Текст книги "Стретч - 29 баллов"

Автор книги: Дэмиан Лэниган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Пять фунтов

В пятницу перед уик-эндом у Тома я свернул дела в «О’Хара» пораньше, приехал домой, четыре часа смотрел детские передачи по телевизору и потом собрался за девять секунд. В восемь сел за руль, планируя остановиться по дороге поесть какой-нибудь дрянной еды и прибыть в имение Мэннионов к полуночи. На «диско» с кондиционером, как у Люси, до места можно было добраться часа за полтора, на хекающем «кавалере» – за два с половиной часа. Я протолкнулся на М40 у Актона около 8.30 и тут же оказался в пятничной пробке. Десятки тысяч людей ползли на выход из города, точно угрюмая колонна каторжников – прошли пять метров, остановились, прошли три метра, остановились. У них даже сложились свои грустные песни-псалмы: «О господи, когда это кончится?» и кулаком по рулю; «О господи, когда же мы сдвинемся с места?» и голову в окно, посмотреть, что за препятствие впереди. Я был прикован невидимой цепью к фургону с рекламой тортов и надписью, от которой отдавало Прустом: «Мы сохранили вкус к хорошему торту». Кое-как мы доползли до Аксбриджа, где нас помиловали, и скорость увеличилась до 65 ^км/_ч.

Я сидел в «кавалере», врубив печку на максимум и нарочно заведя старый сборник, нагонявший тоску по Мэри, – самая подходящая обстановка для размышлений. Я ни разу не видел ее после разрыва, мы старательно избегали друг друга. После ссор мы заново настраивали отношения, хотя всякий раз они переходили в более низкий и умеренный регистр. Нам обоим претила мысль о новой попытке. Возможно, мы обходили друг друга стороной с такой тщательностью потому, что не верили в реальность еще одного захода.

Кассета шипела, звук плавал, создавая нужную атмосферу. Музыка, которая нравилась нам обоим, не пережила первой ссоры. Когда наши отношения приобрели осенний оттенок, воспоминания о ярком солнечном свете начали вызывать горечь. Я слушал эту музыку – «Смите», Костелло, Синатру, – и она напоминала мне средний период отношений с Мэри, сплошные диссонансы и обрывки главных тем.

Вуди Аллен как-то сказал, что если секс получается, все остальное получается тоже. У меня с Мэри на втором заходе в плане физиологии как раз все было в порядке, а вот радость ушла. Университетский секс случался неожиданно, как ливень, он мог возникнуть когда и где угодно – как смех или чаепитие. Мне нравилось ее пристрастие к прозрачно-невесомым одежкам, нравилась легкость, с которой она отрывалась от книжек, нравилось, что она начинала первая не реже меня. Наш секс был необременителен и легкодоступен.

В среднем периоде отношений все изменилось. Мэри в это время была уже в Лондоне, сначала переделывала свой диплом на юридический, потом работала в какой-то гигантской фирме в Сити, но вместе мы не жили. Она снимала квартиру на двоих со старой школьной подругой где-то в Хайгейте. Секс закрепился за утренними часами в выходные, когда ей было не противно остаться у меня в Брикстоне, и за жалкими промежутками между окончанием киносеанса и возвращением домой.

«Мне надо домой, потому что я забыла свои таблетки/у меня нет с собой чистой блузки/мне нужно захватить из дома книгу».

«Мне надо домой, потому что утром мне надо взять интервью у советника/полицейского/мусорщика».

Идея поселиться вместе выглядела чересчур хрупкой. Мы совсем недавно расстались из-за того, что, когда я уехал в Лондон, Мэри завела глупую интрижку со студентом из группы английского. Географическая удаленность и студенческая бедность привели к тому, что мы пытались заниматься сексом соразмерно с нашим рабочим расписанием и бюджетом.

