Текст книги "Тайна брата"

Автор книги: Дэн Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Доверие

Из кухни льется мощный запах кофе.

– Я видел, как ты разговаривал с Лизой с той стороны улицы, – говорит дед, выглядывая в коридор.

– Мы с ней в магазин ходили, – говорю, снимая ботинки. – Я не…

– Знаю, не переживай. Я вас видел. Голодный?

– Не слишком. Посижу пока наверху.

– Стефан скоро вернется. – Это Ба высунулась из кухни. – Сегодня у нас колбаса с хлебом.

Улыбаюсь, делая вид, что я весь в предвкушении, а потом спешу наверх, прыгая через две ступеньки. Я и без бабушкиной подсказки знаю, что Стефан вот-вот придет домой, и мне хочется подглядеть, один он пойдет или с той девчонкой, о которой рассказывала Лиза. Стекло холодит щеку, но угол неудачный, так что я вижу лишь кусочек Эшерштрассе. Придется открыть окно.

На улице никого, если не считать скворцов, рассевшихся по крышам. Взгляд упирается в дом Лизы. Вообще-то он неотличим от других, но мне кажется особенным.

Там живет моя подруга.

Я, конечно, выставил себя придурком, когда ляпнул про полукровку и полез жать руку, но Лиза все равно поделилась со мной шоколадом и назвала меня другом.

Мальчикам не положено играть с девочками, но мне так понравилось, когда она взяла меня за руку.

Погружаюсь в мечты, как Лиза выглянет из окна и помашет мне. Из размышлений меня вырывает смех на улице. Вот он, Стефан, действительно идет с девчонкой.

Вот еще двое прохожих возвращаются с работы, но от Стефана с подружкой веет особым духом. Они бросаются в глаза, хоть на брате и нет привычной пестрой одежды.

С тех пор как мы переехали к деду с бабкой, Стефан предпочитает не выделяться, поэтому носит черные штаны и надевает под куртку обычную белую рубашку. На девчонке темная юбка и светло-бирюзовая блузка. Ростом она почти с брата, распущенные волосы развеваются на ветру.

Эта пара на других совсем не похожа. Они улыбаются, курят одну сигарету на двоих и не сводят друг с друга глаз. Они не идут, они словно плывут над улицей, будто создания иных миров.

У дверей они замирают лицом к лицу. Стефан щелчком выбрасывает окурок. Они едят друг друга глазами, будто вот-вот поцелуются. Стоят близко, насколько хватает духу. Пальцы встречаются, сперва лишь кончики пальцев, а потом Стефан держит ее за руки среди бела дня, на улице, у всех на виду. От такого зрелища у меня перехватывает дыхание.

Романтическая сцена подходит к концу, и они продолжают путь. У нашего дома Стефан прощается с ней. Снизу доносится стук двери и голоса, а я провожаю взглядом девушку, идущую по улице.

Стоит ей скрыться из виду, как в спальню врывается Стефан. От него пахнет табаком и духами. Во взгляде брата сквозит тревога.

– Дед сказал мне, что случилось. Ты как?

– В порядке.

У меня из головы не идет недавнее зрелище.

– Точно? – Брат изучает ссадины на руке.

– Кусок зуба отколол.

– Дай посмотреть. – Открываю рот, чтобы ему было видно. – Вроде не страшно.

Стефан выуживает из меня подробности аварии и живо интересуется инспектором Вольфом. На его лице читается тревога, но стоит мне рассказать о Лизе и о том, как мы подружились, его отпускает.

Про надпись на стене я молчу, как и про дыру в куртке брата.

Мой рассказ завершен. Брат с улыбкой вытаскивает из рубашки пачку сигарет и швыряет на подоконник.

– Здорово, что ты заводишь друзей, – говорит он, расстегивая пуговицы.

– С каких это пор ты куришь? – интересуюсь я.

Брат пожимает плечами.

– А откуда сигареты? С черного рынка?

– Черный рынок? – Стефан изображает священный ужас. – Как ты можешь так обо мне думать?

– У тебя будут проблемы.

– Братишка, не переживай за меня, – улыбается он.

