Текст книги "Стретч - 29 баллов"

Автор книги: Дэмиан Лэниган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Ну, я пошел.

Гордон взглянул на меня, его лицо подергивалось под бородой. Он словно читал мои мысли.

– Я с тобой.

Сорок пенсов

Меня разбудила дрожь. Дрожал я сам. Возвращение в сознание, обычно занимающее пару секунд, на этот раз растянулось на несколько минут. Почти сразу удалось установить, что я лежу в спальном мешке внутри какого-то шалаша о шести углах. Передо мной расстилалась огороженная лужайка с разбросанными там и сям старыми деревьями. Деревья загораживали небо паутиной веток. Мимо с достоинством и сознанием собственной важности шествовали мужчины и женщины в черных костюмах и белых рубашках. На меня вдруг накатила паника-сон – неужто я снова в Оксфорде? Первый день выпускных экзаменов, а я не готов и одет не по случаю. Мозги начали лихорадочно искать тему для сочинения. Билль о правах? Протекционистская реформа? Законы о бедных?

Постепенно проявилась реальность. Я находился в Линкольнс-Инн-Филдз, меня привел сюда Гордон, мы допоздна говорили. Он приходит сюда за бесплатным завтраком, которые раздает группа сознательных адвокатш. Когда мне стало холодно, Гордон дал мне свой спальный мешок и ворох вонючих простыней. Я осмотрелся. Гордона нигде не было. Выбравшись из мешка, я приготовился к тому, что сейчас в голову долбанет похмелье. Удивительно, но похмелье не давало о себе знать. Я вспомнил, что не напивался, просто устал и болтал не в меру. Стоял не холодный, но пасмурный, точно тусклый металл, день. Мой отец называл такую погоду «волглой» – точное определение. Занятые собой, добрые на вид люди беззвучно шли по волглым дорожкам. Они волгло переговаривались на ходу, контуры тяжелых зданий, окружавших площадь, расплывались в волглом однотонносером свете. Я вылез из убежища и поискал глазами Гордона.

Вместо него я увидел Тома. Том шагал по дорожке мне навстречу, до него оставалось пятьдесят метров. Рядом с ним семенил пожилой коротышка, оба громко смеялись. Том покачивал тяжелым портфелем, стукая его, как школьник, о колени, а другой рукой делал широкие жесты, словно разбрасывал семена. Они были уже совсем близко. Я прикрыл лицо рукой, потирая переносицу. Проходя мимо, Том, не останавливаясь и не переставая говорить, скользнул по мне взглядом и отвернулся к собеседнику. Затем обернулся словно ужаленный. Я примерз к месту и закрыл лицо рукой, как бы закрываясь от солнца. Том и старик ушли. Как пить дать узнал. Я-то узнал его аж за пятьдесят метров. Почему он не остановился? От неожиданности? От стыда? Из милости? Я посмотрел по сторонам.

Трудно не понять, что я ночевал под открытым небом. У ног кучей лежали смятые простыни и спальный мешок, рядом стояли ботинки – еще один шаг навстречу одичанию. Я решил найти какой-нибудь завтрак и обдумать план действий. Порывшись в карманах, обнаружил пятерку и горсть мелочи, всего около восьми фунтов. Проверил карманы пальто – пусто. Тридцать фунтов, паспорт и ключ от камеры хранения в Виктории пропали. Я похлопал ладонями по спальному мешку, там их тоже не было. До меня дошло, что Гордон смотался с концами.

– Нет, какая сволочь.

В отчаянии я пнул груду тряпья. Стало чуть-чуть легче, и я пнул ее еще раз двадцать, выкрикивая бессвязные ругательства. Через минуту я начал задыхаться, немного отдохнул и снова принялся пинками разбрасывать тряпки по лужайке и дорожке. Они разлетались в стороны, а я молотил их ногами без разбору, рыча и хекая до самозабвения. На этот раз внимание прохожих я привлек, но не надолго. Повернув голову или показав пальцем, они шли себе дальше.

Не переставая топтать простыни, я начал юродствовать:

– Смотрите на меня! Смотрите!

Потом выдохся и плюхнулся на землю. Хотелось курить. Оказалось, Гордон и сигареты спер. Я опять накинулся на его добро.

– Какие они красивые… Как ваши рубашки.

A-а, хер с ними, все равно никто не смотрит.