И все же радость ушла по другой причине. Мы постоянно обходили на цыпочках трещины во льду, не замечая этого за другими заботами. По моей версии, трещины возникали из-за мелких измен Мэри, ее неистовой одержимости карьерой и потому, что она, как мне казалось, считала, будто моя жизнь уходит псу под хвост. Версию Мэри я так и не смог выведать, но, кажется, она думала, что с окончанием университета я растерял свою ироничность, которая сменилась придирками и критиканством. В студенческие годы во мне жила искорка молодости, любознательности, необязательности и напористости, со временем она все больше превращалась в цинизм. Мне было всего двадцать три, а жизнь успела набить оскомину. Уже тогда, по неизъяснимой причине, во мне начала скапливаться желчь.

В итоге наши разговоры выродились в прерывистый детский лепет, невнятный и повторяющийся обмен звуками, лишенными смысла. Поздно ночью, лежа в постели, мы вели разговоры о том да о сем, прокладывая их длинными паузами. Робкими шажками мы старались приблизиться к истинному объекту разговора, но путь всегда вел, как мне чудилось, в гору и по сильно пересеченной местности. Мы вечно говорили о необходимости поговорить, но не о самом деле.

– Фрэнк, как ты думаешь, мы достаточно часто разговариваем?

Она чувствует, что мне не хочется отвечать, а я чувствую, что она это чувствует.

– Фрэнки.

Вздох.

– Сейчас мы даже слишком много говорим. Дай книжку дочитать. Спи уже.

Мэри не может заснуть, я не могу читать.

Кладу книгу на пол и пытаюсь приласкать Мэри, ощущая холод собственного тела, когда мои ноги касаются ее ног. Хотя она не шевелится, я знаю, что она не спит.

– Я беспокоюсь.

– Уже поздно. Тебя всегда на разговоры тянет, когда поздно. Давай завтра утром поговорим.

Господи, я и сам в это не верю.

Ощущение меняется: рябь страха улеглась, тревога переросла в согласие. Возобладало высшее благо? Не причинили боль словами, и ладно? Следует наша любимая словесная игра, после которой легче засыпается:

– Как ты меня любишь, Фрэнки?

– Непреодолимо, Мэри. А ты?

– Ой, м-м-м… Беспредельно, вот как.

Обнимаемся, выключаем свет и смотрим в темноту. Мне кажется, что в комнате есть кто-то еще, он слился с креслом, безучастный, жадный и неуступчивый.

Неудивительно, что средний период продлился недолго – всего девять месяцев. Наступило еще одно жаркое лето. Как только Мэри начала излагать свои выводы в машине по дороге ко мне после скучной вечеринки у одного из ее друзей-«вуебков», я ее перебил и в корне пресек эмоциональные излияния. Минут через десять все было кончено, и, выходя в Брикстоне, я даже не обернулся.

Вот и полпути позади. Пошел снег, снежинки кружились и ныряли вниз в огнях автострады, как стая ночных мотыльков.

«Кавалер», к моему удивлению, раскочегарился до 75 ^км/_ч. У Хай-Уиком снова началась каторга затора (хвост в две мили, и это в 10.15!). Я решил срезать путь по проселку. Вождение помогает преодолеть грустные воспоминания. Выбравшись из туннеля, я пустился петлять как заяц по лабиринту обсаженных кустами сельских дорог. На кольцевой развязке то ли у Берфорда, то ли у Бисестера, то ли у Бисли у меня перед носом проскочил все тот же фургончик с рекламой тортов. Систему не обманешь. Я долго не мог успокоиться, я устал и мне хотелось всплакнуть. Пришлось даже вынуть ностальгическую кассету и включить местный радио-треп. Я решил чего-нибудь перехватить – на ужин к Тому я уже опоздал – и не спеша съел чуть теплый, сочащийся жиром «дежурный завтрак» за пять фунтов в первом попавшемся «Счастливом едоке»[47]47
  Сеть придорожных закусочных.


[Закрыть]. Собственное превосходство быстро осознается на фоне официанток с предплечьями, обвисшими, как клюв пеликана, и их красномордых мужей, из экономии курящих сигареты без фильтра, которые влачат жизнь свиней на откорме, пока их не хватит коронарный тромбоз. Я чувствовал себя среди них королем – неплохая прививка от прекрасных людей, ожидавших моего приезда у Тома, особенно от одной прекрасной персоны.