– А что это за девчонка была с тобой?

– Подруга с мельницы. – Стефан роняет снятую рубашку на пол. – Правда, красавица?

Брат, достав из комода чистую рубашку, сует руки в рукава и начинает мычать под нос.

– Ты чего мычишь? – спрашиваю я, присаживаясь на кровать.

– Песенку одну.

– Никогда не слышал.

– Конечно, не слышал, – отвечает брат, застегивая пуговицы. – Ты же у нас маленький воин фюрера? Ты… а ну-ка, стой! – Стефан вглядывается в меня из-под длинной челки и щурит глаза. – Как же я сразу не заметил. Кто ты такой и куда дел моего брата?

– В смысле? Это же я.

– А где твоя форма? – Стефан делает шаг назад и нарочито меряет меня взглядом с ног до головы. – Что они с тобой сделали? – Он ходит кругами, тыкая меня в спину и бока. Очень щекотно. – Кто же это так обошелся с моим братом?

– Отвали. – Смех так и рвется наружу. Пытаюсь ткнуть его в ответ, но брат слишком быстрый и сильный. В итоге я падаю на кровать. – Все, сдаюсь!

– Скажи, что я победил.

– Ты победил.

– Скажи, что я самый лучший и самый умный.

– Ни за что!

– Говори. – Стефан опять щекочется. – Говори!

– Ладно, ладно. Ты самый лучший и самый умный.

– Именно! – Отпустив меня, брат садится рядом, и на миг воцаряется тишина. Переводим дыхание.

– Ба сказала, мама сегодня не вставала.

– Неа, – качаю головой.

– Может, завтра встанет.

– Может быть, – смотрю я на него.

– Мы забыли открыть твой подарок на день рождения. – Его подбородок нацелен на комод. – Думаю, тебе понравится.

– Я хотел, чтобы сначала мама поправилась, – никну я. – С ней все будет хорошо? Она как будто тает.

– Вот поэтому ты и должен помогать мне быть сильным, – пихает он меня. – Крепким, как сапог, ваши так говорят?

– Что-то я не чувствую себя крепким, как сапог. – Слезы катятся из глаз, и я стираю их ладошкой.

– Давай тогда откроем твой подарок прямо сейчас. – Брат встает, берет сверток с комода и вручает мне.

Все мои возражения разбиваются о его настойчивость. Развязываю шпагат и осторожно разворачиваю оберточную бумагу. Внутри лежит обычная коробка.

Крышка легко снимается, и оттуда летит на пол резаная бумага. В коробке, словно в гнезде, притаился складной нож.

– Где вы его достали? – спрашиваю я, восхищенно изучая коричневую резную рукоять. – Настоящий, солдатский!

Здоровенное лезвие сверкает в лучах солнца.

– У каждого мальчишки должен быть ножик, а твой сломался, – говорит Стефан. – Мы с мамой накопили денег.

Складывая нож, размышляю, достоин ли я такого подарка.

– Мне сегодня дали зарплату, – сообщает брат за ужином, глядя на Ба. – Вы тратитесь на нас, так что я поделюсь.

– Не обязательно…

– Я решил, так будет правильно. – Стефан достает из кармана пригоршню банкнот.

Вместе с ними появляется на свет маленький клочок черной ткани.

У всех на глазах он падает на пол.

Цветок. Желтая серединка. Белые лепестки.

Брат стремительно хватает его и прячет назад, в карман.

– Стефан, осторожнее с такими вещами, – серьезным тоном просит дед.

– А что это за цветок? Что он значит? – спрашиваю я.

В меня впиваются три пары глаз.

– Чего это вы на меня так уставились?

– Сделай так, чтобы это у тебя никогда не видели, – обращается дед к брату и снова переводит взгляд на меня. – А ты, Карл, не смей рассказывать ни единой живой душе.

– Да объясните же, что значит этот цветок? – требую я.

И замолкаю, потому что на память приходят слова Лизы, как дети доносят на родителей. Все становится понятно. Я точно знаю, почему мне не объясняют про цветок. По той же причине, по которой дома не обсуждали, что папа не хотел идти на войну.

