Текст книги "Наречия"

Автор книги: Дэниэл Хэндлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Трава на пустыре влажная от росы. Мужчины останавливаются, Томас достает из рюкзака бутылку воды и пьет. Адам кивает в сторону города.

– Страшно подумать, что произошло, – говорит он, имея в виду недавнюю катастрофу, – хотя…

Томас убирает ото рта бутылку и протягивает ее Адаму. Недосказанная фраза повисает в воздухе.

– Что-то я не узнаю этот пустырь, – говорит Томас, – я бы наверняка запомнил сложенный забор или что-то еще. Где мы? Куда ты меня привел?

Адам усмехается неприятным смешком. Он пьет из бутылки воду и продолжает смеяться, и вода проливается ему на подбородок. Кстати, ему гораздо хуже. Глаза его налиты кровью, он постоянно моргает. Ему тяжело дышать, очень даже тяжело, а еще он не может унять дрожь в руках.

– Спорим, никакой карты у тебя с собой нет, – говорит Томас.

– А вот и есть, – отвечает Адам. Он дрожащей рукой лезет в карман и, как ни странно, достает оттуда карту, после чего, не переставая хихикать, разворачивает ее. Мы пропустим все те безумные слова, что он наговорил, пока мир вокруг него трещал по швам и рушился. Ему постоянно мерещатся какие-то звуки, от которых он то и дело вздрагивает.

– Разве нельзя просто идти дальше? – спрашивает Томас. – Моему другу требуется помощь.

– Твоему другу, – презрительно ухмыляется Адам и восклицает: – Надо же!

Какое-то время он прислушивается к пронзительному крику птицы, который ужасно действует ему на нервы.

– Ты не хочешь сказать мне, на какие наркотики ты подсел и в каком количестве? – спрашивает его Томас.

– Так, по мелочи, – моментально откликается Адам. – Сам толком не знаю. Мы всего лишь собирались в лес, чтобы перепихнуться. Ей это нравится.

– Вот уж не думаю, – говорит Томас. – По-моему, ты уже порядком подсел, только твоя подружка об этом не знает или же не хочет знать.

– Почему бы тебе не назвать ее по имени? – говорит Адам.

– Я понятия не имею, как ее зовут. – Томас со вздохом забирает у Адама бутылку. Ему все это уже порядком надоело, а еще немного не по себе. Если они пошли не той дорогой, придется возвращаться назад, значит, время потеряно понапрасну, и им снова идти на поиски лесничего, только уже гораздо быстрее, потому что жизнь Стивена в опасности.

– Такого дерьмового помощника, как ты, еще поискать.

– На себя посмотри, – замечает Адам. – Весь изоврался. Говорил, будто у вас тяжелые рюкзаки, а сам свой даже с плеч не снимал. И вообще у вас на двоих три рюкзака, а где же тогда ваш третий? У ручья вас было только двое. Где третий? Куда подевался?

– Рюкзаки действительно тяжелые, – возражает Томас. К этому моменту он уже зол на Адама. Ну неужели в лесу не найти хороших людей? И это тоже любовь, этот полный отчаяния вопрос, когда мы остаемся наедине не с теми людьми. Так где же они? Эти четверо совершенно друг другу не подходят, но найдется ли хотя бы один, который бы подошел? Хотя бы один из троих мужчин, отравленных собственной нечестностью, и одной женщины, которая до сих пор напугана пронзительным, леденящим душу звуком, когда кто-то соскребает с окна остатки рождественских картинок, и, когда она просыпается, ее сон про любовь оборачивается грустной явью? Ей даже сейчас хочется плакать, хотя повода, чтобы расплакаться, вроде бы нет. Даже сейчас, когда Томас лезет рукой в карман и достает оттуда что-то тяжелое, чего не видит Адам, а Стивен морщится и стонет от невыносимой боли, потому что ему хуже, или же это просто так кажется, потому что они уже долго сидят рядом. Он стонет, пытаясь повернуть ногу, стонет, когда в лесу рядом с ним раздаются какие-то звуки, стонет, когда подносит к губам бутылку, чтобы сделать очередной глоток воды, и вскоре бутылка уже пуста.

– Кажется, я снова умираю, – говорит он. – Болит ужасно, так что, боюсь, нам придется предпринять что-то другое.

– Они придут, вот увидишь, – моментально откликается Эдди. Но тут, у ручья, никого нет, кроме их двоих, и Стивен смеется и сплевывает на землю.

– Нет, – говорит он. – Мы оставили их позади. Ты понимаешь, о чем я? Мы оставили их позади. Как в той песне.

Верно это или нет, Эдди никогда не узнает, поскольку песня малоизвестная, и ее мало кто помнит.

Мы оставили их позади, говорится в песне, и когда нас наконец выпустили на волю, мы выследили тех, кто нас обвинял. И когда их наконец выпустили на волю, они предъявили нам другие обвинения.

Нечто такое и сделает в один прекрасный день Стивен.

– Как в той песне, – добавляет он, прочитав на память слова, – только по-настоящему, в реальной жизни. Вряд ли они сюда придут. Похоже, Эдди, мы с тобой здесь одни. К счастью, у нас по крайней мере есть вода.

Он смотрит сквозь пластиковую бутылку, слегка потряхивая те капли, что остались на самом дне.

– Ты, случайно, не хочешь пить? А то вдруг ты умираешь от жажды или же тебе кажется, что ты зря выпила всю воду. Что ты понапрасну использовала ее, пока она у тебя была.

Эдди пытается придумать, что бы ей такого, такого, такого сказать. Вид у Стивена просто кошмарный. С другой стороны, если как следует задуматься, то и у Адама был кошмарный вид там, на поляне, когда им помешал тот человек, которого звали так же, как и ее бывшего друга. Кстати, и лицо у него тоже было как у ее бывшего друга – нахмуренный лоб, будто он и впрямь чем-то озабочен. Нет, больше Эдди никогда на такое не купится. Но что ей еще остается делать? Покажите мне человека, который хотя бы раз в жизни не сказал чего-то странного. Любовь – это история, возможно, с нами что-то происходит, или же мы рядом с кем-то, а потом уходим, бросаем кого-то или что-то – или же остаемся, в добром здравии и в тяжкой болезни. А тем временем становится все темнее, причем гораздо быстрее, чем мы думали, и к тому же холоднее, что, впрочем, уже миллион раз случалось раньше.

– Есть одна песня, – говорит Эдди, – в ней поется, что не пройти мимо колодца, пока в нем вода.

– Я не песню имею в виду. – Стивен от боли заходится кашлем и кладет камень на землю. – Я хочу сказать другое: когда человек стареет, переживает ли он по поводу того, что когда-то истратил себя впустую?

– Смотри, как бы ты не истратил впустую себя, – говорит Эдди.

Стивен опять надрывно кашляет, затем кивает и смотрит на рюкзаки, что лежат на земле.

– Все мы тратим себя впустую, – говорит он и кладет руку на ногу Эдди. На ее колено.

– Хм, – произносит он, и в эту минуту нам с вами лучше уйти. Потому что и так совершенно ясно, что последует.

Естественно

В такие дни люди гуляют по парку и решают свои проблемы.

– Надо всего лишь позвонить в таксопарк, Дэвид, и заказать самую большую машину, лучше даже микроавтобус…

Нечто подобное то и дело можно услышать в парке, если хорошенько прислушаться. А Хэнк прислушивался. И услышал эту фразу и еще такую:

– Скажите им, что начало в шесть, тогда они точно соберутся к половине седьмого.

И еще:

– Если Америке что-то и нужно, так это поскорее выбраться из дерьма и не оглядываться назад.

Едва заметный окружающим Хэнк лежал в траве, закрыв глаза и не шевелясь, отчего успел порядком окоченеть даже в такой солнечный день. А еще он услышал:

– Может, нам вообще не стоит съезжаться!..

– Если таксопарк не выполнит заказ, можно одолжить на время машину у самой компании.

– Гости постоят на крыльце и войдут в дом, когда обед будет готов.

– Черт! Прошу тебя, не смотри, киска, умоляю тебя, не смотри, этот парень окочурился. Причем окочурился реально. Черт, немедленно вызывайте полицию.

Ошибки здесь не было и быть не могло. Все это вполне естественно, хотя само происшествие и испортило отдыхающим настроение. Испортило оно и отдых Хэнку. По сравнению с этим происшествием все проблемы тотчас потускнели и отступили на второй план, хотя вскоре они вернутся, что тоже вполне естественно, как и сам парк. Трава, деревья, цветы, примятые ступнями спасателей, несколько зевак, которых хлебом не корми, дай поглазеть, тем более что в такие моменты все мы проникаемся некоей мудростью, – все это вполне естественно. В один прекрасный день мы все до единого будем мертвы, но пока у нас уйма проблем, и мы должны их решать.

Вот только как? Может, все дело в деньгах – деньгах, деньгах, деньгах, деньгах – или же нет, кто знает?

– Где мои деньги? Я готов лопнуть от злости, потому что, если не ошибаюсь, кто-то задолжал мне деньги, причем этот кто-то делает все для того, чтобы мне не видать своих денежек как собственных ушей. И сейчас я тебя за это зарежу, или же, кто знает, может, у меня поехала крыша, и на этой малолюдной тропинке в парке я рычу зверем, потому что я ненормальный, и обо мне должно позаботиться правительство.

Полицейские расспрашивают зевак, не видел ли кто, случаем, как все произошло, но никто не может ничего толком сказать. Просто неожиданно обнаружилось тело – таков конец истории, которую свидетели в один голос рассказывают полицейским.

– Я наткнулся на него совершенно случайно. Гулял себе по парку… И вообще мне надо теперь догонять подружку, у нас с ней разговор, в конце концов, я толком ничего не видел.

Хэнк упакован в кулек, как новорожденный младенец. Вжик! – и на его мертвом лице застегнули молнию, словно Хэнка и не бывало, только вот этот мешок и существует. Жизнь Хэнка закончилась. Глаза его были закрыты, словно он пытался решить, что последует дальше, гадая про себя, как все мы порой гадаем, что это будет – яркий свет или что-то еще.

Здесь последует перерыв, потому что сказать больше нечего.

Что произошло, то произошло.

Хэнк воспарил, когда санитар в морге ставил свою подпись на каком-то листке бумаги. Он увидел собственное тело, лежащее на столе; сказать по правде, не самое интересное зрелище. Хэнк и раньше не раз видел себя голым, как, впрочем, и других людей. Куда пойти? Чем заняться? Все, что окружало его, не отличалось новизной. Ну ладно, пару раз люди занимались сексом. Хэнк изрядно насмотрелся кинофильмов, в которых герои занимаются сексом. Согласитесь, неприятно, когда другие не догадываются о твоем присутствии – или умышленно тебя не замечают. Жив ты или мертв, вскоре это начинает доставать. Мы хотим, чтобы нас увидели. Мы хотим приходить к людям, если они рады нам, а если они не рады нам, это вселяет печаль, как когда-то при жизни.

И все же это была не жизнь, то состояние, в котором он пребывал. Оно столь же далеко от жизни, как пицца, которую подают в самолете, далека от Италии, даже если в тот момент ваш самолет пролетает именно над Италией. Люди не видели Хэнка, и его начал одолевать голод. Нет, пища ему была не нужна, но разве мы с вами никогда не заходили в кафешку и не заказывали себе что-нибудь перекусить просто так, от нечего делать, а ведь мы с вами отнюдь не привидения. Девушка у стойки встала и посмотрела на рот медового медвежонка. Медвежонок был сделан из прозрачного пластика, а вместо органов, костей и крови внутри у него был мед. Девушка у прилавка была совсем юной, и звали ее Лайла, если это имя не прикол, и она пристально разглядывала отверстие в голове этого самого медведя, пытаясь понять, в чем дело.

– Он все равно липкий, – крикнула девушка, обернувшись. Хэнк стоял совсем близко, никому не видимый, надеясь, что она поднимет глаза и, если он попросит, даст ему пончик. Пончики лежали тут же, под прозрачной крышкой, покрытые слоем сахарной глазури, в ожидании той секунды, когда кого-то из них выберут, и тогда эта хорошенькая девушка зажмет их щипцами и вытащит наружу. Но Хэнк ощущал пустоту, как обычно бывает с теми, на кого не обращают внимания, и потому покинул заведение, ничего не отведав. На протяжении почти половины пути его переполняла печаль. Он прошляпил собственные похороны, потому что никто не удосужился сказать ему, когда те состоятся, а еще его постоянно преследовал вопрос: а вдруг это действительно рай, и он своим поведением все только портит? Неужели даже здесь он способен лишь все испортить?

И причина этому беспокойству – любовь. Надо сказать, с ней вечно случаются подобные вещи. Вы видите человека, и вам хочется расплакаться.

– Поставь на место медового медведя, моя дорогая, та, о ком я так долго мечтал, и взгляни на меня! Принеси мне пончик, которого жаждет моя душа!

Но все это время вы, к своему разочарованию, понимаете: предмет вашего обожания о вас и не ведает. Хэнк какое-то время, словно футбольный мяч, погонял по улице какой-то мусор, затем, неслышный и незримый, влетел в чей-то дом. Его обитатель как раз вскрывал конверт. Где-то дальше в этом же квартале жила соседка, женщина гораздо старше его по возрасту, она и отправила письмо. Хэнк обнаружил, что ему ничего не стоит прихватить со стола ручки – теперь вы знаете, куда они пропадают, когда вы не можете их найти. Но его за этим делом застукал кот.

– Мистер Миттенс, в чем дело? – поинтересовалась у кота женщина. – Признавайтесь, что вы такого увидели, мистер Миттенс? Почему вы так странно себя ведете?

Хэнк показал коту средний палец, причем уже не в первый раз, и пошел себе дальше, держа ручки словно букет чахлых роз, потому что был уверен на все сто процентов, что его никто не видит.

Как выяснилось, он был не прав. Вернувшись в парк, Хэнк вновь посетил место преступления, возможно, в надежде, что застанет там преступника. Он прошел к конюшням, где девочки любовались лошадьми, в то время как мальчишки мечтали о том, когда же наконец их отпустят домой. Хэнк старался держаться подальше, по опыту зная, что лошадь – животное непредсказуемое. Вместо этого он постоял на газоне, отбрасывая тень на женщину, которая, сидя на одеяле, поглощала печенье. Моя жена обожает печенье, обычное печенье с шоколадной картинкой наверху, на которой изображен мальчишка, поглощающий это самое печенье. То есть мальчишка на печенье видит печенье на печенье, так что чему удивляться, что женщина заметила Хэнка и сказала, обращаясь к нему:

– Эй!

– И вам тоже эй! – радостно отозвался Хэнк.

– Я хочу сказать, ты загораживаешь мне солнце, – ответила женщина, правда, с улыбкой. – Присаживайся на одеяло, а не то ты застишь мне свет.

Хэнк сел на одеяло, и теперь солнце освещало их обоих.

– Можно мне одно печенье? – спросил он.

– Боюсь, что нет, – ответила женщина. – Мой муж на протяжении многих лет поглощал не только свою долю, но и мою. Я впервые здесь в парке одна, без него. И дала себе слово, что съем все сама, а Джо не получит ни печенюшки. Пусть даже не рассчитывает.

– Смотрите, как бы вам не стало плохо, – предостерег ее Хэнк.

– Я и сама боюсь, – согласилась женщина. – Когда семейная лодка разбилась, некому подержать вам в туалете голову, если вас вдруг начнет тошнить. Но есть и иные причины. Дело не в одном лишь печенье.

– Разумеется, не только в нем, – поддакнул Хэнк.

Женщина вздохнула. Шутки насчет печенья иссякли, и теперь она смотрела в сторону конюшни, где, каждая в своем отдельном стойле, жили лошади.

– Все это очень печально, – призналась женщина, – а еще печальнее, что я говорю об этом в парке и причем с совершенно незнакомым человеком.

– Значит, ты меня не помнишь, – сокрушенно вздохнул Хэнк. – Я Хэнк Хейрайд.

– Хэнк Хейрайд? – переспросила женщина. – Это твое настоящее имя? Уж больно странно оно звучит.

– Мое собственное, – ответил Хэнк. – Мы с тобой вместе учились в одной школе. Ты – Эдди Тархьюн.

– Учились в одной школе? – в очередной раз переспросила женщина.

– Ну да, вспоминай. Сороки, вперед! – подсказал Хэнк. – Ты еще была в классе у мисс Уайли.

– Хэнк Хейрайд? – повторила женщина по имени Эдди. На мгновение она подняла глаза, словно Хэнк по-прежнему загораживал ей солнце. – Хэнк Хейрайд? Быть того не может!

– Очень даже может. Я еще был всю дорогу тайно влюблен в тебя.

– В классе мисс Уайли? – спросила Эдди. – Той самой, что читала нам рассказы про рыцарей и все такое прочее? Помнится, она обожала старые стихотворения про любовь.

– Тогда ты даже не замечала моего существования, – пожаловался Хэнк.

– Ну, в этом нет ничего удивительного, – ответила Эдди. – И чем я занималась в классе все то время, пока ты был в меня тайно влюблен?

Хэнк тоже посмотрел на лошадей. На мгновение его взгляд задержался на птице, и та рухнула на забор, после чего упала на землю, мертвая и неуклюжая.

– Я дергал тебя за волосы. У тебя еще была ручка, такая красная с золотыми буквами вдоль одной стороны, если не ошибаюсь, название какой-то компании. Колпачок у нее был странной формы, словно край пирса. Если хочешь, я могу нарисовать его для тебя по памяти. У тебя была привычка ее жевать, после чего ты проводила ею по волосам, и тогда твои волосы накручивались на ручку, словно струи водопада.

– Скажи мне, – произнесла Эдди, – скажи мне, что ты не любил меня после этого и не преследовал меня по пятам, что ты попал сюда совершенно случайно.

– Нет, нет и еще раз нет, – заверил ее Хэнк. – Я просто смотрел на тебя и думал о той песне, в которой говорится, что дело не в улыбке и не в прическе, хотя, наверное, в них-то все и дело.

– Знаешь, мне как-то не по себе, – заметила Эдди. – Признайся честно, ты после школы выслеживал меня?

– Нет, боже упаси! – поспешил успокоить ее Хэнк. – Да и песня с тех пор мне разонравилась. Она ужасно дурацкая, эта песня, а потом я окончил школу и…

– И что?

– То, – ответил Хэнк, – что я узнал. Оказывается, есть и другие виды любви. Можно сказать, что моя жизнь была не подарок. Но я пришел сюда в парк вовсе не за тем, чтобы найти здесь тебя. Я сюда какое-то время не приходил, потому что меня здесь избили и даже пырнули ножом.

– О господи! – ахнула Эдди. – На вид ничего такого не скажешь. У тебя очень даже цветущий вид. Надеюсь, ты не умер?

Хэнк решил, что сказать правду еще не настал момент. Собственно, такого момента никогда не бывает, особенно если вы кого-то встретили и тотчас оглушили этого человека своим самым огромным секретом как раз тогда, когда человек этот пытается радоваться жизни. Вполне естественно, возникает желание спрятать худшие стороны своей натуры в тени, и при этом вы хотите, чтобы солнечный свет пролился на наши черты характера подобно струящимся золотистым волосам.

– Надеюсь, что нет, – ответил Хэнк. – Похоже, ты вернула меня к жизни.

И здесь мы снова устроим небольшой перерыв, потому что события, которые последовали, описать невозможно. А если возможно, то вкратце. Короче, Эдди поделилась с ним печеньем, но это не то описание, которое я имею в виду. Куда ближе к истине будет сказать, что у нас с женой был когда-то автомобиль. Тогда мы еще не были женаты и как раз перебрались на жительство в Нью-Йорк и ехали куда-то, чтобы снять недорогое жилье с недорогой мебелью. Почему-то мы с женой оба молчали, без каких-либо видимых причин, а мимо нас, то и дело подскакивая в окне, проносился пейзаж – плоский, ничем не примечательный, если не считать указателей, подсказывающих, где делать поворот. Мы ехали молча, молча, молча, молча, и лишь мотор урчал, пока мы приближались к недорогому дивану, который был нам по средствам, или же торшерам, и неожиданно моя жена нарушила молчание и что-то произнесла.

– Печенье, – промолвила она.

К чему она это сказала? Впрочем, какая разница. Зато весь оставшийся путь мы с ней хохотали, потому что фишка всей этой истории отнюдь не в печенье. Все дело в любви. Моя жена может съесть все печенье на свете, и это никоим образом не изменит моей любви. Даже если бы она и вправду съела все печенье, я бы подержал ей голову, пока ее будет рвать, потому что это тоже любовь, некая ее часть. Вот почему не важно, дала Эдди Хэнку печенье или нет. Печенье – не самое главное. Нет, главное – не печенье, и даже не пончик, одиноко томящийся под пластиковой крышкой, и не лошади на лугу, и не мед в медвежонке, и не вместительный мешок, который будет застегнут на молнию, когда наш день в парке подойдет к концу. Реален лишь смех, который наполняет собой автомобиль, когда вы катите куда-то через всю страну, направляясь в нужное вам место, и вместе с вами в вашей машине едет любовь. Так что дело не в самих вещах, а в том, как они происходят, и Эдди и Хэнк друг в друга влюбились. Вполне естественно, они пошли в ресторан, вполне естественно, они легли в постель, и под конец вечера им было уютно вместе. Эдди поднялась с кровати – она даже не стала при этом заворачиваться в простыню, – чтобы принести стакан воды. Ей хотелось пить, но куда главнее было ее тело, которого она ничуть не стеснялась. Эдди застыла в дверях ванной, и они вновь посмотрели друг на друга.

– У тебя красивое лицо, – заметила она. – А главное, Хэнк Хейрайд, даже не верится, что ты не торгуешь собственной задницей.

– Нет, не торгую, – сказал Хэнк. – Ты, наверное, имеешь в виду другого парня. Помнишь Кита, того самого, что участвовал в соревнованиях по плаванию? У него была еще такая красивая фамилия.

– У тебя тоже фамилия ничуть не хуже, – заметила Эдди и добавила: – Кстати, ты не голоден? Может, куда-нибудь сходим? Раз обед уже прошел, пусть это будет ранний ужин. Здесь недалеко за углом есть чудный китайский ресторанчик. Какой-то «Фонарик», только вот не помню точно какой. Я там не была с тех самых пор, когда мы с Джо поругались, вернее, даже подрались. Это была настоящая драка, но с тех пор все уже успело порядком подзабыться, так что, по-моему, можно туда сходить. Там подают чудные жареные пельмени.

– Меня устраивает, – ответил Хэнк. – Я бы не отказался от чего-то вкусного. Например, от цыпленка.

– Мы действительно учились с тобой в одной школе? – спросила Эдди. – Потому что я тебя что-то не припомню.

Хэнк уставился в потолок и запел:

 
Мы Сороки Монтеверди.
Мы сильнее всех на свете.
Мы всегда идем к победе.
Вам она совсем не светит.
Мы заклюем вас как горох,
Обрушим все преграды.
И вам не одолеть Сорок,
Вам не видать пощады!
 

Вскоре они уже пели дуэтом, Эдди завалила Хэнка на постель и улеглась на него сверху.

– Кошмарные слова, – сказала она его прикрытому простыней животу. – Особенно припев, где никому не видать пощады. Даже не верится, что такое можно петь, и все-таки мы это пели, причем с каким злорадством! Кстати, я была участницей группы поддержки.

Хэнк помнил Эдди в форменном свитере, какие раздавали участницам. Тогда ее губы были полны пения, а теперь они принадлежали ему, и это оказалось сродни чуду. Но самым главным чудом было то, что она его видела.

– Я помню, – ответил он.

– Тогда мы не задумывались о смерти, – негромко произнесла она. – Вернее, я не задумывалась, пока была замужем за Джо – пока мы с ним не расстались. А расстались мы с ним в китайском ресторане.

– Может, нам туда лучше не ходить? – спросил ее Хэнк.

Эдди приподняла простыню и отпустила. Простыня спланировала на его обнаженное тело, словно костюм привидения.

– Извини, – сказала она. – Просто с тобой я словно пытаюсь начать все сначала. Так уж получается, что при этом я то и дело выпускаю на волю призрак Джо. А ресторан хороший. Обещаю тебе, что не разревусь, когда мы туда придем.

– Уговорила, – произнес Хэнк и подумал, что, кажется, настал момент рассказать ей всю правду о себе и про тот день в парке. Но почему-то ему не хотелось этого делать, что тоже вполне естественно. Боже, каким ударом будет для нее, признайся он честно, что сейчас о его существовании знает разве что мистер Миттенс. Так зачем? Зачем так поступать? И без того вокруг полно вещей, которые сродни привидениям, которые вроде бы есть и которых вроде бы нет. Я, например, был внутри одного здания за день до того, как оно обрушилось. Я перешел одну улицу всего за несколько часов до того, как там произошел несчастный случай. Я едва не женился на ней, и что теперь? Я бросил ее, и видите, что произошло. Я мог бы быть богатым, мертвым, женатым, счастливым, меня могла сбить машина, похоронить под собой огненная лава. Мне часто снится, что могло бы произойти со мной, если бы не произошло то, что произошло. Хэнк смотрел на Эдди и представлял себе, что произошло бы, узнай она, кто он такой на самом деле, что внутри, под кожей, у него не сердце и не кровь, а призрак того, кого, подобно птице, зарезали на газоне в парке. Эдди наверняка стала бы думать о нем хуже, узнай она, что он не тот, за кого себя выдает. Вместо этого он предложил пойти в кафе, однако Эдди уже спала, и на ее лице толстым слоем крема лежали сновидения. Хэнк отлетел в сторону, чтобы покопаться в ее личных вещах. Что вполне естественно. Вполне естественно также вовремя остановить себя, чтобы тот, в чьих личных вещах вы роетесь, не рассердился на вас, когда проснется. Но Хэнк не стал себя останавливать.

Дорогой Джо, – говорилось в письме.

Окно без тебя, негодяй, дребезжит на ветру. А все из-за деревьев, потому что они, мерзавец, качаются на ветру, отчего ветки и листья царапают по стеклу. Если так будет продолжаться и дальше, ты, последний подлец, а не муж, то постепенно от нашего дома вообще ничего не останется. Мне все про тебя известно, вся твоя подноготная, хотя от этого мало пользы. Скажи, что мне делать с твоими автомобильными номерами? И еще признавайся честно, где ты спрятал ключи, чтобы мы ненароком не захлопнули дверь этого шаткого домишки. Какая мне польза от того, что ты носишь брюки именно такого размера и предпочитаешь сыр с плесенью? Кто откроет утром дверь, кто достанет из пластикового пакета газету, если пойдет дождь? Мне никогда не вернуть тех мгновений, когда я пыталась угодить твоим родителям. Я сдвигаю твои любимые помидорчики на край тарелки, поганец ты этакий, но рядом нет никого с вилкой, кто готов их съесть. Я люблю тебя, мне тебя недостает, подлец, подлец, подлец, подлец, немедленно возвращайся и убери луковую шелуху, которую ты оставил после себя, и подрежь ветви, чтобы они не царапали по стеклу и я могла нормально выспаться.

Я тут познакомилась с одним парнем. По сравнению с тобой, Джо, он просто призрак, а не любовник. Он вряд ли будет со мной хорошо обходиться, мерзавец ты этакий, и он уже наврал мне с три короба. Послушать его, так мы с ним ходили в одну школу. Говорит, что его зовут Хэнк Хейрайд, но я сказала ему, что не помню парня с таким именем и проверю, не врет ли он. На самом деле мне нет нужды проверять, Джо. Потому что я знаю, что Хэнк Хейрайд умер, об этом писали в газете, ведь знаю же я, как делать коктейль, который ты любил, – для него нужен джин, бренди, лимон, сахар; все хорошенько смешать, добавить имбирного пива и украсить ломтиком огурца, если тот еще остался. Кстати, коктейль называется «Похмельный мерзавец», ты, мерзавец. Наверное, я придумала этого моего нового дружка, чтобы только не быть одной. Наверное, мне ужасно грустно и тоскливо без тебя. Живо возвращайся, засранец. Ты забрал с собой все ручки, кроме этой, оставил мне только печенье, но какая мне разница, если со мной нет моего Джо. Господи, надеюсь, я не отослала это письмо. Все, ложусь спать, потому что из-за тебя бессонница меня окончательно доконала.

Люблю и думаю о тебе.

Эдди.

Хэнк закрыл выдвижной ящик и расставил все по местам. Он прижался лбом к дребезжащему окну и принялся смотреть, как по улице, не замечая его, идут люди. Мокрый от дождя полицейский. Две девушки – не иначе как возвращаются откуда-то – тянут за собой чемоданы. Вон какой-то человек ищет газету, чтобы использовать ее вместо зонтика – а что ему еще остается, если на улице ливень.

– Печенье, – произнесла Эдди и открыла глаза. Она видела его перед собой, и какое-то мгновение они оба были счастливы. – Мне приснился сон, – сказала она, хотя здесь и без этого полно сверхъестественных вещей, – будто у меня другой бойфренд, который, если я правильно помню, любил снимать на видеокамеру. Мы с ним занимались любовью в лесу.

Что-то случается с вами, стоит вам умереть. Вам больше не интересно слушать чужие истории.

– Тогда тот другой парень потянулся к своему рюкзаку, и я подумала, что у него там оружие, а потом увидела, что на самом деле это печенье, точно такое же.

Она умолкла, видя, что он ее не слушает. Хэнк стоял в дверях, завернутый в простыню, и ужасно напоминал рассерженного фараона.

– И давно ты догадалась?

– Так ты, мерзавец, прочел письмо? – вздохнула Эдди и дотронулась кончиками пальцев до лица, словно проверяя, плачет она или нет. – Оно было в ящике! К тому же это секрет, по одной важной причине.

– И давно ты догадалась? – повторил Хэнк свой вопрос.

– Давно, потому что ты сам ничего мне не сказал, – ответила Эдди. – По-твоему, я не читаю газет, Хэнк Хейрайд?

– На твоей табуретке лежат пять газет, и все как одна до сих пор в пластиковой обертке.

– А ты, – парировала Эдди, – в парке держал в руках мою ручку. Вернее, ты держал не одну, а сразу несколько, но та была красная с золотыми буквами, и ты упомянул ее в придуманной истории. Как только ты посмел это сделать, когда я первым делом сказала тебе, что мне грустно и что у меня разбито сердце? Ты кинул меня, Хэнк. Я думала, что мы с тобой куда-нибудь пойдем, и все это время я знала, что мы пойдем с тобой куда-то еще, чтобы ответить на твой вопрос.

– Пожалуйста, не смотри на меня так, будто я загораживаю тебе свет, – сказал Хэнк. – Я знаю одно место, где подают классные коктейли. Я закажу для тебя коктейль, Эдди.

– При чем тут коктейль? – возразила она.

– При том, что его можно выпить, – сказал Хэнк. – Мы друг про друга кое-что узнали, так почему бы не сходить куда-нибудь?

– Ты не тот, за кого ты себя выдавал, – возразила Эдди. – История моей жизни совсем не та, что ты рассказал.

Она печально провела пальцами по стене, словно это было последнее, что осталось от дома.

– Там и кормят вкусно, – продолжал Хэнк. – Классная музыка, вкусная еда, коктейли.

– Нет, нет и еще раз нет! – воскликнула Эдди. – Идет дождь. По-моему, лучше будет посидеть в кафе, Хэнк. Оно здесь рядом, буквально за углом. Надевай ботинки, котик.

Она бросила взгляд на его ботинки и тотчас расплакалась. Хэнк по воздуху подплыл к ней. Он понял – наверное, то же самое она когда-то говорила своему мужу, то есть про ботинки. Но что еще он мог сделать, кроме как их надеть? Ее тонкая блузка лежала на стуле вместе с ключами, которые она бросила, и они вышли вместе под одним зонтиком, который Эдди купила накануне, чтобы не портить волосы в дождливое время года. Снаружи люди спешили по своим делам, а на углу громко и безутешно рыдал маленький мальчик. Как оно естественно, это горе, которое впервые дает о себе знать, когда вы еще совсем малы, и которое никогда не оставляет ваш дом, куда бы вы ни переехали, и все равно все вокруг пытаются заткнуть ребенку рот, чтобы тот прекратил реветь.

По крайней мере внутри было сухо, хотя и довольно убого. Хэнк и Эдди прошли мимо незнакомой, явно подвыпившей женщины и одинокого мальчонки, что маялся возле музыкального автомата, и сели как можно дальше от окон, на которых все еще красовались рождественские картинки. В такой день, мертвы вы или живы, лучше не обедать в кафе. Меню не радовало; черная грифельная тоска одиноко стояла в углу, из чего следовало, что никакого супчика дня не предвидится – даже не мечтайте. Эдди и Хэнк развернули салфетки и, к своему великому сожалению, я должен это признать, принялись препираться.