Текст книги "Им помогали силы Тьмы"

Автор книги: Деннис Уитли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Это в некотором роде состыковывалось с той историей, которую он ей наплел в июле прошлого года, единственное, о чем она спросила:

– Ну а как твое ранение?

Он засмеялся:

– На мне все заживает как на собаке, сейчас все в норме. Но только ничего такого не думай на этот счет, проказница. Я сюда пришел как старый друг – проведать тебя, узнать, не случилось ли что во время бомбежек. И больше ничего.

Она уныло на него посмотрела.

– Нечего сказать, кавалер, настоящий джентльмен! А впрочем, может, оно и не так уж плохо. Я, понимаешь, последние недели не в форме, тут уж не до любви.

И прежде чем он успел задать ей вопрос на эту тему, она быстро промолвила:

– Я смотрю, глупая Труди тебе даже выпить ничего не предложила. Я сейчас спущусь в погреб и достану для тебя бутылку вина.

Через несколько минут она возвратилась с бутылкой шампанского и только одним бокалом; перехватив его удивленный взгляд, она отрицательно покачала головой:

– Нет, дорогой, некоторое время мне это не разрешается.

Он удивленно поднял брови, потом возможная связь между такой неожиданной для нее трезвенностью и отказом от любимого вида спорта заставила его задать вопрос:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что…

Ее прекрасные глаза наполнились слезами, и она кивнула:

– Да. Никому другому бы не призналась, а тебе расскажу. Я ужасная дура. Ненавижу и презираю себя за это. Конечно, из одного только страха, что эта ночь – твоя последняя, сейчас все женщины в Берлине как с цепи сорвались. И, как мне кажется, добрая половина из них сейчас в таком же положении, как я. Но это, знаешь, вовсе не утешение. Я себя чувствую ужасно, грязно, мерзко, словно прокаженная какая. Когда я поняла, что произошло, я хотела покончить жизнь самоубийством, правда, правда. Ну почти.

Они сидели рядом на диване, Сабина спрятала голову у него на груди и всхлипывала. Грегори обнял ее, гладил по волосам, успокаивал. Потом она рассказала, как с ней все приключилось.

– Это было всего месяц назад. Я пошла на чай к подруге. Дома ее не оказалось, был только ее сын, который сказал, что мать срочно вызвали по телефону, сказали, что во время бомбежки ранена ее сестра и что сегодня она домой не придет. Потом настоял на том, чтобы напоить меня кофе. Мальчик еще совсем, почти ребенок, ему едва пятнадцать исполнилось, но уже в форме. Я удивилась, ну и он рассказал, что его призвали в батальон «Гитлерюгенд», что через два дня он будет драться с русскими. Я никогда мальчишками не интересовалась – такие противные, неопытные, слюнявые – ну ты же знаешь. И когда он со своими глупостями начал ко мне приставать, я его просто-напросто отшила. Он клянчил, на коленях ползал, всякую чушь нес. Меня это нисколько не трогало, но чем он меня взял за живое – это тем, что он через неделю-другую обязательно погибнет, так ни разу в жизни и не узнав женщины. А ведь правда, думаю, погибнет. Ну какие из них солдаты? И тогда, дорогой, я не устояла. Да и любая, думаю, поступила бы на моем месте точно так же.

После нового взрыва всхлипываний и утешений со стороны Грегори Сабина закончила свою печальную повесть:

– Ну а раз уж я, скрепя сердце, решила помочь бедному мальчику, то гадко бы было с моей стороны не позволить ему насладиться этим по-человечески. Я все позволила сделать, как полагается, потом мы устроились на постели его мамаши. Я думала, что быстро отделаюсь, но он мигом оклемался и начал просить еще. После этого, признаюсь, мне даже понравилось, как он работает. В общем, мы за этим делом больше двух часов там провели. А потом начался налет, на улицу выходить опасно, а их квартира на первом этаже. Господи, если бы только я вовремя отправилась домой и приняла обычные меры предосторожности! Но я осталась там и провела с ним всю ночь. А потом… потом выяснилось, что паршивец мне все наврал про свою девственность. У него уже была связь с какой-то подзаборной дрянью или даже с несколькими. Я хочу сказать, что он такой мне букет преподнес, что просто немыслимо!

– Ах ты бедняжка, – посочувствовал Грегори. – Удивительно противная штука, согласен, но так убиваться, право же, не стоит. Это все легко поддается лечению. Да и посмотри на эту историю с другой стороны. Сейчас идет война, у тысяч и тысяч случайных пар случается такая же беда. Главное в этом деле – вовремя показаться хорошему доктору, и через несколько недель ты снова в порядке.

Сабина выпрямилась, взяла вышитый носовой платок и вытерла глаза.

– Да. Доктор тоже так говорит. Но ведь это так мерзко, так противно: я ничего не могу пить, должна отказываться от всех вечеринок. И потом, я не представляю, как я в будущем смогу доверять какому-нибудь мужчине? Боюсь, я всегда буду опасаться того, что и он тоже больной.

– Кстати, о мужчинах, – перевел разговор Грегори. – Я слыхал, фон Остенберг еще жив! Так это?

– Да, жив. Курт ничего не может толком сделать. Он, понимаешь, выстрелил и промахнулся, у него в черепе трещина. Три месяца провалялся в госпитале, а поскольку никаких настоящих улик против него не было, то Шпеер его взял на поруки и заставил снова работать над взрывчатыми веществами для «секретного оружия».

– Ты его в последнее время видела?

– Нет, но этот старый обормот, кажется, всерьез в меня влюбился. Как только выписался из госпиталя, несколько раз сюда являлся, умолял меня согласиться, чтобы он у меня жил. Но я вежливо и твердо ему указала от ворот поворот. Так что вернулся старый охальник к себе в общежитие при лаборатории, насколько мне известно, он и по сей день там.

Грегори рассказал ей об автомобильной аварии и о том, как его отправили в Заксенхаузен под именем князя Гуго. Долго извинялся за то, что так глупо расколотил ее машину, и клятвенно обещал возместить ей все убытки при первой же возможности.

Она пожала плечами:

– В этом нет необходимости. Я получила за нее страховку. Какой ты молодец, что сказал на суде, что ты ее украл. Когда я впервые услышала, что произошло, я до смерти перепугалась, но ведь ты был бы не ты, если бы не придумал какую-нибудь историю, чтобы никто и не догадался, что я тебя здесь прятала.

– Это была самая малость, что я тогда мог сделать. Но ведь мы договаривались, что я верну тебе машину, чтобы ты в любой момент могла уехать из Берлина.

– И об этом тебе не стоило беспокоиться. Сейчас, когда нигде нельзя ни правдами, ни неправдами раздобыть бензин, машину можно купить за гроши. За очень небольшую сумму из полученной страховки я купила себе другую.

– Но в таком случае что же держит тебя здесь? Я бы на твоем месте уже давным-давно удрал из этого города призраков.

Сабина горестно вздохнула:

– Я столько раз думала уехать, но меня удерживает то, что ехать мне некуда. К русским в Венгрию – нет уж, извините, это не для меня. И наш чудный дворец в Буде, наверное, тоже превращен в руины, как и все остальные чудеса этого города.

– Да, знаю. Но, дорогая, будь благоразумной, тебе никак нельзя оставаться в Берлине. Через месяц, а может, и меньше здесь тоже будут русские. Бог знает, что тогда с тобой может случиться, об этом страшно даже подумать.

И снова она упрямо покачала очаровательной головкой.

– Пока я не могу. Меня лечит лучший специалист в Берлине, я нигде не смогу найти и вполовину такого же дипломированного и опытного. Для меня в этом вопросе поставлено на карту слишком многое. Пока не закончу лечение, не тронусь с места, хоть здесь сущий ад начнется.

Он долго ее уговаривал и приводил разные доводы, но Сабина осталась непреклонна.

Грегори пора было возвращаться, она сразу поскучнела, выглядела такой одинокой и несчастной, что он от души пообещал приходить к ней так часто, как только сможет, но честно объяснил, что это вряд ли получится чаще, чем раз в неделю.

Дорога заняла у него больше двух часов, он чуть не заблудился в развалинах и затемнении центра Берлина, поэтому когда он, в конце концов, добрался до министерства чуть позже одиннадцати, то застал в своей каморке ожидавшего его Коллера. Престарелый генерал был очень возбужден и сказал, что час назад фюрер потребовал к себе Грегори и его слугу-турка. Захватив Малаку, они все поспешили в Рейхсканцелярию.

Внизу, в бункере, Грегори прошел через перегородку в конференц-зал, куда допускались лишь очень, высокие чины из окружения Гитлера. Там, как и в первый раз, за длинным столом сидел Борман. Он сказал Коллеру, что его присутствие излишне, затем обратился к Грегори:

– Фюрер пригласил вас, чтобы вы со своим медиумом провели сеанс. Однако я хочу предупредить вас, что вы не должны высказывать своих собственных суждений.

– Хорошо, – отвечал Грегори, – я буду только переводить мысли моего слуги, когда он находится во власти оккультных сил. Но я буду постоянно наблюдать за вами, и если смысл предсказания покажется вам неблагоприятным, я изменю его или прерву перевод, когда вы закроете глаза.

Борман поблагодарил его за догадливость бледной улыбкой и произнес:

– Я рад, что мы понимаем друг друга. Теперь можете выйти и подождать в коридоре, я вас позову.

Вызова пришлось ждать два часа. Малаку был хотя и необычайно бледен, но спокоен и не паниковал. Самое плохое заключалось в том, что такой эксперт по истинно арийскому происхождению, как Гитлер, не может не обратить внимание на типично иудейские черты лица лжетурка. Возможно даже, что сам сомнительного австрийского происхождения, Шикельгрубер впадет в один из своих припадков неконтролируемого гнева, и тогда никакие увещевания и объяснения не помогут, все закончится тем, что Малаку и Грегори выведут в сад Рейхсканцелярии и расстреляют.

Англичанин мысленно задавался вопросом о том, приходит ли его компаньону в голову возможность подобной перспективы, и решил, что нет, очевидно, не приходит.

Наконец нестерпимо долгое ожидание закончилось. Борман открыл дверь и сделал знак войти, затем провел из конференц-зала в прихожую кабинета фюрера. Грегори мысленно возблагодарил небеса за то, что у фюрера сегодня, кажется, было не такое угрюмое состояние духа, как в последние дни, потому что, хоть лицо его и было покрыто пятнами и изборождено морщинами, выглядел он спокойнее и более нормальным, чем при первой аудиенции.

Сразу же за приветствием Грегори без паузы и перехода перешел к сути дела:

– Мой фюрер. Разрешите представить вам моего слугу Ибрагима Малаку. Дом его находится в Стамбуле, но его твердое убеждение в том, что именно вам предстоит переделать и возродить весь мир, заставило его покинуть родину и добровольно вступить в борьбу за великое дело национал-социализма.

Произнеся вступительную фразу, Грегори на секунду остановился. Гитлер как раз допивал чай со сдобной булочкой. Прожевав остаток булочки, он улыбнулся, пожал им обоим руки и сказал Малаку:

– Германия всегда была другом Турции, и приятно встретить среди наших союзников именно турка. Милости просим, господин Малаку.

Затем он предложил им сесть и приступить к сеансу.

Как и все помещения в бункере, это также не отличалось монументальностью и размерами было немногим больше двенадцати квадратных футов, так что им пришлось потесниться. Малаку сел на стул спиной к двери, Борман пристроился рядом, но повернув стул боком, а Грегори остался стоять у торца стола фюрера с тем, чтобы иметь возможность видеть всех троих. Он начал делать привычные пассы.

Они уже притерлись друг к другу во время подобных сеансов и легко вошли сейчас в роль, заранее, впрочем, их детально обсудив до мелочей, принимая во внимание ответственность момента и все досконально отрепетировав, уточнив, что Гитлеру можно говорить, а о чем лучше умолчать. Поскольку обязанности Малаку были необременительными, у него была масса свободного времени, основную часть которого он посвящал проверке и уточнению астрологических подсчетов, вчерне сделанных ими еще в Каринхолле, которые они подвергали корректировке в свете информации, ежедневно приносимой Грегори из бункера, о событиях и действующих лицах.

Несколько минут Малаку сидел с закрытыми глазами, затем начал бормотать сперва нечленораздельно, затем вполне понятно для людей, знавших турецкий язык. Голос его стал пронзительным и звонким, и тогда Грегори начал переводить. Это было несложно, поскольку Малаку говорил короткие фразы, время от времени делая длинные паузы.

Как они условились заранее, некоторые вещи, о которых он говорил, не имели никакого отношения к нынешним событиям, а давали возможность слушателю общаться с друзьями умершими, но скоро готовыми возродиться в своем новом воплощении. Гитлер не проявлял нетерпения, слушая очень внимательно.

Из сообщений, имевших для Гитлера непосредственный интерес, во время этого почти часового сеанса можно упомянуть следующее.

Через пять или семь дней армия Монтгомери пересечет Рейн и начнется отчаянная битва на западе, которая продлится несколько недель. Германские потери будут огромны, и Германия потеряет часть территории в пользу англичан и американцев. Однако на Северном фронте предстоит улучшение ситуации. Через несколько дней наступление русских будет остановлено, и, по крайней мере, три недели здесь будет относительно спокойно. Предстоящий же день ознаменуется для фюрера очень тяжелыми испытаниями. Он получит два известия. Одно из них – просьба наиболее уважаемого им полководца об освобождении его от командования армией, а другое – письмо от одного из столпов нацизма, в котором автор сообщит, что разуверился в победе, однако фюреру не стоит воспринимать это письмо слишком близко к сердцу, так как его автор останется верен ему до последнего момента. Выходило, что в недельный срок фюреру предстоит произвести серьезные перестановки в высшем армейском командовании, поскольку он решит избавиться от одного из своих генералов. И наконец, в середине апреля из неожиданного для него источника придет великое утешение за его испытания и поддержка в борьбе, но откуда будет эта неожиданная помощь, сказать пока трудно.

Грегори, для того чтобы завоевать доверие фюрера, старался предсказания сделать как можно более оптимистичными, затушевывая наиболее мрачные аспекты грядущего, а о некоторых из предсказаний Малаку не упомянул вовсе. При упоминании о грядущих двух сообщениях-известиях Гитлер было не удержался и пустился в монологи о повсеместном предательстве вокруг, но через десять минут стих и успокоился и, кажется, остался удовлетворен услышанным. Когда все закончилось, он обратился к Грегори:

– Господин Малаку несколько раз упоминал моих умерших знакомых и друзей, которым вскоре предстоит родиться в новом воплощении. Скажите, вы тоже верите в перевоплощение?

– Твердо верю, мой фюрер, – с готовностью откликнулся Грегори, что было правдой, поскольку он часто беседовал на эту тему с Эрикой и действительно верил в существование этого явления. И он не случайно посоветовал Малаку несколько раз в своих экскурсах подчеркнуть этот аспект. Не выпуская из поля зрения Бормана и следя за его реакцией на свои, слова, Грегори прибавил: – Для любого мыслящего человека, принимающего как должное возрождение своего «я» после смерти, что для меня лично представляется делом совершенно естественным, перевоплощение есть фундаментальная база логического существования природы вещей. И мудрецы и пророки всех религий и вероисповеданий считали перевоплощение направляющей силой движения всего сущего и руководствовались в своих поступках и учениях именно ею.

Гитлер кивнул:

– Несколько совершенно разных людей излагали мне эту же точку зрения, господин майор, и этот вопрос очень меня интересует. Надо нам будет как-нибудь побеседовать с вами на эту тему.

Фюрер пожал им руки, и они попрощались.

Когда они вышли в комнату для совещаний, Борман попросил Малаку выйти в коридор и спросил у Грегори:

– Вот вы упоминали о командарме, который попросит отставки. Я заметил, что вы запнулись и что-то утаили. Вы знаете, кто он. Поделитесь со мной.

И раньше в их оккультной практике случалось, что Малаку, повинуясь зову вдохновения, упоминал какие-то детали, о которых раньше сам не подозревал. Так случилось и на этот раз.

– Вы совершенно правы, – ответил он. – Речь идет о господине Гиммлере, но я счел нетактичным назвать его имя.

Борман просиял:

– И очень правильно сделали, что не назвали. Но вы в этом уверены?

Грегори пожал плечами:

– Почем мне знать. Я могу сказать точно только одно: все предсказания турка сбываются.

Геринг был, кажется, прав, когда говорил, что Борман хочет стать преемником Гитлера и в Гиммлере видит самого серьезного своего соперника и именно поэтому позаботился услать его подальше. Грегори это отлично понял.

На следующий день после полудня разразилась буря. Гудериан, начальник Генерального штаба, появился в ставке с письмом от Гиммлера, где тот просил освободить его от командования по состоянию здоровья. Было срочно созвано совещание, и все находившиеся в бункере слышали, как разворачивается генеральное сражение между фюрером и его генералом, с криками, воплями и прочими обычными аксессуарами.

Позднее Грегори узнал, что Гудериан бросил фюреру вызов, сказав, что Гиммлер в военном отношении полное ничтожество и так плохо зарекомендовал себя в качестве командующего армией, что он, Гудериан, заставил его написать прошение об отставке и теперь опять же настаивает, чтобы отставка эта была принята. Кейтель и Йодль, как всегда, считали, что мнение фюрера – самое верное, а Борман кричал, что это инсинуация, что-де налицо новая попытка ослабить влияние фюрера на армию. После многочасовой битвы Гитлер, практически обессилев, поднялся из-за стола и, пробурчав, что он «все обдумает и решит», ушел из комнаты, еле волоча ноги.

На следующий день Грегори узнал и о втором письме. Оно было от Альберта Шпеера. В письме автор говорил о своей убежденности в том, что ситуация Германии в войне совершенно безнадежна, что надо просить о мире, чтобы спасти германские города и максимум оставшихся действующими заводов, дабы иметь основу для возрождения германской промышленности. Письмо вызвало в фюрере новый приступ жалости к себе и злобу в адрес молодого министра, который воплотил его мечты в жизнь в виде великолепных зданий и прекрасных аутобанов.

Малаку и раньше предупреждал Грегори, что, по его мнению, Шпеер активно готовит заговор против Гитлера, и поэтому на сеансе они старались рассеять готовые сгуститься над ним тучи. Одно было ясно: это единственный приличный и честный человек во всей гитлеровской камарилье и отдать его на заклание было бы подло.

22 марта Гитлер неожиданно для всех принял наконец решение по поводу отставки Гиммлера от командования боевыми частями и, несмотря на все усилия Бормана, принял эту отставку.

Грегори сразу же забеспокоился, потому что вместе с Гиммлером в ставке мог появиться и Граубер, но надеялся, что хотя бы несколько дней он гарантирован от встречи со своим заклятым врагом. С разрешения Коллера он воспользовался частной линией из Министерства ВВС, чтобы сообщить Герингу о новостях, и обсудил перспективы возвращения Гиммлера со всеми его клевретами из армии в Берлин.

Геринг сказал, что для беспокойства пока нет причин. Гиммлер страдал от очередного нервного расстройства и, наверное, некоторое время останется пока в клинике в Гогенлихене, а Граубер приставлен к генералу Гейнричи, принявшему командование после Гиммлера.

Но Гитлер, хронически склонный принимать совершенно нелогичные решения, на этот раз, прислушавшись к совету Гудериана убрать из армии бездарность – Гиммлера, избавился заодно и от самого советчика, непопулярного среди высшего офицерства, но очень одаренного военачальника.

От фон Белова Грегори узнал, что Гитлер все-таки вызвал к себе Шпеера и на несколько часов устроил министру оборонной промышленности выволочку за его письмо, не стесняясь в выражениях и обвинениях. Фюрер тогда сказал:

– Если война будет проиграна, погибнет и немецкая нация – это рок судьбы. Нация оказалась слаба, те, кто выжили после сражения, не стоят, чтобы ради них так стараться, потому что все лучшие пали с достоинством на поле брани.

Тщетно Шпеер доказывал, что человечности ради необходимо оставить выжившим материальные средства для существования. Гитлер не захотел ничего слушать и приказал Шпееру уйти в отставку. Шпеер отказался и пояснил, что оставаться на своем посту для него долг чести, и он свой долг выполнит до конца.

Как только он ушел, Гитлер, весь дрожа и посинев лицом, приказал: по мере наступления союзников на их пути не должно оставаться ничего: заводы и фабрики, железнодорожные узлы и электростанции, дома – все должно быть взорвано или предано огню. Оставлять противнику нельзя ничего. Раз немцы предали его, он не должен оставлять им никаких средств к существованию после поражения Германии – они не имеют на это никакого права.

На следующий день, как часто бывало, буря сменилась полным штилем. После очередного совещания Гитлер послал за Грегори и сказал, что хочет прогуляться с ним по саду Рейхсканцелярии. Они поднялись по ступенькам лестницы в дальнем конце бункера и вышли на весеннее солнце. Гитлер сразу же попросил:

– Расскажите мне, почему вы верите в перевоплощение?

– Все очень просто, мой фюрер, – ответил Грегори и начал излагать те аргументы в пользу своей теории, которые, по его мнению, могли бы импонировать его спутнику-мегаломаньяку: [5]5
  Мегаломания – мания величия. – Прим. ред.


[Закрыть]

– Ни один здравомыслящий человек не может и не должен верить в христианского или, если уж на то пошло, ни в какого другого персонифицированного Бога. Сама концепция всеобщего воскрешения из мертвых с последующим вселенским судом, в результате которого ты либо вознаграждаешься вечной благодатью или бываешь подвергнут вечным мучениям в Преисподней, определяемая твоим поведением на протяжении короткого отрезка человеческой жизни, – сама эта концепция абсурдна. Взять хотя бы умственно неполноценных или детей преступников – какой шанс они имеют в этой жизни? Осуждать этих несчастных только за то, что они вынуждены были вести дурной образ жизни, было бы прямым искажением справедливости в общепринятом значении этого слова. А что говорить о людях, умерших в раннем возрасте? Разве они полностью отвечают за свои действия? Привести вас или меня пред ясны очи такого судьи, мы просто будем испытывать презрение к Богу, давшему жизнь людям на таких арбитражных условиях, следовательно, учение о том, что Он существует, такое учение ложное.

– Согласен, да-да, согласен, – хрипло проговорил Гитлер.

– Далее, – продолжал Грегори, – то, что дух, оживляющий человеческое тело, продолжает существовать после физической смерти человека – в этом ни один из нас, хоть что-то понимающий в оккультных науках, сомневаться никак не может. Таким образом, если нет персонифицированного Бога, перед которым подотчетны наши души, следовательно, мы сами являемся хозяевами своих собственных душ и ответственны только перед собой за те дела, которые творили в жизни. Но ничто не стоит на месте. Заявление Гаутамы Будды о том, что все, что мы осознаем, находится либо в состоянии роста, либо в состоянии гниения и распада, бесспорно по своей сути и глубине. Причем это касается не только жизни растений и животных, но также и гор, Земли, как нашего приюта и как астрального тела, и любого тела во Вселенной. Раз это универсальный закон, наши личности также должны подпадать под его действие. Наиболее понятно и доступно можно это объяснить на примере вашей, мой фюрер, личности. Достаточно подумать о вашей мудрости законодателя, ваших выдающихся способностях стратега, вашем удивительном таланте создателя красивых зданий, всеобъемлющих познаниях во всех областях и сферах жизни народа, которым вы правите. Согласитесь, что все эти способности изначально не могли быть аккумулированы в одном человеке за пятьдесят с лишним лет.

– Понимаю вас. Да, вы правы.

– Между вашим мозгом и мозгом австралийского аборигена лежит непреодолимая пропасть, и объяснение для этого явления очень просто. Такой человек, как он, мой фюрер, должен был прожить несколько жизней в разных телах – женщин, мужчин, бедных и богатых, здоровых и изуродованных, вы же, наоборот, прожили уже сотни жизней, и в каждой из них вы прогрессировали, приобретали ценные познания, накапливающиеся в вашем подсознании. Очень редко человеку дано помнить о своих предыдущих воплощениях, но знания, в них накопленные, остаются. Разве можно сомневаться, если именно благодаря этому богатейшему опыту в вашем нынешнем воплощении вы – гений, что может подтвердить любой человек на свете?

В этот момент к ним подбежал Борман с листком бумаги в руках. Остановившись перед ними, он выкрикнул приветствие и уже другим тоном продолжал:

– Мой фюрер, лишь долг мой и моя вам преданность придают мне силы, чтобы сообщить вам эти известия. Скрывать их от вас было бы преступно. Это известие поступило от фельдмаршала Моделя. Вся его армия целиком отрезана в Руре, и он просит вашего разрешения пробиться из окружения.

Гитлер сильно побледнел и внезапно закричал:

– Оставить Рур! Никогда! Никогда и ни за что! Болваны! Идиоты! Предатели! Этих генералов надо за их преступления и трусость жарить на медленном огне. Рур должен быть удержан любой ценой. Пусть Модель защищает Рур до последнего солдата. Когда кольцо начнет сжиматься, они должны уничтожить все. Все. Какой нам прок от Круппов, когда мы проиграем войну? Все заводы взорвать, чтобы камня на камне не осталось.

Забыв о Грегори, он вместе с Борманом ушел, крича чуть не во все горло и дико размахивая здоровой рукой.

Из всех сатрапов, посещавших в эти дни бункер, чаще всего бывали Геббельс и Риббентроп. Маленький доктор с хромыми мозгами под стать хромой ноге, обычно озабоченный лишь тем, как бы половчее оболванить народ Германии своей хитрой ложью и искаженной правдой, чтобы подхлестнуть боевой дух немцев, иногда был способен и на такую безграничную жестокость и противное здравому смыслу поведение, что в этом мог бы поспорить со своими коллегами, покрывшими себя неувядаемой славой мерзавцев и человеконенавистников. Сейчас, разъяренный массовыми бомбежками прекрасного и с промышленной точки зрения бесполезного для противника Дрездена, он призывал в отместку за это бессмысленное уничтожение города нарушить Женевскую конвенцию и расстрелять сорок тысяч военнопленных летчиков из армий союзников, применить против наступающего противника отравляющие вещества и прочее, прочее, прочее.

Гитлер, как утверждали врачи, был патологически кровожаден. Очевидцы говорят, что он всегда был счастлив и весел, когда объявлял о какой-нибудь экзекуции, поэтому идея массового уничтожения военнопленных ему очень понравилась, однако Коллер успел послать за Герингом, и тот вместе с Деницем и несколькими генералами, опасавшимися возмездия за этот акт насилия в виде ответных акций со стороны союзников, отговорили его от этой безумной затеи.

Грегори было неловко не держать данного Сабине обещания проводить с ней хоть несколько часов в неделю, ведь бедняжке было так одиноко и страшно под бомбежками, но раз уж он заинтересовал Гитлера предсказаниями Малаку и беседами о перевоплощении, он считал своей прямой обязанностью и долгом находиться безотлучно под рукой у фюрера. И как бы ему ни хотелось урвать часок-другой ради женщины, которой он был многим обязан, и которая ему нравилась, но долг заставлял его оставаться в бункере. Дозвониться до нее по телефону не удавалось, что и неудивительно, принимая во внимание, что станции и телефонные линии постоянно страдали от ночных бомбардировок. Писать было рискованно: письма вскрывались гестаповцами в поисках пацифистов и недовольных, к тому же он не хотел, чтобы было известно, что он каким-то образом с ней связан.

Вечером в самом начале апреля Гитлер снова послал за Грегори и Малаку.

Все было как и в первый раз, только теперь они чувствовали себя гораздо увереннее. Общее содержание бормотаний Малаку в переводе Грегори сводилось к следующему. Русские собираются с силами, чтобы в середине месяца начать новое большое наступление. Рур придется списать в расчет, потому что фельдмаршал Модель окружен предателями, которые заставят его сдаться. Среди высших эшелонов власти также имелись предатели, по меньшей мере двое из правительства были в тайных сношениях с врагом, пытаясь подписать с ним сепаратный мир, но их попытки закончатся провалом. Невзирая на нынешние успехи англо-американцев, они никогда не дойдут до Берлина, и в самом скором времени получат удар страшной силы, который, возможно, полностью перевернет политические ориентиры.

Гитлер в три погибели согнулся над письменным столом и выглядел совершенно больным. Услышав о поражении англо-американцев, голова его вдруг качнулась и упала на стол; он силился поднять ее и не мог.

Вскочив со стула, Борман бросился к нему и крикнул Грегори, чтобы он позвал доктора Морелля. Малаку, выходя из своего состояния полутранса, начал приоткрывать бессмысленные поначалу глаза, но, получив от Бормана четкий приказ «пошел вон», моментально выполнил приказание.

Морелль занимал в бункере фюрера две комнаты, из которых почти никогда не выходил, поэтому Грегори тотчас же отыскал его и сообщил о случившемся, они вместе поспешили обратно в кабинет фюрера, где старый знахарь умело сделал фюреру укол в вену. Через несколько секунд Гитлер открыл тусклые глаза и сказал, обращаясь к Грегори:

– Ваш турок – прекрасный медиум. Я и сам обладаю этим даром, поэтому сразу вижу настоящий талант. В моем случае это связано с прекрасной интуицией, и его предсказание о том, что англо-американцам никогда не дойти до Берлина, совпадает с моим предчувствием. Сейчас я устал, но скоро я опять пошлю за вами обоими… очень скоро.

Наверху, в огромном зале рейхсканцелярии Грегори нашел поджидавшего его Малаку. Глаза еврея сияли:

– Умерла свинья? – спросил он по-турецки.

Грегори покачал головой.

– Нет. Сопротивляемость организма удивительная. Этот старый негодяй сделал ему укол, и он тут же пришел в себя.

Малаку пробормотал несколько ругательств на иврите. Потом, когда они уже шли по улице, он вынул что-то из кармана. Русские вовсю бомбили Берлин, в этот момент ярдах в сорока от них упало несколько зажигалок, при свете которых Грегори рассмотрел, что в руках Малаку держит длинный шнурок с петлей на одном конце. Он полюбопытствовал:

– Что это такое?

– Гаррота, – мило улыбнулся Малаку. – Я ее ношу с собой как талисман и как фокус, при помощи которого я улавливаю силу. Если бы я не брал на эти сеансы с собой что-нибудь такое, в самый ответственный момент испускаемое Гитлером зло могло бы нарушить мой контакт с Внешним Кругом.

– А что такого особенного в этой удавке, чтобы придавать ей такое оккультное значение? – осведомился Грегори.