правую ладонь, растопырив пальцы веером, как карты. – Вовсе нет. Я ни в чем вас не виню, Артур. Поймите меня правильно. Я просто хочу вас предостеречь.

Я тут же вспомнил Филипса и его предостережения, но никак не мог сообразить, в чем именно они заключались.

– Вы хотите сказать, что считаете меня своей собственностью во всем, что касается комитета, и вам не нравится, что эту собственность у вас отбирают.

Уивер ничего не ответил. Может быть, он не ожидал, что я так прямо ему это выложу, и растерялся.

– Вы намекаете, что я держался там только благодаря вам?

– Вы сами знаете, что это так, – сказал он с горечью. – Прежде вы мне нравились, Артур. Вы ехали на моей спине – только на моей. С самого начала.

– А теперь вы считаете, что я натягиваю вам нос! – Я был зол на него, зол за то, что он разрешает мне вот так с ним разговаривать, за то, что он не постеснялся вывернуться наизнанку и набиваться со своей дружбой, а потом, решив, что Слоумер меня переманивает, прямо напомнил мне, как я ему обязан и как охотно он мне помогал. Как все мужчины, похожие на баб, он вечно все преувеличивал. И тут я понял, что оба они – и Уивер и Слоумер – вчерашний день. Уивера, может, из-за его добродушия забивают другие, а Слоумер только и думает, как отстоять неприкосновенность своей религии – этой его «организации». Ясно, что оба они выйдут в тираж, и тогда комитет заберет все в свои руки.

– По-моему, Артур, вы не представляете, как много вам помогали, – сказал Уивер. – В этом, очевидно, вся суть.

– Я считал, что заслужил помощь, а вам кажется, что нет. По-моему, суть как раз в этом. Я хорошо играю в регби или плохо?

– Мне больше не о чем с вами говорить, – сказал он, как гордая девица, – смотрите только не перегните палку, вот и все.

Он отошел, прежде чем я успел придумать ответ. У него был короткий шаг. И короткие ноги.

Я остался и до звонка разговаривал со складским сторожем о его голубях.

* * *

Переменился не только Уивер. Миссис Хэммонд тоже вдруг стала другой. Как-то во время воскресной поездки она внезапно заявила:

– А ты не думаешь купить телевизор?

И, заметив мое удивление, добавила:

– Ты ведь не считаешь их вредными, верно?

– Я просто думал, что ослышался: ты – и вдруг чего-то попросила!

– Я так и ждала, что ты это скажешь, – она тихонько улыбнулась. – Но почему бы и не обзавестись телевизором, если у нас есть на него деньги?

– По-моему, ты забыла, что сидишь в девяти телевизорах да еще и на тебе их два.

– Ну вот, ты уже говоришь гадости. Это ты, конечно, про машину и мое манто! А я заговорила про телевизор совсем не потому, что я такая уж корыстная или жадная.

Манто, которое я подарил ей на рождество, я купил по себестоимости у одного торговца, моего болельщика, хотя особым приятелем он мне не был. Потребовалось немало времени и сил, прежде чем я сумел убедить его, что знакомство со мной важнее прибыли от одного манто. Когда в рождественское утро миссис Хэммонд его увидела, она, естественно, сперва обрадовалась такой дорогой вещи, потом сердито, с видом мученицы, отказалась от него наотрез и в конце концов с неохотой взяла. Но все же она гордилась этим манто и ухаживала за ним, как за живым существом. А теперь она ни с того ни с сего вдруг сказала:

– Я содержанка, Артур. Так как же мне еще себя вести?

– А, черт подери! – сказал я. – Но я, конечно, понимаю, о чем ты.

– Так чего же ты удивляешься, что я не хочу притворяться?

– Да, конечно… Только я не вижу, чем это может помочь.

– То есть тебе помочь! А не видишь ты вот чего: когда залезаешь в грязь, то пачкаешься. А у людей, как тебе известно, есть глаза.

Я не понимал, почему она вдруг заговорила об этом, и решил, что проще всего будет стукнуть ее – и делу конец. Я залепил ей пощечину и тут же, едва ее щека покраснела, чуть было не попросил прощения.