– Вы думаете, что я вас выдам, – говорю я, отступая к выходу с кухни. – Вы мне не доверяете.

Бросаюсь наверх, прямиком в спальню, и захлопываю дверь. Меня накрывает злость и тоска, в голове царит настоящая каша. Но в глубине души мне трудно винить родню за такое отношение.

В подвал

В ту ночь меня будит кошмарный звук.

Только что я лежал и размышлял, как убедить Стефана рассказать о цветке, а в следующий миг меня подбрасывает в кровати от жутких сирен воздушной тревоги.

Тело сковано ледяным страхом. Сбросив одеяло, высматриваю Стефана. Увы, в комнате слишком темно, только искры и разводы танцуют перед глазами.

– Ты как? – напряженно спрашивает брат.

– Нормально.

– Здорово. Все будет в порядке. С нами все будет хорошо. Спускаемся в подвал… вместе с мамой, – говорит брат, и я понимаю, о чем идет речь. Маму придется как-то поднять.

Нащупав фонарик, включаю его. Мы ныряем к маме в комнату раньше, чем Ба с дедом выходят к лестнице.

– Мама, пойдем в подвал. – С этими словами брат стягивает с мамы одеяло. – Быстрее. Они летят.

Времени почти нет. Сирены надрываются уже несколько минут, значит, самолеты скоро будут здесь.

Мама кое-как продирает глаза.

– Оскар? Это ты?

– Нет, это мы, Карл со Стефаном.

– Что случилось? – Она садится, смотрит вокруг, и в ее голосе сквозит недоумение. – Что, налет? А… я лучше тут останусь. Не бойтесь за меня.

– Нет, мы тебя тут не бросим.

Мать пытается лечь, но дед приходит на помощь, и они со Стефаном тянут ее за руки.

У меня в голове мелькают образы бомб, падающих с неба. Смертоносный дождь сыплется из летающих чудищ прямо нам на головы, и мы исчезаем в огненном вихре.

– Мама, пожалуйста, – молю я. – Прошу тебя, пойдем с нами.

– Оскар?

– Это Карл. – Я беру маму за руку. – Вставай, пожалуйста.

– Тебе страшно? – спрашивает мама.

– Конечно. Мама, вставай.

– Хорошо, радость моя, встаю.

Мама выбирается из кровати, Стефан подхватывает ее за талию и ведет вниз.

Дед уже возится с люком под лестницей. Тот заклинил, приходится как следует дернуть. Наконец в полу открывается провал.

– Полезайте, – командует дед. – Быстро вниз.

В подвале нас встречает заплесневелая куча всякого хлама и древних сокровищ. Старинный сундучок матроса, оплетенный толстыми железными лентами. Штабель стульев с облупившейся краской. Дряхлый велик и парафиновый обогреватель, от которого пахнет машинным маслом.

В дальнем углу мрачным демоном затаился котел. Сейчас лето, поэтому он дремлет, но зимой дед накормит его сверкающими кусками угля, и в нем оживет ревущее пламя. И тогда мы услышим, как бурчат трубы, лязгает железо и шипят паром батареи.

Мы со Стефаном часто подначивали друг друга спуститься по шатким ступеням и сидеть здесь, в темноте, сколько выдержишь. Раньше в подвале обитали монстры и призраки. Теперь здесь поселилась надежда. Подвал может спасти нам жизнь.

Дед разгреб пятачок под голой лампочкой, разгоняющей тьму, и поставил стулья, чтобы пережидать налет сидя. Еще он сделал полки, где стоят банки гвоздей и шурупчиков, всякие крючочки и проволочки, а Ба организовала продуктовый запас на случай, если мы застрянем тут надолго. И раз в несколько дней мы меняем воду в ведрах, чтобы всегда был свежий запас.

Сирены едва пробиваются через закрытый люк, но когда посыплются бомбы, мы их почувствуем.

Я только раз попадал под авианалет, еще в городе. Та ночь стала самой пугающей и будоражащей в моей жизни. Бомбы падали целую вечность, и земля содрогалась под нами. Мы сбились в кучу в убежище под домом, а когда вылезли, вдалеке что-то горело. На следующий день в школе только и разговоров было, что о разрушениях да о ненавистных врагах.

