Текст книги "Пандемоний"

Автор книги: Дэрил Грегори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

11

Я проснулся. Было темно, где-то рядом ухали басы и выводил струнную партию синтезатор. Кто-то исполнял фанк-балладу в духе восьмидесятых. Мужской фальцет, по всей видимости, принадлежал Принцу – его голос ни с кем не спутаешь. А вот песню я не узнал. Женский голос, подпевавший солисту, был одновременно и звучным, и каким-то робким, грозившим в любую минуту дать петуха.

Существо в моей голове притихло. Впрочем, никуда оно не делось: спряталось, затаив дыхание, словно животное, опасливо сжавшееся в комок в темной комнате.

Я лежал, вдыхая непривычные запахи чужой постели. Я понятия не имел, сколько времени проспал. Я вышел из стен больницы почти в два ночи – медсестры не хотели меня выпускать, но О'Коннел сумела настоять на своем. Я уснул в считанные минуты после того, как сел в ее грузовичок, и на какое-то мгновение пробудился, когда шагал по лабиринту небольших комнат. Мариэтта настояла на том, чтобы я спал здесь, а не на диване, и я не стал спорить.

Справа от меня под потолком находилось окно. За его стеклом было темно, что могло означать лишь одно: окно или выходило в другую комнату, или, что еще хуже, на дворе снова была ночь. Судя по тому, как у меня затекли руки и ноги, я долго спал в одной и той же позе.

Черт, этого еще не хватало. Мать наверняка сходит с ума.

Песня закончилась, и пока длилась секундная пауза, я успел крикнуть:

– Эй, привет!

Тотчас началась новая песня, опять-таки из репертуара восьмидесятых, но на этот раз в исполнении «U2». Через минуту дверь открылась и внутрь заглянула О'Коннел. Она снова была в обличье крутой рокерши – черная футболка и такие же черные джинсы. И хотя она только что подпевала песне, вид у нее был не слишком веселый.

Я был не столько в постели, сколько на постели – то есть просто лежал, а сверху на меня было наброшено несколько одеял. Я приподнял руку – насколько смог.

– Можешь меня развязать, – сказал я.

Мариэтта О'Коннел сделала шаг назад, и я снова остался наедине с собой.

Ну ладно.

Вечером, в какой-то момент, после того как я в течение нескольких часов что-то бормотал и плакал, пока, наконец, не уснул, О'Коннел привязала меня к кровати, вернее, приковала, а кодовые замки убрала с глаз подальше, чтобы я не смог до них дотянуться. Явно ее рук дело – не мог же я приковать к кровати сам себя! Ситуация напомнила мне один из романов Стивена Кинга. Впрочем, ужастиками я сыт по горло.

Боно исполнял второй куплет, когда О'Коннел вернулась с кухонным стулом в одной руке и моей дорожной сумкой в другой. Стул она поставила у изножия кровати, а сумку бросила на постель между моими разведенными в стороны ногами. Она, вне всяких сомнений, явилась не затем, чтобы меня освободить.

– Мне нужно по малой нужде, – заявил я, – честное слово.

– Сначала поговорим.

– Это о чем же?

– Не знаю с чего начать, – призналась она с виноватой улыбкой. – Сегодня утром к нам заглянул шериф округа. Его интересовал не Шуг, а доктор Рам. Они нашли убийцу.

– Неужели? Вот здорово!

– Им оказался некий участник «ДемониКона» по имени Элиот Каспарян. Он утверждает, что в момент убийства был одержим, ибо когда проснулся, на нем был плащ, а в руках – пара пистолетов. Разумеется, его тотчас взяли под стражу.

– То есть в него вселился Правдолюб? Или он врет?

– Хочу надеяться, ради него самого, что он говорит правду, – ответила О'Коннел.

Разумно, отметил про себя я, ибо Правдолюб терпеть не может лжецов. И если этот парень в момент убийства был одержим, тогда лжецом был доктор Рам.

– Тем не менее, дружище, это еще не значит, что мы можем расслабиться, – произнесла О'Коннел. – Шериф говорит, полицейские по-прежнему желают опросить всех, кто в ту ночь находился в гостинице, особенно тех гостей, которые съехали на следующее утро. И особенно тех, кто засветился на камерах видеонаблюдения.