Полежав немного, я аккуратно сложил простыни в шалаше и направился к метро. И заблудился. Живу в Лондоне десять лет, а в этих местах ни разу не бывал. Я бесцельно плелся мимо магазина париков и паба с выгравированной на стеклянных дверях надписью «Частный бар». Выяснилось, что я иду по Кэри-стрит. Название показалось знакомым, чем-то улица была знаменита, но чем именно – я не мог вспомнить.

Вот я уже и на Чансери-лейн. Лавка портного с вывеской «Госслужащие – Юристы – Муниципалы – Ученые», которая точно отражала дух квартала. На воротах и дверях гостеприимные таблички: «Посторонним не входить» и «Частная собственность». Я прошел дальше, унылый вид безликих кварталов доходных домов Холборна почти вызывал облегчение. Спустя две минуты я нырнул в мерно движущуюся, неброско одетую толпу подземки. Гордон оставил в ячейке камеры хранения только дневник Билла Тернейджа и несколько папок с моим «матаном». Я купил сигарет и уселся в кафе на Эклстон-стрит с чашкой слабого, сладковатого чая. Делать было нечего, и я принялся листать дневник Билла. Тут мне пришла в голову мысль. Я достал папку со своими рейтингами. Мысль подтвердилась. Сторонний наблюдатель мог бы заключить, что оба документа написаны одним и тем же лицом – мрачные, злорадные подсчеты, дикие припадки сквернословия, болезненная сосредоточенность на жалости к себе и смраде в собственной душе. Впервые я видел себя столь отчетливо со стороны. У меня появилось то же ощущение, что и тогда в гостях у Тома, – словно какой-то тяжелый объект летит на меня с большой скоростью, намереваясь причинить мне зло. У объекта было лицо Барта. Вместо того чтобы сдрейфить и впасть в уныние, я стал мысленно приближать момент столкновения, мне хотелось, чтобы наступила развязка, большая жирная точка, чтобы сила инерции довела дело до конца.

Я вышел из кафе, бросил дневник Билла и свои бумажки в урну на Пимлико-роуд и направился к Челси-бридж.

Минут десять я наблюдал, как люди прыгают вниз с моста на эластичном канате. Организаторы запускали сразу по двое прыгунов, связанных вместе как заложники. Парочка бросилась вниз и взлетела кверху. Движение состояло из двух частей – жуткое стремительное падение, переходящее в замедленный полет, потом люди достигали низшей точки, крик сменялся смехом, прыгуны, поболтавшись в воздухе вверх-вниз, останавливались. Когда парочку на лебедке подтягивали наверх, девушка заметила меня и выкрикнула:

– Попробуйте! Обязательно попробуйте!

Парень помахал мне рукой. Я помахал в ответ и крикнул:

– Я как раз собираюсь.

Еще через двадцать минут я был в «О’Хара». До открытия оставалось полтора часа, но внутри уже мелькали люди. Я вошел. Ресторан ломала изнутри бригада рабочих, запорошенных известкой. Один с топором нападал на барную стойку, двое его приятелей крушили кухню.

– Че надо?

– Я здесь работаю. Хотел спросить, что здесь происходит.

– Че ты делаешь?

– Работаю я здесь.

– Не, паря, уже не работаешь. Закрыли вас две недели назад, а нас вызвали ломать.

– То есть как закрыли?

– Закрыли на хрен, и все, я откуда знаю, обанкротились, говорят. Кто-то купил, а мы теперь делаем перелицовку.

– Ни фига себе.

– Придется тебе, паря, другую работу искать.

Рабочий захихикал и принялся разделывать бар, но вдруг остановился.

– Как тебя зовут, гришь?

– Фрэнк Стретч, я здесь менеджером работал.

Рабочий немного подумал, фыркнул и отправился на кухню, перешагивая через шнуры питания и кучи штукатурки. Я вышел на улицу. Что-то непонятное творится. Рождество отработали по лучшему разряду, собирались открывать еще два филиала. Как это могло случиться? Может быть, это какая-нибудь изощренная махинация, чтобы уйти от налогов?

