Текст книги "Дон Кавелли и Рука Бога"

Автор книги: Дэвид Конти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

XII

Итальянская публика с поразительным равнодушием восприняла новость о вспышке чумы на круизном лайнере в порту Генуи. Конечно, все сожалели о жертвах, но меньше, чем, допустим, сочувствовали бы пострадавшим от цунами где-нибудь в Азии. А все из-за того, что жертвами чумы оказались состоятельные люди, которые попали на корабль, чтобы наслаждаться жизнью в свое удовольствие – по крайней мере, пассажиры. Хоть это и не говорилось вслух, но многие считали, что в какой-то мере они сами виноваты в том, что с ними произошло. Эту новость воспринимали примерно так же, как падение метеорита в Сибири. То, что это произошло, несомненно, прискорбно, по-своему любопытно, но очень далеко. Это не касалось всех и каждого, не затрагивало обыденную жизнь, поскольку все причастные уже мертвы и от них уже не исходит опасность заражения.

Один из второстепенных консервативных политиков даже призывал по телевидению не пускать в Италию тех, кто прибыл на самолетах или кораблях из Бразилии. Чего-то подобного он требовал еще во время последней эпидемии Эболы в Африке. Но в обоих случаях его призывы не нашли сторонников и остались без ответа. В конце концов власти распорядились использовать в портах и аэровокзалах дистанционные термометры, которыми стали мимоходом проверять всех прибывающих пассажиров, выискивая тех, у кого повышена температура. Оказалось, что и эта мера была почти чрезмерной, поскольку выяснилось, что среди прибывших из Бразилии не зарегистрировали ни одного случая заражения чумой.

Вся эта история стала рассматриваться как несчастное стечение обстоятельств, почти как крупный проигрыш в лотерее, который, по всеобщему разумению, просто не мог повториться.

XIII

Секретарь в штаб-квартире «Опус Деи», расположенной на улице Виа ди Вилла Саккетти, 36, внимательно изучила ватиканский паспорт Кавелли, что-то тихо обсудила по телефону и сообщила, что сейчас придет главная управляющая. Затем она предложила гостю присесть на один из двух простых стульев, предназначенных для посетителей. Он любезно, но достаточно решительно отказался. Через минуту откуда-то из внутренних покоев появилась еще одна женщина, одетая в такое же монашеское одеяние, как и секретарь, но все же что-то выдавало в ней начальственную особу. Кавелли прикинул, что ей уже хорошо за семьдесят. Причем, как он это понял, он и сам не смог бы толком объяснить. Женщина держалась необыкновенно прямо, а морщины на ее лице были едва заметны. Она встретила посетителя вежливой улыбкой, но глаза взирали на него с некоторой настороженностью.

– Я – сестра Каллиста. Проходите, пожалуйста, сюда, монсеньор.

Она остановилась, распахнула перед Кавелли дверь, но едва он вошел, как она тут же тщательно заперла ее на замок. Ему бросилось в глаза, что дверь эта сделана из толстого металла, а снаружи и внутри отсутствуют дверные ручки. Затем сестра Каллиста повела его по бесчисленным коридорам, которые расходились строго под прямыми углами. Кавелли увидел еще множество дверей, но не встретил ни одной обитательницы этого огромного дома. Вместе с сестрой Каллистой он вошел в небольшой лифт, она вставила ключ в панель управления и нажала на самую нижнюю кнопку.

Спустившись на нужный этаж, они двинулись по длинному коридору, а затем зашли в следующий лифт, которым тоже невозможно было воспользоваться без специального ключа, и на в этот раз поднялись на несколько этажей вверх.

Кавелли не мог утверждать наверняка, но ему казалось, что они до сих пор находились в здании на Виале Бруно Буоцци. Он взглянул на часы – восемнадцать часов двадцать четыре минуты. У него еще оставалось немного времени, чтобы собраться с мыслями. Он представил, как Анджело Монтекьеса входит здание «Опус Деи» через вход для мужчин. При мысли о предстоящем разговоре он почувствовал, как его захлестнула тревога.