– Ты сообщила ему, что я здесь?

– Ей. Мне не пришлось этого делать – ей хватило собственных мозгов, чтобы понять, куда ты направился после того, как вышел из больницы. К тому же ты храпел.

– А ей не показалось странным, что я прикован к кровати в твоей спальне?

– Я не открывала двери. То есть официально ей неизвестно, что ты здесь.

– С какой стати ей покрывать меня?

А с какой стати О'Коннел подставляет из-за меня собственную шею?

– Она моя знакомая. Живет тут недалеко. Дамы озера любят держать друг дружку в поле зрения.

Черт, что она имеет в виду? И вообще, водятся ли здесь, в Гармония-Лейк, мужчины? Пока я не встречал ни одного. Может, здесь остались лишь только женщины, потому что ни одна из них не подходит на роль нового Шуга?

– Спасибо и на том, – сказал я. – И все-таки ты не хочешь выпустить меня на волю?

– Мы не закончили наш разговор, – невозмутимо ответила О'Коннел и расстегнула мою сумку.

Я попытался присесть, однако цепи позволяли мне разве что поднять голову.

– Эй, это ведь мои вещи!

Она пропустила реплику мимо ушей. И тогда до меня дошло: Мариэтта уже успела изучить содержимое моей сумки – иначе откуда у нее взялись замки и цепи?

Черт, вот невезуха.

– У меня есть правила, Дэл. – Она вытащила из сумки прямоугольный лоскут. Все понятно. Кусок промасленной ветоши, в которую завернут мой пистолет. – Одно из них гласит: в моем доме никогда не будет оружия.

– Я позабочусь об этом.

– Не волнуйся, я уже позаботилась.

– Что ты сделала с ним? Это ведь армейский пистолет моего отца!

– Это автоматический пистолет сорок пятого калибра, та самая модель, какой пользуется Правдолюб. Та самая модель, из которой был убит доктор Рам.

– Но ведь теперь все встало на свои места, ты знаешь, что это не я.

Я снова попытался присесть, но в конечном итоге мне удалось лишь оторвать голову от подушки.

– И все равно ты не можешь расхаживать по дому, имея при себе готовую к употреблению бутафорию, особенно такую, при помощи которой легко продырявить человека. Демоны способны вселиться в кого угодно, в кого захотят и когда захотят. Особенно их тянет к тем, кто бывал одержим, пусть даже другим демоном. Ты уже заклеймен одержимостью, Дэл, так что не пытайся облегчить им жизнь, договорились?

– И что ты сделала с пистолетом? – потребовал я ответа.

– Выбросила в озеро.

Я растерянно заморгал. Не знаю, то ли мне надлежало рассвирепеть на нее, то ли поблагодарить.

– Следующее, – продолжала тем временем О'Коннел и извлекла черную нейлоновую сумку, которую мне выдали как участнику конференции, и достала из нее пачку скрепленных степлером страниц. Затем не спеша принялась их перелистывать. – Какие, однако, интересные сувениры, – произнесла она. – Надо же, из всей псевдонаучной чепухи ты захватил с собой именно эту. И что ты намеревался с ними делать? Надавить на меня, чтобы я занялась твоим случаем?

– Понятия не имею, о чем ты? – ответил я.

Мариэтта бросила мне сумку. Листки приземлились на моей груди, открывшись на странице, которую она только что смотрела. Под таким углом текст я прочитать не мог, зато разглядел фотокопию картинки и понял, на что, собственно, смотрю. Это была статья, посвященная Ангелочку, которую мне сунула в руки та женщина из Пенсильванского университета.

– Не понимаю, с чего это ты на меня окрысилась? – искренне удивился я. – Это просто одна из статей, которые я там захватил.

Но нет, было в девочке на картинке нечто такое, что тотчас привлекало внимание, даже если смотреть на нее со стороны. На вид лет девять, одета, как и полагается Ангелочку, в белую ночную рубашку. Даже на черно-белом фото после нескольких операций ксерокопирования было видно, какая она красивая – бледная кожа, высокие скулы, блестящие волосы.

– Когда сделано фото? – спросил я.