Через дорогу находился офис агента по торговле недвижимостью. Я зашел и спросил одного из бойскаутов-переростков, что случилось с баром. Он с утомленным видом оторвался от «Дейли мейл»:

– Точно неизвестно, но наши говорили с их начальством пару недель назад. Вроде как бухгалтер сбежал с кругленькой суммой, а хозяин таскал деньги из кассы и оплачивал ими игорные долги. У них было пять или шесть ресторанов, все как в унитаз смыло.

– Боже.

– Полиция на прошлой неделе приезжала. Кто-то ночью туда забрался и пытался устроить пожар. Там же наверху квартиры, люди могли погибнуть.

Наверняка дело не обошлось без Дубины Брайана. Я подошел к стеклянной витрине и посмотрел сквозь нее на «О’Хара».

– Ты работу у нас ищешь?

– Я? Нет уж, приятель. Ваша контора битком набита дипломированными придурками с замашками яппи.

– Да-а, что есть, то есть. Но у нас не так уж плохо.

Я зашел в соседнее кафе, пытаясь сообразить, как быть дальше. После уплаты шестидесяти пенсов за диетическую кока-колу от моей наличности осталось меньше одного фунта. За шмотки, что на мне, на барахолке дадут не больше восьми пенсов.

Я пребывал в отупении. Мне представлялось, что я приползу на животе к Барту и попрошусь обратно на работу. В голове не укладывалось, что Барт как последний дурак все профукал. Через пятнадцать минут я вышел из кафе, так и не решив, что делать. Постоял на тротуаре, бесцельно озираясь по сторонам и сочиняя в уме некролог для бродяги, который женился на графине. Пока я воображал, как мой «роллс-ройс» въезжает на конный двор, по направлению от Клапам-Коммон, визжа тормозами на поворотах, выскочил белый фургон. Он резко остановился на широкой мостовой перед «О’Хара», дверь водителя распахнулась, и из нее выпрыгнул Брайан. На пассажирском сиденье сидел Барт. Брайан тяжело дышал. Рубашка ядовито-зеленого цвета была заправлена в серые тренировочные брюки.

– А вот и Стретч! – заорал он.

– Брайан, в чем дело?

Я проверил, нет ли машин, и засеменил на ту сторону улицы.

– Ничего-ничегошеньки. Ты как, не хочешь проехаться со мной и с Грэмом?

– Куда?

Барт наклонился и что-то шепнул Брайану.

– Поехали с нами, у нас для тебя деньги отложены, пособие по увольнению или как там.

Барт что-то протянул ему из машины, Брайан постарался спрятать предмет. Тут мне все стало ясно. Я попытался вернуться в офис агента, но дорога была запружена. Брайан оказался не из пугливых Оказавшись перед капотом одной из машин, он чуть не разбил его вдребезги кулаком. Я увернулся от автобуса – водитель тщетно давил на клаксон – и побежал в сторону Клапам-Коммон. Я бежал, не оглядываясь секунд двадцать, но путь мне преградила еще одна улица, забитая быстро несущимися машинами. Я свернул на посыпанную гравием дорожку, ведущую во двор многоэтажки. Бежать пришлось недолго, боковой выход из двора перегораживала решетка. Для кино сцена не годилась, таких коротких погонь еще никто не снимал. Выходя из двора навстречу Брайану, я постарался успокоиться и напустить на себя беспечный вид. Брайан, смешно задрав голову и размахивая руками, совершал рекордный забег всей своей толстожопой жизни. Он резко остановился передо мной.

– Все хорошо, Брайан. Я понял, понял.

– О-о, нет, парень, ни хрена ты не понял.

Под мышкой у Брайана пряталась короткая черная дубинка.

– На твоем месте я бы не стал больше убегать.

Он проводил меня до фургона и втолкнул внутрь. Барт встретил меня молча. Я сидел среди тряпок и липких банок с краской, и желудок мой скручивало от дурных предчувствий. В мозгу вспышками мелькали сцены предстоящего насилия, но я полностью с ним примирился. Лишь бы кончилось побыстрее. Они включили легкую музыку. Сначала передавали «Иглз», потом Джона Денвера, Барт фальшиво подпевал.

– Удиви меня еще раз, – просил «Иглз» с Бартом вкрадчивым диминуэндо.

Через лобовое стекло я мог следить, куда мы едем. В основном было видно нависшее небо, иногда серую пелену прорезали верхушки высоких домов. Фургон шатало и швыряло на большой скорости, наконец Барт резко свернул налево. Скорость снизилась до черепашьей, потом фургон мягко повернул направо и остановился. Они вышли и топтались, что-то бормоча, снаружи, словно обговаривали последние детали. Но вот Брайан открыл заднюю дверь:

– Выходи, голуба.

Нас окружал новый, ухоженный жилой массив с невысокими домами из добротного красного кирпича – размашистое факсимиле мещанского района. Окна закрывали вычурные тюлевые занавески, по подоконникам лепились фарфоровые таксы и хрустальные балерины. Мы явно находились в Южном Лондоне, так как не проехали и десяти минут, но для меня что Лондон, что Минск – теперь было все равно. Наш брат, выходец из среднего класса, даже если за душой остается всего сорок три пенса (как у меня), не заглядывает в жилмассивы. Даже в такие, где есть тюлевые занавески и коллекции статуэток Мне и встречать-то никого из живущих в жилмассивах не приходилось. За десять последних лет я точно никого не встречал, кроме Барта и Брайана. Теперь меня привезли сюда навешать кренделей, и вряд ли после такой рекламы мне захочется бывать здесь чаще. Брайан, легонько придерживая меня за локоть, потянул к боковому входу одного из домиков. Барт повозился со связкой ключей, тяжелой и костистой, как набалдашник палицы, и впустил нас внутрь.

Кухня сияла чистотой: линолеум розовый с бежевым, шкафы из фальшивого красного дерева с окошками в фальшивых свинцовых оправах, стойка из фальшивого мрамора с фальшивыми глиняными горшками. Я успел разглядеть, потому что меня оставили одного на несколько минут. Наверху, очевидно, шел серьезный разговор. В кухню в распахнутом кожаном пальто вошла Мосасса, подружка Барта, у нее была задница размером с бочку и полинезийско-кубинская внешность. Мосасса сгребла со стойки какие-то ключи и глянула на меня. Изогнутая бровь и скривившиеся губы демонстрировали сочувствие и сожаление.

– Мне очень жаль, милый.

Она вышла раньше, чем я успел ответить, и меня тут же позвал в комнату Барт.

Я вошел спокойно, но во рту пересохло. Барг присел на корточки у стереосистемы, поставил Селин Дион, увеличил звук и указал мне на стул перед камином.

– Вот беда, Фрэнк, не следовало тебе сюда возвращаться, сам знаешь.

Я не мог придумать, что отвечать.

– Ведь ты хороший парень. По тебе не скажешь, что ты на такое способен.

Барт говорил озабоченным тоном, от которого меня пробирала дрожь.

– На что именно?

– Какого хрена, не прикидывайся дурачком, Фрэнк Сорок штук Нельзя смываться, когда ты должен сорок штук Нельзя просто так взять и смыться.

– Сорок штук?

– Да ладно, не ломай комедию. Ты же не дурак До Тони мы тоже еще доберемся.

Я посмотрел на свои руки, вцепившиеся в брюки на промежности. Тони, вот дуралей.

– Если ты их вернешь, все будет путем. Все забудем.

Завывания Селин Дион достигли критической точки. Они увлекали меня за собой, не позволяя сосредоточиться на теме разговора.

– Фрэнк, скажи что-нибудь. Где деньги?

– Не знаю.

– Подумай, Фрэнк.

– Нет, я правда не знаю.

– Куда ты их дел?

– Звучит слабо, но… я их не брал. Я понятия не имею, где они.

– Ну да, конечно. На другой день, как ты пропал, Тони Линг тоже пропадает, сорок штук пропадают, а ты ничего не знаешь.

– Честно, Барт, я не знаю.

– Скажи, где деньги, Фрэнк, и все будет нормально, – угрожающе промурлыкал Брайан.

Я покачал головой. Барт понизил голос:

– Второй вариант тебе не понравится, Фрэнк.

Я поднял голову и развел руками:

– Послушай, Барт. Нет у меня никаких денег, ни сорока тысяч, ни сорока фунтов. Даже сорока пенсов нет. Я не брал. Честное слово. Да мне бы и духу не хватило.

Барт покачал головой.

– Я тебя что-то не пойму. До этого ты был классный парень, Фрэнк, или я думал, что классный. Нормальный, конкретный парень. Ну что ты затеял? Пытаешься сам себя загнать в жопу? Ты этого добиваешься? Ты же не дурак, чтобы делать ноги с бухгалтером-китайцем, прихватив сорок тысяч. Ты не мог не знать, что фокус не выгорит. Это – Лондон, и это – реальность. Мы здесь, и ты с нами, это – реальность.

Барт для доходчивости постучал мясистой лапой по подоконнику.

– Некоторые могут не знать, но ты не настолько глуп.

– Видимо, настолько.

– Значит, ты не собираешься возвращать деньги?

– Я же говорю, я хотел бы отдать, да не могу.

– А что Тони Линг? Не надо мне говорить, что ты не знаешь, где он.

– Послушай, давай мы закончим эту волынку?

– Закончим, не волнуйся.

Барт подошел вплотную, наклонил бычью башку.

– Если мы не найдем Тони, то займемся тобой.

Дыхание Барта пахло мятой. Он был помешан на личной гигиене. Личная гигиена – уродливая сестра необузданной агрессии. Барт отступил назад.

– И последнее, Фрэнк. Не вздумай идти к легавым. У нас куча людей, которые горят желанием устроить тебе подставу.

– Как это? Я действительно…

Барт начал загибать пальцы.

– Три месяца брал деньги из банка, иногда по пять тысяч в неделю, все наличкой, без записей. У них есть видеозаписи из банкоматов и кассовых залов, у меня везде приятели. Тебе крышка.

– A-а, какой я дебил.

– Дошло.

Барт распрямился, потер лицо ручищами-отбивными.

– Барт, могу я тебе задать пару вопросов?

– Только быстро.

– Как та меня нашел сегодня утром?

– Ребят в «О’Хара» проинструктировали, чтобы тебя высматривали. Мы знали, что ты рано или поздно появишься.

– Какой дебил.

– Все?

– Последний вопрос. Как ты умудрился разориться?

– Я не разорился. Это – маневр.

– Значит, тебе эти сорок штук не нужны вовсе?

– Не говори глупостей, Фрэнк.

Я подумал и сунул руку в карман пальто.

– Кстати, Барт, у меня для тебя есть подарок.

Я вытащил карикатуру Сэди, где Барта пялил в зад дьявол. Он посмотрел на нее и только покачал головой.

– Это я нарисовал.

– Ну, Фрэнк..

Барт тщательно задернул шторы, чтобы в комнату не проникал ни один луч дневного света, и вышел из комнаты. Брайан встал, расправил плечи и взял дубинку с фальшивого дивана.

Я успел подумать о трех вещах Во-первых, что смогу перенести все, лишь бы не раскрошили зубы. Во-вторых, спасибо тебе, господи, что все кончилось. В-третьих, что воистину больше всего на свете я ненавижу Селин Дион.

Ноль

Брайан сделал свое дело тщательно, не пропустив ни одной части тела. Работа профессионала – не искалечил, но и места живого не оставил. Когда я очнулся в больнице, правая рука была на перевязи, лицо в тампонах и пластыре, в груди саднило при каждом вдохе, ноги опухли и затекли. В приступе паники я ноющей от боли правой рукой пересчитал зубы – все на месте. Меня переодели в пижаму. Пижама пахла грудными младенцами и прачечной. На соседних койках никого не было – просто чудо, – зато чуть дальше в палате кипела бурная деятельность, как на автовокзале в Дели. Люди толкались, слонялись, чихали, кричали и плакали. Благослови, господи, общественное здравоохранение, сокровище нации, твою мать.

Я попытался вытянуть шею и посмотреть на часы. Брайан и до шеи добрался. Не пренебрегая мелочами, он сделал так, чтобы я мог только ворочать глазами, и любое другое движение причиняло боль. Уставив глаза в горчичного цвета потолок, я начал тихо смеяться. Грудь разламывало от боли, отчего позывы на смех только усиливались. В поле зрения появилось лицо чернокожей медсестры. Табличка, пришпиленная на пышной груди, сообщала, что сестру зовут Крессида.

– Боже, сэр, у вас нет повода для смеха.

– Который час?

– Почти три.

– Что здесь делают все эти люди? У вас тут как в лагере для беженцев.

– Пришли навестить друзей и близких, это не запрещено. К вам тоже, наверное, скоро придут.

– Мне бы вашу уверенность.

Сестра поправила мою постель и положила холодную ладонь мне на лоб.

– Что с вами случилось?

– Полез в драку и проиграл.

– Да-а, дела…

– По правде говоря, я даже ни разу его не достал.

Сестра укоризненно хмыкнула и разгладила рукой свою грудь.

– Ничего страшного. Одни синяки и ссадины. Есть хотите?

– Нет. Как я сюда попал?

– Вас нашли у входа в приемный покой. Какая-то добрая душа сжалилась.

– Имел я такую доброту.

– Однако, сэр, не могли бы вы не ругаться?

– Извините, сестра.

– Еще вопросы есть? А то мне пора идти.

– Как долго меня здесь продержат?

– Два-три дня. Правую руку нужно немного прооперировать. Как вас хоть зовут? При вас не было никаких документов. Вы для нас прямо загадка какая-то.

– Фрэнсис Дин Стретч.

Сестра черкнула имя в блокноте.

– Адрес?

– Ха. Нет у меня адреса.

– О господи.

Беседа мне нравилась, она текла естественно, по-домашнему. Мне захотелось, чтобы Крессида пригласила меня в гости. Такая мысль, похоже, не приходила ей в голову. Интересно, а член мой она видела? Я быстро потрогал его рабочей рукой, чтобы проверить, не успел ли Брайан и там навредить. Орган пребывал в некотором смущении, но вроде бы не пострадал.

– Сестра, пока вы не ушли, не могли бы вы принести бумаги и пару конвертов с марками?

– А может, вам лучше воспользоваться телефоном? Вы же ходячий больной, вам это известно?

– Нет, я хочу написать письмо, точнее, три письма.

– Конечно. А деньги у вас есть?

Я не поверил своим ушам.

– Кажется, мелочь в штанах завалялась.

– Я проверю и распоряжусь, чтобы принесли.

Я решил, что настало время для честных, униженных извинений, и чувствовал себя Шекспиром на склоне лет. Душу переполняла тяга к покою и примирению. Интересно, позволительно ли мне, обидчику, раздавать прощения? Я решил, что позволительно, надо только насыпать на голову побольше пепла.

Времени оставалось мало. Если не поспешить с отправкой, то письма дойдут до получателей, когда меня уже выпишут. Меня устраивал только эпистолярный жанр – в отличие от телефона и разговора с глазу на глаз он позволял избежать расспросов и до минимума сводил возможность ссоры.

Другая медсестра, австралийка с рыхлым телом и щелястыми зубами, принесла писчую бумагу и сказала, что займет мне фунт, чтобы я мог расплатиться. Из моих шмоток они натрясли только сорок девять пенсов, что было на шесть пенсов больше, чем я ожидал там найти.

Письма адресовались Тому с Люси, Генри и, конечно, Мэри.

Правая рука была обездвижена и бесполезна, писать приходилось левой, что придавало почерку трагизм. Больше о письмах мне нечего сказать. Достаточно отметить, что это были самые подобострастные, заискивающие, раболепные письма, которые никому не пожелаешь получать, и что каждое слово в них было прокалено правдой.

Том бочонком вкатился в палату в три часа на следующий день. За ним развевалось черное пальто, он нетерпеливо качал головой. На лице Тома застыло серьезное, почти мрачное выражение. Он даже не поздоровался.

– Какого черта.

– Что?

– Ты только посмотри на себя. Что случилось?

Тон был скорее нетерпеливый, чем участливый.

– Я задолжал кое-кому деньги.

– Нетрудно догадаться. Подавать в суд будешь?

– Нет, мне по заслугам досталось.

– Фрэнк, это – твое личное дело, но я с тобой не собираюсь нежничать только потому, что тебе больно.

– Что ты имеешь в виду?

– К твоему сведению, Люси просила меня не приезжать.

Я постарался расслабить тело в постели и приготовился к взбучке.

– Из-за тех выходных?

Том покачал головой:

– Это только часть, я даже не знаю, с чего начать.

Том сцепил руки, уперев большие пальцы друг в дружку. У него явно накипело на душе.

– Во-первых, независимо от того, правильно или неправильно мы сделали, пригласив тебя, ты все-таки приехал. Если ты весь балаган подготовил заранее, то в реальности он смотрелся еще хуже, чем ты думаешь. Во-вторых, если перейти к деталям, то твои рассказы насчет того, как ты спал с Люси, – жалкий фарс. Ты какого эффекта ожидал? Неужели ты думал, что я об этом не знаю и что она мне ничего не говорила? Мы это прожевали и выплюнули много лет назад. Я разобрался в том, что произошло, поступок был глупый, и мы о нем забыли.

Том от избытка энергии театрально хлопнул себя ладонью по лбу.

– Самое для меня удивительное – то, что ты все эти десять лет держал и пестовал эту мыслишку у себя в башке. Неужели тебе не ясно, каким уродом ты выглядишь? Выходит, ты провел последние десять лет, выжидая удобный момент, чтобы сказать мне, что спал с моей женой? А о последствиях ты не задумывался? Приберегал для самого важного момента в нашей супружеской жизни?

– Как Люси?

– Ох, мать твою, и как же там Люси? Лучше, намного лучше, потому что не видела тебя два месяца.

– Ну что ты, Том, я…

– Нет, честно. Я совершенно серьезно.

– Неужели все так плохо?

У Тома вырвался возглас досады. Он опять покачал головой – как папаша, не верящий дурным вестям о сыне.

– Оставим Люси. Почему ты не позвонил моему отцу насчет работы?

– Чего?

– Я из кожи лез вон, чтобы тебе дали работу. К интервью ты не соизволил подготовиться, нес всякий бред. Отец сказал, что тебе нельзя доверить даже заварку чая. Но я убедил его дать тебе еще один шанс, сказал, что ты со странностями, но на самом деле хорошо пишешь, редактор звонил тебе три раза и оставлял сообщения, а в ответ звонил Генри и говорил, что ты уехал.

– О господи.

– Куда ты, кстати, уехал?

– В Донкастер, Суффолк.

Том ринулся в очередную атаку:

– Если ты думаешь, что я зол, то ты еще не видел Мэри. Какого черта, Фрэнк, что ты пытаешься себе доказать?

– Знаешь, Том, что я думаю? Я думаю, что пусть Мэри засунет свою обиду себе в задницу. Мне нассать с колокольни на то, что она думает. Зачем она хотела, чтобы я приехал в тот вечер? Не иначе чтобы похвастать своим дерьмовым дружком, ткнуть меня носом в дерьмо.

Том снова взвился:

– Это ты дерьмо! Отлично, Фрэнк, очень убедительно. Да она же любит тебя или любила раньше. Не хотела терять с тобой контакт, хотела, чтобы мы с Люси могли приглашать в гости и тебя, и ее. На самом деле она хотела показать – видишь, мы разбежались, ты мне сделал больно, но я не раскисаю.

– Я ей сделал больно? Она не раскисает?

Ой, как нестерпимо ломит в груди, когда жжет возмущение.

– Ты меня поражаешь, Фрэнк Похоже, ты решил наломать дров где только сможешь. Скажу тебе напрямик мы с Люси долго думали – ты, похоже, считаешь, что всю жизнь работать официантом – это нормально, но мы думаем иначе.

«Мы?» С какой стати он заговорил как Маргарет Тэтчер?

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что ты способен на большее, и мы считаем, что часть твоих проблем, да почти все они – в том, что ты не дотягиваешь до своего… – Том засопел, подступая к драматической развязке. – Да, Фрэнк, мы с Люси долго об этом думали…

– О чем конкретно?

Том опять засопел.

– Мы в тебе ошиблись, Фрэнк Ты считаешь себя ничтожеством и тратишь массу времени на то, чтобы и других убедить, что ты – ничтожество. Нам надоело.

– Спасибо, Том.

– Тебе, возможно, трудно смотреть в лицо правде, но мы считаем, что больше откладывать нельзя.

На несколько секунд наступило молчание. Том сложил руки на круглом брюшке. Он смотрел на меня без тени сомнения в своей правоте.

– Не знаю, что и сказать.

– Не надо ничего говорить, просто подумай. И реши для себя, что из этого следует.

Я уже все и без него обдумал. Подумал даже о том, что мой друг превратился в самодовольного, возомнившего о себе чистоплюя.

– Значит, вы больше не хотите, чтобы я был крестным отцом вашего ребенка?

Том поерзал на стуле.

– На данный момент это – не главный вопрос. Поживем – увидим. Пусть Люси решает, как быть.

– Значит, ты отказываешься со мной дружить, потому что я не преуспел в жизни?

– Это не совсем верно. Но, естественно, если ты будешь вести себя как раньше, вряд ли есть смысл продолжать отношения.

Том поднялся и посмотрел на часы.

– Я всегда знал, что ты – тори, Том. Не пойму, когда ты успел стать нацистом.

– Мне пора возвращаться. Выпишут, позвони. Ты где остановишься?

– У тебя?

Том выгнул бровь:

– Я сказал, будут выписывать – позвони, обсудим.

Том ушел. Я лежал и впитывал новость. Некоторые его слова глубоко меня задели. Что верно, то верно: я недооценил серьезность моей пьяной выходки у него в гостях, а потому теперь меня мучили угрызения совести. Весть о том, что отец Тома предлагал мне работу, застала меня врасплох. Однако я не чувствовал за собой особой вины. Ну не отвечал на звонки. Все равно бы отказался.

Обвинения в моей ничтожности вряд ли содержали для меня что-то новое. И все-таки мне не давала покоя мысль о движущих мотивах Тома. Вопросов было два, и на оба напрашивались неприятные ответы: а) какой человек станет называть своего лучшего друга ничтожеством? б) до какой степени нужно быть ничтожеством, чтобы твой лучший друг назвал тебя ничтожеством?

Я пришел к выводу, что не только оба вопроса, но и оба ответа имеют одинаковую важность: а) такую вещь может сказать только лучший друг, переставший быть лучшим другом; б) полным ничтожеством.

Для проверки ответа б) я быстренько прикинул «матан». Аргумент получился сильнее некуда:

Любые попытки найти изъян в расчетах яйца выеденного не стоили.

Спустя полчаса после визита Тома я впервые за два дня попытался встать. Думал, будет хуже. От болеутоляющих таблеток кружилась голова, но, обретя равновесие, я уже не чувствовал особой боли. Крессида наблюдала за мной на расстоянии и добродушно посмеивалась. Я помахал ей, скрючившись как инвалид, она протяжно рассмеялась, и я побрел прочь в поисках разнообразия. В конце палаты стоял стол с журналами – женскими изданиями и старыми каталогами машин. Обнаружив пару номеров «Деревенской жизни», я прихватил их в постель – почитать объявления. Товар предлагался первоклассный: поместье на сорока акрах у границы Сюррея и Берка, два теннисных корта, крытый бассейн, искусные фотографии в три четверти с затененным объективом. Я рассмотрел фото девушки недели – какой кошмар для евгеников! – и прочитал статью о скачках в Дорсете. Ученые называют подобные действия «сублимацией».

Когда я принялся за статью о новом лекционном зале в Глиндборне, у моего ложа возникла Мэри, одетая в черный адвокатский костюм. Она выглядела еще менее дружелюбно, чем Том.

– Что случилось?

– Подрался. Из-за денег.

– Я получила твое письмо.

– Значит, Том передал.

– Угм.

– Как ты думаешь, как он?

– Ты его окончательно достал.

– Н-да. Он только что здесь был.

– Я знаю.

– Спасибо, что приехала навестить.

– Я думаю, что ты не будешь меня благодарить, когда я закончу.

– Ой, нет, только не надо опять по яйцам.

– А ты как хотел?

Мэри замолчала. Глядя в потолок, я слышал, как она тяжело дышит через нос.

– Какое унижение.

– Что, мое?

Мэри грустно усмехнулась:

– Молодец. Нет, не твое. Мое, конечно. Перед Дэвидом. Наше с Дэвидом перед Томом и Люси. Для меня тот уик-энд был очень важен, а ты, Фрэнк, из кожи лез, чтобы поставить меня в неудобное положение.

Я глянул на Мэри. Она сидела на стуле для посетителей, сжав кулачки и гневно наклонив голову. Совершенно непонятно, как она могла оставаться моей девушкой шесть лет. Когда у Мэри такой вид, с ней невозможно спорить. Она ни на дюйм не уступит, с каждым витком спора становясь все жестче. Во гневе Мэри неутомима.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Извинился.

– Я в письме извинился.

Мэри презрительно махнула рукой:

– Это не извинения, это цепочка дешевых оправданий и жалкое самобичевание.

– А что тогда, по-твоему, извинение?

На это она ответила лишь раздраженным шипением. Потом встала и подошла к изножью кровати посмотреть на табличку с диагнозом. Тихо вздохнула.