Текст книги "Багровое око"

Автор книги: Дэниел Уолмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Я прощаю! – проскрипел Шестилик. – Сначала тебя доводят до полусмерти, лишают способности летать, отнимают всякую радость жизни, а потом, видите ли, даруют свободу!.. На что она мне теперь? На что она, если я не смогу больше воспарить, перекувырнуться в воздухе, зарыться в облако…

– Будешь ты парить и зарываться в облако, – пообещал Конан. – А о встрече со мной, изрядно приукрасив и выставив себя молодцом, будешь рассказывать внукам.

– У меня не будет внуков! У меня нет и не может быть детей! – подпрыгнул шар. – Я один, один, безмозглый варвар! А встреча с тобой – моя трагедия и кошмар!..

– Ну так плюхнись в воду со всего размаха, как ты это любишь, и все забудется! – засмеялся киммериец. – Но только прежде, пока что-то еще осталось в твоей башке, расскажи мне побольше о Черном Слепце. Мне нужно знать все. Главное же – уязвимые его места, его слабости.

– У него нет уязвимых мест и слабостей, – отозвался шар. – А если и есть, мне о них не известно. Но я расскажу тебе все, что знаю, что еще не успел рассказать. Но только коротко: мне не терпится покинуть твое общество! Слушай же! – Он забормотал быстро, словно скороговорку: – Самое главное, когда идешь к Черному Слепцу, – не чувствовать страха. Ужас и страх он ощущает лучше всего, как голодный хищник ощущает запах живого мяса. Но также улавливает и злобу, ярость, отвращение, отчаянье. Отчаянье и тоску он слышит прекрасно, почти так же, как страх. Идти к нему нужно совсем спокойным. Еще лучше – веселым. Хорошо напевать бодрые и смешные песенки! – В голосе Шестилика звучала явная издевка. – Если, конечно, при виде его ты сохранишь способность смеяться… Петь можно в полный голос – он глухой и ничего не услышит. Ничего не видит и ничего не слышит, но малейшая тень страха или тоски в душе – и ты погиб, ты проглочен…

– Это я знаю! – перебил его Конан. – Об этом меня предупреждали. Но ты не говоришь мне главного: каким образом я смогу свернуть ему шею?

– У него нет шеи! – воскликнул шар почти весело.

– Но хоть что-то у него должно быть? Если он есть, если он существует, значит, у него есть что-то, куда я могу вонзить меч, или стрелу, или просто крепкий кулак! Как мне его убить?

– Этого я не знаю. К тому же, – Шестилик прекратил свою скороговорку и повернулся к нему лицом задумчивым и отрешенным, – я вовсе не уверен, что тебе следует его убивать.

– Как?! – взревел Конан. – Кто же займется этим, если не я? Ты, может быть? Ваши мужчины, трусливые, как сурки, и озлобленные, как крысы?!..

– Ты не понял меня, – сказал Шестилик. – Я не уверен, что его вообще нужно лишать жизни.

Конан чуть не захлебнулся воздухом от изумления и возмущения.

– И это ты говоришь о нем?!.. Который превратил здешний народ в пугливых и нелюдимых животных, прячущихся по своим норам? Который расплодил свору исчадий, усердно приносящих ему в зубах все новые и новые жертвы? Который тебя самого, наконец, сделал заячьим хвостом, постоянно трясущимся от ужаса?..

– Да, да, да, все это так, – запрыгал шар, соглашаясь. – Но кто может поручиться, что если не станет Черного Слепца, не появится кто-нибудь гораздо хуже?

– Да куда уж хуже! – усмехнулся киммериец.

– Я живу на свете много тысяч лет, – вздохнул Шестилик. – Хотя я периодически забываю почти все, что со мной случается, но есть нечто – на уровне памяти всего тела – что позабыть невозможно. И это нечто – постоянная тревога, постоянное предчувствие опасности, грозящей то с неба, то с моря, то из расщелины на берегу, то из пасти крохотной змейки, то от мечей нагрянувших невесть откуда вражеских племен… К Черному Слепцу мы уже привыкли. Мы знаем, чего от него ждать, знаем, как уберечься от его исчадий. Только полный глупец или слишком мягкосердечный – что тоже самое – человек откликнется сейчас на чью-нибудь просьбу. Мы знаем, когда случится очередное землетрясение от удара его сердца, и никто в этот день не выйдет на лодке в океан, не полезет в глубину шахты. К серым скалам ни один человек не приблизится по доброй воле, если только он не самоубийца. Мы привыкли, мы знаем. Когда же появится новое, неизвестное зло…

– Да почему же, разрази тебя Кром, должно обязательно появиться новое зло?!..

– Я живу на свете многие тысячи лет, – повторил Шестилик. – Я знаю. Так уж устроен мир.

– Так уж устроен ты! – возразил киммериец. – Теперь же – выкатывайся поскорее обратно и прощай!

– Прощай! – радостно пискнул шар, готовясь сорваться с места.

– Погоди-ка! – остановил его Конан. – Еще одно! Я не совсем понял, что это за странное и дивное существо, что одолжило мне недавно пучок своей гривы. Кто он? Зверь?.. Бог?..

– Не зверь и не бог, – ответил Шестилик, пританцовывая от нетерпения поскорее ринуться прочь отсюда. – Для зверя он слишком свободен, для бога – слишком напоминает зверя. Он – Владыка Стихий, вот и все.

– Ему молятся? На него охотятся? Ему приносят жертвы?.. – не унимался киммериец.

– Ни то, ни другое, ни третье. В давние времена его удавалось видеть очень редко, раз в двести-триста лет. Поэтому большинство не верило, что он есть, считало выдумкой, детской сказкой. Но когда появился Черный Слепец, стали встречать все чаще и чаще. Изредка отдельным смельчакам удавалось срывать с его гривы цветы живого огня. Когда обнаружили, чти огонь этот страшнее смерти для исчадий, стали хранить его как бесценное сокровище и прятать от недобрых, воровских глаз.

– А может, и Черный Слепец боится его? – спросил Конан.

– Может быть. Ведь исчадья – это что-то вроде его продолжения, его жадных пальцев, его щупальцев. Но если и боится, какой в этом прок? Приблизиться к Черному Слепцу невозможно.

– Ну, это мы скоро увидим… Кажется, больше мне с тебя взять нечего. Прощай же! Прыгай, скачи, лети!

– Прощай, прощай! – с готовностью откликнулся шар. Повернувшись, он покатился по подземному ходу назад. – Я прощаю тебе, чужеземец! Хоть ты и лишил меня радостей жизни, но очень скоро тебя самого ждет страшная гибель! Впрочем, еще вероятнее, что ты обретешь бессмертие, став командиром Серых Стрелков!..

Конан с чувством сплюнул.

– Надеюсь, больше на моем пути не встретится этот трясущийся мыльный пузырь, – сказал он, обращаясь к Бонго. – Хотелось бы мне, чтобы на битву меня проводили другими словами, но что делать, если все люди на этом нелепом острове вымерли. Последние лежат вот здесь, – он кивнул на груду каменных обломков.

Порывшись в своем дорожном мешке, Конан достал шлем из очень прочной и толстой туранской кожи и натянул его до самых глаз. Очень осторожно и медленно он стал проталкивать голову сквозь голубевшее наверху отверстие. Лишь только его глаза оказались на уровне поверхности земли, он услышал знакомый тонкий свист. Замешкайся он на долю мгновения, и серебряная, похожая на спицу, стрела пронзила бы ему зрачок. Но хорошая реакция спасла его – стрела впилась в кожу шлема чуть повыше бровей.

Нырнув назад, в сумрак подземелья, Конан вжался спиной в земляную стену. Сквозь отверстие просвистело еще несколько стрел, но били уже не прицельно, а наугад, и ни одна его не коснулась. Бонго также плотно прижался спиной и боками к серым глыбам, слившись по цвету с ними и став почти неразличимым. Затем на фоне голубого неба показался темный конус. Конан не сразу сообразил, что то были глаза человека в надвинутом на лицо островерхом капюшоне с прорезями для глаз. Серый Стрелок пытался рассмотреть хоть что-либо в подземном мраке. Видимо, ему это плохо удавалось, так как голова в капюшоне склонилась ниже.

Подняв с земли крупный осколок камня, Конан молниеносно подскочил к противнику и ударил его по голове. Издав глухой вскрик, Серый Стрелок завис вниз головой. Киммериец быстро втащил сквозь узкое отверстие безжизненное тело, с трудом снял с него серый балахон с капюшоном, скрывавший фигуру с головы до пят, и натянул его на себя. С закрытым лицом, с коротким луком и колчаном с серебряными стрелами он стал неотличим от обыкновенного стража Черного Слепца. Вот только как быть с Бонго? Оставить его до лучших времен здесь, под землей, либо выйти на поверхность с ним вместе? Ни расставаться с волком, ни рисковать его жизнью Конану не хотелось.

– Подожди, Бонго, – прошептал он ему. – Подожди немного, пока я вылезу наверх и хорошенько осмотрюсь.

Оказавшись снаружи, стараясь сохранять уверенность и непринужденность движений, киммериец прежде всего отряхнул балахон от земли. Затем он показал жестом ближайшим от него стрелкам, что беспокоиться не о чем, все в порядке, с врагом покончено… Ему показалось странным, что ни один из стражей не обратил на его появление никакого внимания, никто не повернул головы в его сторону. Все они, замершие, неподвижные, как камни, что их окружали, смотрели вперед. Конан взглянул туда же и тихо охнул. По желтой траве луга у подножия скал кружился белоснежный конь с искрящейся гривой и рыбьим хвостом, согнутым в кольца на крупе.

Владыка Стихий, казалось, дразнил окаменевших стражей. Он то подлетал, не касаясь копытами травы, совсем близко, так, что искры из гривы прожигали в серых балахонах маленькие отверстия, то удалялся, мелькая причудливым белым силуэтом на фоне дальних деревьев… Все стражи сжимали в руках луки и колчаны, но ни один даже не сделал попытки вытащить стрелу и послать ее в танцующее перед его глазами диво. Их лица были скрыты капюшонами, и рассмотреть их выражений было невозможно, но Конан мог видеть, что плечи ближайшей к нему фигуры в сером балахоне дрожат крупной дрожью. Ему послышался даже мерный перестук зубов. Тут же в памяти всплыло лицо соблазнительного исчадья, глаза девушки с непередаваемым выражением ужаса и тоски, с которым она смотрела на сужавшего перед ней круги коня.

Владыка Стихий на миг застыл, горделиво развернув шею. Он был всего в пяти шагах от киммерийца, освещенный ярким солнцем. Его белизна слепила. Конан с удивлением увидел то, чего не замечал раньше: глаза у коня были не карие и не черные, но – голубые. Светящиеся, блистящие голубые, похожие на огонь, как и грива, но только очень горячий. Раскалившийся до высокой, пронзительной голубизны.

Конь посмотрел прямо на киммерийца, и от этого взгляда шальная и радостная мысль мелькнула в его голове: а что, если Владыка Стихий резвится и танцует здесь не просто так, а для него, Конана, чтобы тот сумел незамеченным проскочить мимо завороженных стрелков? Если так, ему лучше выйти из столбняка, закрыть рот и не мешкать!

Конан негромко позвал Бонго, и острая морда его тут же показалась в земляном отверстии. Киммериец помог ему вылезти, и очень тихо, стараясь не задеть ни один камушек на горных тропках, они двинулись за спинами Серых Стрелков в глубину ущелья, пересекавшего скалы. Впрочем, они могли бы и шуметь, и кашлять, и разговаривать: вряд ли зачарованные и скованные ужасом стражи Черного Слепца способны были сейчас заметить что-либо помимо мелькающих перед ними всполохов живого огня.

Глава 8. Вызов

Когда серые скалы остались за спиной Конана, он различил впереди то, что сверху, во время полета показалось ему темным пятном, раной, следом от булавки, пронзившей бабочку. Вблизи это напоминало застывшую лаву грязевого вулкана и было величиной с небольшой пруд.

Подойдя вплотную, киммериец увидел, что по краям грязь засохла, превратившись в бурые, рассыпающиеся при прикосновении комки, в центре же была жидкой и маслянисто блестела на солнце. От влажной грязи подымался горячий пар с отвратительным, ни на что не похожим запахом, от которого Бонго принялся чихать, то и дело утыкаясь носом в траву.

На небе не было ни облачка, но лучи солнца отчего-то казались потускневшими, как при солнечном затмении. Воздух сгустился и давил на плечи, словно вода в глубине моря.

Со скал к грязевому пятну сбегало множество дорожек и тропинок. По одной из них спускались, держась за руки, мужчина и женщина. Еще одна пара сидела у кромки засохшей грязи шагах в сорока от Конана в позе усталых странников, дошедших до конца своего пути. Киммериец подошел к ним поближе. То были пожилая женщина в простой крестьянской одежде и не отпускающий ее руки подросток лет пятнадцати. В правой руке юнец держал дудочку из полого стебля растения и тихонько наигрывал на ней. Нехитрый мотив был надрывно-тоскливым, от него хотелось заскулить по-волчьи, что немедленно и сделал Бонго. Юнец перестал играть и с удивлением взглянул на зверя большими кроткими глазами. Его длинные светлые локоны красиво спадали на воротник куртки, в наклоне головы были печаль и нега… У спутницы юнца было совершенно другое выражение лица – простое, чуть глуповатое, оно словно застыло в выражении полнейшей усталости и апатии, словно сердце ее вот-вот перестанет стучать, потому что безмерно утомилось от этого занятия.

На Конана они не обратили внимания, лишь юнец скользнул коротким ленивым взглядом и вновь заиграл, опустив нежные веки. Киммериец хотел было пройти мимо, но внезапно вспомнил о живом огне. Нашарив на груди лоскут, он осторожно вынул из него жгутик конской гривы с мерцающим на конце огоньком. Шагнув к томному музыканту, он нагнулся и поднес пламя к самому его лицу. Кроткие черты исказило величайшее отвращение.

– Не нравится?! – обрадовался Конан. – А если вот так?..

Он провел рыжим язычком по дрожащей щеке. Не жгущий ни грудь его, ни холщовую ткань на коже исчадья огонь оставил багровую вздувшуюся полосу. Зашипев, как раненый кот, юнец выпустил руку женщины и стал отползать спиной, не сводя глаз с огонька, зажатого в ладони киммерийца. Улучив момент, он вскочил и бросился прочь, под прикрытие серых скал.

Конан обернулся к женщине и крикнул, подкрепляя слова красноречивыми жестами:

– Что же ты сидишь? Уходи прочь! Тебя никто больше не держит! Скорее! Пока из своей грязи не выполз тот, к кому тебя привели на ужин!

Но женщина не двигалась. Лицо ее было по-прежнему безвольно-усталым. Она совсем не радовалась обретенной свободе и, должно быть, даже не осознавала ее.

– Слышишь, ты!.. Уходи! Бонго, покусай ее за ноги чтобы она, наконец, унесла их отсюда!

Хотя Бонго только делал вид, что кусает, зубы его произвели впечатление. Женщина поднялась и, опасливо поглядывая на огромного зверя, медленно, словно тяжело больная, побрела в сторону серых скал. Правда, как только волк отстал от нее, она снова села на землю. Вспомнив о Стрелках, мимо которых она все равно не смогла бы пройти, Конан оставил ее в покое.

Теперь его внимание переключилось на вторую пару, за это время успевшую подойти к самому грязевому пятну. В женщине киммериец с удивлением узнал свою недавнюю пылкую подругу, от которой избавился с таким трудом. Видимо, она была очень смышленым и усердным исчадьем, раз сумела за такой короткий срок раздобыть себе новую жертву, хотя и не такую крупную, как первая, в лице широкоплечего синеглазого чужеземца. Мужчине, которого она вела за собой, было лет тридцать, но взгляд его был взглядом измученного, раздавленного тоской и рабством старика.

– Ну что, моя ласковая красавица, рада нашей встрече? – спросил Конан, подходя к ней и приближая к ее лицу живой огонек.

Белое лицо девушки исказила судорога. Опять у нее вырывают из рук добычу, и на этот раз возле самого логова ее хозяина!.. Уже знакомое Конану выражение борьбы ужаса с алчностью искривило и смяло точеные черты.

Одной рукой киммериец крепко ухватил ее за горло, другую же, с язычком пламени, поднес к округлой и нежной, как у ребенка, щеке.

– Ты уж прости, но красоту твою придется немножко подпортить… Ради безголовых мужиков, вроде меня, падких на все сладкое… белое… мягкое…

Девушка зажмурилась от ужаса и выпустила наконец безвольную ладонь своей жертвы. На лице ее уже был один страх – страх абсолютный, беспомощный, детский… Рука варвара заколебалась. Ему подумалось, что совсем недавно, луну или две назад, существо это было обыкновенной девушкой – непоседливой, легкомысленной, пылкой… Кого-то, должно быть, любившей, целовавшейся летними ночами до рассвета. Тогда ее поцелуи не высасывали желание жить, но – пьянили, кружили голову… И однажды седенький старичок попросил поднести его котомку, или крохотный мальчуган дрожащим от слез голосом попросил попить, или…

– Ладно уж, не трясись, – хмуро пробормотал он, отводя назад руку с огнем и отпуская ее горло. – Все равно хозяину твоему скоро конец, а вместе с ним и ты потеряешь свою мерзкую силу.

Он отшвырнул ее от изможденного мужчины со взглядом старика, которого, как до того женщину, Бонго тут же отогнал подальше от грязевого пятна. Низко пригибаясь, стелясь над землей, как птица при взлете, девушка понеслась прочь, в сторону серых скал, куда скрылся и юнец с заунывной дудочкой.

Оглядевшись вокруг и убедившись, что больше не видно ни исчадий, ни их безропотных жертв, Конан обошел вокруг грязевой лужи, хрустя засохшими комьями лавы, и остановился. Судя по той позе спокойного ожидания, в которой пребывало на берегу музыкальное исчадье, хозяин его периодически появлялся из своего жидкого убежища, чтобы принять приведенные ему лакомства. Возможно, он появится совсем скоро. А если нет? Не в характере киммерийца было сидеть и ждать. Тем более, ждать неведомого противника, с которым предстоит смертельно опасная битва.

Выбрав на берегу круглый и тяжелый булыжник, широко размахнувшись, Конан швырнул его в самую середину маслянисто блестевшей лужи. Раздался чмокающий звук, и камень засосало внутрь.

– Эй ты, Черный Слепец, Багровое Око, Глухонемой Выродок, и как еще тебя там!.. – заорал Конан. – Вылезай! Я не привык ждать слишком долго!

Он бросил еще несколько камней. Ему показалось, что в воздухе стало еще душнее и сумрачней. На поверхности грязи вздулось и лопнуло несколько пузырей, каждый величиной с Шестилика.

– Давай, давай, шевелись! Вытягивай из грязи свое жирное брюхо, или что там у тебя есть!.. Мой верный меч ерзает от нетерпения в ножнах! Он тоже не любит ждать! Он давно не умывался вражеской кровью! Я знаю, она у тебя на редкость вонючая, но ради такого случая можно потерпеть! Вылезай!!!

Стало еще жарче. Воздух давил на лицо и плечи так, словно невидимый, пышущий жаром великан навалился на него своим животом.

Бонго вздыбил шерсть на спине и загривке и глухо зарычал.

Глава 9. Ненужное чувство

Тот, у кого было очень много имен, кого называли Черным Слепцом, Багровым Оком, Небесным Спрутом, Гибельным Гостем… – очнулся от сытого расслабления, похожего на полусон, в котором он проводил большую часть времени. Что-то или кто-то снаружи его дал понять, что собирается причинить ему вред, нарушить его целостность, возмутить ровное и безмятежное течение его существования.

Гибельный Гость не обладал ни слухом, ни зрением, ни осязанием, ни одним из пяти окошек во внешний мир, которые были свойственны мелким и суматошным обитателям этой земли. Но он способен был ощущать импульсы, исходящие непосредственно из голов и душ, он явственно слышал то, что люди называли чувствами и страстями.

Импульс, пришедший сейчас извне, пробудил в нем что-то похожее на тревогу. Впрочем, ни тревога, ни страх, ни ярость в чистом виде были незнакомы ему. Все ощущения, рождающиеся изредка в его бесформенных недрах, делились для него лишь на две категории – нужные и ненужные. Нужные следовало поддерживать и поощрять, от ненужных следовало немедленно избавляться.

Выведшее его из сытой расслабленности чувство было ненужным.

Гибельный Гость существовал для того, чтобы убивать, убивал же – для поддержки своего существования. Собственное бытие и чужая гибель были для него одним неделимым целым. Зародившись в неведомых безднах космоса, вы членившись из хаоса небытия на заре времен, он кормил свою жизнь чужим разрушением, и ничего больше, никакого иного смысла не было в его бытии.

Конечно, он менялся. Он рос и усложнялся со временем. Росло его умение убивать, умение быстро внедряться и приспосабливаться к каждой новой планете. Росли силы, благодаря которым он совершал все более дальние перелеты по Вселенной.

Памяти в человеческом смысле слова он не имел, Никогда он не вспоминал ни одну из планет, которые уничтожил. Да и к чему было вспоминать, ведь повторялось всегда одно и то же: многоцветный, свежий, кипящий буйством растительной, животной и разумной жизни мир через несколько сотен лет превращался в голый, раскаленный, либо заледенелый шар, монотонно и мертво кружащийся вокруг своего светила.

Не было памяти впечатлений, мыслей и образов, но была память навыков. Память приобретенных за многие тысячелетия умений. Так, Гибельный Гость научился в каждом из выбранных им миров становиться наполовину «своим». Это было умение настроить свой организм в унисон с господствующими на планете законами жизни, принять правила бытующей там биологической и психологической «игры». Став в какой-то мере «своим», из того же теста, что и остальная жизнь вокруг, Гибельный Гость получал возможность лучше насыщаться, более полно впитывать в себя энергию, высвобождающуюся при гибели живых существ. В то же время, по сути своей, он по-прежнему оставался всем и всему чужим, инородным, непонятным. И инородность эта была лучшей его защитой: невозможно было его убить, уничтожить, так как законы жизни, по которым строился его организм, были неведомы.

Правда, для полного внедрения в живую плоть планеты требовалось время. Несколько раз ему приходилось убираться прочь с выбранной им планеты, не успев как следует насладиться ее живыми соками. Это случалось тогда, когда Боги, Хранители этого мира вовремя распознавали нависшую над ним опасность. Миры, из которых его изгоняли с позором, Гибельный Гость также не запоминал. К чему? Их было меньше, чем тех, которые он превращал в раскаленные, либо в ледяные пустыни.

Последний выбранный им мир был богат многочисленными и разнообразными формами жизни. Здесь существовала и разумная жизнь, что было для него немаловажно. Гибель разумных, высокоорганизованных существ дает наиболее сильную, наиболее «вкусную» энергию. Не тогда, когда погибают их тела, нет, но когда разрушается под гнетом непосильной тоски, боли или страха то, что принято здесь называть душой.

Немногим более двухсот раз обернулась планета вокруг своего еле греющего, чуть тепленького светила с тех пор, как Гибельный Гость внедрился в ее плоть, как вцепляется клещ в ухо собаки, как впивается пиявка в нежную кожу неосторожной купальщицы. Ему нравилось здесь. Конечно, было холодновато: светило маленькое и далекое, лучи его не жгут по-настоящему… но он сумел отыскать себе самое теплое место. Гейзер с кипящей грязью на крохотном острове в океане – что может быть приятнее, безопаснее, спокойнее?.. За двести с небольшим лет он сумел приспособиться, сумел стать наполовину «своим». Организм его видоизменился, приобрел качества, характерные для здешних форм жизни. Он обрел сердцебиение, научился дыханию. У него появились мысли, появились чувства.

Первые удары его сердца были неритмичными. Они то следовали один за другим с частотой громовых раскатов, то сменялись долгими периодами затишья. Позднее сердце забилось мерно и ровно, в унисон однообразному танцу луны. От каждого его удара на острове дрожала земля, разверзались пропасти и овраги, рушились жалкие людские жилища. Волна, разбегавшаяся от берегов, достигала высоты восьмидесяти локтей и с легкостью топила и маленькие туземные лодки, и пузатые купеческие парусники, встречавшиеся на ее пути…

Подобно сердцебиению, дыхание его стало глубоким и ритмичным не сразу. Но когда выровнялось – каждую луну из недр острова стал подыматься сизо-лиловый туман. Низко стелющийся, похожий на упавшую на землю и волочащую по траве влажное брюхо грозовую тучу, он расходился от берегов во все стороны. На острове туман стелился на высоте восьми – десяти локтей и не причинял вреда. Но, пронизав огромные океанские пространства, он спускался до самой земли. «Лиловая смерть» – так окрестили на островах Южного Океана и на южных побережьях Вендии, Иранистана и Кхитая (дальше, к северу, туман не распространялся) непонятное и страшное бедствие. Когда с юга, с океана наползала крадущаяся лиловая туча, все бросались по своим домам, закрывали окна и ставни, плотно захлопывали двери, затыкали войлоком все щели в стенах и крышах. Если лиловые пары проникали в щели, надышавшись ими, много дней потом люди не могли избавиться от мучительного кашля и жжения в гортани. Но гораздо страшнее была участь тех, кто не успел спрятаться в помещении. С улиц раздавались страшные крики бездомных бродяг и добропорядочных жителей, оказавшихся почему-либо за воротами. К утру, когда туман рассасывался в воздухе, крики смолкали, но те, кто издавал их, бесследно исчезали. Они словно растворялись. Дыхание Гибельного Гостя впитывало их и уносило с собой в обратном движении вдоха.

Гибельный Гость научился мыслить. Здешние высшие существа обладали этой способностью, и для него она оказалась не лишней. Мысли стали самым могущественным, самым быстрым в нем. В мгновение ока мыслью он мог достигнуть любой точки этого мира. Мысли его – невидимые, как воздух, тонкие, как лунные лучи, витали и над ледяными равнинами Ванахейма, и над раскаленной стигийской пустыней, и над шумными оживленными городами Аквилонии, и над бедными поселениями желтолицых кхитайцев. Именно благодаря мыслям добывал он самую изысканную, самую лакомую пищу. Мысли его, как перистые облака, нависали над мрачными кубами стигийских храмов. Самые жестокие и изощренные обряды жрецов были навеяны именно ими – невидимыми стремлениями Гибельного Гостя. Какому бы могущественному и мрачному божеству не приносились жертвы – львиная доля их страданий и мук впитывалась и поглощалась Гостем, ибо мысли его мгновенно подхватывали каждую боль, каждый хрип отчаянья, каждый душераздирающий крик… Над полями сражений и битв мысли его клубились особенно густо. Как и над селениями, пораженными страшными эпидемиями. Как над городами, разрушенными землетрясениями и извержениями вулканов… Мыслить – было любимым занятием Гостя. Он предавался ему с не меньшим упоением, чем сытому расслабленному сну.

Но помимо мыслей были еще и чувства. Мало оформленные и смутные, делящиеся на нужные и ненужные. Нужным чувством и очень частым, очень привычным было удовольствие после обильной и вкусной еды. Обычно сразу после него наступала теплая дрема без мыслей и сновидений. Гораздо более редким чувством, но также нужным, предпочитаемым было охватывающее его временами сознание своей мощи, силы, величия. Он казался самому себе в такие мгновения самым могучим, исполинским, непобедимым созданием во Вселенной. От вибраций мощи и торжества воздух вокруг него словно пропитывался электричеством. Глотнув его, люди на острове хмелели без вина. Они бросали работу, возбужденно и бесцельно куда-то бежали, болтали, дрались, смеялись, совершали безрассудные поступки…

Все ненужные чувства он стремился поскорее искоренить, пресечь, выбросить за пределы своего существования. Одним из редких ненужных чувств была тоска. Неведомо отчего и неведомо откуда накатывала на него изредка космическая безбрежная усталость и тоска. Излучения ее были так плотны и гнетущи, что все и всё на острове впадало в апатию, замирало. Люди не способны были ничего делать – ни работать, ни веселиться, ни разговаривать, они ложились на постели лицом к стене и днями лежали, прислушиваясь к толчкам собственного сердца. Растения переставали плодоносить. Собаки, козы, гуси, куры – и те переставали двигаться, ложились, уткнув морды в лапы или спрятав голову под крыло…

Импульс, пришедший сейчас извне, вызвал ненужное чувство. Каким бы ни был тот, кто послал его, но он сумел пробиться сквозь надежнейший защитный заслон. Сумел ускользнуть от стрел, которые никогда не промахиваются. Он грозил, он щекотал, он прикоснулся к его темени чем-то неприятно шершавым.

Гибельный Гость должен был как можно скорее избавиться от ненужного чувства, выбросить его за пределы себя.