– В семьдесят седьмом году, – ответила О'Коннел. – Тогда мне было одиннадцать.

– Я не знал, – произнес я и поднял глаза. – Честное слово, клянусь. Я просто взял его и положил к себе в сумку. Мне казалось, что ты выросла в Ирландии.

– Мы с мамой перебрались в Нью-Йорк, когда мне было восемь, вскоре после того, как мать разошлась с отцом. А потом в меня вселился Ангелочек. Я вернулась в Ирландию позднее, уже подростком.

– Извини, честное слово, не знал.

– Прекрати. Не важно, чего ты там хотел, сейчас не это главное. Мне неинтересны твои мотивы, Дэл. Не надо мною манипулировать, чтобы я тебе помогла. Жалостью меня не проймешь. Есть тысячи людей, в которых вселялись демоны, и то, что я одна из них, не играет никакой роли – работа есть работа.

– Работа, – повторил я, не зная, правильно ли понял ее. – Ты имеешь в виду экзорцизм?

– Нет, то, что я твой пастор.

– О, большое спасибо, это действительно мило с твоей стороны, но я не нуждаюсь…

– Дэл.

Она подошла к кровати и встала рядом с моей головой.

– Прошлой ночью тебе было страшно, ты думал, что сходишь с ума. Ты говорил, что воспоминания Хеллиона прорываются в твои собственные. Что ты теряешь самого себя.

– Согласен, прошлой ночью я здорово струхнул, но сегодня чувствую себя прекрасно и отвечаю за свои поступки.

– Это тебе только кажется, – заверила меня Мариэтта и склонилась надо мной. – А теперь, – она приподняла одну из велосипедных цепей, чтобы та стала мне видна, – назови три цифры. Какой здесь код?

– Если не ошибаюсь, шесть, затем снова шесть, а последнюю цифру ты угадаешь сама.

Она покачала головой и открыла первый замок, затем обошла кровать и приблизилась к моей второй руке. Пока Мариэтта колдовала над вторым замком, я заглянул под одеяло. Эрекция видна столь же отчетливо, что и хобот у слона на картинке. Страшно хотелось по малой нужде.

Мариэтта отомкнула вторую цепь. Уф, руки наконец свободны. Я начал снимать наручники, которые купил через Интернет на сайте каких-то фетишистов. Стальные кольца были таких огромных размеров, что в них можно было продеть скрученное банное полотенце, и более чем широки для велосипедных цепей. Плечи мои затекли, и все же мне было в тысячу раз лучше, чем вчера. Порезы на пальцах почти не болели.

– Что было бы, если бы я умер во сне? – спросил я. – Эти цепи ведь довольно крепкие, этак меня можно держать привязанным к твоей кровати несколько недель.

– Ну, через цепи я резать не стала бы.

Это она в шутку или как? По голосу не понятно.

Мариэтта подошла к краю кровати и потянула цепь, чтобы замок попал мне в руки.

– Ты хоть знаешь, который час? Мать наверняка уже нагрянула в больницу. А она у меня нервная.

Мариэтта ничего не ответила, и я вопрошающе посмотрел на нее.

– Они приезжали сегодня утром, – снизошла она до ответа. – Я позвонила Лью и сказала, что тебе нужно выписаться из больницы, потому что ты теряешь контроль над Хеллионом. – Она бросила цепь на кровать. – И это не преувеличение. Я пообещала, что ты дашь о себе знать, как только мы вернемся из города.

– Погоди, из какого города? Нью-Йорка?

– Одевайся, – произнесла Мариэтта. – У нас с тобой встреча с «Красной Книгой».

Вряд ли она имела в виду журнал.

Как только Мариэтта вышла из комнаты, я подтащил к себе сумку и принялся ощупывать одежду. Ничего. Тогда я принялся вытаскивать одну вещь за другой и перетряхивать.

– Да, еще кое-что, пока не забыла! – крикнула мне О'Коннел. – Нембутал я тоже выбросила.

Трехэтажный особняк спрятался в самом сердце города – я понятия не имел, где именно. Впрочем, О'Коннел это тоже вряд ли было известно. Протиснувшись по мосту имени Джорджа Вашингтона медленно, словно паста из тюбика, мы долго петляли по городским улицам, разворачивались в неположенных местах, ныряли в узкие переулки, вливались в четырехполосное движение на городских проспектах. Черт, почти полночь, а машин не меньше, чем днем.

С таким жутким водителем как О'Коннел ездить мне еще не приходилось. Нет, Лью по сравнению с ней отдыхает, как, впрочем, и я сам, а ведь я не раз крушил дорожные заграждения. А сколько раз мое лицо оказывалось в считанных дюймах от лица другого водителя? О'Коннел, казалось, не замечала других машин и даже дороги перед собой. Одна рука на руле, во второй – сигарета. И как только она вела свою тачку, как находила нужное направление? Не знаю, то ли по температуре, то ли по запаху – по чему угодно, но только не в соответствии с дорожными знаками.

– Знаешь, – произнес я как бы невзначай, – есть такая вещь, которая называется навигатор.

О'Коннел, видимо, решила играть со мной в молчанку. Она напевала себе под нос, иногда что-то бормотала. Может, молилась, не знаю.

Через полтора часа после того, как мы переехали реку, и спустя семь часов после того, как покинули пределы Гармония-Лейк, О'Коннел резко затормозила посреди темного переулка, забитого припаркованными в два ряда машинами. Не говоря ни слова, она вылезла из грузовичка, но мотор выключать не стала. Я открыл дверь со своей стороны и вышел. Хотелось глотнуть свежего воздуха, а заодно и глянуть, куда это она собралась. О'Коннел всю дорогу курила, и у меня было ощущение, будто в глаза мне насыпали песок.

О'Коннел подошла к ступенькам одного из кирпичных домов и нажала кнопку звонка. Над входной дверью, подобно обозревающему улицу глазу, располагалось витражное окно: красные, синие и фиолетовые стекла в обрамлении темного свинцового переплета, извивались словно лепестки цветка, который незримая рука тащит по воде.

Глядя на них, мне почему-то сделалось муторно, и я поспешил отвести глаза.

Дверь открылась, и на крыльцо вышла немолодая женщина с короткой седой стрижкой. Они с О'Коннел обнялись, перебросились парой слов, после чего Мариэтта вернулась ко мне.

– Можно припарковаться за углом, – сказала она.

– Эта дама что, тоже психоаналитик? – поинтересовался я.

О'Коннел сообщила мне, что мы с ней едем к психиатрам, «непревзойденным специалистам», как она выразилась. Когда ей было одиннадцать, после первых случаев одержимости, они стали ее личными врачами.

– Они спасли мне жизнь, – призналась Мариэтта, хотя и не стала распространяться о том, как именно, и что, по ее мнению, встреча с ними даст лично мне. – Главное, будь с ними честен, – добавила она, – и они тебе помогут.

С этими словами она вырулила в переулок. Железные ворота автоматически распахнулись и закрылись за нами. О'Коннел припарковалась по диагонали на крошечном мощенном кирпичом внутреннем дворике, после чего мы вытащили из кузова наши вещи.

Седая женщина встретила нас у задней двери, провела внутрь и, как только мы вошли, включила сигнализацию.

– Дэл, познакомься, это доктор Маргарет Вальдхайм, – представила меня Мариэтта.

– Можно просто Мег, – поправила ее женщина и пожала мне руку.

Не иначе как я поморщился. Она перевернула мою руку и увидела порезы.

– Ты с кем-то подрался?

– С мебелью, – ответил я.

– Понятно, но лично я предпочитаю противников помягче – например, подушки.

Она была моложе, нежели я первоначально подумал – хотя и явно за пятьдесят. Меня ввели в заблуждение седые волосы. Румяное круглое лицо. Ростом ниже, чем О'Коннел, не пухлая, а коренастая. В мужской рубашке навыпуск в бело-зеленую полоску и черных брюках. На ногах черные туфли-балетки.

– Как бы то ни было, добро пожаловать в Боллинген, – сказала она.

Я покосился на О'Коннел. Интересно, что стало с «Красной Книгой»?

– Боллинген это название дома, – пояснила та.

И все-таки я так и не понял, что такое «Красная Книга» – то ли название секты, то ли какого-то института, а может, просто гигантский компьютер, который предскажет мое будущее.

Мег повела меня по темноватому коридору, мимо кухни и пяти-шести закрытых дверей. Пока мы шли, О'Коннел рассказывала о том, как мы доехали. Правда, она умолчала о наших блужданиях по лабиринту Манхэттена.

Наконец мы дошли до просторного вестибюля в передней части дома. В пол была вделана серая гранитная плита, на которой по-латыни было начертано: Vocatus atque non vocatus deus aderit. Non vocatus deus. Как это понимать?

Я поднял глаза и сразу понял, что зря. Высоко над дверью располагалось то самое окно, на которое я обратил внимание еще на улице. Стекла, если смотреть на них изнутри, напоминали кровоподтеки или зловещие лезвия, которые вот-вот придут в круговое движение.

– С тобой все в порядке, Пирс? – поинтересовалась О'Коннел.

Я отвел взгляд от окна и провел потной ладонью по волосам.

– Что? А, понял. Наверно, устал.

– Этот цветок выполнен по рисунку доктора Юнга, – пояснила Мег. – В один из периодов его жизни, в так называемую Некию, он увлекся круглыми формами – окружностями внутри окружностей. Некоторые из его работ напоминают индийские мандалы.

Скажу честно, я не знал, что на это ответить. Что за Некия такая? Одно я понял точно: последователи Юнга любят бросаться мудреными словами.

– Старикан наверху? – спросила О'Коннел у Мег.

Я поначалу решил, что она имеет в виду самого Юнга – но нет, такое невозможно. Он умер не то в пятидесятых, не то в шестидесятых. По всей видимости, она говорила о втором докторе Вальдхайме.

– Он собирался лечь спать, – ответила Мег. – Впрочем, я и сама с ног валюсь от усталости. Сейчас я покажу вам ваши комнаты. Если проголодались, то не надо стесняться, можете сунуть нос в холодильник. Шован покажет тебе кухню.

– Кто такая Шован? – не понял я.

О'Коннел посмотрела на меня.

– Я взяла имя Мариэтта, когда приняла священный сан.

Мег негромко усмехнулась.

– Лично я никогда ее так не называю, – произнесла она и повела нас показывать комнаты на втором этаже. – На столе есть тетрадь на случай, если вас будут посещать сновидения, – добавила она.

– Замечательно, – ответил я, словно Мег сообщила мне, в каком ящике комода хранятся полотенца. – Спасибо за предложение.

Я закрыл за собой дверь и поставил на пол сумку. В коридоре Мег и О'Коннел о чем-то переговаривались, но слов я не разобрал.

Комната оказалась крошечной, меньше даже, чем та, в которой я жил в общежитии, когда учился в университете штата Иллинойс, но больше, чем моя больничная палата. Рядом с дверью, в которую я только что вошел, имелась вторая, узкая, но у меня не возникло желания вешать одежду на вешалки. Большую часть пространства занимали высокая железная кровать (с такой удобно стирать пыль), деревянный стул, небольшой письменный стол. Стоило мне приподнять крышку, как моему взору предстал – да-да, не смейтесь! – красивый, переплетенный в кожу фолиант и две толстые ручки. Я пролистал плотные желтоватые страницы – кстати, несколько было вырвано, – но никаких заметок не обнаружил.

В коридоре женщины умолкли, а в следующее мгновение дверь в комнату О'Коннел открылась и снова закрылась.

Я сел на кровать, и матрас тотчас просел под моим весом. Существо в моей голове слегка пошевелилось. Весь день оно не давало о себе знать, как будто долгая поездка на автомобиле укачала его, и я, пока оно вновь не напомнило о себе, на время забыл о его существовании. Потому что, я убежден, стоит подумать про демона, и он тут как тут.

Вместо этого я принялся рассматривать темно-розовые обои на стенах. Впечатление такое, будто их не меняли с сороковых годов. Напротив меня виднелось огромное пятно в форме сердца, правда, не такого, как на открытках-валентинках. У этого сердца вверху имелся отросток, подозрительно напоминающий аорту.

Кто-то постучал в дверь – но не в ту, что выходила в коридор. Я выбрался из кровати и осторожно подкрался к тонкой двери, которую первоначально принял за стенной шкаф. За ней стояла Мариэтта О'Коннел. В руках она держала сложенное белое полотенце и губку.

– Я уже начал задаваться вопросом, где здесь полотенца, – пошутил я.

Позади Мариэтты находилась ванная комната, облицованная на манер шахматной доски черно-белой плиткой. В ней была еще одна дверь, которая открывалась в комнату О'Коннел. Кстати, ее апартаменты были просторнее моих.

– Надеюсь, ты не будешь завтра петь в душе? – спросил я.

– Разумеется, нет, – ответила она довольно резко.

Господи, какие мы, однако, обидчивые.

– У тебя красивый голос, – похвалил я, но она только кашлянула – мол, сейчас не об этом. – Нет, серьезно, – не унимался я. – Тебе следовало стать певицей.

– А ты мог бы ремонтировать велосипеды.

Мариэтта вручила мне полотенце и губку, и пока я отошел, чтобы положить их на стол, она стояла в дверном проеме и рассматривала комнату. Нет, ее апартаменты явно больше моих.

– Значит, Шован.

– Не совсем.

Мариэтта произнесла свое имя так, как его произносят ирландцы. Я поморщился, мол, не вижу разницы, и тогда она произнесла его по буквам.

– Понятно, – ответил я. – Я не раз натыкался на него в журналах, но никогда не знал толком, как оно произносится.

Она оставила мое признание без комментариев.

– Еще есть вопросы?

– Нет, то есть да. Латинское изречение рядом с входной дверью.

– Vocatus atque non vocatus deus aderit? – уточнила О'Коннел. – Доктор Юнг написал его над дверью своего дома. «Господь будет там, звали вы его или нет».

– Я тоже так подумал.

– Отлично, мистер Пирс, – произнесла Мариэтта и направилась к двери в ванную комнату. – И прошу вас, не проспите. Вальдхаймы привыкли вставать рано. И чем раньше мы с вами начнем, тем лучше. – Она кивком указала на кровать. – Вас привязать по рукам или ногам, или одну руку оставить на случай, если ей захочется подрочить?

Я хохотнул, чувствуя, что заливаюсь краской.

– Что-что?

– Со связанными руками это сделать непросто, – добавила она невозмутимым тоном, словно врач. – Кроме того, это поможет уснуть.

Мышцы вокруг моей мошонки напряглись как басовые струны.

– Благодарю, – ответил я, – я как-нибудь сам.

– Как хотите. Увидимся утром.

Она повернулась и, закрыв за собой дверь, исчезла в ванной комнате. А спустя мгновение я услышал, как закрылась дверь в ее комнату.

Я опустился на кровать. Та просела под моим весом, и я откинулся на спину. Шован. Я лежал и таращился в потолок. Мой член был размером с монумент Джорджу Вашингтону.

* * *

Звук был слабый, сродни писку, ритмичный, словно кто-то нажимал на ржавую рукоятку водоразборной колонки. Сначала еле слышный, он постепенно становился все громче и громче.

Я присел на продавленной кровати. Поскольку окон в комнате не было, то угадать время было довольно сложно. Правда, ощущение было такое, будто с того момента, как я продел цепи сквозь железную раму кровати и лег в надежде, что меня вот-вот сморит сон, прошло несколько часов.

Что греха таить, я воспользовался советом О'Коннел. Не помогло.

Звук сделался громче, а потом и вообще пролетел мимо моей двери куда-то дальше по коридору.

Я осторожно выбрался из постели и прижал ухо к двери. Мне показалось, будто я услышал его вновь, на этот раз он был едва различим. За ним последовал скрип открываемой двери. С полминуты было тихо.

Я вернулся, нащупал в темноте джинсы, футболку, натянул их на себя и подошел к двери. Ничего. Я осторожно повернул ручку и слегка приоткрыл дверь.

В коридоре было светлее, чем у меня в комнате – свет просачивался откуда-то из-за поворота, где располагалась балконная дверь. Слева коридор был темным. Он тянулся еще футов двадцать и дальше упирался в огромную дверь. Я направился к свету, в том самом направлении, откуда донесся услышанный мною звук. Я нажал ручку двери, что вела в комнату О'Коннел, затем толкнул две другие двери, стараясь неслышно ступать босыми ногами по толстым турецким коврам. Я ощущал себя подростком, который, крадучись, пытается пройти мимо родительской спальни.

Я осторожно выглянул из-за угла коридора. Галерея была пуста, выходившие на нее двери все как одна закрыты. Но нет, одна, та, что напротив меня, слегка приоткрыта. За ней – темнота. Была ли она открыта, когда Мег показывала нам наши комнаты? Черт, не помню, смотрел ли я эту сторону?

Я вышел на галерею. На лестнице я никого не заметил, этажом выше и этажом ниже тоже ни души. Я посмотрел на пустой вестибюль, затем на открытую дверь.

– Звали меня или нет, – сказал я самому себе, – но я пришел.

Круглое окно, расположенное вровень с галереей, поблескивало словно недреманное око.

Я не снимал руки с полированных перил, пока не дошел до открытой двери.

– Есть тут кто-нибудь? – спросил я и легонько постучал пальцами по притолоке.

Разумеется, услышать ответ я не надеялся, однако счел нужным окликнуть возможного обитателя на случай, если завтра утром меня начнут допрашивать о моих ночных шатаниях по дому. Ты постучал, прежде чем войти? Да, ваша честь, я даже спросил, есть ли там кто-нибудь.

На всякий случай я снова оглянулся, затем протянул руку внутрь, нащупал выключатель и нажал. Вспыхнул свет.

Прямо напротив меня – черный колодец.

– Черт! – вырвалось у меня.

Это была лишь картина, и все равно сердце в груди успокоилось не сразу. Держась за стенку, я шагнул внутрь.

И тут же оказался в библиотеке со сводчатым, словно собор, потолком. Стены были неровные, с выступами и нишами, в которых при желании можно было уединиться с книгой. Книжные полки чередовались с узкими, завешанными зелеными шторами окнами. Оставшееся пространство было заполнено картинами и гобеленами, а также стеклянными рамами самых разных размеров. В центре помещения стояло несколько пухлых кожаных кресел в окружении длинных столов, на которых стопками были сложены книги. Я также увидел небольшие стеклянные витрины и настольные лампы. В самом центре библиотеки располагалась кафедра, на которой лежала открытая книга размером с Библию моей матери.

Картина с черным колодцем висела на противоположной от входной двери стене, в темной раме размером примерно три на четыре фута. Я прошелся вдоль ребристых стен. Правда, внимание мое то и дело отвлекали причудливые вещицы, которыми эти стены были увешаны. Здесь были африканские маски, чернильные рисунки мифологических животных и рыцарей в доспехах, гобелены с изображениями единорогов, демонов и бредущих чередой пилигримов, таблички и награды – по-немецки, французски, английски, черно-белые фотографии мужчин в очках и с трубками и женщин в огромных шляпах, взятые в рамки гравюры из старинных книг, некоторые с какими-то тайными символами.

Больше всего меня поразили картины. На многих были изображены яркие, цветные мандалы. На других – фантастические существа в стиле ар-нуво: крылатый человек с дьявольскими рогами на лбу, бородатый мужчина в ниспадающих одеждах, длинноволосая женщина – нагая, если не считать обвившей ее плечи черной змеи.

Мой взгляд то и дело возвращался к черному колодцу. Я бочком направился к нему, словно пловец, который борется с течением, и остановился, не доходя несколько футов.

На картине колодец был немного не таким, каким явился мне там, на дне озера, однако суть была передана точно. Черно-красно-пурпурные полосы закручивались спиралью, уходя куда-то вглубь, вернее, в бесконечность. Я протянул руку к холсту, однако дотрагиваться не стал. Я представил, как моя рука погружается в него, как колодец затягивает ее, по локоть, по плечо, а потом и всего меня. Я отступил – меня замутило, голова закружилась.

И вновь позади меня прозвучал писк проржавевших петель. Я резко обернулся к двери.

В комнату, толкая перед собой старинное деревянное кресло-каталку, въехал немолодой мужчина.

– Извините, – произнес я в свое оправдание, – я не хотел…

Он поднял руку – то ли чтобы успокоить меня, то ли чтобы заткнуть мне рот, не берусь утверждать, что именно, и подкатился ближе. Мужчина был худ, с огромным лбом и седыми волосами. На нем была свободная белая рубашка и голубые штаны, то ли пижамные, то ли из разряда тех, что носит персонал больниц. Волосы его начинались на уровне ушей и свисали до плеч, где сливались с седой бородой, которая доходила до груди.

– Декабрь 1912 года, – произнес мужчина. Голос у него был негромкий, но проникал в душу. – Доктор Юнг перенес то, что многие именуют срывом, а другие – прорывом.

Он подтолкнул пустое кресло в пространство между стулом и кушеткой.

– Сам доктор называл это словом Некия. Это был своего рода спуск в преисподнюю, на манер Улисса.

А, понятно, что это за Некия, подумал я.

– По словам доктора, пол под его ногами ушел вниз, и он по собственной воле предпочел падение, – продолжал бородатый старик. Рассказывая, он аккуратно настроил угол кресла – то отступал, то подкатывал ближе, – пока не установил его прямо передо мной. – Падение в бездну, в утробу первичной жизни.

Он выпрямился и кивком указал на черный колодец.

– Нет, вы только представьте себе, он сделал это по собственной воле!

Старик произнес это так, словно подмигнул мне. Не знаю, то ли он и вправду смеялся надо мной, то ли пытался убедить, что шутит.

– Должно быть, вы и есть доктор Вальдхайм, – предположил я.

Помнится, О'Коннел говорила, что эти психоаналитики муж и жена.

Старик энергично затряс головой.

– Нет-нет, я – другой доктор Вальдхайм. Можете называть меня Фред.

Он приблизился к одному из стенных выступов, мимо которого я только что прошел. Передвигался Фред медленно, но, судя по всему, в посторонней помощи не нуждался.

– После того как доктор туда провалился, его представили многим выдающимся личностям. Они и стали его проводниками по подземному царству.

Фред указал на портрет пожилого мужчины рядом с обнаженной девушкой и ее черной змеей.

– Первыми были Илия и Саломея. Они первыми умастили его как Христа – Христа внутри каждого из них. – Фред улыбнулся. – Хотя и не каждого из нас.

С этими словами Фред перешел к крылатому старику с дьявольскими рожками.

– Это Филемон, самый главный советник доктора. Видите четыре ключа, которые он держит в руках? Они символизируют Четверицу: Отца, Сына, Святого Духа и Дьявола. Доктор Юнг первым понял, что разделение бога и сатаны искусственно, это порождение позднего христианства. Гностики понимали, что существует один-единственный бог – некоторые называли его Абраксас, хотя на самом деле имен у него много, – и что истина и ложь есть аспекты одного и того же.

Я стоял и пытался сообразить, как мне выбраться из библиотеки. Позади зияла разверстая пасть черного колодца, головокружительная бездна.

– Да, конечно…

– Тем не менее, – не торопясь, продолжал Фред, – не исключено, что у доктора – как бы это помягче выразиться – слегка поехала крыша.

Он посмотрел в сторону коляски и усмехнулся. Сухой, язвительный смешок.

Я также вымучил улыбку.

– Похоже, мне пора в постель.

– Секундочку, я сейчас покажу самое интересное.

Старик жестом пригласил меня подойти к кафедре, на которой лежал раскрытый увесистый том.

Страницы были старые и толстые и, по всей видимости, вручную переплетены в кожу. Сама кожа была темно-красная, почти бордовая.

– А-а-а, – протянул я. – Наверно, это и есть та самая «Красная Книга», о которой я столько слышал.

Старик довольно рассмеялся.

– Это всего лишь копия, но мы попытались сделать ее как можно более близкой к оригиналу.

Одна страница представляла собой иллюстрацию, другая – написанный от руки текст. Я шагнул ближе к рисунку. На нем было изображено ангелоподобное создание в короне из звезд и с огромными крыльями за спиной. Оно чем-то напоминало Филемона, но было более изящным. Кто-то оставил на полях надпись: Ка. Интересно, что за слово, наверное, опять какое-нибудь греческое? Мелкий почерк, которым был испещрен соседний лист, читался с трудом, но по крайней мере это был английский язык. Кто-то подчеркнул следующие строки: