Текст книги "Спи, милый принц"

Автор книги: Дэвид Дикинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Лорд Фрэнсис, – тонкая рука леди Люси протянулась, чтобы налить в чай молока. – По-моему, вы не положили сахара.

– И как это вы все замечаете, – галантно ответил Пауэрскорт, отмечая про себя, что леди Люси чем-то немного встревожена.

– Помните, я говорила, что у меня есть для вас история о тех ваших конюших? Когда мы повстречались на Сент-Джеймсской площади.

Леди Люси в роли Анны Карениной, вспомнил Пауэрскорт, сам он – несговорчивый Вронский, и высокий меховой воротник удаляется со своей хозяйкой в сторону Пикадилли.

– Конечно.

– Ну вот, я так ее и не записала. То есть я записала, но получилась какая-то чушь. Это такая странная история – почти что сказка из стародавних времен. В детстве, лорд Фрэнсис, я очень любила сказки. А вы?

– Меня они сильно пугали, – ответил Пауэрскорт, думая о том, что детство леди Люси должно было отстоять от его лет на двенадцать – пятнадцать.

– Давным-давно, двадцать пять, а то и двадцать восемь лет тому назад… – негромко начала леди Люси, глаза ее и мысли были где-то далеко-далеко. Наверное, вот так она рассказывает Роберту сказки перед сном, подумал Пауэрскорт: голова мальчика покоится на подушках, а мягкий голос матери словно исходит из какого-то скрытого в ней спокойного места, – …в одной из древнейших семей Англии родился мальчик. Мать его была уже не молода, лет под сорок, а то и за сорок. Мальчик стал последним ее ребенком. Все прочие были девочками. И она очень его любила. Смотрела, как он подрастает в огромном поместье. И втайне плакала, когда для него настала пора отправиться в школу. Все долгие триместры она ожидала его возвращения домой. Домой. К матери.

Он был совсем еще малышом, когда отец бросил семью. Уехал в Париж или в Биарриц – в одно из тех мест, куда сбегают дурные мужья, и не вернулся, и с мальчиком больше не виделся. Сестры повыходили замуж и разъехались. Только мать с маленьким мальчиком и осталась в огромном доме с парком и озером под окнами. Мальчик любил катать свою маму в лодке по озеру – все греб и греб, пока не наступало время пить чай.

Мальчик рос. Говорят, в детстве он был очень хорошеньким, а обратившись в молодого мужчину, стал красавцем, едва ли не принцем, обитающим в собственном замке. Все девицы до единой влюблялись в него. И матери это не нравилось. Нисколько не нравилось.

За окнами уже темнело. Леди Люси поднялась, задернула шторы, помедлила у камина, чтобы подложить в него пару поленьев. Дедовские часы леди Люси гипнотически тикали за ее креслом.

– Недалеко от их поместья, милях в десяти – пятнадцати, стоял большой город. Пока мальчик подрастал, город рос тоже. Но если рост мальчика исчислялся в футах и дюймах, то рост города – в тысячах, в десятках и десятках тысяч людей, стекавшихся туда в поисках работы и счастья.

Еще чаю, лорд Фрэнсис? Если ваш остыл, я могу заварить свежий.

– Нет, спасибо, – Пауэрскорту не хотелось рассеивать созданные ею чары.

– Большинство обитателей этого города были людьми бедными. Ужасно бедными, бедняжки, – леди Люси слегка содрогнулась, хоть огонь, горевший в камине, и согревал комнату. – Но имелись среди них и богачи. Они производили разные вещи. Заправляли большими делами. Владели кораблями. Человек, о котором пойдет речь в нашем рассказе, лорд Фрэнсис, обладал множеством магазинов, бакалейных магазинов, и в этом огромном городе и в городах вокруг него. Он разбогател пуще всех прочих. И у него имелась дочь, единственная дочь. Говорят, она была прекрасна, настолько прекрасна, что молодые мужчины едва ли не страшились ее красоты.

Наш молодой человек приглашал в свой сельский дом девушек самых разных. Там давались обеды, за которыми следовали танцы, а были еще балы графства, охотничьи балы, балы благотворительные, ну, и так далее. Мать его вглядывалась в молодых женщин, которые приходили к ним в дом, чтобы отнять ее прекрасного сына, и почти ненавидела их. Мысль о них была для нее невыносима. Однако сын ни к одной из этих женщин не привязывался. Возможно, он жалел мать. Мы не знаем. Возможно, он, как сказочный принц, ждал прихода кого-то еще.

И этот кто-то пришел, разумеется. Как оно всегда и случается. В один прекрасный день он встретился с дочерью бакалейщика. Я не знаю, где это произошло. Но они полюбили друг друга, точно так, как бывает в сказках. Молодой человек всю жизнь оставался равнодушным к красавицам своего графства. Теперь же он влюбился стремительно, словно попал в водопад и летел, кувыркаясь, вниз. Бывают на свете водопады любви, лорд Фрэнсис?

– Уверен, что бывают, леди Люси. Нисколько в этом не сомневаюсь.

– Да, так о чем я? – прилив чувств временно увлек леди Люси в каком-то не совсем правильном направлении. – Через месяц они уже любили друг друга без памяти. И хотели пожениться. Но существовало одно препятствие, лорд Фрэнсис. Как и всегда. Девушка была католичкой. А родители ее – людьми очень набожными. Они не желали, чтобы их дочь стала женой протестанта, пусть даже тот происходит из старейшей семьи Англии. И сказали, что не дадут согласия на брак.

Леди Люси отпила из своей чашки остывший чай. Пауэрскорт смотрел на нее, рассказывающую эту историю, а мысли его убегали вперед. Он гадал, чем все закончится. И не хотел думать о конце.

– Препятствия имелись и с другой стороны. Мать юноши не хотела, чтобы ее драгоценный сын взял в жены дочь бакалейщика, каким бы богатым тот ни был. И уж тем более не хотела, чтобы сын женился на католичке. Она тоже заявила, что не согласится на их брак. Сказала, что вернет домой отца юноши – где бы тот ни был и чем бы ни занимался все это время, – чтобы он запретил сыну жениться на этой девушке.

Все оказались в тупике. Молодой человек, прекрасная девушка и их родители. Возможно, не будь родители столь упрямы, все сложилось бы и лучше. Что оставалось юным влюбленным? Как они могли поступить?

Леди Люси снова примолкла, глядя на пляшущее в камине пламя так, словно в нем-то и крылся ответ на этот вопрос.

– Мне кажется, молодые влюбленные всегда ведут себя неразумно – как по-вашему, лорд Фрэнсис? Молодому человеку пришлось выбирать между своей любовью и матерью, между прошлым и будущим, быть может, между старым веком и красотой века нового.

И молодой человек стал готовиться к переходу в католическую веру. Говорят, что он изучал ее постулаты усерднее, чем то, чему его обучали в Итоне. Когда же его в нее приняли – или как это называется, – влюбленные обвенчались. Мать юноши на венчание не пришла. Венчаться с дочерью бакалейщика, говорила она. Да еще и католичкой. В какой-то языческой часовне, украшенной кровоточащими сердцами и прочими ложными идолами Рима.

Что ж, кое-кто из участников этой истории все-таки был счастлив. Особенно молодые влюбленные. Отец девушки купил для них прелестный маленький дом, стоявший на полпути между городом и старым поместьем, в котором родился молодой человек. Девушка ждала ребенка, и счастье их всех было полным. Но продлилось оно не долго, лорд Фрэнсис. Совсем не долго.

Леди Люси, казалось, размышляла о чем-то. Глаза ее были устремлены вдаль, в сказку, которую она рассказывала.

А Пауэрскорт ждал окончания, некоего, еще не известного ему ужаса. Лица конюших, которых он опрашивал в Сандринхеме, мелькали в его мозгу. Пятеро, и один из них – тот самый молодой человек.

– Она потеряла ребенка. С ней случилось страшное несчастье. Молодой человек проходил в то время службу в своем полку. Боюсь, я забыла сказать вам, что он вступил в тот же полк, в котором служил когда-то его отец. Ребенок погиб. И юная мать погибла тоже. Молодой человек поспешил домой – увидеть, что жизнь его разрушена, что любовь его лежит, умирая, у подножия каменной лестницы, с мертвым ребенком в чреве.

Похороны вызвали ссору – ссору по поводу того, где следует покоиться телу. Мать юноши, хоть она и не пришла на венчание, хотела, чтобы ее внук и невестка покоились в родовом склепе родовой часовни, стоявшей в их родовом поместье. Но родители девушки воспротивились этому. Они сказали, что это и их внук тоже. И где их, в конце концов, похоронили, я не знаю.

Впрочем, главная суть истории вовсе не в этом, лорд Фрэнсис, – леди Люси слегка наклонилась, устремив взгляд синих глаз на Пауэрскорта. Взгляд был очень пристален. – Молодой человек рассказал о своей женитьбе лишь очень немногим. Полагаю, он хотел избавить мать от лишних тягот, от сельских дам, которые станут расспрашивать ее, как прошла служба да во что обошлось свадебное угощение. Не думаю, что он сказал о ней и кому-либо из офицеров полка. Не думаю даже, что он сказал о ней кому-то из друзей.

Однако принц Эдди о его женитьбе знал. Принц Эдди был знаком с этой девушкой. Говорят, что в отсутствие мужа принц Эдди просто-напросто не выходил из их дома. Говорят, что он изводил молодую супругу знаками своего внимания. Быть может, он считал, как и отец его, замужних женщин легкой добычей. Однако эта женщина таковой не была. Легкой добычей, то есть.

Рассказывают, что в день ее смерти принц Эдди был в их доме, что, когда раздались крики, страшные, не прекращавшиеся крики, его видели убегающим оттуда. Говорят, будто он, принц Эдди, бежал, не оглядываясь. Просто бежал. Бежал и бежал.

Думаю, это все, что мне известно. Ужасная история.

Пауэрскорт встал и подошел, словно стараясь рассеять чары, к камину.

– Кто рассказал вам все это, леди Люси? От кого исходит история?

– От двух людей, лорд Фрэнсис. Для того чтобы услышать ее от второго из них, мне пришлось нагородить гору чудовищной лжи. Один приходится кузеном покойной. Другой – дядя молодого человека. Он, видите ли, и мой дядя тоже, хотя родство наше нельзя назвать прямым. Он брат отца моего покойного мужа – сводный, так сказать, дядя. А ему, сколько я знаю, все это известно от матери молодого человека.

Истина, думал Пауэрскорт, лежала на пороге твоего дома. Пока ты мотался, пересаживаясь с поезда на поезд, по Англии, леди Люси просто поговорила с родственниками, живущими на соседней улице.

– И каково же имя этого молодого человека?

Леди Люси помолчала. Ей казалось, что стоит назвать имя, и все переменится. И все же храбрости ей хватило.

– Имя молодого человека – лорд Эдуард Грешем.

На какое-то время Пауэрскорт погрузился в размышления. Не присутствовало ли в том, как он вел себя в Сандринхеме, что-то не совсем нормальное? Да нет, ничего сколько-нибудь осязаемого – хотя, казалось бы, что-то должно же произойти с человеком, когда он убивает будущего наследника трона и, бросив на пол портрет невесты убитого, размалывает его в мелкие куски.

– Лорд Эдуард Грешем. Лорд Эдуард Грешем, конюший Его королевского высочества герцога Кларенсского и Авондэйлского. Покойного герцога Кларенсского и Авондэйлского, принца Эдди, – Пауэрскорт уже обдумывал следующую свою поездку. – Мать его – леди Грешем, леди Бланш Грешем из Торп-Холла, Уорикшир. А огромный город, о котором вы говорили, это Бирмингем. Я прав?

– Вы правы, лорд Фрэнсис, вы правы. Молодой человек из сказки, тот, чья жена лежала мертвой у подножия каменной лестницы, – лорд Эдуард Грешем.

19

Потолок выглядел выходящим за пределы всякого правдоподобия. По четырем высоким углам его стыли ангеловидные гипсовые младенцы; гипсовые девы в скудных покровах, гипсовые девы с трубами, копьями и снопами пшеницы теснились на нем. И филигранно обрамляя всю эту компанию, гипсовая лепнина растекалась по четырем стенам, становясь в углах их особенно замысловатой. В середине же потолка овальная аллегорическая картина в розовых и ярко-красных тонах изображала Аполлона, отъезжающего в своей колеснице на охоту сквозь толчею еще пуще сгустившихся женских телес с гипсовыми же бедрами и грудями.

– Большинство гостей останавливается здесь, мой лорд, – сообщил Лайонс, дворецкий Торп-Холла, что в графстве Уорикшир. – Чтобы взглянуть вверх. Потолок этот выполнен в 1750 году, мой лорд, человеком по фамилии Гиббс, Джеймс Гиббс [63]63
  Джеймс Гиббс (1682–1754) – шотландский архитектор, определивший стиль английской церковной архитектуры XVIII столетия.


[Закрыть].

Пока Пауэрскорт озирал барочный потолок и изящные очертания колесницы, Лайонс снес его пальто и шляпу в один из дальних углов огромного холла. Интересно, какое убранство присутствует там, погадал Пауэрскорт. Гипсовые вешалки, быть может, со все теми же младенцами, только изогнутыми, готовыми принять на себя груз плащей и пальто визитеров.

– Вот сюда, мой лорд, – холл был очень длинен, со множеством закрытых дверей по двум его стенам.

– Лорд Пауэрскорт, моя леди.

Пауэрскорт оказался в огромной двусветной гостиной с покрытыми росписью стенами. На дальнем ее конце поднялась из кресел, чтобы поздороваться с ним, леди Бланш Грешем. Времени на то, чтобы впитать в себя ее натужное изящество, достоинство и гордость, сквозившие в каждом аристократическом шаге, коими она неторопливо промеряла ковер, у Пауэрскорта было более чем достаточно.

– Лорд Пауэрскорт, очень рада познакомиться с вами. Присядьте, прошу вас.

Повелительный кивок указал, что ему надлежит проделать следом за ней долгий путь к креслу у окна, за коим лежала в оцепенении промерзшая лужайка.

– Лорд Роузбери написал мне о вас. Вы, стало быть, знакомы с лордом Роузбери? – то был не столько вопрос, сколько приказ: отвечайте.

– Он – один из самых близких моих друзей, леди Грешем. Мы уже много лет знаем друг друга. А кроме того, у меня имеется адресованное вам письмо от премьер-министра. Я просто не решился доверить его почтовой службе.

Леди Бланш была женщиной высокой и стройной. Немного за шестьдесят, думал Пауэрскорт, родилась, скорее всего, в правление Вильгельма IV [64]64
  Вильгельм IV (1765–1839), по прозвищу «Король-Моряк», правил Великобританией с 1830 года, после него на престол вступила его племянница Виктория.


[Закрыть]. Черная юбка до полу, темно-красная блуза. Жемчужное ожерелье на шее, к которому она подносила время от времени пальцы, словно проверяя, на месте ли оно.

– Роузбери я знала совсем еще молодым человеком. А с этим Солсбери не знакома, – она отмахнулась от премьер-министра, как если бы тот был человеком вконец худородным, а то и приобретшим состояние, подвизаясь в торговле. – Роузбери человек очаровательный. Он приезжал сюда на один из наших приемов, много лет назад. По-моему, в тот уик-энд у нас был Дизраэли.

Интересно, подумал Пауэрскорт, как это Дизраэли удалось втереться сюда, если даже Солсбери считается здесь persona non grata. Обаяние и лесть, решил он, – обычные приемы Дизраэли.

– Он был на редкость забавен – я говорю о Роузбери. Развлекал нас все дни, что провел здесь. И такие изысканные манеры, – голос у нее был высокий, но время от времени надтрескивался, точно разбитое зеркало. – Впрочем, вы, лорд Пауэрскорт, приехали сюда не для того, чтобы выслушивать воспоминания о блистательных днях Торп-Холла. Чем я могу помочь вам в вашем деле?

В том, как она произносила название Торп-Холла, присутствовало нечто особенное, как если бы дом этот был святилищем, которое надлежит оберегать от чужаков.

– Я хотел задать вам несколько вопросов о вашем сыне, леди Грешем.

– О моем сыне? О сыне? – леди Бланш Грешем выпрямилась и застыла в кресле, уставив на Пауэрскорта полный осуждения взгляд. – Прежде всего, лорд Пауэрскорт, вам следует помнить, что мой сын – Грешем. Грешем.

Да, вот именно. Прежние Грешемы – Грешемы, облаченные в мундиры, Грешемы, возлежащие, отдыхая, в креслах, словно бы покивали в знак согласия со стен длинной, длинной гостиной своего родового поместья.

– Грешемы играли в истории Англии видную роль в течение более чем шести столетий, лорд Пауэрскорт. Возможно, они прибыли сюда вместе с Вильгельмом Завоевателем. Хотя сказать это с уверенностью невозможно. Одного из моих предков сожгли на костре в правление ужасной королевы Марии, он умер за веру. Говорят, что прочие протестанты, казненные вместе с ним, кричали и плакали, когда их охватило пламя. Грешем же не издал ни звука. Грешемы не плачут.

Я читала хроники тех времен, наши семейные документы, лежащие где-то на чердаках дома, в котором мы с вами сидим. Священники были тогда растленны, лорд Пауэрскорт. Аббатов пожирала алчность. Они обирали богатых людей. И обирали бедных. Монахов интересовали скорее грехи плоти, чем спасение душ. А индульгенции! Ими торговали ради того, чтобы потворствовать причудам Папы римского, стремившегося восславить свой город не столько благословениями мира иного, сколько чертогами этого.

Да, подумал Пауэрскорт, родство с семьей католиков и вправду должно было обернуться здесь, в Торп-Холле, серьезной проблемой.

– Мой род, – продолжала она, – столетиями живо участвовал в делах нашего графства и нашей страны. На тех полях за окнами мы охотились поколениями. Поколениями, лорд Пауэрскорт. И приветственный кубок Грешемов, который здесь подносили гостям, был, как всегда говорили охотники, лучшим в графстве, если не во всей стране.

Она ненадолго замолкла. Дух этой женщины, подумал Пауэрскорт, не удастся сломить никогда. Хоть на костер ее возводи за веру. Она не издаст ни звука. Грешемы не плачут.

– Эдуард – последний в нашем роду. В очень длинном роду, лорд Пауэрскорт.

Голос ее, когда она заговорила о сыне, смягчился. И Пауэрскорт вдруг увидел их, плывущих летом по озеру, – солнечный свет, изливающийся на золотистые локоны красивого мальчика, мощь материнской любви, изливающейся в его душу. Впрочем, мягкости леди Бланш хватило не надолго.

– Полагаю, вы хотите расспросить меня о его браке, лорд Пауэрскорт. Я избавлю вас от необходимости подбирать слова для вопроса, который обоих нас мог бы поставить в неловкое положение. Думаю, вы знакомы со слухами, с тем, о чем судачат в Лондоне.

«Лондон» звучит в ее устах, как «Содом», подумал Пауэрскорт, тихо сидевший в своем кресле, озирая студеный ландшафт за окнами.

– Девицу ту я никогда не видела. Я не присутствовала на венчании. Не присутствовала и на похоронах, событии, смею сказать, для меня более счастливом. По-моему, ее звали Луизой. Такое заурядное имя. Приказчиц в лавках зовут, сколько я знаю, Луизами. И дочерей бакалейщиков. Этот брак был попросту невозможен. Грешемы не берут в жены приказчиц. Как не берут и католичек. И никогда не брали.

Ну, как же не брали? – как раз и брали, подумал Пауэрскорт, прикидывая, как бы ему повернуть разговор в нужном направлении.

– Эдуард когда-нибудь привозил сюда принца Эдди? В Торп-Холл?

– Принц Эдди? Это тот, что умер недавно? Да, привозил. Принц бывал здесь множество раз. Мне он казался весьма хилым молодым человеком. Дурная кровь, жидкая кровь. Что-то с ней было не так. В его возрасте и скончаться от столь дюжинной болезни, как инфлюэнца. Это доказывает лишь присутствие некоего изъяна в породе.

– А Луизу принц Эдди знал? – Пауэрскорт обронил вопрос легко, словно носовой платок.

– Дорогой мой лорд Пауэрскорт, неужели вы думаете, что мне может быть известен ответ на этот вопрос? Я же сказала вам, на венчании я не присутствовала. На похоронах тоже. Вряд ли можно было ожидать от меня, что я стану заглядывать в тот дом, дом, в котором они жили на деньги, вырученные бакалейщиком.

– Простите мой следующий вопрос, но известно ли вам что-либо относительно обстоятельств ее смерти?

– Нет. Я ни о чем не спрашивала. Не интересовалась. Я считаю, что это не мое дело. Я просто рада, что Эдуард избавился от нее.

Пауэрскорт задумался: достанет ли материнской любви на то, чтобы заставить леди Бланш явиться в маленький дом, купленный отцом-бакалейщиком, и столкнуть с лестницы невестку, которой она никогда не видела, чтобы та разбилась до смерти. Нет, навряд ли. Правда, он чувствовал – леди Бланш говорит ему не все, что знает. Но с другой стороны, она никогда всего и не скажет, даже если он досидит здесь до времени, когда сойдут снега и по озеру можно будет снова кататься в ялике.

– А где сейчас Эдуард, леди Грешем?

– Эдуард? О, после дней, проведенных им в Сандринхеме, он уехал отсюда. Он вернулся тогда очень бледным, ужасно бледным. Полагаю, такой там, в Норфолке, климат. Хотя кое-кто говорит, будто он все еще горюет из-за смерти своей девицы.

Сказать «Луизы» она не смогла бы, отметил про себя Пауэрскорт. Довольно. Один, ну, от силы, два раза, это все, что она способна снести. Грешемы, во всяком случае, некоторые из Грешемов, не говорят «Луиза».

– И куда он направился? Когда уехал отсюда?

– Сказал, что едет в Италию, лорд Пауэрскорт. Он уехал всего лишь на прошлой неделе. Эдуард сказал мне, что хочет совершить путешествие в Рим. Я не стала спрашивать, что это значит. Возможно, тут есть какая-то связь с его ужасной религией. Вы хотя бы немного знаете Италию, лорд Пауэрскорт?

«Италия» прозвучала у нее, как имя соседа – ближайшей помещичьей семьи, быть может.

– Знаю, леди Грешем. Довольно хорошо. Он не сказал, направится ли он прямиком в Рим?

Он и направился уже прямиком в Рим, думал Пауэрскорт, подобно Ньюмену [65]65
  Ньюмен Джон Генри (1801–1890) – английский теолог, педагог, публицист и церковный деятель. В 1845 году перешел из англиканства в католичество, с 1879 года кардинал.


[Закрыть], Маннингу [66]66
  Маннинг Генри Эдуард (1808–1892) – английский церковный деятель. Первоначально священник англиканской церкви. В 1851 году перешел в католичество, стал примасом католической церкви в Англии, с 1875 года кардинал.


[Закрыть], всем тем, кто обращается в католичество, – сотням, если не тысячам людей, проделавшим это при одной только его жизни. Впрочем, Пауэрскорт чувствовал, что упоминать об этом не стоит.

– Что-то такое он говорил. По-моему, он сказал, что сначала заглянет в Венецию.

В этой длинной, длинной гостиной разожжены были два камина. И все-таки Пауэрскорт все то время, что сидел в ней, ощущал холод. Возможно, здесь никогда уже не станет тепло.

– Впервые я отвезла его в Венецию, когда ему было шестнадцать, лорд Пауэрскорт. Нас было лишь двое, он и я.

Пауэрскорт так и видел их, уже не в гребном ялике, а в гондоле, пролагающей путь по переполненным лодками водам Большого канала.

– Эдуард обожал Венецию. Он говорил, что в ней привлекательно все. И любил прогулки по самым бедным кварталам – ну, знаете, лорд Пауэрскорт, разрушающиеся, обваливающиеся в воду палаццо, свисающее из окон постиранное белье.

– Я очень хорошо понимаю, о чем вы говорите, леди Грешем. Правда. Вы замечательно все описали.

Она снисходительно улыбнулась. А Пауэрскорта вдруг страшно потянуло к расписаниям поездов. Поездов, пересекающих Европу. К быстрейшему способу достижения Венеции. Способу опередить лорда Эдуарда Грешема, некогда – конюшего покойного герцога Кларенсского и Авондэйлского, совершающего ныне путешествие в Рим. Может быть, стоит послать со станции телеграмму дворецкому лорда Роузбери?

Увы, но кекса с цукатами леди Бланш мне не предложила, думал, откланиваясь и вспоминая сытное шаптонское угощение, Пауэрскорт. Собственно, она не предложила мне ничего. Возможно, весь наш разговор показался ей на редкость безвкусным.

Из экипажа, который уносил его по промерзшему парку к станции, Пауэрскорт видел, как она стоит у окна своей длинной, длинной гостиной, глядя ему вслед, – старая, оледеневшая от гордыни женщина, наблюдающая за отъездом последнего визитера дома Грешемов, Торп-Холла. Она вновь осталась одна в огромном холодном доме с барочными потолками, наедине с воспоминаниями о давно сбежавшем муже и блудном сыне, с воспоминаниями о давних Грешемах, неотрывно взирающих на нее со стен ее салона, приветствующих ее из мраморных гробниц семейной усыпальницы, в которую она ходит молиться. А может быть, размышлял Пауэрскорт, она вовсе и не одинока. Может быть, она одолевает настоящее тем, что живет в прошлом.

Грешемы не плачут. Не плакали тогда. Не плачут и теперь.

Как бы там ни было, думал он, представить себе леди Бланш Грешем, изготовляющей кекс с цукатами, невозможно. Она послала бы за ним в лавку.

В лавку бакалейщика.

«Семичасовой поезд до Дувра, мой лорд. Приходит прямо к парому до Кале. Наибыстрейший маршрут, мой лорд».

Послужившая ответом на его телеграмму записка от Уильяма Лита, дворецкого Роузбери, уже дожидалась Пауэрскорта при его возвращении на Сент-Джеймсскую площадь. Времени он зря не тратит, подумал Пауэрскорт. А следом ему пришло в голову, что для человека с возможностями Лита, с его полками и полками железнодорожных расписаний, исполнение просьбы, содержавшейся в телеграмме, было, скорее всего, детской игрой. Другое дело – Калькутта или города-близнецы Миннеаполис и Сент-Пол.

«Экспресс до Парижа. Прибывает в 4.30. Северный вокзал, мой лорд. Я предложил бы доехать парижским такси до Лионского. Ночной поезд до Милана, мой лорд. Прибытие в 7.30. Завтрак на вокзале. В буфете миланского вокзала подают на завтрак очень вкусный рулет, мой лорд. Начиная с 8-ми, поезда на Венецию отходят каждый час. К ленчу, мой лорд, или сразу после полудня Вы уже будете в Венеции. Взял на себя смелость забронировать для Вас места во всех этих перевозочных средствах. За исключением такси, мой лорд. Предварительная покупка билетов на них дело сложное, если вообще возможное. Номер заказан в отеле "Даниэли". Центр города. Рекомендован лордом Роузбери».

Откуда, Боже ты мой, знает он о буфетном рулете, подивился Пауэрскорт? Быть может, клиенты Лита отчитываются перед ним, пополняя энциклопедию железнодорожных знаний, которая копится в маленькой твердыне, разместившейся на подвальной лестнице дома Роузбери? Пока поезд катил из Парижа на юг, по Божоле и вдоль вод Роны, Пауэрскорт подсчитывал своих мертвецов.

Принц Эдди в той страшной комнате Сандринхема. Ланкастер, самоубийство в лесу. Верен навек. Semper Fidelis. Саймон Джон Робинсон из Дорчестера на Темзе, место кончины неизвестно. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят. Двое джентльменов из клуба гомосексуалистов в Чизике. Леди Луиза Грешем, погребенная в какой-то католической часовне Центральных графств, не оплаканная и не любимая свекровью.

Их уже шестеро. Шесть трупов. Какая нить связывает их воедино? И существует ли она, эта общая нить? Кроется ли ответ в Венеции или в Лондоне? Или ждет его где-то еще?

Когда поезд поворотил на восток и занялся долгим подъемом в Альпы, Пауэрскорт уснул. Ему ничего не приснилось. Хороша ночь без сновидений, думал он, пробуждаясь и слушая, как рычание огромной паровой машины вторгается в глубокое безмолвие гор.

Железнодорожный вокзал Санта-Лючия расположен не так уж и далеко от Большого канала. Санта-Лючия, радостно думал Пауэрскорт. Они тут даже вокзал назвали в честь леди Люси. Как это мило с их стороны. А где-то рядом, за углом, стоит, наверное, посвященный ей храм, может быть, даже палаццо. Впрочем, насчет палаццо он уверен не был.

Престарелый гондольер с тонкими усиками и в красном берете, которые гондольеры, похоже, не снимают никогда, доставил его в отель. Когда они отплывали, гондольер глубоко вдохнул, наполняя легкие влажным венецианским воздухом.

– Прошу вас, – сказал Пауэрскорт, успев вовремя поднять ладони. – Прошу вас, per favore, без пения. Niente opera, – в отчаянии продолжал он. – Silenzio. Per favore. Niente arie [67]67
  Пожалуйста… Никаких опер… Молчание. Пожалуйста. Никаких арий (итал.).


[Закрыть]. He надо петь.

Гондольера точно громом ударило.

– Никаких арий? Ни одной, синьор? Даже маленькой? Может быть, заздравную из «Травиаты»?

– Никаких арий, – твердо сказал Пауэрскорт. – Ни единой. Ни даже этой заздравной, черт бы ее побрал.

Гондольер пожал плечами – особым, приберегаемым для иностранцев образом, – и решил добавить к своему счету несколько лир. Пауэрскорт чувствовал себя человеком, в последнюю минуту избежавшим опасности. Слушать, проезжая по самой романтической улице мира, поющих итальянцев, да еще и поющих-то, на его слух, немузыкально – это выше его сил.

По обеим сторонам от него проплывали палаццо. В детстве у Пауэрскорта имелась карта, на которой были помечены самые великие из них – с датами постройки и именами обитавших в них людей, прославленных и бесславных. Лет в девять-десять он помнил большую часть этих сведений наизусть. Поэзия имен, думал Пауэрскорт, какая поэзия имен!

Палаццо Вендрамин-Калерджи, одно из прекраснейших ренессансных зданий Италии. Палаццо Джованелли, в котором жили люди, купившие себе аристократический титул за 100 000 золотых дукатов. Ка Редзонико, дом еще одного венецианского Папы. Палаццо Фальер, дворец изменника, который попытался стать королем и лишился за это головы, отсеченной на верху его же собственной лестницы. Мстительные аристократы, вспомнил Пауэрскорт, известили его о предстоящей казни всего за час. Палаццо, построенные для великих семей, чьи имена были занесены в Золотую книгу [68]68
  В Венецианской республике – список патрицианских родов, члены которых имели исключительное право участия в делах правления; составлен в 1297 году, после чего почти не пополнялся.


[Закрыть].

Семьи, из которых выходили дожи. Семьи, из которых выходили прокураторы Святого Марка. Семьи, из которых выходили Папы. Семьи, из которых выходили адмиралы. Семьи, которые торговали пряностями. Семьи, которые торговали шелками. Семьи, которые торговали с Шейлоком.

Теперь воды канала покрыла зыбь; лодки разгружались; искусно лавировали, огибая друг друга, гондольеры. Гондола Пауэрскорта прошла под мостом Риальто – некогда финансовым центром Венеции, лондонским Сити на воде, два банка которого обанкротились, когда в 1490 году пришла весть о великом плавании Колумба, уничтожившем монополию Венеции на торговлю с Востоком. Смерть Венеции затянулась на три столетия.

Гондольер что-то напевал, и напевал довольно громко, словно из желания отомстить. Пауэрскорт решил, что это и есть заздравная из «Травиаты». Шум, создаваемый гондольером, мешался с другими шумами города – лодочники кричали один на другого, носильщики выкрикивали свое «поберегись», прочие гондольеры, которым куда больше повезло с пассажирами, оглашали завываниями канал Сан-Марко. Надо всем царила громада барочного гиганта, церкви Санта Мария делла Салюте, возведенной в память о спасении города от чумы. Миллион свай забили в мутную воду, чтобы построить ее, треть жителей города погибла до того, как началось строительство. Даже сифилису, с горечью думал Пауэрскорт, даже сифилису такое пока что не удалось.

Обслуга в «Даниэли» была, по-видимому, предупреждена о его появлении.

– Сюда, милорд. Ваше пальто, милорд, вашу шляпу, милорд. Чашку чая, милорд?

Интерьер здесь образовывался в основном золотыми листьями и красным бархатом, и повсюду висли огромные люстры из стекла Мурано. На переукрашенных, вычурных полотнах, имитациях Тьеполо, раскинулись по стенам нимфы и сатиры из некоего выдуманного венецианского прошлого.

Отель наполняли американцы, носовой выговор их разносился эхом по огромному вестибюлю, из которого открывался вид на водный простор, уходящий к Сан-Джорджо и Лидо. Американцы, стремительно совершающие Большое Турне, думал Пауэрскорт, которому американцы, в общем-то нравились. Буффало знакомится с Байроном. Бостон заключает в объятия Боттичелли. Гранд-Рапид здоровается с Джорджоне. Тампа приветствует Тициана.

– Пять дней в Венеции, целых пять дней! – гневно говорила своей соотечественнице одна из дородных дам. – Да на что тут смотреть-то столько времени? Городишко вчетверо меньше Филадельфии! А потом еще семь дней в Риме! Семь дней! Ну, увидим мы Папу, посмотрим картины, а потом что там делать?

Важный человечек с маленькими усиками, выглядевший в своем сюртуке очень чинно, поприветствовал Пауэрскорта:

– Лорд Пауэрскорт? Добро пожаловать в «Даниэли». Я Антонио Панноне. Здешний управляющий.