Сейчас я не чувствую ничего.

– Может, ложная тревога? – шепчу я, потому что в такой обстановке не хочется говорить в полный голос.

Дед, качая головой, поднимает палец.

– Прислушайся.

Бум-бум-бум-бум. Бум.

Хоть и слабый, звук явственно долетает до нас.

Бум-бум-бум-бум. Бум.

– Это не бомбы, это восьмидесятивосьмерки, – говорит Стефан.

– Твоя правда, – кивает дед.

Это звук 88-миллиметровых зенитных орудий, защищающих город. Их расставили по маршруту вероятного подлета врага, но передвинуть их несложно – цепляешь к трактору или вездеходу и тащишь, куда нужно. Зенитки плюются в небо железными тучами, и вражеские самолеты с воем падают оземь. В расчетах орудий много ребят из гитлерюгенда, им не терпится пострелять по противнику. Я всегда надеялся, что в свое время меня тоже возьмут.

– Что-то бомб не слышно, – говорю.

Зенитки продолжают кашлять снарядами. Даже без бомб на улице сейчас опасно. Зенитная шрапнель падает сверху раскаленным дождем.

– Они метят в мосты и дороги, во всякие заводы и прочие такие штуки, – успокаивает меня дед. – Простых людей они не бомбят.

– А в Мюнстере бомбили, – испуганно рассказывает Ба. – Бросали куда ни попадя. По радио говорили, количество жертв до сих пор неизвестно.

– Мюнстер-то большой город. Мы им неинтересны. – Дед щурится и решительно качает головой.

Не хочу об этом думать. Пусть все прекратится. Что для меня была война раньше? Радостное предвкушение. Желание быть лучше всех. Гордость за отца и за Германию, которая всюду строит хорошую жизнь, как у нас. Теперь война – это смерть и страх. Это грустная мама. Не хочу. Не хочу войны.

Прижимаюсь к маме, обнимаю ее, и на миг появляется жуткое ощущение, будто у меня в руках кукла. Будто мама вовсе меня не замечает, и это хуже, чем если бы на нас упала бомба и нас завалило в темном сыром подвале. На ум приходят мамины слова, когда мы пытались вытащить ее из постели.

«Я лучше тут останусь», – сказала она, словно не хочет никуда идти. И налет ее не тревожит.

Словно она готова к смерти.

– Мамочка, – шепчу я, стискивая объятия. – Мамочка.

И в ней просыпается искра жизни, будто мама очнулась от долгого сна. Она поднимает руки и прижимает меня к себе. Трется лицом о мои волосы. Целует и тискает меня.

– Честное слово, все будет хорошо, – обещает она.

Меня одолевает удивление пополам с робкой радостью. Стефан, распахнув глаза, смотрит на маму. Ба с дедом тоже изумлены тем, что та открыла рот.

– Простите, что со мной было столько возни, теперь будет проще, – хрипло говорит мама, глядя на всех по очереди. – Мне так жаль. Я была…

И водопад слез, который все эти дни упирался в плотину, течет по ее щекам.

– Милая, поплачь, поплачь, и станет легче, – радостно и печально уговаривает Ба, и глаза у нее тоже блестят.

Я так бы и сидел вместе с мамой, но Ба с дедом отодвигают меня и сами обнимают ее.

– Как же мне его не хватает! – всхлипывает мама.

Ба прижимает ее к груди.

– Нам всем его не хватает. Но в нашей памяти останется все хорошее, что было…

– Как папа летом гонялся за нами по саду с ведром воды? – Стефан смотрит на меня. – Или как он приходил домой и просил нас поискать у него в карманах, и там лежало по шоколадке на брата?

От этих воспоминаний на лице появляется улыбка. Представляю, как папа входит в дверь и устраивает целое представление, хлопая себя по карманам, якобы оставил в куртке что-то важное. Как он смеется, убегая от нас, а мы ловим его, чтобы отнять сласти. Как нарочно спотыкается, чтобы мы догнали его.