Мы продолжали ехать дальше в молчании, которое не могло не наступить после такого происшествия. Ребятишки выпрямились и застыли, потом Йен заплакал, а за ним и Линда.

– Ты что, считаешь себя замаранной? – спросил я.

– А как по-твоему, что мне считать?

Мы перевалили через гребень и покатили вниз через безлистую рощу. Ночью выпал легкий снежок и только-только начинал таять. Неяркое солнце разрывало его на лоскуты, а между ними темнела коричневая земля и бурая трава.

– А вот я не чувствую себя замаранным, – сказал я. – Хотел бы я знать, откуда такая разница?

– Разница в том, – ответила она, сперва помолчав, – что я привыкла быть честной. И вот этого я никак не могу в себе истребить.

– Я ведь сказал, что не чувствую себя замаранным. А ты говорила о том, что у людей есть глаза… о том, что они думают про то, что видят.

– Мне просто хотелось бы чувствовать себя чистой, вот и все, – ответила она и добавила со странной неохотой: – Я ведь вовсе не собираюсь упрекать тебя, Артур. У тебя есть свои чувства. Но только мне хотелось бы иметь право считать себя честной женщиной.

– По-твоему, я должен был бы чувствовать то же, что и ты? Ты на это намекаешь?

– Ты и без меня знаешь, как все это выглядит. Машина… я в манто. Живу в одном доме с тобой. Теперь ты понимаешь, на что я намекаю? И конечно, ничего другого я чувствовать не могу.

– А мне неинтересно, что думают люди, – сказал я. – С какой стати мы должны обращать на них внимание? Пусть их!

– Ты же сам не веришь в то, что говоришь! Тебе интересно, что думают твои болельщики и что говорят люди, когда они говорят тебе, какой ты замечательный игрок. Вспомни-ка, какой ты бываешь после неудачного матча. Бьешь все, что попадется под руку. Бегаешь по дому как сумасшедший. И все только потому, что выронил мяч или еще как-нибудь ошибся. И всегда рассматриваешь свое тело в зеркале. Вспомни-ка, как ты боксируешь перед этим зеркалом и глаз с себя не спускаешь! И нечего говорить, будто… – она задыхалась от обиды, красный след на скуле и виске стал багровым, и от этого ее лицо сделалось еще бледнее. – Ты ведешь себя со мной нечестно, Артур. Говоришь все, что тебе приходит в голову, лишь бы показать, что я должна быть тебе благодарна…

Ее глаза налились слезами, но она не заплакала. Только глаза стали блестящими.

– Я о тех, кто подсматривает и вынюхивает, – вот на них мне наплевать. Правда. И значит, ты ошибаешься. Это просто свиньи, и я о них даже думать не хочу. Пусть идут ко…

– Вот, вот, так у тебя всегда. Рвешься напролом. А если кто-нибудь встанет у тебя на дороге, столкнешь, и все тут. Чуть человек перестает быть тебе полезен, и ты его отбрасываешь. Ты только используешь людей. Вот как меня. Ты ведь не относишься ко мне, как… как следовало бы. Ты даже не знаешь, какой ты с людьми. Вспомни, как ты теперь ведешь себя с Джонсоном. А было время, когда ты просто лип к нему.

– Кто бы говорил! Ведь ты же и испортила то, что было у нас с Джонсоном.

– Испортила! Ничего я не портила. И ты не имеешь права валить на меня такие вещи. Я тут ни при чем. Я только сказала, что мне не правится, когда ты приводишь его в дом. Ну, он мне не нравился! А ваши с ним отношения меня не касались!

– Говори что хочешь, а это ты настроила меня против него.

– Я тут ни при чем, – повторила она тихо, пустив, наконец, воду из глаз. Она посадила Йена к себе на колени. – Ты еще скажи, что это из-за меня ты плохо играешь в свое регби.

Роща кончилась, и теперь мы мчались вдоль водохранилища. Оно было затянуто тонким ледком, а на другом берегу какие-то ребятишки старательно съезжали на санках с холма по тающему снегу.

– Ну, почему ты заводишься? – спросил я. – Ведь я всегда стараюсь держаться с тобой по-человечески. Но что бы я ни делал, ты ни черта не ценишь.

– Прикажешь объяснить почему? Я мать!

– Если ты будешь так к этому относиться, то внушишь то же самое Лин и Йену, когда они станут постарше. Или тебе все равно, что они о нас думают?

– Конечно, нет, – ответила она глухо. – Но ведь ты меня скоро бросишь.

Я чувствовал только, что и против воли она все время старается уколоть меня побольнее. По ее лицу я догадывался, что она этого не хочет, но что-то подстегивало ее изнутри, и она начинала язвить – так было почти каждый день, почти в каждом нашем разговоре. И ведь я постоянно ей показывал, что она становится все нужней для меня, и все-таки она продолжала поступать так. Казалось, она и хотела быть мне нужной и пугалась этого. Она боялась отрезать себе отступление и поэтому продолжала отталкивать меня, причиняя себе такую же боль, как и мне, и раздувать между нами огонь мучений, с которыми ни она, ни я не умели справляться.

Когда мы взлетели на горбатый мостик у верхнего конца водохранилища, машина вдруг вздрогнула, что-то загремело и упало. Но машина продолжала нестись дальше, и я не стал останавливаться. Мы замедлили ход, проезжая через деревню. Потом въехали на противоположный гребень долины и вновь увидели ребятишек с санками. Йен и Линда перестали плакать, заглядевшись на них. Мы обогнули подножье холма, с которого они катались. Это был старый террикон; за ним виднелось полуразвалившееся строение заброшенной шахты.

– Это я в первый раз слышу, – сказал я. – Что я уйду.

– Все когда-нибудь бывает в первый раз.

Я вспомнил, что сказал Уивер в тот вечер, когда он подвез меня домой после подписания контракта. «Удивительно, как мертвецы постоянно напоминают о себе». Эрик, кем бы он ни был теперь, кем бы он ни был в прошлом, стоял… не между нами, а позади нее.

– Неужели ты не понимаешь, что ты говоришь? – спросил я. – Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь? Превращаешь наши отношения во что-то дешевое, не имеющее никакой цены. А ведь все могло бы быть наоборот, если бы ты только захотела!

– Я же не говорю, что они не имеют никакой цены, – сказала она, думая тяжело и неуклюже. – Цена есть у всего. Но если что-нибудь дешево, так это сразу видно. Сразу видно, когда у вещи цена дешевая.

– Мне и в голову не приходило, что на наши отношения можно смотреть вот так.

Некоторое время мы молчали.

Потом я сказал ей:

– Послушать тебя, так подумаешь, что ты хочешь спихнуть меня какой-нибудь другой женщине.

Она засмеялась.

– Ну, тут ты и без меня обойдешься, верно? Говорят, женщин у тебя хватает, как и у твоего Мориса.

– Ты думаешь, я сплю с кем-нибудь еще?

– Думаю! А что тут думать? Или ты меня дурой считаешь?

– А если ты так уверена, почему же ты меня еще не выгнала?

– Я ведь не жалуюсь!

– И тебе все равно, что у меня есть другие?

– Может, и не все равно! – Глаза у нее высохли. След моей руки все еще горел на ее лице, и к нему добавились две полоски от слез. – Только я не из тех, кто жалуется.

– А на что тебе жаловаться? У меня ведь никого другого нет!

Она засмеялась своим странным смешком. Коротким и глухим.

– Твой Морис, наверное, думает по-другому!

– «Твой Морис»… Почему ты всегда говоришь «твой Морис», «твой Джонсон»? И моя мать не лучше: «твоя миссис Хэммонд»…

– Я так и слышу, как она это говорит. Очень хорошо себе представляю. Наверняка твоя мать была похожа на меня, когда была помоложе.

– Я на это и отвечать не стану. Ты до того уж все перевираешь, что спорить с тобой бесполезно.

– Ну и не спорь, как будто мне это надо. И не отвечай ничего.

Я открыл окошко, и в машину ворвался холодный воздух.

– Если я остановлю машину, – спросил я, – а ты снимешь манто и мы все вылезем и пойдем назад пешком, ты почувствуешь себя чище?

– Нет. Почувствую только, что это глупо. Что от этого изменится? Вот ты всегда так: похвастать, сделать напоказ. Я уже говорила тебе, Артур: как бы ты ни спорил, а для тебя главное – произвести впечатление. Сделать что-нибудь такое – и ты думаешь, это кого-нибудь обманет?

– Но ведь тебе это не понравилось? Тебе не хочется возвращаться пешком столько миль?

– Конечно, нет. И ребята замерзнут насмерть, даже если мы выдержим.

– А я заверну их в одеяло. Да и теплеет.

– И понесешь их? Ну и будешь ты строить из себя мученика, а что от этого изменится? Я же тебе говорила. Вот о чем я думаю, когда говорю, что ты скоро уйдешь от меня. Ты просто поймешь, что только так сможешь почувствовать себя чистым.

– А я не чувствую себя грязным!

– Ну, значит, тебя хватит еще на одну неделю. Я больше не хочу об этом говорить. И так уж недолго осталось.

Она немного успокоилась – во всяком случае, она начала объяснять детям, мимо чего мы проезжаем, и разговор возобновился, только когда мы перевалили через гребень у замка Колсби и внизу открылся город.

– Ты, по-моему, не понимаешь причины, почему я все это для тебя делаю, – сказал я и вдруг почувствовал себя Уивером – когда он говорил тоном гордой девицы.

– Нет, понимаю. Ты все это делаешь для того, чтобы чувствовать, какой ты добрый, какой ты замечательный; ты ведь любишь думать, что ты замечательный!

– Вот, значит, причина?

– Ну, не знаю… Но ты наверняка думаешь: только поглядите, что я за молодец – содержу вдову и двух ее щенят в придачу. Ну, не герой ли я? До чего же я добрый, раз я это делаю. Содержу их. А ведь я вовсе и не обязан это делать.

– Значит, вот как я к тебе отношусь?

– Я знаю, как ты относиться. Я уже один раз жила с мужчиной.

– Так ты обрадуешься, когда я куплю телевизор?

– Ворчать не стану. Люди ждут, что мы будем жить на широкую ногу. – Она увидела мое лицо и добавила: – Я уже давно перестала радоваться чему бы то ни было – и больше того: я давно уже перестала себя за это жалеть. Но одно я скажу: ты мне помог. Пожалуй, помог не меньше, чем детям. Если бы ты не появился, я, пожалуй, так до конца и разгуливала бы в саване.

– А я думал, что ты начинаешь чувствовать себя счастливой.

– Счастливой! Сказала бы я тебе, да не стану.

– Валяй говори. Не возражаю. Мне хотелось бы выслушать все до конца.

– Ничего, скоро услышишь. Это как болезнь, которую ничем не вылечишь. А от сегодняшнего все только ускорится.

– Так, значит, я покупаю телевизор… И ты сможешь продать его, когда я уйду.

– Конечно, – сказала она серьезно, словно мне многое было неизвестно, а она сообщила бы мне и еще больше, да не может.

В марте у нее к тому же кое в чем изменились и привычки. Она дала себе немного воли. Как-то вечером я вернулся домой с работы и увидел, что она сидит у чайного стола и курит. Заметив, как я удивился, она засмеялась и предложила мне свою сигарету.

– Чего я не терплю, – сказал я, – так это когда женщины курят.

– А почему женщинам нельзя курить? – спросила она, неумело затягиваясь и со смехом выпуская дым изо рта.

– Как-то это непристойно выглядит.

– Ах, непристойно! Понимаю. Мы становимся такими разборчивыми… И уж кому-кому говорить об этом, как не тебе!

– А почему бы и не мне?

– Во всяком случае, командир, я курю, только когда меня никто не видит. А мне нужно отвлечение.

Через неделю она уже курила у себя во дворе, и я понял, что соседи это заметили. На другой день – утром в субботу – я встретил ее в городе, когда шел с Морисом. Она тащила за собой Линду и Йена, несла корзинку и сумку, а во рту у нее торчала сигарета.

– Ну и вид у тебя! – сказал я. – Хоть ты и считаешь себя шлюхой, другим этого показывать нечего.

Она уставилась на меня, так и не посмотрев на Мориса. Ее взгляд из-под бровей обвинял меня в предательстве. Потом она нагнулась, ухватила ребят за руки и поплелась дальше по улице.

– Значит, это и есть твоя миссис Хэммонд, – сказал Морис.

– Ты что, раньше ее видел?

– Нет, – ответил он чуть ли не со вздохом и покачал головой. – Зачем ты ей это сказал, Арт?

– Мне не нравится, что она курит.

– Что это ты, малыш? Прежде за тобой ничего такого не замечалось. Да ведь все юбки, с которыми ты знаком, курят.

– Вот именно. Все, кроме нее. И нечего ей начинать.

– Она ведь не собака, которую ты купил и дрессируешь по своему вкусу, – сказал он. – И говорить ей такие вещи ты не имеешь права. Да еще так, словно она твоя собственность.

– Пока именно собственность. А ей это не нравится.

Мелкие нахальные зубы Мориса открылись в улыбке. Он решил, что я острю. Мы вошли в «Павильон».

В глубине, там, где кончался кондитерский прилавок, швейцар со значком Британского легиона увидел нас и приготовился открыть дверь курительной.

– Мистер Мидлтон просил передать, что хочет поговорить с вами, мистер Брейтуэйт, мистер Мейчин, – сообщил он.

– Что случилось? – сказал Морис. – Ему понадобилась новая машина?

Швейцар чуточку улыбнулся и поглядел на меня через голову Мориса, словно извиняясь.

Внутри, как обычно, собрался весь цвет: директор и главный бухгалтер местного отделения управления угольной промышленностью, довоенный и послевоенный кандидаты в парламент от консервативной партии, так туда и не попавшие, директор начальной школы, секретарь муниципалитета. И у каждого свой кружок приятелей и доносчиков. В дальнем конце сидела кучка высоких толстяков – забытых героев регби, боксер-любитель с не слишком хорошей репутацией и компания привилегированных болельщиков, вечно сующихся с советами. И мэр Ральф Мидлтон.

Кружок Уивера занял столы возле камина, где пылал огонь, и, едва мы вошли, Уивер поманил к себе Мориса. И тут же я увидел, что мэр пересел за единственный свободный столик и помахал мне рукой. Наверное, он этот столик заказал заранее.

– Швейцар предупредил вас? – спросил он.

– Что вы хотите поговорить со мной и с Морисом?

– Ах, значит, предупредил.

Подошел официант, и Мидлтон заказал себе кофе.

– Он долго будет там разговаривать?

– Не могу сказать. Он ведь знает, что вы хотите с ним поговорить.

– Ну что ж, надеюсь, он не заставит нас ждать. У меня к вам с ним важное дело. Даже для такой важной персоны, как Морис Брейтуэйт.

Он говорил холодно и зло и не спускал с меня глаз так, словно не хотел смотреть на Мориса, или так, словно у меня в руках была какая-то вещь, которая принадлежала ему.

Я оглядывал стены, обшитые дубовыми панелями, потолок из дубовых балок и старался не замечать странного выражения на лице Мидлтона. Сквозь облака табачного дыма огненные блики ложились на гербы и латы, украшавшие комнату. Всегда приглушенный тон разговоров, избранность допускающегося сюда общества, отсутствие женщин – вот почему я так любил бывать тут по субботам. Но в эту субботу все испортили – сначала миссис Хэммонд, а теперь Мидлтон, который вдруг начал смотреть на меня так, словно я был виноват в том, что Морис все не шел.

– Сходите скажите ему, что он мне нужен, Мейчин, – наконец распорядился он. – И сейчас, а не завтра!

Я пересек комнату и сказал:

– Извините, мистер Уивер, но Мидлтон совсем взбесился из-за того, что Морис не идет поговорить с ним. У него к нам важное дело. Не терпящее отлагательства, говорит он.

– Да? – Уивер обводил взглядом комнату, задирая и опуская голову, пока не увидел мэра, который в эту минуту расписывался за кофе в своем постоянном счете. – Что случилось, Морри?

– Не знаю, – ответил Морис, и я сразу понял, что он знает. – Сколько, по-вашему, надо продержать его так?

Но я ответил прежде Уивера:

– Это твое дело, Морис. А я пойду и сяду за его столик. Других свободных мест тут нет, – и я вернулся.

– Он идет? – спросил Мидлтон сквозь пар над кофе.

– Сейчас придет. А какое у вас к нам дело?

– Скоро узнаете, – ответил он, и чашка застучала о блюдце, когда он ее взял.

Морис подлетел к нам, как невинный ветерок, и принес свою чашку. Он размешивал кофе, а Мидлтон изучал наши лица, благо они оказались рядом.

– Нам говорили, что вместе мы так и просимся на фотографию, – сообщил ему Морис. Вид у него был обиженный, и я все больше убеждался, что он знает, какое к нам дело у Мидлтона.

Мидлтон только пожал плечами и сказал:

– По-моему, это не смешно, Брейтуэйт. Будьте так добры, избавьте меня от ваших школьных шуточек.

– Ну, а что же вам от нас нужно? – спросил Морис. – Чтобы мы за пятерку провалили сегодняшнюю игру?

– Мне нужно узнать, – он быстро поглядел на нас обоих, – от кого из вас беременна Джудит, моя секретарша.

– Ах, черт! – сказал Морис, переставая смеяться. – И это все? А я-то думал, что вы хотите выиграть в тотализаторе.

– Значит, вам про это известно, – сказал мэр.

– Конечно. Да и все тут, наверное, знают. Во всяком случае, Уивер как раз говорил об этом, когда я вошел.

– А я ничего про это не знал, – сказал я и начал вспоминать, когда я в последний раз видел Джудит и как она выглядела.

– Вот полная невинность! – Морис хлопнул меня ладонью. – Значит, мы оба тут ни при чем.

– Не вижу почему, – негромко сказал Мидлтон. – Из всех ее многочисленных друзей именно вы, по-моему, должны знать, кто мне нужен.

– А почему вы не спросите ее? – осведомился Морис. – Кому же и знать, как не ей? Матери, говорят, всегда знают такие вещи.

– В настоящий момент я предпочел бы обойтись без этого. Будет лучше, если вы сами мне скажете.

– Я с ней знаком не так близко, как вам кажется, – сказал я. – А если то, что вы говорите, правда, то, наверное, ей вовсе не хочется, чтобы вы вмешивались.

Мидлтон как будто обиделся и покраснел.

– Возможно, вам это непонятно, Мейчин. Но дело в том, что я имею по отношению к этой девушке определенные обязательства. Со многими людьми она знакомится только из-за меня и во многих местах бывает тоже только из-за меня. А если слово «обязательства» для вас ничего не значит, то я могу только пожалеть об этом. Сегодня я пришел сюда для того, чтобы установить истину. А вы двое – наиболее вероятная возможность.

– Ну, я прекрасно понимаю ваше положение, – сказал Морис. – То есть вашу тревогу, как бы люди не сказали, что это ваш грешок.

Мидлтон ответил не сразу. Потом он сказал:

– Такие заявления вам не помогут. Конечно, вы можете считать меня дураком, потому что я так с вами разговариваю и задаю вам вопросы. Но Джудит хорошая девушка. Я не хочу осуждать ни ее… ни отца ребенка. Я хочу только одного: чтобы с самого начала дело велось правильно. Вы меня понимаете? – Он внимательно посмотрел на нас обоих. – Я знал Джудит еще крошкой, – продолжал он. – С ее родителями я знаком столько лет, что даже думать об этом не хочется. И это люди, которых я уважаю. Мне кажется, мое положение дает мне возможность помочь им… И я не зря начал с вас двоих. Вы оба, говоря начистоту, наиболее вероятные виновники. Я ведь не слеп, к вашему сведению. Я кое-что видел, – добавил он доверительным тоном, – и я наводил справки, – тут он приложил палец к носу.