В предчувствии строгих ограничений я накачался никотином и, решив нагнать ужас на хахаля Мэри, прихватил «Дейли стар»[48]48
  Бульварная газета.


[Закрыть], которую в забегаловке бесплатно совали всем, кто раскатывал губы на сиськи и футбол. Расплатившись, я рванул, стреляя глушителем, к поместью Мэннионов, измазанный жиром и газетной краской, но на какое-то время вполне счастливый.

Поместье отца Тома было спроектировано в стиле псевдоитальянского ренессанса, словно кто-то вычертил все изгибы на школьном лекале. Моя напускная бодрость начала выветриваться. Описав дугу по усыпанной гравием дорожке перед входом с портиком, я пристроил машину рядом с «диско» Люси и бокастым двухдверным «ауди», которым, видимо, владел рекламный козел, закурил «Страйк» и откинул голову назад. Я представил себе Мэри в объятиях нового парня, на диване, с румянцем недавнего секса на щеках, и меня чуть не вырвало. Я был готов развернуться и отползти домой, когда дверь открылась и наружу вышел Том – в рубашке навыпуск, скрывающей брюшко, с руками в карманах и большой, богатой, счастливой улыбкой на лице. Он постучал по стеклу:

– Все в порядке, Фрэнки?

Я опустил стекло, оно застряло на полпути.

– Все в порядке, Том. Как оно?

– Неплохо. Тебе помочь с вещами?

Я приподнял небольшую матерчатую сумку-сосиску, в которую сложил свое барахло.

– Кажись, сам справлюсь.

– Тогда пошли?

– Может, еще покурю?

– Давай. Мэри кофе готовит. Будешь?

При звуке ее имени на меня опять накатила волна тошноты.

– Чаю бы. Она знает, какой я люблю.

Том вернулся в освещенный холл. Мне хотелось, чтобы, когда он передаст «ты знаешь, какой он любит», Мэри кольнуло раскаяние. В мире только два человека умели приготовить чай так, как я любил: мама – это было очень давно – и Мэри. От этой мысли меня захлестнула острая грусть, которую я постарался задержать подольше. Помнится, в детстве я умел вызывать грусть, воображая мертвого отца среди обломков машины. Теперь же достаточно было вообразить, как моя бывшая девушка заваривает чай. Ты только размякаешь с возрастом, Стретч, а думал ведь, что будет наоборот.

200 000 фунтов в год

Три машины на утрамбованном снегу. Неуютная компания – две пары и затесавшийся хмырь. Я вошел в дом, сразу же свернул в дверь, ведущую из холла налево, и оказался в натопленной комнате с кучей подушечек, единственным в доме телевизором и книжными полками, набитыми Фредди Форсайтами и Джоаннами Троллопами[49]49
  Популярные в Англии авторы приключенческой и сентиментальной литературы.


[Закрыть]. Том называл комнату «уютка». Семейные словечки всегда или бесят, или вызывают недоумение. Новый Парень развалился на диване перед телевизором с бутылкой пива. Заметив меня, он вскочил по стойке смирно.

– Привет, ты, должно быть, Фрэнк Я – Дэвид, рад встретиться.

Я пожал его большую, ледяную от стакана с пивом, крепкую ладонь и смерил его столь же ледяным взглядом.

– Привет. Фрэнк Стретч.

Все оказалось хуже, чем я решался вообразить. Дэвид был на голову выше меня и лет на пять-шесть старше. Бежевая кашемировая рубашка, хорошие новые джинсы, широкие плечи, стройная поджарая фигура. Над левым глазом – глубокий шрам, но все-таки по части внешности Дэвид уверенно набирал 3–4 балла: у него были улыбчивые губы, широкие скулы и выпуклый подбородок Ну почему он не толстяк? Не лысый? Не карлик?

Когда мы садились, Дэвид нечаянно задел ногой туфли Мэри, они отлетели в сторону, и у меня перехватило дыхание. Я сидел в кресле перед диваном, Дэвид под таким углом вряд ли мог видеть мое лицо. По телику шло дешевое ток-шоу. Меня скручивало в узлы от ожидания Мэри. Я услышал, как она спускается по лестнице, смеясь и разговаривая с Томом. Наверное, опять посмеиваются над Фрэнком – «он ведь такой странный». Мэри вошла с большим подносом и устроилась на полу, наливая молоко и насыпая сахар. Она отпустила волосы, на ней была черная длинная юбка и синяя, не по размеру, рубашка с длинным рядом пуговиц. Чья, интересно? Дэвида? Никто не проронил ни слова. Я пялился на тягомотину в телике, стараясь не смотреть на Мэри и вспоминая, как она клала голову мне на колени, когда мы вместе смотрели телевизор. Я постарался отвлечься, пытаясь подсчитать балл Дэвида, но информации было мало, а отвлекающих моментов много. От него веяло эпохой семидесятых, и это тоже сбивало с толку. Пришла Люси, села на подлокотник моего кресла и поцеловала меня в макушку. Она принесла утробное фото своего ребеночка и заставила меня посмотреть. На первый взгляд ребеночек напоминал смазанный отпечаток большого пальца, но в следующий момент я с легким изумлением разглядел вполне человеческий силуэт. Груша непропорционально большой головы, сложенные ручки, подогнутые ножки. Ребенок был похож на маленького парашютиста, сгруппировавшегося перед прыжком. Я был тронут и не знал, что сказать.

Мэри поднялась, отбросила волосы, заслонявшие глаза, и подала мне чай знакомым жестом – одной ладонью поддерживая кружку под донышко, другой обхватив ее почти у самого края, повернув ручку в мою сторону. Неужели она не могла отменить эти маленькие характерные детали хотя бы для сегодняшнего вечера?

Я привстал, взял у нее кружку и невольно представил, как ее пальцы скользят по лицу Дэвида, или сплетаются с его пальцами, когда они читают, лежа в постели, или (зачем ты себя мучаешь, Фрэнк?) обвиваются вокруг его члена. Боль и гнев, сплошные боль и гнев. Я изо всех сил старался поднять себе настроение, понимая, что мое молчание создает непереносимую атмосферу, прошелся по поводу бреда сивой кобылы, который несли в телевизоре, и все немного расслабились. Я отметил, что Мэри не села рядом с Дэвидом на диван, но, скрестив ноги, застыла на полу (позиция № 2 – для просмотра телепередач). В какой-то момент Дэвид попытался дотронуться до ее ступни, но Мэри отстранилась. Милая, она пыталась не причинять мне лишней боли. Все мужественно старались не думать, каково сейчас у меня на душе, в комнате висела неловкость. Фальшиво зевнув, я спросил Тома, куда они меня определят. Он вызвался показать, я подхватил в коридоре сумку-сосиску и пошел за ним наверх.

Мне выделили комнату Тома, и я был рад, что не придется ночевать в мансарде, где мы обычно останавливались, когда приезжали вместе с Мэри.

– А кто спит в мансарде?

– Дэвид и Мэри.

Ну конечно.

– Ты в порядке, Фрэнки?

– Да-а, замотался слегка.

Том старался вести себя как обычно.

– Интервью с отцом уже было?

– Да. На прошлой неделе. Он крут.

– Когда вернется из отпуска, я ему еще разок позвоню, напомню.

– Спасибо, Том. Я, пожалуй, действительно лягу, если ты не против.

– Конечно, валяй. Мы собирались пойти завтра на прогулку до Харлингфорда и потом пообедать в «Белом олене». Ты с нами или как?

– Ага. Утром стукни в дверь.

Выбросить девять фунтов за обычный пирог с мясом, только этого мне не хватало. Том изобразил боксерский выпад и ушел, оставив меня наедине с кислыми мыслями. Наверное, они специально организовали прогулку, чтобы дать мне и Мэри возможность обговорить наши дела на свежем воздухе. Весь уик-энд был спланирован так, чтобы спустить меня на тормозах. Я чувствовал себя жертвой заговора – точь-в-точь пес, которого пытаются обманом заманить к ветеринару. Я украдкой покурил в окно и нырнул под перину Тома, затянутую в пододеяльник от «Плейбоя». Родители содержали его комнату в том виде, в каком она была, когда Том уехал, – будто он умер. Я лежал с включенным светом, напряженно прислушиваясь, не скрипнут ли ступеньки под ногами Мэри и Дэвида, идущих наверх насладиться неспешным красивым сексом. Я уснул, так ничего и не услышав. Мне приснился Барт, ломающий мне кости.

Проснувшись, я увидел Люси, сидящую на краю кровати. Снова чай, на этот раз «Эрл Грей». Паршивый сорт. Еще тост с солодовым кремом. Они что, решили обхаживать меня по очереди?

– Вставай, соня. Уже полдвенадцатого. Пора надевать калоши.

– Забыл их дома.

– Можешь взять резиновые сапоги отца Тома, тебе должны подойти. Выходим через десять минут.

Люси вышла, позволив мне облачиться в наряд для пешей прогулки. Он состоял из обычного городского наряда плюс непромокаемой ветровки, которая сворачивалась до объема женских трусиков и засовывалась в собственный капюшон. Я выудил синий нейлоновый сверток-стручок из сумки и раскатал его на кровати. Чистя зубы, я осмотрел себя в зеркале. Вид, как и ожидалось, был позорный. Бесформенная груда силоса вместо прически, подушка лишнего мяса под подбородком, бойскаутский дождевик В туалете я заметил белую бумажную салфетку – на дне унитаза. Все напоминало о Мэри. Птичка Мэри, постоянно куда-то спешащая. Неугомонная Мэри, всегда в движении, всегда готовая сорваться к новой заманчивой цели. Глупый жирный лох, неудивительно, что тебя предпочли другому. Но, если по правде, она никого сначала не предпочла, просто ушла, и все. Я оказался хуже, чем никто. Если вычесть отрицательное число, получится плюс. Погруженный в эти расчеты, я спустился вниз по высокой, как стапель, лестнице – мимо картин, военных регалий, программок оперетт, фото лошадей и собак – и решил быть паинькой.

Дэвид и Мэри переминались в ожидании на дорожке перед домом. Мэри заколола волосы сзади и выглядела как заядлая туристка – немного коричневатой помады, куртка «Барбур»[50]50
  Фирма, выпускающая дорогую одежду для активного отдыха.


[Закрыть] (когда она ее успела купить?), пара приличных «Тимберлэнде»[51]51
  Марка туристических ботинок.


[Закрыть]. Терпеть не могу женщин, желающих «выглядеть естественно», так что Мэри меня не совсем разочаровала. Мне нравится, когда на них много косметики и вызывающие наряды. Дэвид, облаченный в видавший виды плащ «Дризабон» и обмотанный шарфом на манер диснеевского Винни-Пуха, картинно подставлял ветру мужественное лицо. Он вел себя, словно минувшей ночью заправил моей бывшей подруге так, как ей еще никто не заправлял. Я выудил из кармана на липучке сигарету и закурил, прикрывая ее ладонью с видом угрюмого работяги.

Том запер двери, и мы, хрустя гравием, тронулись в путь. Небо полнилось яркой голубизной, мир, слегка присыпанный снегом, застенчиво похорошел. Впятером гулять неудобно: по трое в ряд идти невозможно, и кто-то все время вынужден замыкать процессию в одиночку. Я твердо решил не отставать и шел рядом с Люси – за Дэвидом и Мэри. В этом положении мне выпало сомнительное удовольствие наблюдать ужимки влюбленных. В арьергарде шествовал всерьез проникшийся сельским духом Том – в плоском твидовом кепи отца, зеленых резиновых сапогах, с суковатой палкой в руках. Ветер дул нам в лицо, заглушая все звуки, кроме нашего дыхания и шуршания одежды. Разговоры на свежем воздухе получаются другими – честными, без оглядки на обстоятельства.

– Мне очень жаль, что я устроил у тебя такой раздрай, Люси. Надеюсь, я тебе не сильно досадил.

– Глупости. Ничего и не было, все нормально.

– Как этот ваш приятель, банкир, что ли?

Рука Дэвида паслась на правой ягодице Мэри.

– О-о, как он был жалок в этой истории. Когда ты ушел, он здорово погавкался с Софи. Накричал, что она позволяла себя лапать, а потом выскочил вон. Они разбежались через несколько дней. Он съехал с квартиры и теперь ночует на диване у какого-то друга.

Ага, получил!

– Они ведь, кажется, женаты?

Рука Дэвида тискала Мэри вовсю.

– Женаты. Не переживай, они снова сойдутся, просто Софи решила дать ему время осознать, что он вел себя как кретин.

– Они что, из-за меня расстались?

– Не совсем. Софи уже давно об этом говорила. Просто в тот вечер все выплеснулось.

И все-таки я был доволен. Возможно, Софи позволила мне тереться об нее потому, что была не прочь поиграть в любовь с Фрэнком, пока пижон Колин отдыхал на диване у друга. Одна досада – мое удовлетворение нарушала самозабвенная любовная игра впереди – обжимания, объятия, захваты, легкие шлепки, щекотания. «Так для тебя же будет лучше, Фрэнк».

Мы с Люси несколько минут молча шагали по деревянному настилу. Молчали, однако, только мы, дорога жила многозначительными звуками – камышовым шелестом моего дождевика, поскрипыванием новенького многослойного лыжного костюма Люси («Уистлер», любимая одежда канадцев!), моим пыхтением, сдавленными смешками Мэри. Звуки нашептывали: «Ты – нищий, твои друзья богаты, ты не в форме, от тебя ушла девушка». Люси принялась напевать, очень тихо, нестройно, как это любила делать Мэри. Либо ее раздражали откровенно животные попытки Дэвида утвердить свое право собственности, либо она пыталась мне что-то сказать. Она кашлянула.

– Фрэнк, ты как?

– Немного запыхался.

– Нет, ты знаешь, о чем я. Ты в целом как?

– Нормально.

Им обоим, видите ли, есть дело до того, как я.

– Мне непонятно, к чему ты клонишь.

Люси шумно выдохнула через нос.

– Мне самой непонятно. Просто ты какой-то унылый. И нам совсем не звонишь. Словно отделаться от нас хочешь. Том говорит, что не надо лезть тебе в душу, но я не согласна. Ты, случаем, не обиделся, что мы пытались свести тебя с Сэди?

– Нет, что ты.

Ей ли было не знать о моей моральной оппозиции к рыжим училкам. Теперь я их самый ярый сторонник, и все стало еще хуже. Действительно, зачем она лезет мне в душу?

– Я просто пытаюсь понять, может быть, мы сделали какую-то ошибку.

Я отнес ее увлечение сводничеством на счет гормонов. Бутончик в ее матке требовал, чтобы Люси всех по-матерински опекала.

– Нет, мамочка. Просто у меня в жизни наступило затишье, вот я и не высовываюсь.

Как преступник в розыске.

– Как дела в «О’Хара»?

Один из моих самых нелюбимых вопросов. Будь мужчиной, не избегай разговоров о своей работе. Если спросить Тома, как дела у него на работе, он прочтет четырехчасовую лекцию о правовой системе Британии и своей выдающейся в ней роли. Способность бесконечно трепаться о собственной карьере – признак старения. Слушая Тома, можно было заметить, что он все больше считает свою персону достойной детального обсуждения. Почти все мои знакомые мужского пола этим страдали.

– Как обычно. Все по-старому. Никак, если разобраться.

Вот и сказочке конец. Люси оставила расспросы.

– Ты правда не против, что Дэвид тоже приехал?

– Нет, я против того, что Мэри приехала с Дэвидом.

Люси не нашлась что ответить. Мы вышли к деревянному мосту через ручей. Дэвид и Мэри перегнулись через перила, что малые дети. Подошел Том в отцовском кепи, его мясистые бедра, туго обтянутые джинсами, напоминали сдавленную с боков букву «s». На вид ему было ближе к сорока, чем к восемнадцати, – пора, пора поддержать культ предков.

– Сыграем в палочки Винни-Пуха?

Все поддержали идею, кроме меня. Они обсуждали, какую палку выбрать и как ее бросить, тоном напускной серьезности, которым всегда говорят взрослые люди, впадающие в детство.

– Взять палку побольше и бросить посильнее, обычно хороший результат получается.

– Нет-нег, нужна легкая палка, а пускать надо плавно.

Я дожидался окончания игры, сидя на пне. Я понимаю – людям хочется восстановить детские субботние впечатления, но тогда почему они не захватили телевизор, чтобы я мог посмотреть «В объективе – футбол»? Я сидел и курил, отпуская насмешливые реплики. Мужчины, как обычно, взяли на себя организационные тонкости.

– Так далеко вперед нельзя наклоняться, Люси.

– Как начал выигрывать, вы сразу мои палки сбить пытаетесь.

Солнце плыло по пегому от облаков небу. Мэри, разумеется, захватала фотоаппарат. Опять модуляции из нашего прошлого:

– Фрэнк, сфотографируешь нас?

– Какой смысл? У тебя этих фоток уже миллион, и все одинаковые.

– Никакого. Я просто хочу сфотографироваться.

Теперь она была не моя, пришлось уступить. Я взял у Мэри фотоаппарат, и группа выстроилась на мосту. И вновь, чтобы пощадить мои чувства, Мэри ускользнула от Дэвида и обняла Тома. В окошке видоискателя сбившаяся в кучку группа выглядела чужой и безликой. Еще одно фото еще одной группы друзей на еще одном деревянном мосту. Миллионы таких фотографий лежат в Англии по ящикам, вклеены в альбомы, и у всех похожие сюжеты. Когда эту раскопают через несколько лет, она поведает трогательную историю о Фрэнке Стретче и о том, что все у него было как-то не так – любовь, друзья, босс-узурпатор, удивительная способность всех вынуждать виновато отводить глаза. «Интересно, где он теперь!»

За обедом я рассмотрел Дэвида как следует. Первое, на что я обратил внимание, был его бумажник – удлиненный, тонкий и блестящий (мой был короткий, распухший и потрепанный). Кредитных карточек в нем было как брусьев в шведской стенке. По части наличности он тоже был силен – из кармашка высовывался брикетик двадцатифунтовых бумажек, Дэвид извлек их с беспечным безразличием. На руке – дорогие часы, продолговатые, толщиной с вафельный лист. Название фирмы я не смог прочитать, как ни тщился. Разговор шел о преимуществах Лондона перед сельской жизнью, и Дэвид уверенно, без шуток защищал мегаполис. Он к месту и не к месту поминал «друзей в Нью-Йорке» и повторял избитые аргументы против жизни за городом – семейные коттеджи, отсутствие приличных ресторанов и одиночество.

– Мой брат живет в Нью-Йорке уже восемь лет, – заметил Дэвид.

– Он у тебя архитектор? – спросил Том.

– Был архитектор, теперь танцовщик.

Том заинтересовался:

– Необычный поворот карьеры.

– Чего ж тут необычного. И архитектура, и танцы имеют дело с пространством.

Во дает! Я чуть не подавился жареной картошкой.

Дэвид продолжал, в увлечении не заметив моей скептической мины:

– Интересно, что все в нашей семье обладают талантами, – связанными с пространством. Папа был хорошим скульптором, хотя работал юристом.

Я фыркнул и вставил:

– А мама как? Поди, космонавт?

Мэри чуть не убила меня взглядом. К чести Тома надо сказать, что тот едва сдержал смех.

Дэвид только удивился:

– Нет.· Она фотограф. Опять же, в фотоискусстве главное – ухватить смысл пространства.

Так просто он у меня не отвертится.

– У пространства есть смысл?

– Ну, хороший фотограф все равно что пространственный лирик, он направляет свет особым образом, придавая значение с виду бесформенному содержанию.

– Да что ты говоришь!

Это, конечно, была моя реплика.

Мэри попыталась утопить меня:

– Да, мне тоже интересно… Мэплторп[52]52
  Роберт Мэплторп (1946–1989) – скандально известный фотофаф, певец обнаженной мужской натуры, его вызывающие снимки фаничили с порнографией.


[Закрыть] был в этом смысле… поэтом пространства.

– Господи, Мэри! Поэт пространства? У него кругом одни черные члены. Какая тут поэзия? «Ода черному херу»?

В пабе мгновенно наступила тишина. Люси отвлекла наше внимание, заговорив о еде, погоде и времени, но, когда Дэвид ушел в сортир, Мэри не удержалась и куснула:

– Фрэнк, ради бога, постарайся вести себя прилично.

– Да он просто козлина.

– Если он не похож на тебя, это еще не дает тебе права называть его козлиной.

– Я называю его козлиной не потому, что он на меня не похож. Он козлина потому, что он козлина. Если бы я хоть раз выдал что-нибудь столь же претенциозное, ты бы меня четвертовала.

– Может быть, я изменилась. Может, я была такой только под твоим изматывающим негативным воздействием. Тебе никогда не приходило в голову, что некоторые люди действительно думают то, что говорят, и не каждый, кто излагает оригинальные взгляды, претенциозен? Кстати, я действительно считаю, что главное в фотографии – это свет и пространство.

– Хорошо получается, мне нравится. Все изматывающее и негативное – от меня, все просторное и светлое – от этого самовлюбленного придурка.

Том потерял терпение:

– Ну хватит вам, остыньте.

Дэвид вернулся спокойный, довольный и ничего не заметил.

– Хороший здесь толчок, Дэвид? Достаточно пространства для твоего бесформенного содержания?

Дэвид жидко рассмеялся, даже мне самому мое замечание показалось жалким. Но все равно, каков козлина!

Поэт пространства, мать его.

Обед продолжался, Мэри демонстрировала подчеркнутое уважение к Дэвиду, что причиняло мне лишнюю боль. Я надеялся, что она повелась на член или деньги и будет смотреть на него глупыми томными глазами довольного щенка, но Мэри, похоже, испытывала нешуточное благоговение. Тут дело не только в щекотании животика. Казалось, что между ними успел установиться размеренный физический контакт, предполагавший глубокие отношения.

Дэвид выглядел «серьезным человеком», и это было главное. Несмотря на претенциозность, он вел себя собранно, сдержанно и искренне. По сравнению с ним я чувствовал себя полуфабрикатом. Даже Том только играл в серьезность, в любую минуту он, казалось, мог перейти на сальности. Дэвид же пересек некий Рубикон (35-летие? 200 000 в год?), когда следовало быть взрослым без дураков, решительным и уверенным в себе. Он нечасто смеялся, но и не смотрел букой как подросток Как будто мы просто вращались на его орбите, и он не находил в нас ничего нового. У меня не получилось выставить Дэвида спесивым придурком, и я с тревогой отметил, что мне в душе хочется ему понравиться.

Выяснилось, что Дэвид работает коммерческим директором в своей рекламной компании. Он занимался верхним сегментом рынка – машинами, пивными компаниями, авиалиниями. Я видел один из его роликов – до смешного напыщенную сагу о лишних двух сантиметрах пространства между креслами в бизнес-классе таиландских авиалиний. Текст зачитывал Энтони Хопкинс, за его спиной гигантский авиалайнер делал вираж на фоне заката: «Там, наверху, посреди необъятного пространства у вас будет больше личного пространства». Полная и беспросветная херня, разумеется, но херня доходная. И как они умудрились снять «Боинг-747» на высоте десяти километров так, чтобы последние лучи заката лишь позолотили кончики крыльев? Где берут такое ноу-хау? В ресторане в Баттерси такого не найдешь, это уж точно.

Пожалуй, я погорячился, приписав Дэвиду стиль семидесятых На обратном пути, молча шагая рядом с Томом и Люси, я пытался представить отношения Мэри и Дэвида как естественную прогрессию наших с Мэри отношений, поставив последние себе в заслугу. Не получалось. Разница в качестве между нами была столь велика, что обрыдаться можно. Я не видел ни одной области, в которой мог бы показать свое превосходство. Я чувствовал себя устаревшей моделью, неповоротливой, медлительной, со встроенными системными дефектами, негодной по всем параметрам.

Мы не прощупали только одну сферу. Возможно, я умел лучше пить. Умеренность и отсутствие чувства юмора у Дэвида подсказывали мне, что его развезет после двух кружек пива. Мелочь, но хоть кое-что. Я решил выяснить.