Кавелли провели в часовню, которая показалась ему необыкновенно знакомой. Совсем небольшая, она при этом состояла из нескольких чрезвычайно роскошно обставленных помещений. Сверкающие мраморные колонны, мраморные статуи, золотая мозаика и ряд узких окон слева и справа. Пространство напоминало Тронный зал Ватикана, только в миниатюре. Воздух был пропитан ароматом благовоний. Сестра Каллиста всем своим видом старалась подчеркнуть тот факт, что оказывает Кавелли необычайную милость, допуская его в святая святых.

– Синьор Монтекьеса пожелал, чтобы вы встретились здесь.

Это «здесь», произнесенное с особым благоговением и трепетом, сопровождалось таким жестом, будто она бросала к его ногам целый мир.

– Он прибудет с минуты на минуту.

Сестра Каллиста поклонилась и окинула его таким пронзительным взглядом, что это произвело на Кавелли зловещее впечатление. Затем она повернулась и вышла.

Воцарилась тишина. Кавелли вдруг осознал, что остался один и вряд ли хорошо запомнил дорогу, к тому же без ключа от лифта выбраться отсюда не сможет. Он попытался успокоиться. Какие глупые мысли лезут в голову, можно подумать, что ему угрожает опасность в резиденции «Опус Деи». Кроме того, монсеньор Лонги знает, что он здесь. Кавелли стал внимательно рассматривать внутреннее убранство часовни. Он точно уже видел нечто подобное, вот только где? Затем его взгляд упал на вычурный мраморный бюст пожилого мужчины в очках, в котором, несмотря на показное величие, проглядывало что-то неосознанно комичное. Наконец, Кавелли вспомнил, что уже встречал похожее изображение этого же самого человека. Только тогда это была ростовая статуя. Она находилась среди изваяний других святых снаружи собора Святого Петра. Правда, она там никогда не бросалась в глаза, стыдливо прячась в сторонке. Заметить ее можно было, лишь направляясь от собора к сокровищнице. В обоих случаях скульптурный портрет увековечивал основателя «Опус Деи» Хосемарию Эскриву де Балагера. А серебряный саркофаг, который он заметил под главным алтарем, должно быть, место его последнего упокоения.

Кавелли уже видел раньше фотографии этой часовни, но на самом деле она выглядела гораздо более впечатляюще. Или ему так кажется из-за того судьбоносного повода, который его сюда привел. То, что «Опус Деи» по просьбе Монтекьесы предоставил для встречи это самое святое для себя место, было более чем примечательно. По-видимому, он жертвовал этой организации огромные суммы. Интересно, сколько? Миллионы? Десятки миллионов?

Послышался звук приближающихся шагов, затем ненадолго стих, и кто-то тихо произнес несколько слов, которые Кавелли так и не сумел разобрать. Вслед за этим открылась дверь, и в часовню вошел мужчина. Это и есть Монтекьеса? Этот человек совершенно не соответствовал тем ожиданиям и тому образу, который сложился у Кавелли. Незнакомцу было за шестьдесят, может, чуть больше. Итак, мужчина среднего роста, несколько полный, что в сочетании с твидовым пиджаком, прекрасно сшитыми светлыми брюками и явно изготовленными на заказ ботинками выглядело очень респектабельно. Монтекьеса походил на приветливого, заслуживающего доверия помещика, на плечах которого лежит забота о большом земельном владении.

На лице его сияла открытая улыбка. Он смотрел вокруг по-мальчишески восторженным взглядом. Нет, это не может быть тот самый сумасшедший маньяк! Или все же… Кавелли невольно вспомнил философские рассуждения Ханны Аренд[9]9
  Ханна Аренд (1906–1975) – немецко-американский философ, политолог и историк еврейского происхождения. Речь идет о ее книге «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме». Работа была написана по итогам судебного процесса по делу нацистского преступника Адольфа Эйхмана. Ханна Аренд приходит к парадоксальному выводу о «банальности зла», когда преступления совершает не убежденный антисемит или психологически ущербная личность, а человек, повиновавшийся приказам, закону и желавший подняться по карьерной лестнице. Книга была встречена очень неоднозначно.


[Закрыть] о банальности зла. Злодеи выглядят злодеями только в кино, а в жизни они могут смотреться вполне нормально и даже симпатично. Кавелли вспомнил о жестоком наркобароне Эль Чапо[10]10
  Эль Чапо – Коротышка (исп.) – прозвище Хоакина Арчивальдо Гусмана Лоэры, который являлся главой самого крупного наркокартеля Мексики.


[Закрыть] с лицом плюшевого мишки, вспомнил печальные глаза Усамы бен Ладена и еще больше насторожился.

Монтекьеса замер у входа.

– Дон Кавелли?

Голос был немного хрипловатым, но в то же время певучим и приятным.

Кавелли слегка поклонился. Такое обращение весьма обнадеживало, по-видимому, Монтекьеса не сомневался, что имеет дело с посланником Ватикана. Он подошел поближе и протянул для рукопожатия крепкую большую руку.

– Pax!

Кавелли на секунду задумался, прежде чем должным образом ответить на приветствие, принятое между членами «Опус Деи», и произнес:

– In Aeternum[11]11
  Pax in Aeternum (лат.) – вечный мир.


[Закрыть].

Это приветствие, с одной стороны, призывало к вечному миру, а с другой стороны, служило тайным паролем, по которому члены «Опус Деи» узнавали друг друга. Ну что ж, если его считают частью организации, тем лучше. Впрочем, сам он ни в коем случае не стал бы этого утверждать, слишком уж легко можно было опровергнуть его слова. А так, получается, что он просто ответил должным образом из вежливости.

Во внешности Монтекьесы ничто не указывало на его принадлежность к суровому религиозному братству. Впрочем, в этом не было ничего необычного. Так называемые супернумерарии[12]12
  Супернумерарии – обычные миряне, члены «Опус Деи».


[Закрыть], к которым относился и Монтекьеса, внешне ничем не отличались от обычных мирян и имели гражданские профессии. Однако большую часть свободного времени они уделяли служению «Опус Деи», жертвовали организации немалые суммы, часто даже до девяноста процентов от своего дохода. Приглядевшись, Кавелли заметил, что Монтекьеса носит толстое золотое кольцо с изображением вписанного в круг креста. Именно так выглядит печать «Опус Деи».

Тем временем Монтекьеса осмотрел Кавелли с головы до ног.

– Вы носите светскую одежду?

Показалось или в голосе прозвучало неодобрение?

– Как говорится, синьор Монтекьеса, будь осмотрителен во всем. Мы же не хотим вызывать ненужный интерес?

– Конечно, нет.

– Во-первых, его святейшество просил меня еще раз поблагодарить вас за пожертвования, несомненно, внесенные вами от чистого сердца.

Монтекьеса расплылся в улыбке и замахал руками.

– Передайте святому отцу заверения в моей преданности и сыновней любви. Любая благодарность тут будет излишней. Это всего лишь мой незначительный вклад, мое служение вере. Господь благословил мои занятия, поэтому получается, что будет справедливо и необременительно для меня, если я что-то верну. Кроме того, – он озорно подмигнул, – я жертвую эти суммы благодаря тому, что ловко обхожу налоги.

Конец предложения как будто повис в воздухе, а Монтекьеса замолчал и выжидательно посмотрел на собеседника. Время светских разговоров закончилось. С чего же начать? Кавелли понимал, что ему ни в коем случае нельзя критиковать Монтекьесу или высказывать какие-то суждения, которые его насторожат. Самое правильное, если он создаст у него впечатление, что в Ватикане поддерживают его взгляды.

– Кроме того, его святейшество просил меня еще раз заверить вас, что он полностью разделяет ваши опасения по поводу общего упадка веры.

Монтекьеса поджал губы, прикрыл глаза и покачал головой. Казалось, что сама мысль о бедственном положении католической религии для него невыносима. Он начал говорить горячо и страстно, словно слова сами складывались в предложения и вырывались наружу помимо его воли.

– Наши современники не понимают, они забыли, что человек создан для того, чтобы верить. На протяжении тысячелетий религия была само собой разумеющейся частью бытия, и никому и в голову не приходило усомниться в ней. Вплоть до так называемого Просвещения, когда факт существования Господа был поставлен под сомнение, когда философы создали мир без Бога, когда во Франции церкви были превращены в храмы Разума[13]13
  Во время Французской революции одним из элементов процесса дехристианизации служил т. н. культ Разума. В 1793 году одна из приходских церквей была преобразована в «храм Истины», где шесть католических священников и один протестантский в торжественной обстановке отреклись от своей религии. Быстро захватив почти всю Францию, культ Разума просуществовал лишь до 1794 года.


[Закрыть]. – Он буквально выплюнул этот термин, его голос дрожал от отвращения. – И что же тогда произошло?

Монтекьеса иронически улыбнулся. Стало понятно, что он произносит подобную речь не впервые. Кавелли старался внимательно следить за выражением своего лица, чтобы случайно не разочаровать собеседника.

– Люди обратились к мистике, – продолжал Монтекьеса. – Пришло время таких субъектов, как Калиостро, и подобных ему шарлатанов. Это не случайно! Человек хочет во что-то верить, ему это необходимо. Ошибочно полагать, что наука способна заменить веру. Именно претензии современных людей на безграничную свободу побуждают их восставать против любого авторитета. Против учителей, против полицейских, и кто его знает, против кого еще. И, конечно, в первую очередь против церкви и Бога. Человек считает, что посланные нам свыше правила ограничивают его свободу. Он не понимает, что без этих правил воцарится анархия, восторжествует право сильного, которое, по сути, противоположно свободе. Это все равно что пилить сук, на котором сидишь. Люди стали слишком много времени посвящать политике, которая перешла в категорию веры. Политкорректность, климатические изменения, приближающие конец света, социализм – все это сегодняшние религии. А тот, кто во все это не верит со всем возможным пылом, является еретиком.

Лицо Монтекьесы все больше искажала ярость, он на мгновение остановился, чтобы перевести дыхание, в то время как Кавелли невольно задумался о том, что кое в чем его собеседник действительно прав.

– А что в это время делает церковь? Вместо того чтобы противостоять разрушительным идеям, используя весь свой авторитет, она бежит за теми, кто в любом случае будет ее презирать. С какой только целью? Эти люди никогда не станут последователями церкви, в то время, как образно выражаясь, она оставляет истинно верующих мокнуть под дождем. – Монтекьеса остановился и некоторое время молча смотрел в пол, а потом неожиданно взглянул Кавелли прямо в глаза. – Этому надо положить конец.

Тот в ответ серьезно кивнул:

– Несомненно, это совершенно необходимо.

– Но?

Монтекьеса смотрел на него с каким-то притворным оживлением.

– Что вы имеете в виду, говоря это «но»?

– Монсеньор, я не идиот. Я прекрасно осознаю, что мой план многим, точнее большинству людей, покажется чересчур радикальным, более того – преступным. Вам тоже?

Вот вопрос, которого Кавелли боялся все это время. Сколько бы он к нему заранее ни готовился, ему в голову так и не пришло ни одного внятного ответа. Святой престол просил его попытаться убедить Монтекьесу отказаться от его радикальных планов. При этом Кавелли должен одновременно и поддержать его, чтобы добиться доверия, и возражать ему, чтобы тот изменил свои цели. Впрочем, если он примется с ходу опровергать высказываемые идеи, то Монтекьеса сразу же увидит в нем противника, человека, которому нельзя доверять, после чего любые разговоры станут бесполезны.

– Я на сто процентов согласен с вашим анализом текущей ситуации и с вашим намерением возродить былое значение церкви, – начал Кавелли. – Единственное, что касается выбора средств, мне интересно…

– Неужели вы думаете, что я снова и снова не задавался этим же вопросом, – прервал его Монтекьеса огорченно. – Вы, кажется, предполагаете, что я задумал все это по своей сумасшедшей прихоти. Уверяю вас, другого выхода просто нет. Сегодня людям живется слишком хорошо. И парадокс заключается в том, что чем лучше вы себя ощущаете, тем больше вы недовольны и тем более масштабными становятся ваши претензии. Это происходит потому, что ваши чувства бодрствуют, в то время как душа спит. Церковь уже предпринимала попытку приспособиться к духу времени, которая закончилась полнейшей неудачей. Назовите мне другой способ вернуть людей к вере, и я воспользуюсь им с величайшей радостью и благодарностью. Но, увы, его не существует. Вам совершенно точно знакомы слова черта из Виттенберга…

Кавелли заметил, что его собеседник употребил старинное прозвище Мартина Лютера без тени иронии. Монтекьеса подождал мгновение, прежде чем продолжить:

– Этот дьявол говорил: «Чума делает людей благочестивыми».

Монтекьеса замолчал, а затем повторил сказанное еще раз, только теперь уже тише и больше для себя, как будто это была его личная молитва:

– Чума делает людей благочестивыми…

Затем он продолжил:

– И в этом он полностью прав. Я много читал о вспышках чумы, которые возникали на протяжении человеческой истории. Мрачные времена: повсюду вонь, трупы, пожары – люди поджигали любой дом при малейшем подозрении, что в нем живет зачумленный. Если даже человек заболевал чем-то безобидным, он был обречен на голодную смерть, поскольку его семья уходила якобы за врачом и обратно уже не возвращалась. Многих людей хоронили, хотя они были еще живы. А врачи? Они были совершенно бессильны. Знаете ли вы, что в то время каждый медик был одновременно еще и астрологом? Врачей вообще в то время презирали. Когда они бежали из города, их презирали за трусость, а когда оставались, их обвиняли в жадности. К тому же они все равно ничего не могли поделать. Царила всеобщая паника, которая приводила к самым невероятным последствиям. Например, в Англии умерло так много священников, что разрешили исповедоваться перед любым человеком, даже перед женщинами. Зачастую люди боялись заразиться от одного только взгляда на больного. В конце концов из семидесяти пяти миллионов человек, которые проживали в тогдашней Европе, треть умерла. Ужасно! – Монтекьеса выглядел совершенно потрясенным. – С другой стороны, без чумы, вероятно, не случилось бы такого стремительного развития среднего класса. Вы знали об этом, монсеньор Кавелли? Множество людей погибло, но тот, кто выжил, получил большое наследство. Люди, которые раньше едва сводили концы с концами, теперь внезапно разбогатели. Их были миллионы. А еще все молились, как безумные. Что им еще оставалось? Если все остальное не помогает, остается только истово обратиться к Богу. Некоторые из этих молитв продолжают произносить и по сей день. Вам знакомы театральные представления в Обераммергау?

Кавелли кивнул.

– На протяжении веков каждые десять лет город организует эти представления в качестве благодарности Богу за избавление от чумы. Господь сделал это, и горожане тоже держат слово.

Монтекьеса замолчал и начал благоговейно разглядывать внутреннее убранство часовни, как будто видел его впервые. Затем он указал на серебряный саркофаг под алтарем.

– Вы знаете, кто здесь покоится, монсеньор?

– Синьор Эскрива. – Кавелли постарался произнести это имя как можно более почтительно. Монтекьеса улыбнулся, казалось, что он испытывает искреннюю признательность за то, что Кавелли знает об этом.

– Совершенно верно. Отец Хосемария Эскрива – основатель «Опус Деи». Еще при жизни он часто спускался сюда, чтобы посидеть у своей будущей могилы. – Прежде чем продолжить, Монтекьеса бросил тоскующий взгляд на саркофаг. – Когда Эскриве было двадцать шесть лет, во время молитвы он услышал колокольный звон церкви Богоматери Ангелов и осознал, что цель его жизни – это создать организацию для мирян, желающих служить Богу. Он трудился день и ночь, преодолевая невероятные трудности, однако через десять лет «Опус Деи» насчитывал всего двадцать участников. Великий успех пришел гораздо позже. Сегодня «Опус Деи» – самая сильная опора Святого престола. Случилось это благодаря неустанному подвижничеству Эскривы. Только представьте, какой огромный труд выпал на его долю. Но самое главное, что всегда проповедовал отец Эскрива, это смирение. Богу можно служить всем чем угодно, даже мытьем полов. Работа – это молитва, а смирение – это ключ. Деньги и слава уже давно ничего для меня не значат. Я хотел бы полностью посвятить свою жизнь служению «Опус Деи», но у меня есть ответственность перед моими фирмами и сотрудниками. Поэтому я просто помогаю, насколько могу. Бог наделил меня деньгами и разумом, а потом отнял у меня семью. Теперь, по воле его, я смиренно пытаюсь использовать на благо всех то, что у меня есть. Я хочу оставить после себя что-то хорошее. Конечно, я бы никогда не стал утверждать, что Бог говорит со мной напрямую. Я не святой. Но весь мой жизненный путь – это дорога к пониманию Его замысла. Иначе все, что со мной произошло, не имело бы ни малейшего смысла. Бог превратил меня в идеальный инструмент, чтобы выполнить именно эту миссию. На других людей Он возлагает иные обязанности, моя же ноша… Поверьте мне, монсеньор, я давно усвоил, что правильный путь всегда самый трудный.

Его глубоко запавшие глаза пронзительно смотрели прямо в глаза Кавелли. В этом было что-то от исповеди. В конце концов, они находились в часовне, и Монтекьеса, хотя и ошибочно, считал Кавелли священником. Но этот лиричный рассказ мог бы растрогать и воодушевить обывателя, но не Кавелли, который посвятил годы изучению истории католической церкви.

Смирение? Неужели Монтекьеса полагает, что он никогда не слышал о легендарных истериках, которые Эскрива закатывал подчиненным, когда что-то противоречило его воле? Или о том, что основатель «Опус Деи» изменил свое имя, так чтобы оно намекало на его якобы аристократическое происхождение, а позже еще и титул купил?

Смирение? Впрочем, Кавелли попытался отбросить эти мысли. В глубине души он понимал, как важно сохранить это возвышенное, доверительное настроение, которое возникло в этих стенах. Он внимательно взглянул на собеседника, на алтарь и согласно кивнул, словно призывая Монтекьесу продолжить разговор.

– Я проверял себя, монсеньор, снова и снова, я молил Бога указать мне какой-то другой путь, с помощью которого люди могли бы вернуться к вере, путь более легкий, более милосердный. Но Бог молчал, и тогда я понял, что мне, именно мне, предстоит выполнить эту страшную задачу. Но мне нестерпимо думать о сотнях тысяч, а может, даже о миллионах жертв. Это невыносимо! – Монтекьеса прикрыл на мгновение глаза. – Я расскажу вам небольшую историю, которая произошла здесь, в этом доме, несколько лет назад. Вам известно, что между мужским и женским крылом здания есть дверь, которой какое-то время пользовались некоторые мужчины, которые… как бы это сказать? Которые хотели приятно провести время в женской компании. Узнав об этом, наши руководители велели дверь запереть. Тут же раздались недовольные голоса, они утверждали, что не стоит этого делать, ведь, помимо всего прочего, эта дверь предназначена для эвакуации на случай пожара. В ответ им было справедливо замечено, что лучше сгореть в этом мире, чем вечно пылать в аду. Истинные слова. Наш основатель отец Эскрива говорил: «Если жизнь не служит для прославления Бога, она достойна презрения». Но осознать истину и действовать в соответствии с этим знанием – это бесконечно тяжелый труд. Многие люди считают, что повязка на глаза – это акт милосердия в отношении тех, кто приговорен к смертной казни, кто стоит перед расстрельной командой. Какое заблуждение! Эта повязка не позволяет стрелкам смотреть в глаза своих жертв, чтобы тех, кто уже умер таким образом, и тех, кто за ними последует, мы, даст Бог, не разглядели вблизи. Каждый из этих людей – дитя Божье, и все же одни должны спустить курок, а вторые упасть, как срезанные колосья. Мы не должны сомневаться в решении Бога. Смирение – наш долг. Наши страдания ничто перед страданиями Иисуса на кресте. Наше мученичество намного меньше. Мы сделаемся мучениками нечистой совести, взяв на себя ответственность за то, в чем станем по-настоящему виновны. Но из этой вины вырастет новый мир, монсеньор.

Тишина разлилась по часовне. В голове Кавелли мелькали мысли о том, что он может всему этому противопоставить. Где в этих рассуждениях слабое место? Не какой-то логический или этический момент, а тот аргумент, который будет иметь решающее значение именно для Монтекьесы.

Тот, казалось, прочитал его мысли.

– Монсеньор, скажите мне, я на правильном пути? Или я ошибаюсь? Снова и снова я молил Господа о том, чтобы Он указал мне другой путь. Но Бог безмолвствует. Итак, монсеньор Кавелли, здесь, у гробницы отца Эскривы, падре, ответьте мне, что вы думаете?

Кавелли услышал, как у него от волнения шумит кровь в ушах. Надо выиграть время. Как бы повел себя настоящий посланец Ватикана? Стоп, как же звучит это изречение, связанное с курией и солнечными часами? Кавелли прикусил от усердия кончик языка.

– Ну что ж, – нерешительно начал он и тут же вспомнил нужную цитату. – Не важно, что думаю я, синьор Монтекьеса. Все, кто работает вместе со святым отцом, должны быть похожи на солнечные часы. Наше дело стать тенью, которую он отбрасывает. Без него мы ничто.

Монтекьеса воззрился на него со смесью изумления и благожелательности и только потом ответил:

– Но вы здесь по поручению Святого престола. Возможно, вы знаете, монсеньор, я несколько раз получал право на аудиенцию и мы с его святейшеством провели несколько бесед. Это были долгие и хорошие разговоры. Наши взгляды полностью совпадают и…

– Однако… – прервал его Кавелли. Он наконец-то понял, как можно попробовать его зацепить. Ведь есть же самый простой и ясный аргумент из всех возможных, который Монтекьеса не в силах опровергнуть. – Святой отец напоминает о пятой заповеди. Бог не хочет, чтобы мы убивали людей.

Но пятая заповедь ничуть не смутила Монтекьесу.

– Лично, ради частной выгоды, я бы тоже никогда не решился на убийство, и я осуждаю любого, кто нарушит этот запрет. Но моя миссия – это решение Бога. Он не в первый раз так поступает: вспомните про Потоп, про Содом и Гоморру. Пятая заповедь не относится к нам. Мы всего лишь инструменты Его воли. Я отдаю себе отчет, что многие не смогут это понять. Послушайте, монсеньор, я твердо уверен, что жизненный путь, по которому меня ведет Бог, имеет смысл лишь в том случае, если я исполню свой долг. Есть и еще одно обстоятельство, о котором я еще не упомянул. Вы можете посмеяться над этим, но для меня это важно. В молодости я прочитал биографию Уинстона Черчилля, и она произвела на меня огромное впечатление. Он стал моим образцом для подражания, моим кумиром. Знаете ли вы, что, согласно опросам, британцы считают его самым выдающимся англичанином всех времен? Он даже далеко опередил Шекспира. Но почему, чем он заслужил подобную честь? Он провел свой народ через Вторую мировую войну. В него верили, несмотря на большие потери на фронте и бомбардировку Лондона. Он никогда не обещал своим соотечественникам победу, а только кровь, пот и слезы. И он сдержал слово. Именно поэтому чем-то вроде последнего Божьего знамения для меня стало еще одно открытие, которое я совершил два года назад. Есть такие детали, которые вроде бы находятся на виду, но ты их почему-то не замечаешь. Фамилия Черчилль происходит от «Church-Hill», то есть «церковный холм». И то же самое означает моя фамилия по-итальянски: «Montechiesa».

Он покачал головой, как будто сам с трудом мог поверить в собственную огромную исключительность. Долгий монолог, казалось, придал ему сил.

– Но что это я все говорю и говорю. Прошу прощения, монсеньор Кавелли. Как там сказано у апостола Луки? «Ведь на языке у человека то, чем наполнено его сердце». Вам не стоило так потакать мне, ведь ваше время, безусловно, так же драгоценно, как и мое. Теперь мое дело молчать и слушать, я с нетерпением жду, что вы передадите мне послание, которым удостоил меня его святейшество.

Он смотрел на него почти благоговейно, как будто хотел лишний раз подчеркнуть свое смирение перед папой. Кавелли изо всех сил постарался скрыть отвращение, которое вызывал у него этот человек. Смирение Монтекьесы – всего лишь притворство. Разве может оно присутствовать в человеке, который одновременно считает себя орудием Бога и своего рода воплощением души Уинстона Черчилля? Кавелли судорожно пытался сообразить, что именно Монтекьеса надеется от него сейчас услышать. Очевидно, что он не примет никаких возражений. Вопрос о пятой заповеди он парировал с невообразимой легкостью. Казалось, он абсолютно уверен в том, что если святой отец разделяет его желание вернуть людей к вере, то он также одобряет и выбор средств для достижения этой цели. Кавелли в полной мере осознал, что Монтекьеса не откажется от своего плана и тут не помогут никакие доводы, сколь бы убедительны они ни были. Этот человек давно уже все продумал, и на каждое возражение у него готов ответ. Полиции он тоже не боялся, так как на высоких постах там сидели люди, которые сочувствовали его идеям. О чем он уже рассказывал папе. Кавелли почувствовал, как по коже ползет холодный озноб. Что ж, похоже, есть только один выход – идти напролом. Он осторожно откашлялся.

– Что ж, святой отец благодарен вам за ваши труды, он молится за вас и передает вам самые добрые пожелания.

Не слишком ли прямолинейно? Кавелли попытался обнаружить на лице своего собеседника хоть тень недоверия, но не смог. Видимо, Монтекьеса считал, что он заслуживает такой похвалы.

– Однако есть один вопрос, который немало беспокоит его святейшество.

– Какой? – Монтекьеса клюнул, как хищная рыба на приманку. Он горел нетерпением мгновенно рассеять любые сомнения.

Кавелли напустил на себя озабоченный вид.

– Пожалуйста, синьор Монтекьеса, не поймите меня неправильно, но, как вы, наверное, знаете, папе ежедневно приносят десятки самых разнообразных проектов. Большая часть из них создана с наилучшими и самыми благими намерениями, но, к сожалению, их совершенно невозможно осуществить. Зачастую благие пожелания оказываются сильнее, чем связь с реальностью. Ваш план, синьор Монтекьеса, поистине масштабен, но возникает вопрос, способны ли вы верно логистически все рассчитать?

Некоторое мгновение Монтекьеса смотрел на него лишенным всякого выражения взглядом. Казалось, успела пройти вечность, прежде чем до него дошло то, что сказал Кавелли. Словно рыба на берегу, он несколько раз открыл и закрыл рот, прежде чем сумел издать хоть какой-то звук.

– Способен ли я…

У него задергалось левое веко. Кавелли не очень разобрался в том, что за странное выражение, изумление или возмущение, промелькнуло на лице Монтекьесы. Но он довольно быстро пришел в себя и снова добродушно заулыбался.

– Святой отец требует доказательств? Тогда мы их ему предоставим.

Он пару раз кивнул, как будто ему все больше нравилась эта мысль, затем как-то неуклюже коснулся руки Кавелли, другой рукой указав на выход из часовни.

– Пожалуйте, монсеньор.

Не дожидаясь ответа, Монтекьеса поспешил к выходу и вежливо придержал дверь. Кавелли немного поколебался, прежде чем смог вернуть себе самообладание. Все закономерно, здесь никто никому не доверяет: я ему, а он мне. Он быстро вышел за дверь. Монтекьеса снял трубку с настенного телефона и набрал трехзначный номер. На другом конце сразу ответили.

– Мы освободились, сестра.

Затем он повернулся к Кавелли и предложил:

– Давайте выйдем из здания порознь, так же как вошли. Вас сопроводят до выхода. Затем идите налево, до ближайшего перекрестка, там мы встретимся снова.

– Если вы настаиваете.

Минуту или две они провели, перебрасываясь вежливыми фразами, пока в часовню не вошла сестра Каллиста. Она с большой приязнью кивнула Монтекьесе, что совершенно не вязалось с ее сухой манерой держаться. Тот улыбнулся ей в ответ, поприветствовав ее так же тепло, затем снова обратился к Кавелли.

– Прошу вас, будьте почтительны с сестрой Каллистой, монсеньор. Она исключительная женщина и занимает особое положение в «Опус Деи». Ей было разрешено лично служить отцу Эскриве, разве это не замечательно? Именно она привела меня сюда. Я всем ей обязан. Она в какой-то степени моя духовная мать на пути к вере.