Пусть мама плачет. Мы рады, что она пришла в себя. У нас царит оживление. Пусть снаружи воют сирены и грохочут зенитки, нам хорошо. Мама слушает, как мы вспоминаем папу, и на лице ее появляется слабая улыбка. Оказывается, нужен был авианалет и темный подвал, чтобы мама пошла на поправку.

До полного выздоровления далеко, но начало положено.

Полчаса, как стихли сирены и грохот орудий. Наконец дед решает, что можно выйти из убежища.

– Странно, что не было взрывов, – говорит Стефан, карабкаясь по ступеням.

– Может, просто далеко? – говорю я, но сейчас мои мысли целиком занимает ожившая мама.

– Все равно было бы слышно, – продолжает размышлять Стефан. – Чушь какая-то.

– Давай выйдем на улицу и глянем, – предлагает дед.

– Думаешь, уже можно? – волнуется Ба.

– Думаю, да. Сирен ведь нет?

Я цепляюсь за маму, потому что отпустить ее пока не готов. Так вместе и выходим на Эшерштрассе.

Другие мужчины, женщины, дети тоже выходят на улицу, поднимают глаза и застывают с распахнутыми ртами. Люди стоят молча, словно призраки, и тишина пугает.

К такому нас жизнь не готовила.

Конфетти

Самолеты бросали совсем не бомбы.

Осветительные ракеты и лучи прожекторов выхватывают из темноты бумажное конфетти. Листовки кружат в воздухе, вьются, трепещут, планируют на землю. Ветер подхватывает их и вновь швыряет вверх. Бумага волшебным дождем сыплется на нас.

Листовки усеивают крыши, дорогу, тротуары. Ветер прижимает их к стеклам, лепит на машины, несет по улице, как мусор после карнавала.

В небесах столбы прожекторов ласкают свод облаков, рисуя сверкающие круги, сочащиеся кровавыми каплями осветительных ракет. Те, опускаясь на парашютах, шипят, словно падают в воду. Дьявольское, но по-своему изумительное зрелище, оно гипнотизирует и пугает.

От неба, где бумага пляшет в лучах света, невозможно отвести взгляд.

– Правда, здорово? – спрашивает голос сбоку.

Тру затекшую шею, а глаза нашаривают собеседника.

– Как большой праздник. – У Лизы такая же пижама, как у меня, и улыбка до ушей.

– Это что такое? Что вообще происходит?

Малышня гоняет конфетти по дороге, хохочет, поднимает бумажные вихри, швыряет белые листья в воздух, но родители спешат оттащить детей. Отобрав листовки, взрослые роняют их под ноги, будто бумага жжет пальцы.

– Это все враки, ужасные враки, – качает головой фрау Остер.

– Конечно, – подтверждает ее соседка, сочувственно гладя фрау Остер по руке. – Вашему мужу ничего не грозит.

– Похоже, герр Гитлер сильно их прижал, раз они выкидывают такие фортеля, – соглашается герр Финкель, скомкав листовку и швырнув под ноги. – Не переживайте, скоро мы разделаемся с этими русскими. Потом англичане поднимут белый флаг, и тогда ваш муж вернется домой.

– Им не обмануть нас этой чепухой. – Фрау Остер хватает маленького сына за руку и тащит домой.

Герр Финкель, проводив ее взглядом, поднимается к себе в квартиру над магазином. Однако, скрывшись из вида собравшейся толпы, подбирает листовку и, настороженно оглянувшись, прячет сложенную пополам бумагу в карман.

Пока я наблюдаю за герром Финкелем, ветер швыряет листовку мне под ноги. Пока я за ней нагибаюсь, герр Финкель успевает раствориться в темноте.

– Мама говорит, что это пропаганда. – Голос Лизы возвращает меня в реальность. – Чтобы мы не хотели войны.

Бумага у меня в руках – как двойная открытка, только тонкая. В красных отсветах догорающих осветительных ракет мерцает рисунок, и мне хочется понять, что так взбесило фрау Остер и почему герр Финкель сунул листовку в карман.

Листок трепещет на ветру, но фигуру на картинке сложно не узнать.

Фюрер, в фуражке, в длинном кожаном плаще и черных сапогах, выглядит очень стильно. Ладони сложены на уровне груди, будто он чему-то радуется.

У его ног навалены груды мертвых солдат в немецкой форме. Одни раскинули руки, другие скорчились. Трое мертвецов, те, что ближе всего к фюреру, лежат на спинах, у них распахнуты рты. Невидящие глаза вперились в вождя.

В небесах над головой фюрера сияют кроваво-красные слова:

– Прямо как на стене написано. – Лиза склоняется над листовкой, чтобы лучше видеть. Ее палец постукивает фюреру по голове. – Только глянь, кто у нас тут. Смотри, как улыбается.

Картинка приковывает мой взгляд.

– А что сзади? – толкает меня локтем Лиза, чтобы я перевернул бумагу. – Что пишут?

Девочка тесно прижимается ко мне, волосы у нее распущены, и ветер играет с ними. Локоны ласкают мое лицо. Щекотно. Отмахиваюсь рукой, чтобы не мешали читать.

– …брось.

– А? – Обернувшись, встречаюсь глазами со Стефаном.

– Брось, – цедит он, стиснув зубы. – Сейчас же.

Ба с дедом смотрят на меня. И мама. Все смотрят на меня.

– Брось, – повторяет Стефан и тянет руку, чтобы вырвать у меня листок. Бумага с треском вылетает из пальцев и падает на землю, где ее подхватывает ветер.

– Уй, – хмурюсь, наблюдая, как листок улетает вдаль по улице. – Ты чего это? Зачем…

– Могут увидеть, – отвечает брат, настороженно оглядываясь.

– Я только хотел прочитать, что пишут.

Лиза стоит позади меня и смотрит на Стефана. В ее взгляде читается благоговение. Как бы мне хотелось, чтобы она когда-нибудь так же посмотрела и на меня.

– Пошли домой. Лиза, к тебе тоже относится, – говорит дед. – Скоро приедут убирать, и лучше бы пока не мелькать на улице.

Стоит мне заныть, как Стефан хватает меня за руку. Сопротивляться бессмысленно. Я только выставлю себя дураком перед Лизой. Брат гораздо больше и сильнее.

– Увидимся завтра? – спрашивает Лиза.

Я вижу у нее на лице разочарование, но не знаю, с кем ей жалко расставаться, со мной или с братом.

– До завтра, – киваю, и Стефан, затащив меня в дом, закрывает двери.

– Уй! – вырываюсь я из его хватки. – Зачем ты так? Почему ты меня…

– Дурак! Никто не должен видеть, как ты читаешь такие вещи.

От его крика я вздрагиваю и непроизвольно делаю шаг назад.

– Никто не должен даже подумать, что ты прихватил листовку с собой. Если на тебя донесут, кто знает, что случится с нами? С тобой? – Последнее слово он выделяет голосом, ткнув меня пальцем в грудь. – Если до гестапо дойдет слух, что ты просто читал… За тобой и так все следят. После того как ты сбежал кататься на велике и попался. Знаешь, сколько проблем из-за тебя у Ба и деда?

– Это случайно, я не хотел…

– Попробуй для разнообразия думать не только о себе, но и о других. – Стефан говорит все громче, и я отступаю еще на шаг.

– Ты путаешь мальчика, – говорит Ба.

– А может, пора уже немного его попугать? Может, от страха он начнет соображать?

– Пожалуйста, – просит мама очень тихо, почти неслышно, но все, замерев, смотрят на нее. – Пожалуйста, не надо кричать.

– Правильно, – соглашается дед, ухватив Стефана за руку. – Хватит уже.

– Мальчики, давайте вы пойдете в кухню? – предлагает Ба. – Я отведу вашу маму наверх, а потом спущусь и сделаю чай. Пора успокоиться. И так вечер выдался насыщенный.

Никогда я не видел Стефана таким взволнованным. Он даже сидеть не может, носится по кухне, а глаза смотрят вниз из-под нависающей челки. Туда-сюда, туда-сюда, по черно-белым клеткам шахматной плитки. Туда-сюда.

Мы с дедом сидим за столом и смотрим на Стефана.

Наконец он замирает, облокотившись о раковину, и заводит руки за спину.

– Мне жаль, – говорит он, глядя на меня так, будто вот-вот взорвется. – Зря я кричал. Просто… Нет, если честно, мне не жаль. Просто ты не понимаешь, что творится. – С каждым словом голос становится все громче. Стефан даже поднимает сжатый кулак. – Вряд ли ты знаешь, сколько проблем бывает из-за самых мелких мелочей. Скажет человек, что думает, а потом за ним приходят. Иной раз достаточно, чтобы у тебя нос был слишком длинный, или волосы слишком темные, или стоит не отправить ребенка в «Дойчес юнгфольк».

– Я знаю про…

– Кстати, ты в курсе, что они забрали папу твоей подружки?

– Что? Папу Лизы? Нет, – отшатываюсь я. – Я думал, он солдат, сражается…

– Он был учителем в школе! – кричит Стефан, вбивая правый кулак в левую ладонь. – Не солдатом, а учителем. Отказался вступить в партию, говорил вещи, которые не стоило говорить, в том числе о твоем фюрере, и его объявили коммунистом, забрали, и больше его никто не видел.

– Он был коммунистом?

– Нет, Карл, – качает дед головой. – Он был учителем, а потом Вольф забрал его.

– Наверно, он что-нибудь натворил…

– Он не сделал ровным счетом ничего! – рявкает Стефан. – Когда уже твоя дурная башка поймет?

– Стефан, прекрати, – поднимает руку дед.

– Нет уж, пусть слушает. – Стефан смотрит на деда, а потом втыкает взгляд в меня. – Хватит притворяться. Он должен уяснить, что не обязательно что-то сделать. Достаточно сказать или подумать. Один-единственный человек донесет на тебя в гестапо, и все, пиши пропало. Находятся даже те, кто сдает родичей.

От тяжелого взгляда у меня сводит живот, а Стефан продолжает кричать:

– А знаешь, что случается с теми, кого забирают? С такими, как папа Лизы? Их отводят в управление и там пытают. Заставляют самому подписывать приказ взять под стражу, а потом отправляют в концлагерь и там пытают снова. И эти концлагеря куда хуже, чем тот, где был я. Оттуда не возвращаются. Там умирают от голода. Вот как поступает твой фюрер с инакомыслящими.

– Умирают от голода? – качаю я головой. – Не может быть. Они еще приедут домой. Просто их научат быть правильными немцами. Они там занимаются спортом…

– Карл, там умирают. – Брат снова бьет кулаком в ладонь. – И бедные солдаты в России тоже умирают. Как наш папа. Вот как твой фюрер нас любит. – Стефан, всхлипнув, на миг отводит глаза. Голос его становится тише. – Ты что, правда веришь, что отец хотел ехать на войну?

– Я…

– Черта с два. Папа не хотел уезжать, он хотел остаться с нами. Как он может о нас заботиться, если его отправили в такую даль?

– Не понимаю…

– Нацисты заставили его ехать на войну. Он не мог отказаться. Он хотел остаться, но его забрали силой, ясно? Твой фюрер отнял его у нас. Отправил в бой. Убил его. Листовки не врут.

Стефан замолкает, но слова его эхом звенят у меня в ушах.

Набрав полную грудь воздуха, Стефан зажмуривается. Открыв глаза, он смотрит на меня и качает головой.

– Пожалуйста, скажи, что теперь ты понял.

Киваю. Голова идет кругом от чувства вины, предательства и того, что я был частью этого ужаса. Представляю, как плохо было Лизе, когда забрали ее папу; как тяжело ей даже говорить об этом; что она подумала, увидев меня в форме? Вспоминаю слезы Йохана Вебера и как Аксель Юнг унижал его. Вижу, как Стефана забирали в гестапо, и по шее бежит холодок от мысли, что он мог бы не вернуться. И перед глазами встают кроваво-красные слова: