Текст книги "Им помогали силы Тьмы"

Автор книги: Деннис Уитли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Хотя Берлин теперь не только бомбили, но и постоянно обстреливали из артиллерийских орудий, аэропорт Гатов все еще функционировал, и Гитлер мог сесть на самолет и долететь до Праги в относительной безопасности. Несмотря на все уговоры Бормана, пока он отказывался это сделать, но телеграмма заново пробудила в нем интерес к битвам и сражениям. Послав за картами, последними боевыми сводками и за генералом Вейдлингом, военным комендантом Берлина, он снова вернулся к исполнению обязанностей, которые еще два дня назад с себя снял, по его словам, раз и навсегда. И принялся издавать приказы направо и налево для частей и подразделений, как боеспособных, так и вовсе уже несуществующих. В довершение всего он вызвал к себе генерал-полковника Риттера фон Грейма из «Люфтваффе».

В тот вечер Грегори вернулся к Эрике с тяжелым сердцем, рассказав ей обо всем произошедшем, и выходило, что он обязан остаться и проследить за тем, чтобы непоседа-фюрер придерживался принятого решения остаться и погибнуть среди руин своей столицы.

Малаку же благополучно добрался до виллы «Вид на Зе» и обратно. Сабину он нашел еще там и принес от нее Грегори письмо, написанное торопливыми каракулями.

«Дорогой,

Как замечательно, что в это страшное время ты не забыл обо мне. Тебе известна причина, по которой я оставалась так долго в этом городе, но, благодарение небесам, я совершенно здорова, и тебе не следует так беспокоиться за меня. Несколько раз меня навещал Курт и уговорил поехать в его родовое имение Шлосс Ниедерфельс, неподалеку от Бодензее; денег на поддержание замка в приличном состоянии у него, конечно, нет, поэтому жизнь там предстоит довольно мрачная, но я хоть не буду испытывать постоянного страха перед приходом русских. Его собственный отъезд тоже задержался на несколько дней, пока он припрятывал свою научную документацию, чтобы не попала в руки противника. Он собирается доложить Шпееру об исполнении задания завтра к полудню, а потом сразу приедет за мной, так что мы с Труди упаковываем в темпе вальса наши пожитки, чтобы сразу тронуться в путь. Итак, всего тебе самого доброго, дорогой. Надеюсь на встречу в более счастливые времена.

Сабина».

Так одной заботой стало меньше, но что-то надо было придумать с Эрикой. Когда он вновь принялся убеждать ее уехать из Берлина без него, она осадила его словами:

– Не слишком уважительно ты ведешь себя по отношению ко мне, мой милый, если предполагаешь, что у меня меньше гордости и достоинства, чем у женщины вроде Евы Браун.

Когда Грегори пришел в бункер утром 25-го числа, он обнаружил своего приятеля фон Белова сидящим в столовой-коридоре перед бутылкой бренди и полупустым стаканом, настроение у бравого летчика было не из самых веселых. Вообще-то в бункере никогда не было недостатка в запасах спиртного и частые его посетители пили много, чтобы подбодрить себя. Грегори пошутил:

– Ну-у, видать, новости хуже некуда, если с самого раннего утра потребовался допинг.

Фон Белов поглядел на него помутневшими глазами и произнес:

– К черту новости, я только что пришел из госпиталя от умирающего родного племянника. Ему всего-то было пятнадцать, такой чудный, беззаботный парнишка, но его тоже призвали, а пуля не разбирает – беззаботный ты или озабочен жизнью.

Грегори пробормотал какие-то слова сочувствия – ему искренне было жаль хорошего офицера фон Белова и его подростка-племянника. Летчик же продолжал:

– Самое противное в этой войне – это то, что она так несправедлива к самым лучшим. На соседней койке лежал один знакомый человек в летах. Он был замешан в подготовке июльского путча, но чудом избежал наказания. Когда они пришли арестовать его, он пытался покончить жизнь самоубийством, да не сумел, чудак, только искалечил себя. Два дня назад ему на голову падает осколок зенитного снаряда, но не на ту сторону, в которую он стрелял и которая еще не совсем зажила, а на другую, целую. И вот он теперь жив, и если госпиталь не разбомбят, то выпишется через неделю. А мой мальчишка-племянник мертв, и никогда его не выпишут.

Еще до того, как Грегори осведомился о том, как зовут этого дважды в голову раненого, шестое чувство уже подсказало ему ответ: «Граф Курт фон Остенберг».

Значит, Сабина еще у себя на вилле. А передовые отряды русских армий уже замкнули кольцо вокруг Берлина. Изо всех мест на окраинах столицы приходили донесения о том, что русские танки и самоходные орудия утюжат предместья города гусеницами. Однако сейчас он так или иначе ей помочь ничем не мог, поскольку самая важная для него задача была связана с нахождением в бункере.

Утром 27 апреля снаряды русской артиллерии падали уже по всему городу, окончательно запертому в кольцо. Но предместья и район городской застройки занимали ни много ни мало, а более сотни квадратных миль. С южной стороны русских было не так много, особенно наземных войск, и людям часто удавалось как-то просочиться или обойти их ударные колонны на дорогах.

Волнуясь за Сабину, Грегори снова послал на виллу Малаку с запиской о ранении фон Остенберга и необходимости как можно скорее бежать из города, пока кольцо окружения не стало слишком плотным. Вооруженный непробиваемой броней веры в то, что еще не пришло время погибнуть, пока жив Гитлер, Малаку спокойно отнесся к своему опасному поручению и пустился в чреватый неприятностями извилистый и неблизкий путь по разрушенному и пылающему городу.

В тот день, по какой-то непонятной причине, Гитлер был в отличном расположении духа, и все в бункере приободрились, а вечером Борман, напившись, танцевал тустеп с Бургдорфом.

Насмотревшись вдоволь на это массовое помешательство, Грегори вышел из бункера вскоре после полуночи. Кругом все гремит, трещит и рушится, а эти пляшут! Он прошел совсем немного, когда что-то со страшной силой ударило его сзади по голове. Из глаз посыпались искры, все закружилось и померкло, он упал на тротуар.

Пришел в себя, когда в лицо ему плеснули холодной водой. В размытых контурах перед собой он различил, что находится в комнате с низким потолком, а перед ним стоит с пустым стаканом в руке здоровый бугай в сером фланелевом костюме. Он попробовал пошевелиться и понял, что накрепко привязан к тяжелому стулу, на котором сидит. Он старался найти объяснение нападению на офицера «Люфтваффе», и, кажется, нашел.

Вот уже на протяжении нескольких недель из-за смертного страха и всеобщего голода и нищеты Берлин стал практически городом бандитов и ворья. Полиция ничего не могла поделать с тысячами дезертиров и отчаявшихся, готовых на все иностранных рабочих, которые днем прятались среди развалин, а ночью выходили на охоту и разбой целыми шайками, врывались в продуктовые магазины, грабили одиноких прохожих. Очевидно, один из таких негодяев подкрался к нему неслышно под звуки канонады и разрывов бомб и стукнул его по голове.

Пусть так, но почему он не оставил его, забрав бумажник? Зачем притащил сюда и привязал к стулу?

Зрение у Грегори слегка прояснилось, стало более отчетливым, и он получил ответ на все свои вопросы. Человек в сером костюме был, оказывается, давним его знакомцем: господином обергруппенфюрером Граубером.

Глава 28
Во власти негодяя

Вода медленно капала с бровей, носа, губ и подбородка. Зрение пока еще не совсем пришло в норму, в затылке яростно пульсировала боль. Инстинктивно Грегори оглянулся по сторонам в надежде обнаружить какую-нибудь зацепку, возможность спасения. При этом мозг его как бы повернулся внутри черепной коробки, причиняя невыносимую боль.

Комната была большая и без единого окна. Видно, находилась она в полуподвале, но это не была пыточная камера под зданием гестапо на Альбрехтштрассе, слишком уж роскошная для таких целей меблировка. Единственным напоминанием о пытках был подвешенный над кожаной кушеткой без спинки набор хлыстов, на кушетке лежал раскрытый чемодан, битком набитый цивильной одеждой. Только хлысты были необычные: тонкие, пружинящие, с серебряной отделкой, с рукоятками из березы и кости, китового уса, гибкие кожаные хлысты и розги, слишком декоративные, чтобы ими можно было спускать ремнями со спин пытаемых шкуру. Конечно, ведь Граубер был не только гомосексуалист, но и садист. Раньше он всегда ездил в сопровождении специально отобранных эсэсовцев, белокурых гигантов, которые раскрашивали лица гримом и называли друг друга уменьшительными именами. Очевидно, для них-то и предназначались эти хлысты, а может быть, они хлестали ими и самого Граубера.

Вдруг эсэсовец закричал:

– Наш последний раунд, мистер Саллюст. Я его выигрываю без особых усилий, но наверняка. Хоть вы и скользкий тип, господин английский шпион. И всегда таким были – сколько я вас помню. Но и на старуху, знаете, бывает проруха. Ваши необычайные способности, которые привели вас аж в сам бункер фюрера, сослужили вам недобрую службу: головка-то, небось, побаливает. Ну да вот вы и попались. Нельзя же так недооценивать противника.

Что правда, то правда: не будь Грегори так занят своими проблемами, он бы, конечно, больше внимания уделял Грауберу и не позволил ему поймать себя врасплох. Но он, понадеясь на тот ужас и безусловное подчинение, которое Гитлер внушал всем своим приспешникам, недооценил Граубера.

Да и тот постарался усыпить бдительность Грегори в последние пять или шесть дней: обязанности заставляли их проводить вместе долгие часы на дежурстве перед конференц-залом, вместе обедать и ужинать в столовой. Безусловно, они едва-едва терпели друг друга, но сохраняли видимость вежливости, а Граубер – так тот относился к Грегори даже с некоторым почтением, которое англичанин приписывал своему влиянию на фюрера. И так жестоко ошибся!

Слишком поздно он лишний раз убедился в том, что за стенами бункера Граубер все еще располагал практически неограниченной властью и уже столько раз мог со своими гестаповскими клевретами похитить Грегори, когда тот возвращался ночью из бункера через темный город. Этот подонок терпеливо дожидался своего часа, когда его действия могут пройти безнаказанно.

От боли Грегори едва мог шевелить челюстью, но все же прохрипел:

– Ну ладно, поймал ты меня, а дальше что? Ты все же поосторожней, не забывай об отношении фюрера ко мне. Он ведь тебе пригрозил смертью в случае, если ты тронешь меня хоть пальцем. И он в любой момент может меня хватиться… А если меня нигде не найдут, значит, виноват ты. Придется тебе, мерзавец, поболтаться на веревке.

– A-а, этот уж мне маньяк! – сплюнул презрительно Граубер. – Ты что же, думаешь, мне до него сейчас есть дело? Довел Германию до позорного конца, себя погубил. С ним теперь все кончено. Он уже труп, хоть и шевелится, мельтешит.

– Пока что не труп. И память у него – что твоя энциклопедия. Он не забудет, что мы с тобой враги. Вот вернешься в бункер, и он сразу же отдаст тебя личной охране. Они с тобой живо разберутся, чтобы узнать, что ты сделал со мной…

Граубер визгливо засмеялся:

– Ах ты глупец. Почему, как ты думаешь, я не в форме, а в штатском? А потому, что я не собираюсь возвращаться в эту паршивую мышеловку, потому что сегодня же ночью меня уже не будет в Берлине. А завтра… завтра может быть уже слишком поздно.

Это презрительное заявление словно бы вбило последний гвоздь в крышку гроба Грегори. Он почувствовал, что его шансы уйти отсюда живым равняются шансам человека, засунувшего себе в рот дуло револьвера и нажавшего на спусковой крючок. Однако была еще какая-то – пусть и эфемерная – надежда на то, что Граубер все-таки побоится мести фюрера.

Теперь погасла и эта искра надежды. Но Грегори был уверен, что раз ему теперь уже терять нечего, можно напоследок и поиграть с Граубером в кошки-мышки.

– Понятно. Еще одна крыса бежит с тонущего корабля. Решил присоединиться к главной крысе-убийце, да? Только у тебя больше шансов найти общий язык с союзниками, чем с Гиммлером. Он ни твою шкуру не спасет, ни свою – тем более. Намерения у графа Бернадотта самые благородные, да только…

Наклонившись к нему, Граубер рявкнул:

– А ну выкладывай, что тебе об этом известно?

– Судя по тому, как развиваются события, Гиммлеру и ему подобным предстоит трибунал, его будут судить как военного преступника – об этом уже официально объявлено. Это, кстати, распространяется и на тебя, сволочь: поболтаешься на перекладине в пеньковом галстуке.

– За других ручаться не буду, а мне это не грозит. Ты меня снова недооцениваешь. А что до Гиммлера – сам виноват. Прекрасный организатор, но во многих отношениях полный болван. Вечно питал какие-то иллюзии на свой счет, а теперь и вовсе спятил, как Гитлер. И его вера в то, что союзники пойдут с ним на переговоры при посредничестве графа Бернадотта – лучшее тому доказательство. Нет, я с этими романтиками-мечтателями ничего общего не имею.

– Имеешь – не имеешь, а конец у тебя все равно один. Слишком жирный ты карась, чтобы пройти через ячейки сети и ускользнуть незаметно. Всю Германию прочешут, но тебя выловят – у тебя ведь немало накопилось смертельных врагов. Рано или поздно агенты союзников поймают тебя или кто-то тебя выдаст.

На одутловатом лице Граубера появилось хитрое выражение.

– Ошибаешься, голубчик. Не поймают и не выдадут. И по одной простой причине: меня здесь не будет. На флоте служит много честных наци, и я позаботился о приготовлениях к отъезду уже давно. Меня ожидает подлодка, которая доставит благополучно в Южную Америку, там я прекрасно и безбедно заживу на большом ранчо и помру естественной смертью, которая, надеюсь, еще далеко.

– А теперь поговорим о тебе, милок, – ласково продолжал Граубер. – Я уже давно дал зарок, что, когда тебя поймаю, ты у меня умирать будешь медленно и болезненно, с самой квалифицированной медицинской помощью, чтобы привести тебя в надлежащую форму для нового этапа мучений – я бы себе никогда не простил, если бы у тебя сдало сердце раньше чем через месяц. Но в настоящих условиях это, к сожалению, неосуществимо: мне пора собираться где-то уже через час. И я решил даровать тебе жизнь – вот такая я добрая душа.

Грегори с трудом проглотил комок в горле. Чтобы Граубер вдруг проявил милость к кому-то – и в первую очередь к нему, Грегори в подобные чудеса не верил.

– Ты… ты что же, шутки со мной надумал шутить?

– Да нет же, уверяю тебя: никаких шуток, все честь по чести. Через час ты выйдешь отсюда свободным человеком.

Говорят, надеяться никогда не поздно, а человечество всегда готово было уверовать в чудеса. Сердце в груди Грегори подпрыгнуло от безумной надежды.

– Я… ты и вправду собираешься… собираешься… выпустить меня отсюда?

– Ага, собираюсь, – противный рот Граубера сложился в подобие улыбки. – Но запомни: только через час. А пока что нам с тобой надо кое-что припомнить. Ноябрь 1939 года, не забыл? Ты мне должен один глаз, и я требую возмещения ущерба. Ну а поскольку ты задолжал мне давно и не торопишься отдать долг, то я вправе потребовать и некоторые проценты: твой второй глаз впридачу.

У Грегори по спине пробежала холодная дрожь, а Граубер невозмутимо продолжал:

– Так ведь будет справедливо. Но я еще должен позаботиться о своей безопасности, так как ты недвусмысленно пообещал, что побежишь к своему сумасшедшему фюреру и начнешь на меня ябедничать. Я, правда, очень сомневаюсь, что он мне может что-то сделать, когда я буду вне пределов его досягаемости, но согласись, что мы с тобой выжили в этой войне только благодаря тому, что всегда проявляли разумную осторожность. В данном конкретном случае мне надо позаботиться, чтобы ты не мог говорить. Мне – не скрою – приходилось видеть, как вырывают язык с корнем, хотя я лично сомневаюсь, что мне под силу такая задача. Да и потом неприятная это и грязная процедура. Поэтому я поступлю как человек цивилизованный, разобью у тебя на языке склянку с концентрированной серной кислотой. Ты после этого долго еще не будешь в состоянии никому ябедничать – если вообще когда-либо сможешь заниматься этим постыдным занятием.

Грегори тщетно старался не слушать этого садиста, но руки у него были связаны, заткнуть уши он никак не мог, и этот смакующий женоподобный голос волей-неволей проникал в мозг.

– Наконец, я всегда отличался добросовестностью в работе, и мне бы не хотелось, чтобы у тебя был повод упрекнуть меня при расставании, что я не довел дело до конца. Поэтому я проткну тебе обе барабанные перепонки вязальной спицей.

Граубер помолчал, а затем продолжил пытку:

– Как видишь, хоть я и лишаю себя удовольствия слышать неделями твои мольбы о пощаде, у меня будет возможность по дороге в Южную Америку думать о том, что ты вознагражден сполна и не можешь пожаловаться на мою неблагодарность. Как я и обещал, меньше чем через час ты будешь свободным человеком и можешь отправляться на все четыре стороны. Я с тебя сниму китель и выпровожу на улицу, только ты будешь уже слеп, глух и нем. А я буду усердно молиться за тебя. – Он хрипло рассмеялся. – Я буду молиться, чтобы тебя не разорвало русской бомбой или снарядом.

Тут у Грегори терпение лопнуло. С силой он попытался вырвать запястья и лодыжки из пут, привязывающих его к стулу, но стул был с высокой крепкой спинкой, из тяжелого черного дерева. Максимум из того, что ему удалось, это покачнуть его, а Граубер отнесся к его попыткам высвободиться спокойно, не обращая ровным счетом никакого внимания на проклятия и оскорбления, которыми осыпал его англичанин. Развратно виляя бедрами, он прошелся по комнате и вынул из бюро коробку сигар, тщательно выбрал одну и уселся пред очами своего узника.

– Одна из лучших – гаванских, – похвастался он, единственный глаз обергруппенфюрера горел торжеством.

– Выбить тебе оба глаза рукояткой пистолета было бы слишком жестоко и вульгарно. Я вместо этого выжгу их тебе этой замечательной сигарой. Но не сейчас, нет, не сейчас: рано еще. Когда я воткну сигару тебе в глаз, пойдет неприятный запах, а сигара утратит все свои чудесные достоинства. Я ее выкурю на три четверти – у нас с тобой еще целый вагон времени.

Грегори сидел, привязанный намертво к тяжелому стулу, и обливался потом от ужаса. В бункере никто не знает, куда он пошел, никакой надежды на спасение. Комната в полуподвале погрузилась в мрачное молчание, сквозь толстые стены едва доносились даже взрывы на улице – только каменный пол иногда вздрагивал от разрывов особенно тяжелых бомб. Людей, выкравших Грегори, Граубер, очевидно, отослал прочь.

Часы на книжном шкафу отсчитывали последние минуты для Грегори, Граубер умиротворенно посасывал сигару. Комнату заполнял голубой дым и чудесный аромат. Несколько раз садист методично и аккуратно стряхивал с сигары по дюймовому столбику пепла в пепельницу. Стряхнув пепел еще раз, он заметил:

– Ну вот, скоро начнем – минут через пять.

И в этот момент в дверь позвонили, от этого неожиданного звука Грегори передернуло, как от удара электрическим током. Он замер, напрягся всем телом. Граубер удивленно посмотрел на дверь, но не пошевелился, чтобы открыть ее.

Дверной звонок снова пронзительно зазвенел, Граубер сидел. Нахмурясь, он кинул озабоченный взгляд на англичанина и тихо произнес:

– Не обманывайте себя, друг мой, ложными надеждами. Это кто-то из соседей зашел ненароком. Я отвечать не буду, и сосед уйдет восвояси.

Грегори словно бы очнулся от транса, в котором был, представляя ужасные пытки, которым его обещали подвергнуть. Он открыл рот, чтобы закричать, позвать на помощь, но в тот же миг Граубер кошачьим прыжком оказался рядом и сильно зажал его нос между указательным и большим пальцем. Уронив окурок сигары на пол, он вынул из кармана белый шелковый платок и, скомкав, засунул его в открытый рот Грегори.

Снова зазвонили в дверь, теперь уже настойчивее.

Подобрав с пола окурок, Граубер, чертыхаясь, выпрямился перед англичанином во весь рост.

Звонок замолчал, но через минуту послышались глухие сильные удары в дверь. Граубер застыл на пару мгновений в нерешительности. Дверь под ударами затрещала.

С богохульством на губах Граубер прошел в узкую прихожую. Шум ударов стал громче, послышался треск ломающегося дерева, потом голоса. Граубер, видно, открыл входную дверь и кричал:

– Какого черта вы ломитесь в мой дом?

Чей-то голос ответил:

– Из-под двери виден свет, и мы решили, что вы здесь.

С нервами, натянутыми как скрипичные струны, Грегори только гадал, кто же мог это быть, чтобы ломиться силой. Отчаянными толчками языка он изо всех сил старался выплюнуть изо рта кляп, надеясь на невозможное, на то, что его спасут неожиданно вторгшиеся к Грауберу незнакомцы. В прихожей тем временем разгорался горячий спор. У Грегори сердце замирало, что они уладят свои проблемы и Граубер выпроводит незваных гостей раньше, чем он сумеет позвать на помощь. Бросив тщетные попытки закричать, он всем весом своего тела наклонился в сторону. Тяжеленный стул качнулся, завис над полом и с громким стуком повалился. Грегори потерял сознание. Но лишь на несколько мгновений.

Послышался топот бегущих людей. Когда он очнулся, вся комната была полна эсэсовцами. При виде их черной формы он застонал: опять люди Граубера. Шум падающего стула привлек их внимание, но все надежды на неожиданное спасение обратились в прах.

Двое из вошедших с усилием поставили стул, на котором он сидел, в вертикальное положение. Грегори увидел, что в дверях гостиной столкнулись лицом к лицу Граубер и эсэсовский офицер, причем офицер, стоящий спиной к Грегори, спрашивал:

– Что здесь такое, черт возьми, происходит?

– Частное выяснение отношений, – раздраженно закричал обергруппенфюрер. – Частное дело, частное! Я допрашивал английского шпиона.

Офицер обернулся и посмотрел на англичанина, в тот же миг они узнали друг друга. Это был штандартенфюрер СС Хойгль, начальник личной охраны Гитлера. Увидев Грегори, он вскричал:

– Черт побери! Да это же не шпион! Это же майор Протце!

– Шпион, шпион! – заголосил Граубер. – Самый что ни на есть британский шпион.

– Это уж вы сами расскажете фюреру, – отрезал Хойгль и приказал своим людям:

– Освободить господина майора.

Чуть не теряя сознание от пережитого и боли в голове, Грегори, когда его развязали, шатаясь встал на ноги. А между Граубером и штандартенфюрером Хойглем завязалась ожесточенная перебранка, в разгар ее Граубер вдруг заявил:

– Мой шеф, господин рейхсфюрер, приказал мне срочно явиться к нему.

– Тогда ему придется немного подождать, – ответил Хойгль, – пока вы объясните фюреру причину, по которой вы посмели покинуть бункер без его на то разрешения. И еще ему будет очень интересно узнать, что это вы собирались сделать с майором Протце. Следуйте за мной.

Через две минуты они вышли из полуподвального помещения и погрузились в большую черную эсэсовскую машину, ожидавшую у подъезда. При вспышках выстрелов Грегори заметил, что они едут по Тиргартену.

Когда они подъехали к рейхсканцелярии, Грегори спросил, не может ли машина подбросить его домой. Так как фюрер посылал не за ним, да и он буквально падал от усталости и головной боли, Хойгль разрешил. В сопровождении эсэсовского эскорта бледный и трясущийся от страха Граубер ушел в здание рейхсканцелярии, а Грегори через десять минут время от времени прикладываясь к бутылке бренди, уже рассказывал свои полночные страхи Эрике.

В половине пятого утра раздался мощный взрыв бомбы, который просто-напросто выбросил их с Эрикой из постели. Кое-как одевшись, они выбежали через искалеченную дверь на улицу и увидели, что часть заднего фасада была начисто сметена, кухня отсутствовала, а чета Хофбеков, спавших в соседней с ними комнате, была убита. Малаку же, спавший над ними, чудесным образом остался цел и невредим.

Они помогли ему перебраться вниз в небольшую столовую, и он сообщил Грегори, что вчера застал Сабину на вилле и она передала Грегори записку:

«Дорогой,

Бедный старый Курт, оказывается, был ранен и так за мной и не заехал. За последние два дня я не раз уже было собиралась отправиться с Труди без него, но все говорят, что русские уже тысячами наводнили южные предместья, и я так и не набралась храбрости, чтобы рискнуть пробираться на юг в одиночку. Как я себя кляну за то, что не послушалась тебя несколько недель назад. Но я уверена, что ты тоже не планируешь оставаться в захваченном городе и всегда был горазд на всякие выдумки. Когда ты соберешься уезжать, умоляю тебя захватить меня с собой. Всегда твоя,

Сабина».

Показав записку Эрике, Грегори сказал:

– Я понимаю, что она до смерти напугана и боится одна покидать Берлин. Но на юге города просто не может быть столько русских, чтобы мы не могли бы найти лазейку между их боевыми порядками. Нам, кстати, тоже необходимо позаботиться о спасении. Так что, если сегодня фюрер не переменит своего решения покончить жизнь самоубийством, мы уедем из Берлина сегодня ночью и по дороге захватим с собой Сабину.

После нескольких часов беспокойного сна, усталый и разбитый, с раскалывающейся после «свидания» с Граубером головой, незадолго до полудня Грегори появился в бункере. Там он узнал, что накануне вечером Геббельс снова потребовал крови – на этот раз вопрос стоял о заключенных. Но не германских, с которыми Грегори некоторое время содержался в концлагере, они уже были уничтожены, а английских и американских военнопленных. Их вывезли из Кобленца и теперь держали в Баварии как заложников. Когда Геббельс заговорил об их умерщвлении, Гитлер вдруг задрожал, весь стал синий и заорал:

– Застрелить их всех, сволочей! Всех до одного!

Послали за Граубером, чтобы он передал приказ об этом массовом убийстве, а когда он неожиданно исчез, Гитлер, который теперь везде готов был видеть предательство, приказал исполнительному Хойглю из-под земли отыскать мерзавца. Когда же наконец, Граубера, доставили под конвоем и Хойгль начал докладывать о том, что он обнаружил Грегори привязанным к стулу на явочной квартире Граубера и его собирались пытать… с Гитлером случился очередной упадок сил, и Ева Браун настояла, чтобы его уложили в постель. Поддерживаемый верной подругой, Гитлер, едва волоча ноги, пошел в спальню, но, обернувшись, приказал лишить Граубера звания и посадить под арест до выяснения всех обстоятельств дела. Итак, экс-обергруппенфюрер теперь сидел в отдельной камере одного из внешних бункеров и ожидал решения своей участи.

Новости в бункер продолжали поступать безрадостные. Союзники быстро наступали на всех фронтах, русские снаряды уже падали в саду рейхсканцелярии. Но Гитлер все не оставлял надежды на то, что армия генерала Венка спасет его.

Вечером он получил самый страшный удар. Из Министерства пропаганды пришел Хайнц Лоренц с известием, только что переданным по Би-Би-Си о попытках Гиммлера вести переговоры о капитуляции через графа Бернадотта.

Когда торжествующий Борман принес Гитлеру это известие, фюрера охватила настоящая истерика. Как же так, его Генрих, которому он верил как никому другому, предал его. Это было немыслимо, но оспаривать справедливость утверждений англичан у него не было повода. Печаль сменилась приступом ярости. Гитлер бормотал проклятия, лицо его изменилось до неузнаваемости. Теперь он все понял: Штейнер был одним из людей Гиммлера и по приказу рейхсфюрера он не атаковал русские позиции, а ведь это могло спасти Берлин. Это был заранее спланированный заговор, нацеленный на уничтожение его – фюрера, честь и совесть нации. Он вспомнил о Граубере и приказал Мюллеру, шефу политической полиции, с пристрастием допросить его.

Хойгль потом рассказывал Грегори, что сначала Граубера, как водится, лупили стальными прутьями по икрам, пока он уже не мог держаться на ногах, затем вырывали ногти и подвергали стандартным в этом заведении процедурам. И вырвали у него признание о том, что он на протяжении долгого времени был в курсе переговоров Гиммлера с графом Бернадоттом, а потом даже придумал историю, чтобы его не пытали и дальше, что в обмен на обещание о сохранении ему жизни Гиммлер предложил передать труп Гитлера союзникам.

Получив доклад Мюллера о результатах проведенного расследования, Гитлер совсем распалился:

– Так эта толстая свинья все уже давно знала и, тем не менее, ничего мне не сообщила? Вывести его в сад и расстрелять немедленно!

Грегори уже настолько был безразличен к судьбе этого подонка, что когда узнал о вердикте фюрера, то даже не испытал никакого удовлетворения. Когда мимо него проволокли превращенного в слезливую развалину кровного врага, он не очень жалел, что ему не придется присутствовать при расстреле, потому что его пригласили на аудиенцию к фюреру.

Когда Грегори вошел, Гитлер сразу перешел к делу:

– Я сейчас предпринимаю необходимые шаги, чтобы подготовить свой уход из жизни. Ни одному вождю до меня не приходилось вытерпеть стольких измен и предательств от своих подданных. И все же со мной остались некоторые друзья, которые продемонстрировали мне свою лояльность, выразив свое желание покончить счеты с жизнью одновременно со мной. Вы, господин майор, появились рядом со мной слишком поздно, чтобы я по достоинству смог отметить ваши заслуги и верность почестями и наградами, которых вы, без сомнения, заслуживаете. Однако вы были в последние ужасные недели большой поддержкой для меня, и, мне кажется, я смогу вознаградить вас позднее. Я, разумеется, говорю о последующей нашей жизни на Марсе. И чтобы гарантировать, что вы будете рождены заново одновременно со мной, я подумал, что вы можете присоединиться к тем, кто уходит из этой жизни вместе со мной.

Грегори был поражен этим зловещим и богомерзким приглашением расстаться со всем ему дорогим и близким ради ублажения тщеславия этого маньяка. Он сбивчиво поблагодарил Гитлера за оказанную ему великую честь служить фюреру, лихорадочно придумывая выход из этого пикового положения. Он не мог отказаться участвовать в им же самим затеянной игре и лишь надеялся на то, что как-то избежит уготованной ему участи, если попросит фюрера показать всем им пример мужества и первому покончить с земной жизнью. Он произнес:

– Мой фюрер, я не ищу наград. Но величайшей для меня честью будет умереть с вами за компанию.

– Вот и хорошо! Вот и прекрасно! – обрадовался Гитлер. – Я от вас никакого другого ответа и не ждал. – Гитлер полез в карман и вынул капсулу с ядом и вложил ее в протянутую руку англичанина.

Было уже за полночь. Все окружающие заблаговременно заготовили прощальные письма к родным. И вдруг опять как бы очнувшийся от спячки фюрер объявил о своем намерении удостоить заслуженного титула и статуса свою многолетнюю и верную подругу. Он сказал, что хочет жениться на Еве Браун. Какой-то мелкий и никому неизвестный чиновник по имени Вальтер Вагнер, который, однако, был достаточно компетентен, чтобы провести церемонию гражданского бракосочетания, был с ловкостью фокусника раздобыт вездесущим Геббельсом, как кролик из цилиндра. Сама церемония проходила в узком пенале Картографической комнаты, а в качестве свидетелей выступали Борман и Геббельс. И вот после стольких лет морганатического сожительства Ева Браун стала официально фрау Гитлер.