Текст книги "Спи, милый принц"

Автор книги: Дэвид Дикинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

15

Поезд пришел на вокзал Морпета вовремя по расписанию, в точности, как обещал одержимый поездами дворецкий лорда Роузбери. Когда Пауэрскорт направился к «Куинз-отелю» на Бридж-Стрит, солнце уже садилось, и серые облака гнали друг друга по темнеющему небу. Завтра утром, в десять, ему предстояло навестить в Эмбле, на Стейшн-Роуд капитана Джона Уильямса, бывшего командира военно-морского учебного корабля «Британия». Пауэрскорт направил ему составленное в очень осторожных выражениях письмо, назначив встречу на ранний утренний час, в который способность противиться и перечить еще не набирает в человеке полную силу.

Огромное здание, определенно самое большое в этом маленьком рыночном городке, стояло особняком от прочих домов и от улиц. Окна его были малы, узки и зарешечены вплоть до самого верхнего этажа. Маленькая, убогая дверь не обещала посетителям радушного приема. «Приют умалишенных графства Нортемберленд» – сообщала скромная табличка у подъездной дороги.

Сколько людей заперто здесь? – задумался Пауэрскорт. Должно быть, сотни, сотни и сотни безумцев, собранных в этом негостеприимном северном городе. Людей, не способных говорить. Людей, говорить не желающих. Людей, говорящих безостановочно. Замкнутых людей, потерянных для этого мира, а может быть, и для следующего, блуждающих по коридорам мрачного здания.

Он вспомнил вдруг мучительные стихи Джона Клэра, много лет назад помещенного в такой же приют главного города своего родного графства Нортгемптон. Стихи, полные вызова:

 
Я жив, хоть и не нужен никому:
Друзья заглохли, как воспоминанья;
Я сам с собой делюсь моим страданьем,
А все живу…
 

Не сидят ли и здесь сотни Джонов Клэров, пишущих гневные протесты, уверения в собственном здравии, неизменно оспариваемые враждебно настроенными санитарами и перегруженными работой докторами – Юлии Цезари, короли Карлы I и Иисусы Христы, обходящие дозором темные коридоры? Попав туда, думал Пауэрскорт, поспешая к исполненным большего душевного здравия покоям «Куинз-отеля», можно никогда оттуда не выйти. Это своего рода земное чистилище для тех, кто еще не умер, тюрьма для людей, чьи самые серьезные преступления совершались в их собственных головах.

Дом капитана Уильямса стоял фасадом к реке и морю, на небольшой террасе, застроенной домишками рыбаков. В миле примерно от него и от моря гордо высился на холме замок Перси в Олнвике, разрушенные зубчатые стены его озирали землю и море.

Капитан Уильямс сам открыл дверь.

– Полагаю, вы лорд Пауэрскорт, – с сомнением произнес он, словно надеясь, что в дверь его мог постучать какой-то другой гость. – Полагаю, вам лучше войти в дом.

– Большое спасибо, – весело сказал Пауэрскорт, быстро оглядывая маленькую гостиную. – Вы проявили немалую доброту, уделив мне время для беседы.

Гостиная капитана Уильямса знавала и лучшие времена. Обои ее начали отставать от стен. Кое-где на них виднелись более яркие, чистые прямоугольники, как если бы отсюда снимали картины, чтобы продать или отдать в залог, – впрочем, Пауэрскорт сомневался, чтобы в деревушке имелась ссудная касса. Дрова в камине шипели и потрескивали в безнадежной попытке осветить комнату, в которой сумрак, казалось, пропитал и самое мебель.

Да и капитан Уильямс пребывал далеко не в лучшей форме. В молодые свои годы, думал Пауэрскорт, вглядываясь в ссутулившегося в кресле человека, он, верно, был очень высок. Выпадающие зубы его чернели и желтели за розоватым овалом губ. Казалось, и дух капитана норовил последовать их примеру; одежда же апатично свисала с него, как если бы он, встав нынче поутру, не глядя, облачился в первое, что подвернулось под руку. Глаза капитана Уильямса были красны – он пытался скрыть это, глядя не на гостя своего, а вниз, на полинявший рисунок ковра. Пьет, подумал Пауэрскорт. Чтобы обзавестись подобными глазами, человек должен пить как рыба. Впрочем, в таком месте, где, кроме рыбы, ничего, почитай, и нет, это вполне в порядке вещей. Господи, да не принял ли он уже, ведь всего только десять часов утра. Даже Джонни Фицджеральд, пьющий всегда, но очень редко пьянеющий, не начинает в столь ранний час.

– Вы приехали поездом, лорд Пауэрскорт?

– Да, приехал вчера и провел ночь в Морпете.

– Говорят, в наши дни поезда движутся все быстрее, – капитан Уильямс, похоже, пытался потянуть время, отсрочивая пустым разговором вопросы, на кои ему придется отвечать.

– Я приехал к вам вот с этим, – сказал Пауэрскорт, извлекая из бумажника одно из писем с Даунинг-стрит, теперь уже заключенное в простой белый конверт морпетского «Куинз-отеля», с надписанным четким почерком именем адресата.

– Письмо, стало быть, – Уильямс нашарил очки, и пока он читал документ, в лице его проступал все нарастающий страх. – Выходит, дело у вас весьма важное, лорд Пауэрскорт.

Капитан Уильямс явно прикидывал, хватит ли ему смелости на время оставить гостя и подкрепиться глотком бренди.

Пауэрскорт внимательно вглядывался в него – руки капитана, вернувшего письмо, дрожали. Благодарение небесам за то, что я приехал утром, сказал себе Пауэрскорт. Одному только Богу ведомо, на что он похож после полудня.

– Жена ушла на весь день, – сообщил капитан Уильямс, и вид у него стал безутешным, как будто жена способна была оградить его от всего предстоящего.

– То, что мне нужно узнать, капитан Уильямс, довольно просто, – Пауэрскорт старался, чтобы слова его звучали как можно мягче. – Что именно произошло годы назад под конец вашей службы на борту корабля Ее Величества «Британия»? В то время, когда под командой вашей состояли два юных принца.

– Я знал, что вы придете, – капитан Уильямс поплотнее стянул на своем тощем теле полы сюртука. – С тех самых пор я всегда знал, что кто-нибудь вроде вас явится ко мне. Чтобы задать вопросы. Переворошить прошлое. Вычерпать со дна то, что случилось давным-давно. Почему не оставить все это в мире? Не оставить в покое? Это была не моя вина, говорю вам, не моя.

На миг Пауэрскорт проникся к нему жалостью – к пропащему старику, тринадцать лет прождавшему стука в дверь, письма, которое придет по почте. Он, Пауэрскорт, стал ангелом-истребителем, явившимся уничтожить то, что еще уцелело от душевного покоя старика. Но тут он вспомнил о принце Эдди, о предсмертной улыбке на его лице, о лужах крови на полу, вспомнил о лорде Генри Ланкастере, мертвым лежащим в лесу. Semper Fidelis, повторил он себе. Semper Fidelis.

– Почему бы нам не прогуляться? – предложил вдруг Пауэрскорт, желая умерить свою назойливость милосердием. – Быть может, на воздухе рассказать все вам будет проще. Вы станете обращаться к волнам. К чайкам. К песчаным дюнам. А я всего лишь подслушаю сказанное вами.

– Прогуляться? – капитан Уильямс уставился на гостя, как на безумца. Прогулки, сколь ни хорошо прочищают они головы пьяниц, по-видимому, не входили в утренний распорядок старика.

– Прогуляться вдоль моря, – настаивал Пауэрскорт. – Дождь там, во всяком случае, не идет.

И двое мужчин покинули маленький коттедж – старик, сгорбившийся под резким ветром, в поношенном пальтеце, мало способном оградить его от стихий, и Пауэрскорт в теплейшем его, застегнутом до горла пальто. Они перешли реку и побрели по песку.

В море, в сотне, иногда в двух сотнях ярдов от них, зарождались огромные валы, гордо венчавшиеся в своем продвижении к берегу гребнями пены. Брызги, подобные мелкому дождю, летели к песчаным дюнам и далекому замку. Одинокая чайка, ввязавшись в неравную борьбу с бурей, ненадолго зависала в воздухе, а после ее относило порывом ветра назад. Грохот стоял на пустом берегу, по морю, куда ни доставал взгляд, катили к берегу волны.

– Начните с чего хотите, – прокричал Пауэрскорт, постаравшись, чтобы крик его прозвучал не слишком враждебно.

– Вы очень добры. Право же, очень добры, – голос старика был тонок и горек.

Последовала пауза, лишь песок скрипел под их ногами. Пауэрскорт ждал. Далеко в море взлетали и опадали на волнах два судна. Новые чайки прилетели, чтобы померяться с ветром силой крыльев. Пауэрскорт ждал.

– Думаю, все началось, когда те молодые офицеры взяли с собой принца Эдди в Плимут.

Слова капитана Уильямса летели мимо Пауэрскорта. Он напрягал слух, чтобы уловить их, подобно тому, как полевой игрок «на срезке» ловит соскользнувший с биты бэтсмена мяч.

– Им полагалось той же ночью вернуть его на борт, так мы с ними условились. Я отчетливо это помню, – капитан Уильямс обратил к Пауэрскорту лицо со слезящимися от ветра красными глазами.

– Но они его не вернули. Нарушили приказ.

Снова пауза – капитан заставлял свои мысли вернуться на тринадцать лет назад, к событиям, ставшим преддверием его позора.

– Они отвели его в какой-то бордель для матросов. Сказали потом, что хотели сделать из него мужчину. Что мальчику, который станет когда-нибудь королем, пора обратиться в мужчину. А через пару часов вернулись за ним и повели в другой.

– В другой бордель? – Пауэрскорт старался, чтобы слова, им выкрикиваемые, звучали помягче.

– Боюсь, что так. До конца ночи им вполне мог подвернуться и третий. А уж потом привезли на борт. Я наложил на него строгое взыскание – за то, что он не вернулся на корабль, когда ему было приказано. И знаете, что он сделал, принц Эдди? Он просто улыбнулся мне этой своей глуповатой улыбкой.

Улыбкой, которая сопровождала его и в могилу, подумал Пауэрскорт, вспомнив данное Ланкастером описание трупа.

– Чего мы не знали, конечно, так это того, чем он и юнцы постарше занимались, на ночь глядя, в их общей спальне.

О Боже, подумал Пауэрскорт, Боже мой. Он вспомнил рассказ мужа леди Элинор о том, что творится порой на судах, подобных «Британии». Море теперь выкладывало перед ними на берег длинные, толстые полосы пены. Ветер гнал ее по берегу, сдувая на дюны, где она постепенно испарялась.

– Их было пятеро, – продолжал Уильямс, теперь уже торопливо – похоже, он думал о большой порции выпивки, ожидающей его под конец этого тяжкого испытания.

Пятеро, с горечью подумал Пауэрскорт. Совсем как этих чертовых конюших.

– Недозволительные половые сношения, так назвал это проводивший расследование адмирал. Все пятеро вступали друг с другом – каждый с каждым – в недозволительные половые сношения. И все заболели. Сильно заболели.

– Заболели чем? – теперь уже шепотом спросил Пауэрскорт.

– Сифилис, так это называется. Сифилис. Я до той поры о нем и не слышал.

Язвы, думал Пауэрскорт, он начинается с язв. Потом жар, головные боли, сыпь, гнойнички. Месть Нового Света Старому, перенесенная через Атлантику моряками, чтобы потомство их распространило ее по городам и весям Европы. «Французская болезнь», почти неизлечимая. Морские вояжи – уж не думали ль они, что долгий морской вояж решит все их проблемы? Обзаведись кораблем, назови его, за неимением лучшего имени, «Вакханкой», помести на борт преступного принца с братом и отправь в кругосветное плавание. Морской вояж. Шансов заразить кого-либо еще никаких, сказал он себе, чертову посудину патрулировали днем и ночью, команду и пассажиров подвергали строжайшим медицинским осмотрам. Боже милостивый.

– Отец принца обошелся с другими юнцами очень по-доброму. Говорили, что он оплатил их лечение, да и после очень о них заботился.

Так, значит, это все-таки был не шантаж, сообразил Пауэрскорт. Это могла быть самозащита. Те самые двадцать тысяч сверх его годового дохода, которые принц Уэльский тратил из года в год. Цифру эту назвал ему еще в начале расследования Уильям Берк, а тот всегда был точен в своей арифметике. Никакой не шантаж, просто регулярные выплаты средств, потребных для лечения, – возможно, за границей, у дорогих докторов, – молодых людей, чье будущее загублено, однако в том, что касается денег, на мели они, благодаря Мальборо-Хаусу и «Месье Финчс и компании», все же не оказались. Годы и годы выплат, вероятно, продолжающихся и поныне. Не удивительно, что они не пожелали рассказать ему что-либо. Не удивительно, что убийство принца Эдди прямо в его кровати нимало их не удивило.

– Пожалуй, нам пора вернуться домой. Я сожалею, что вам пришлось так несладко. И очень вам благодарен. У вас имеются имена тех юношей?

– Имеются, о да, имеются. Да. По временам я достаю этот список, смотрю на него и думаю, что лучше бы мне было не рождаться на свет.

Вернувшись домой, капитан первым делом нырнул в буфетную за кухней. Пауэрскорт услышал бульканье наливаемой в стакан жидкости. Затем пауза, звук основательного глотка, снова бульканье. Когда Уильямс вышел из буфетной, выглядел он гораздо лучше.

– Я так задрог, лорд Пауэрскорт. Медицинский виски хорошо разгоняет кровь. Не желаете стаканчик?

– Разве что очень маленький, – ответил Пауэрскорт и погадал, какую порцию получил бы, попроси он большой.

– Адреса, если вы будете столь добры, – Пауэрскорт, изумляясь переменам, происшедшим в поведении Уильямса, баюкал стаканчик в ладони.

Еще один листок бумаги укрылся в его бумажнике. Эмбл он покинул тем же экипажем, каким туда и приехал.

Капитан Уильямс стоял в двери дома и смотрел вслед гостю. До конца жизни предстояло ему вспоминать человека, явившегося к нему в этот день, прогулку по берегу, летящих хвостом вперед чаек, старания гостя уловить его уносимые ветром слова. Еще одно страшноватое воспоминание в его богатой коллекции.

Адреса Пауэрскорт прочитал, возвращаясь в отель. Эта компания, по крайней мере, не разбросана по четырем концам Великобритании, подумал он. Однако при мысли о следующем раунде разговоров, о том, что ему придется снова раскапывать прошлое, ворошить былое, он почти пожелал такого разброса.

Собственно, я должен испытывать немалое удовлетворение, говорил он себе, пока экипаж, погромыхивая по выметенным ветром улочкам, вез его на новое свидание с приютом умалишенных.

При возвращении Пауэрскорта в дом сестры на Сент-Джеймсской площади его ожидала записка от Роузбери, содержавшая просьбу заглянуть к нему при первой же возможности. Имелась также записка от лорда Джорджа Скотта, прежнего капитана «Вакханки», сообщавшая, что капитан будет иметь честь встретиться с лордом Пауэрскортом завтра утром в клубе «Арми энд нэйви» [54]54
  Основанный в 1837 году клуб для офицеров всех родов войск.


[Закрыть]. Имелся поступивший из Мальборо-Хауса отчет Джеймса Филлипса, соглядатая-лакея, сообщавшего, что никаких сплетен о смерти принца Эдди между слугами не ходит и что принц Уэльский уехал в Истон-Лодж, погостить у леди Брук. И наконец, имелась записка от леди Люси, тонко пахнувшая ее духами и содержавшая просьбу пожаловать в следующее воскресенье на ленч в ее дом на Маркем-сквер.

Мы собираемся устроить крестины Робертова корабля. Думаю, им надлежит состояться после ленча у Круглого пруда Кенсингтон-Гарденз. Все необходимое шампанское я, разумеется, обеспечу.

Роберт решил дать своему кораблю имя «Британия». Весьма патриотично для столь юного существа, вы не находите?

Всегда ваша,

Люси.

Сердце Пауэрскорта упало. Даже единственное «Люси» внизу листка не смогло поднять его настроение. Не леди Люси, не леди Люси Гамильтон, не леди Гамильтон. Просто Люси. Пожалуйста, не называйте его «Британией», думал он, о Боже, только не «Британией». Он никогда не сможет глядеть на маленькое судно, не вспоминая при этом о недозволительных половых сношениях, о флотском дознавателе, разославшем свои жертвы по четырем углам королевства, о надломленном человеке, шепчущем страшные признания ветру, пока в океане перекатываются огромные валы.

– Фрэнсис, – появилась сестра, явно спешившая с одной условленной встречи на другую. – Мы все так усердно трудились для тебя.

– Сегодня твои шторы особенно хороши, Розалинда. Как будто их специально для этого предвечернего света и сделали.

– Никакой благодарности, – отозвалась сестра, – никакой. Дерзости и насмешки, вот все, что я получаю в награду.

И она унеслась на новую встречу, думая по пути о том, как мило, что Фрэнсис упомянул о ее новых шторах, хоть он и не проявил к ним того внимания, какого они заслуживают.

Дверь открыл Уильям Лит, загадочный дворецкий Роузбери.

– Мой лорд. Его лордство в библиотеке. Ваше пальто, мой лорд. – Лит кашлянул. – Дозволительно ли мне осведомиться, мой лорд, пригодились ли уже вашему лордству маршруты поездок, которые мы обсуждали? – тень улыбки скользнула по бесстрастному лицу дворецкого.

– Лит, дорогой мой, – не попытать ли мне снова счастье, подумал вдруг Пауэрскорт. Ведь это все равно, что иметь личного агента в бюро путешествий. – Пригодились, и весьма. Все работало как часы. И я теперь думаю, не прибегнуть ли мне еще раз к вашим добрым услугам и опыту.

Пауэрскорт вручил дворецкому новый список мест, набросанный в поезде, который вез его с севера домой.

– Простите, что почерк не вполне разборчивый. Я писал это в вашем поезде, возвращаясь из Морпета.

– Ваше лордство избрало поезд 8.15 или девятичасовой? Мое лордство держится весьма высокого мнения о быстроте поезда 8.15.

– 8.15, Лит. И поезд шел на удивление быстро.

Лит просмотрел список.

– Да, мой лорд, места интересные. К вашему уходу я приготовлю для вас памятную записку.

Бог ты мой, подумал Пауэрскорт, памятную записку, да он и говорит-то совершенно как Роузбери в одно из его напыщенных мгновений.

– Дозволите ли снова напомнить вам, если возможно, – уничиженный кашель, просительная, почти молящая интонация, – что если ваше лордство желает объехать все эти места, наибыстрейшим средством достижения этого мог бы стать поезд особого назначения.

Опять. Бедняга просто помешан на поездах особого назначения. Что, Боже ты мой, такого уж особого в поездах особого назначения? И Пауэрскорт решил расспросить об этом Роузбери.

– Прошу вас, будьте так добры, включите в вашу записку все подробности.

– Спасибо, мой лорд. Не соизволит ли ваше лордство пройти вот сюда? Лорд Пауэрскорт, мой лорд.

И Лит ускользнул в свое полуподвальное логово, дабы насладиться общением с расписаниями местных поездов Британии – Суррея, Глостершира и Гемпшира, в частности.

– Рад снова видеть вас, Роузбери.

– Пауэрскорт, как мило, что вы зашли. Присаживайтесь.

– Я должен повиниться перед вами, Роузбери. Я воспользовался познаниями вашего дворецкого, чтобы получить сведения о расписаниях поездов.

Роузбери рассмеялся:

– Вы определенно обратились по правильному адресу. Я постоянно повышаю Литу жалованье, дабы он не сбежал от меня к «Томасу Куку» или в отдел путешествий «Харродза».

– Но откуда в нем такая одержимость поездами особого назначения? О чем его ни спроси, он первым делом рекомендует такой поезд.

– А, поезда особого назначения, – задумчиво отозвался Роузбери. – Я сам питаю к ним некоторую слабость. Для Лита же, я думаю, – Роузбери смотрел теперь в огонь, – они попросту представляют собой высшую форму путешествия. Он придает им значение почти метафизическое. Твой собственный поезд, твой собственный машинист, твой собственный маршрут, и никаких других пассажиров, забивающих вагон багажом, детьми и прочими докучливыми атрибутами массовых передвижений. Если бы Лит попал когда-либо в Платоновскую пещеру и услышал вопрос о Форме или Идеале, он не стал бы распространяться о Любви, Истине или Красоте. Он рассказал бы о поезде особого назначения, с пыхтением выезжающем из мрака, чтобы перейти в Питерборо на великую Северо-восточную ветку.

– Но довольно, оставим поезда, – и Роузбери тоже оставил осмотр некоего лежавшего перед ним на столе древнего тома. – Тревельян сказал мне на днях, что интересующий вас корабль, «Британия», стал причиной ужасной ссоры между Королевой и Дизраэли. По его словам, Королева требовала подвергнуть медицинскому осмотру весь его экипаж до единого человека. А у вас, Фрэнсис, есть что-нибудь новое?

На обратном пути Пауэрскорт размышлял в поезде о том, кому следует рассказать о признаниях капитана Уильямса касательно «Британии». Роузбери, разумеется. Джонни Фицджеральду, конечно.

Близ Дарема он начал подумывать о том, чтобы рассказать все леди Люси. Подъезжая к Йорку, решил, что не стоит. И следом спросил себя, посвятил бы он леди Люси в эту историю, если б она была его женой. Ну просто предположим, что он женился на ней, чисто гипотетически, конечно. Не жениться же мне на ней лишь для того, чтобы получить возможность все ей рассказывать. Или жениться? К Питерборо Пауэрскорт надумал рассказать ей, если это окажется действительно необходимым. Да, но что, собственно говоря, означает «действительно необходимым»? Перед самым Кингз-Кросс он оказался на том месте, с которого начал. Он просто не мог ни на что решиться.

Однако Роузбери он рассказать может. И Пауэрскорт рассказал.

Роузбери расхаживал взад-вперед по всей длине своей библиотеки. Картины, книги, редкости – все это попросту вымарывалось из его сознания по мере того, как он постигал значение откровений, произнесенных на побережье Нортемберленда.

– Боже ты мой, Фрэнсис. Какая грязь. До чего же мы так дойдем? Вы-то что думаете?

– На мой взгляд, из этого проистекает несколько вещей. Во-первых, нам пока не известно, что сталось с пятерыми юношами. Однако, если они были больны неизлечимо, – Господи, да некоторые из них, возможно, уже и мертвы, – это могло составить для них или кого-то из членов их семей образцовый мотив убийства принца Эдди.

Во-вторых… – Пауэрскорт поднял руку предотвращая вмешательство Роузбери. – Во-вторых, в этом и может состоять тайна шантажных претензий к принцу Уэльскому. Вы с самого начала сказали мне, что предъявлялись они уже долгое время. Разумеется, долгое. Вся эта оплата докторов, лекарств, компенсации, назовите их как хотите, и прежде всего плата за молчание. Будь вы принцем Уэльским, вам не хотелось бы, чтобы хоть слово о случившемся вышло наружу. Вообще говоря, его можно и пожалеть. Человек ведет совершенно заурядную жизнь распутника и кутилы. И вдруг, без всяких предуведомлений, сын его совершает нечто гораздо худшее. Конечно, в определенном смысле это и было шантажом. Мы не знаем, как производились платежи. Не знаем, от кого исходила инициатива. Однако я полагаю, принц Уэльский заплатил бы за молчание любую цену. А как полагаете вы?

– Заплатил бы, заплатил. Так вы думаете, что убийцей мог оказаться кто-то, связанный с одной из этих пяти семей? Или шантажист. Или оба.

– Да. Или же думаю, что думаю так. Это возможно. Длинная рука мести протянулась из тринадцатилетней давности Дартмута и перерезала принцу Эдди горло.

– Но объясняет ли это страшный характер убийства?

Роузбери был бледен. Пауэрскорт и сам чувствовал себя не в своей тарелке, обсуждая столь фантастические предположения на Баркли-сквер, в одной из лучших частных библиотек Лондона, пока внизу для него приготовлялись железнодорожные маршруты.

– Возможно. Мне всегда казалось, что случившееся могло быть местью – жизнь за жизнь, смерть за смерть. Однако сведений у нас пока маловато. Завтра я свижусь с лордом Джорджем Скоттом, капитаном той самой «Вакханки». Возможно, ему известно еще что-то. А помимо того, у меня имеются адреса пяти юношей с «Британии».

– Да поможет вам Бог, Фрэнсис. И да благословит Бог «Британию» и всех, кто плавал на ней. Хоть я и сильно сомневаюсь, что он на это пойдет.

Лорд Джонни Фицджеральд, материализовавшись из ночного воздуха Лондона, предстал перед Пауэрскортом в маленькой гостиной на Сент-Джеймсской площади. В руке это привидение с даже большей, нежели обычная, набожностью сжимало бутылку.

– Ты только взгляни на нее, Пауэрскорт, – Фицджеральд разворачивал сверток с благоговением, которое Роузбери приберегал для томов ренессансных стихов. – «Арманьяк», Фрэнсис. Посмотри. Ему шестьдесят лет. Давай примем прямо здесь по стаканчику этого нектара.

– Я не буду. Не сейчас, спасибо, – Пауэрскорт содрогнулся при воспоминании о последнем из виденных им человеке с бутылкой – о развалине с трясущимися руками и налитыми кровью глазами.

– Ты дал зарок не пить больше, Фрэнсис? Не записать ли мне тебя на ближайшее посвященное трезвости собрание в Централ-Холле методистов?

– Я просто видел твое будущее, Джонни. И оно далеко не приятно, – Пауэрскорт старался, насколько было ему по силам, говорить серьезно и строго. – Могу рассказать тебе, как ты будешь выглядеть лет через тридцать, если, конечно, не вступишь на путь добродетели. Время у тебя еще осталось. Никогда не бывает слишком поздно. Больше радости от одного спасенного, нежели от девяноста девяти тех, кто никогда не сбивался с пути.

Позволь же мне в точности рассказать, что с тобою случится, бедный раб вредной привычки.

Поверь, я лишь на днях видел эти знаки, эти знамения твоего будущего, – Пауэрскорт пристально вглядывался в лицо лорда Джонни. – Волосы твои выпадут, – Фицджеральд торопливо проверил, на месте ли экстравагантная копна его каштановых локонов. – Глаза же, напротив, западут. Они покраснеют, нальются кровью от чрезмерной приверженности к золотистой влаге, которой потчуют нас виноторговцы Лондона. Зубы пожелтеют и почернеют. Руки будут трястись. Неумеренное потребление духовитых напитков сломит твой дух. Ты утратишь всякую веру в себя и в свое будущее. Отчаяние нависнет над тобой, подобно огромной туче, затмевающей посланный нам самим Господом солнечный свет.

– Бог ты мой, Фрэнсис, вот теперь я точно приму стаканчик. Каким превосходным проповедником ты был бы, если б умел сохранять непроницаемое лицо.

– Думаю, я тоже отведаю малую толику твоего «Арманьяка», Джонни. Исключительно в медицинских целях, ты сам понимаешь. Так говорил тот человек.

И Пауэрскорт второй раз за этот день пересказал нортемберлендскую историю. Теперь осталась лишь леди Люси, думал он. Если только я ей расскажу.

Лорда Джонни Фицджеральда услышанное ошеломило настолько, что он даже замолк. Растолковывать ему следствия сказанного необходимости не было. Он уяснил их так же быстро, как сам Пауэрскорт.

Они сидели, вглядываясь в бутылку «Арманьяка». «J. Nismes-Declou» – значилось на этикетке. Разлито специально для компании «Братья Берри и Радд», Сент-Джеймс-стрит. Сверху доносились высокие голоса, возвещавшие о том, что женская прислуга расходится по домам.

– Ладно, давай-ка я тебя немного развеселю, Фрэнсис. Я пришел к тебе со свежим отчетом. И, боюсь, мне удастся добавить к числу твоих фаворитов новых подозреваемых, – Джонни сделал большой глоток «Арманьяка» и чуть дрогнул, когда тот обжег ему горло. – Знаешь, его ведь изготовляют совсем не так, как бренди. Потому он такой и резкий.

Так вот, Фрэнсис, я решил, что мне стоит еще раз приглядеться к клубу в Чизике, к дому у вод Темзы, в который тайком сходятся богатые гомосексуалисты Лондона. Я провел еще три дня на дереве. Чертовски холодно было. Думаю, если бы я остался там дольше, волосы у меня и вправду начали бы выпадать. Должен признаться, в кармане у меня лежала бутылка «Арманьяка». Но маленькая, ваше преподобие. Совсем маленькая, – и ладони Фицджеральда сложились, словно охватывая бутылку – действительно, очень маленькую.

По представлениям Пауэрскорта, «Арманьяк» по бутылкам половинного или четвертного объема не разливался, однако он решил не говорить другу об этом.

– На третий день – почему все важное случается на третий день, Фрэнсис? – я увидел знакомого. Я подождал, пока он выйдет, и проводил его до дома, стоящего менее чем в двух сотнях ярдов от места, в котором мы с тобой сидим. Он женат, этот субъект. Я сам был на его чертовом венчании. Должно быть, он, да поможет ему Бог, обладает способностью смотреть в двух направлениях сразу. Назавтра я столкнулся с ним на улице перед самым ленчем. Я целое утро прослонялся у его офиса, делая вид, будто кого-то жду. Последовал ленч. На сей раз, ваше преподобие, обошлось без «Арманьяка». Вынужден признаться обществу трезвенников: пили мы кларет. Ты не поверишь – Помероль, «Chateau Le Bon Pasteur». Мы проглотили целые две бутылки этой дребедени. «Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, Он водит меня к водам спокойным» [55]55
  Псалом 22, 1–2, с искажением.


[Закрыть]. К водам Темзы. Прости, я что-то отвлекся, совсем как ты, Фрэнсис.

Я сказал, да простит мне Бог, что проникся интересом к мужчинам. Или к мальчикам. Но только, если все шито-крыто, безопасно, без констеблей и арестов. На середине второй бутылки он разговорился. Рассказал о доме у реки, о вступительной плате, предосторожностях, обо всем, что мы уже знаем.

Пауэрскорт, наклонившись, пополнил стакан Джонни. Здесь, в гостиной, было сейчас очень тихо.

– Так вот, в делах Чизикского клуба назрел кризис. Члены его заболевают один за другим. Один или двое в последние годы умели. Симптомы у всех одинаковые. Сыпь, жар, лезии, гнойники.

Снова сифилис, с горечью подумал Пауэрскорт. В большинстве своем люди проживают жизнь, ни разу не услышав этого слова. А я за одну неделю столкнулся с ним дважды.

– Известно им, от кого она пошла, Джонни? Эта зараза.

– Нет, не известно. Но они встревожены, очень встревожены. Ошеломлены, вообще-то говоря. И подумывают о том, чтобы прикрыть заведение. Ты понимаешь, Фрэнсис, понимаешь? Конечно, понимаешь. – Пауэрскорт пристально вгляделся в друга, и темная тень страха прошла по его лицу. – Мы можем получить полный ковчег новых подозреваемых. Кто-то же заражал этих гомосексуалистов – там, у реки. А нам известен член их клуба, болевший сифилисом, он ведь мог так и не излечиться, наш предполагаемый престолонаследник. Бог весть, скольких людей он мог заразить там. Бог весть, сколько жизней мог он разрушить, скольким мужьям и братьям пришлось смотреть в лицо своим женам и родным, рассказывая, как они заразились, скольким любящим отцам – набираться храбрости, чтобы обрушить на своих детей новость о том, что, возможно, им предстоит через несколько лет умереть, покрывшись язвами и гнойниками.

Давай просто предположим, что один из этих несчастных считает виновником своей болезни члена его клуба, нашего герцога Кларенсского. Бесценного принца Эдди. Что бы на его месте сделал ты? Могу сказать, что бы сделал я. Я бы перерезал ему, к чертям собачьим, глотку. Вскрыл бы все до единой артерии его тела в надежде, что кровь забрызжет весь пол. И наплевать, если меня поймают и повесят. Подумай об этом. Смерть от руки палача ничем не хуже ужасов третичного сифилиса.

Пауэрскорт ощущал огромную усталость. Новый набор подозреваемых, и говорить правду они будут даже с меньшей охотой, чем те, что у него уже были.

– Джонни, Джонни. А я-то до этого думал, что у нас около десяти возможных подозреваемых – или подозреваемых семей. Я говорю «семей», потому что мстить за погубленные жизни могли братья, а то и отцы. Сколько, по-твоему, новых можем мы получить из дома у реки?

– Не знаю, могу лишь догадываться. Может быть, шесть. Может быть, дюжину. Максимум пятнадцать. Не больше.