Текст книги "Стретч - 29 баллов"

Автор книги: Дэмиан Лэниган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Деньги

Я договорился с Биллом, что буду платить ему за постой по 40 фунтов в неделю. У меня появилась норка, из которой меня не так-то просто было выгнать. Деньги для Билла значили слишком много. Чем больше он посвящал меня в свои финансовые дела, тем больше я понимал, какой я счастливчик Вот пример. Билл не только ничего не мог продать, но еще и попал в ловушку обесценившейся недвижимости. Коттедж он приобрел в конце восьмидесятых, когда яппи первой волны вздули цены, покупая себе загородные дома про запас Потом они расползлись по своим виллам, и в начале девяностых коттедж потерял треть стоимости. Вдобавок Билл умудрился получить ссуду с нулевым депозитом, после чего трындец наступил полностью и окончательно.

Если Биллу удавалось продать хоть одну мебелюгу в месяц и выручить четыреста фунтов, это считалось удачей. Деньги уходили на покупку древесины, металла, инструментов, обслуживание машины, остатки выплачивались в счет погашения ссуды. Недостающие деньги вносила Сью. Еду для всей семьи они покупали на детское пособие.

Если между ними случался разговор, то лишь о деньгах. Тема денег постоянно подбрасывала головоломки, ужом пролезала в мозги и свивалась там кольцами. Каждые несколько дней деньги решительно отодвигали в сторону все остальные темы: то близился день рождения кого-нибудь из детей, то Бен разбил окно в гостиной, то Дебби требовалось платье для школы. Для Тома и Люси деньги были пушистым шарфиком, в который они кутали свои носы, для Билла и Сью – куском брезента, которым они латали прорехи в своем бытие. Временные меры приносили больше вреда, чем пользы, не оправдывая связанных с ними надежд.

Помимо денег и второй машины мысли Сью ежедневно занимал Мюррей. Когда ему было два года, у него обнаружили отклонения от нормы. Выглядел он очень странно: худенькое тельце и огромная голова со светлыми, почти белыми волосиками. И Билл, и Сью тоже были худые, но жилистые и смуглые как цыгане. Их сын с виду был само спокойствие, редко открывал рот, но, по словам Билла, временами впадал в состояние бесконтрольной ярости и печали, и припадки длились часами. Из-за непредсказуемого поведения его каждый день приходилось возить в спецшколу в Олдеберг. Им говорили, что в один прекрасный день Мюррей может вернуться к нормальному состоянию, но может остаться таким и на всю жизнь – никому не дано этого знать.

Меня поразило, с какой благодушной миной Билл рассказывал мне о Мюррее, это в его-то материальном положении. Понаблюдав за ними с неделю, я понял, что они приняли Мюррея как данность и не травили себе душу. Выбора все равно не было. С Мюрреем Бил обращался терпеливо и даже внимательно, зато к остальным детям относился с почти полным безразличием. Семейство возвращалось домой около пяти на «транзите» Билла всем скопом, даже с Флэшем, который днем околачивался у мастерской. Каждый вечер Сью пережевывала то, что о Мюррее говорили в школе: как у него прошел день – хорошо или плохо, насколько он продвинулся в чтении, сколько раз рвался перекусить шнуры питания и так далее. Билл даже не пытался слушать. Я обычно сидел на кухне, он заходил, наливал себе молока и садился читать газету под трескотню Сью. Мне не привыкать к отцам, занятым только своими делами, но даже мне поведение Билла казалось беспардонным. Сью непрерывно сообщала мужу новости и о других детях: что говорят учителя в школе, с кем они дружат и тому подобные вещи. Билл никак не реагировал. Проговорив с час, Сью выдыхалась и принималась за ужин.

Странно, но дети, похоже, ненавидели ее за болтливость. Пока мать без умолку вещала, Бен не отходил от отца и лишь изредка прерывал материнскую трескотню возражением или оскорблением: «Нет, мам, не ври», «Господи, мам, ты такая спазма», «Не трожь меня, серятина».

Меня это начало раздражать. Однажды, помню, я хныкал перед Мэри о том, что у меня не было настоящей семьи, и она заметила: «Расти в семье – не сахар» (я тогда подумал, что она заимствовала фразу у какой-нибудь американской писательницы-однодневки), но теперь я наблюдал реальную семью, и меня чуть не тошнило. Разумеется, я помалкивал, меня их дела не касались.

Чердак был забит старыми папками с тесемками. В письме Билл говорил, что чердак служит ему кабинетом. Билл еще в школе все время что-то писал, в основном короткие сюрреалистические пьесы, которые читал вслух во время обеденного перерыва. Папки были помечены загадочными надписями: «Наблюдатель 2», «Всякая всячина», «Навес», «Столяр», «Что осталось», «Тефлоновый сейф». На второй неделе я решил в них покопаться. Билл буквально подводил меня к этой мысли, повторяя: «Надеюсь, папки тебе не мешают», «Если они причиняют тебе неудобства, я их уберу», как бы нарочно обращая на них мое внимание. Несколько раз он брал одну из папок и сидел внизу на кухне, что-то в ней черкая, словно делая правку окончательного варианта рукописи. Уходя смотреть телевизор или читать газету, он оставлял папку раскрытой, как бы предлагая мне спросить, что в ней. Я не спрашивал. Несколько лет назад Том показал мне набросок своего романа о краже картин, я расхрабрился и сказал, что роман – говно. А Том ответил, что уже подписал договор с издательством. Я сказал, что подписывать договора много ума не надо, если папочка – владелец долбаного издательства (дешевый прием, к тому же дело не совсем так обстояло). Отношения между нами испортились на несколько месяцев, так что теперь я совершенно не собирался давать оценку заветным мыслям человека, у которого гостил.

Но заглянуть хотелось, и я не удержался. Главным образом, меня разбирало узнать, что Билл написал в своем дневнике обо мне и не вывел ли он мой образ, слегка изменив его, в одной из пьес.

Однажды утром на исходе второй недели я приготовил себе целое корыто чаю и решил основательно покопаться в залежах. Папок была тьма, но угадать, какими пользовались недавно, было несложно. Ничего особенного я не обнаружил. Сначала я раскрыл папку «Столяр». В ней оказался роман на производственную тему, пропитанный мстительной злобой на «ИКЕА» и столичные повадки. Эка невидаль. В других папках пылились пьесы, которые, похоже, не раз переделывались. Я попытался сохранить в памяти хоть несколько строчек, но когда пассаж, казалось бы, уже запомнился, он вдруг выпадал из моей головы, точно стеклянный шарик, скатившийся со стола. И все-таки попробую передать колорит.

Билл. Ох, и зачем я ее только встретил.

Джон. Ты не можешь так считать. Раз встретил, значит, она – твоя судьба.

Билл. Да, но я не желаю такой судьбы. Я желаю судьбы, о которой мечтал в молодости, яркой, чистой и полной надежд!

Джон. Но надежды никогда не сбываются. В этой истине заключена истинность всех нас! Ты должен научиться любить неудачу.

Билл. Но если любить неудачу, что станет с мечтой о любви?

Джон. Она сгинет, как мы!!

И далее в том же духе.

В папке «Всякая всячина» скрывался набор блокнотов в твердых обложках Дневники Билла. Я открыл первый, за 1990 год, и нашел обычную муру – пышное бахвальство и сексуальное фантазерство, слившиеся в нечитабельное месиво. Я полистал другие блокноты – слишком много повторений. В последних блокнотах мелькали расчеты – на каждой второй странице. Нетрудно было угадать, что суммы относились к финансам. Вскоре я с легкостью установил размер годового заработка Сью (7500 фунтов, если вам интересно) и задолженности по ссуде (130 000 фунтов). Цифры вклинивались в текст без всякого предупреждения либо лепились по узким полям без всякой связи с текстом. Чтение утомляло и нагоняло тоску, я закрыл блокнот и вернул его в папку.

И тут я обнаружил самый свежий дневник Блокнот был толстый, в черной твердой обложке, без дат. Теперь уже почти все страницы были покрыты расчетами, иногда изощренными, иногда простыми, в одно-два повторяющихся действия. Там были еще и графики с кривыми прогнозов на будущее, одни для «положительного» исхода, другие – для «отрицательного». Чаще всего попадалось суммирование в четыре-пять строк – очевидно, расчет средств на неделю, на последней странице фигурировали 40 фунтов с моими инициалами. Арифметику перемежали куски текста, написанные плотным, неврастеническим почерком.

Новая запись появлялась раз в два-три дня, вместе с цифровыми выкладками она растягивалась на три-четыре страницы. Читать было трудно не из-за почерка, но потому, что единственной темой были деньги. Не мысли о назначении денег, не рассуждения о будущем денег, просто деньги. Деньги за месяц, деньги за неделю, деньги за день. Записи напоминали шифр и пестрели сокращениями, Билл явно писал для себя. Тон – сдержанная надежда без забегания вперед. Типичная запись выглядела так «Если произойдет X и удастся оттянуть У, то я смогу сделать Z, и все будет хорошо еще неделю-две». Временами встречались резкие всплески отчаяния, логичные формулировки уступали место синдрому Туретта[79]79
  Люди, страдающие синдромом Туретта, испытывают тягу к сквернословию.


[Закрыть], слова врезались в линованную бумагу, разбегались вкривь и вкось: «Твоюматьэтоконецдапошлооновсенах – всенах-пошло – какое БЛЯДСТВО какое БЛЯДСТВО – да пошло оно все на-х-х-х».

Когда мне было двадцать лет и я учился в университете, я вел дневник для Мэри, отца, Тома, начальника – для всех тех, от кого я чего-нибудь хотел, но не мог набраться смелости спросить. Если бы я попал под автобус, они могли бы прочитать в моем дневнике, что я о них на самом деле думал. Как бы они плакали в крематории. Дневник являлся для меня отвратительным эгоистическим способом заявить о себе. В дневнике Билла не было и намека на позерство. Он писал всерьез.

После некоторых записей, с интервалами в две недели, шли короткие списки в два столбца. Пункты всегда были одни и те же, хотя порядок был иногда разный. Я скопировал образец

Сью            Работа

Мюррей         Долги

Бен и Дебби      Отсутствие друзей

Мой талант     Эта книга

Вера           Одиноко

Список напоминал балансовый отчет. Мне показалось странным, что Билл отделял Мюррея от других детей и заносил Сью в положительное сальдо. На секунду моя циничная натура подкинула мысль, что левая колонка и есть отрицательное сальдо. Колонки можно было легко поменять местами и превратить плюсы в минусы, однако обе они в моих глазах выглядели скорее отрицательно. Я не понял, зачем Билл снова и снова вставлял этот список, пришлось вернуться в начало. Я заметил только одну закономерность: список всегда появлялся в моменты крайнего уныния, после обострений синдрома Туретта.

Я отпил холодного чаю и разложил все папки и блокноты по местам. Три часа изучать душу Билла – занятие не из веселых. Спустившись вниз, я побродил по каналам дневного телевидения, чувствуя себя как выжатый лимон. Я только сейчас заметил, что посреди запущенности и убогости там и сям попадалась мебель Билла. Телевизор стоял на элегантной подставке из матового металла, в кофейном столике, хоть и пострадавшем от горячих чашек и острых углов детских игрушек, явно угадывалась рука мастера. Даже книжные полки, вделанные в стену, были украшены металлическими полосками и шариками. Отчего-то меня очень тронули постоянство и неуклонная приверженность Билла собственному стилю. Лишь «вера» да «талант», настырно повторявшиеся в дневнике, оставались ему подвластны. Я мысленно приказал себе не жалеть Билла. По крайней мере, у сукина сына хотя бы имелись «вера» и «талант».

Вся шатия-братия явилась в обычное время и с обычным шумом, начался обычный вечер. Для детей я служил отдушиной в бесконечной рутине. Даже Флэш преодолел первоначальную угодливую враждебность и по несколько минут в день, пуская слюни, обнюхивал мою промежность. Сью сказала, что таким образом он выказывает доверие (правда, она потратила на эту фразу куда больше слов). Однако мне слюнявые зубастые челюсти в непосредственной близости от моих яиц скорее напоминали угрозу.

Среди детей – стыдно признаться – мое внимание больше всего привлекала Дебби. По уговору с Биллом я помогал семье, выполняя обязанности шофера. Днем я вставал поздно, смотрел телевизор, катался на машине и курил. После обеда с пирогами из свинины я ездил на почту, иногда покупал продукты (консервированные, подешевле, с истекающими сроками хранения) или забирал Дебби и Бена, когда за ними не могли заехать родители. Удивительно, как легко убивается время, особенно зимой. Если я вставал в одиннадцать, до возвращения Тернейджей оставалось ухлопать всего пять часов. Достаточно было съездить на побережье, купить газету, побросать камешки в море, выпить чаю в кафе, и, глядь, дневная работа почти закончена. В Хай-Элдер я возвращался почти к ужину, а после партии в шахматы и кружки пива в «Гусях» опять пора было на боковую. Иногда круговорот перемежали поездки в начальную школу и сельпо.

Поездки в машине вместе с Дебби и Беном состояли из удовольствия и муки. Дебби была шустра, вертлява, затейлива на слова и острые вопросы, прелестна как бутончик Бен был сипл от крика, несносен, неотвратим, буен, злонравен и вонюч. Я всегда сажал его на заднее сиденье, но через восемь секунд он уже неистовствовал между передними сиденьями, как язычник на грабеже, – сплошь острые коленки и убойная агрессия, – сжимая в зубах не ятаган, но всю машину. Дебби, напротив, сидела смирно и болтала со мной как с закадычным другом. На самом деле ее закадычным другом был некий оболтус по имени Кейт Моттерсхед. Впервые обмолвившись о Кейте, Дебби стрельнула в меня глазками, улыбнулась как дурочка и скривила губки. Бен, зависнув над моим плечом, прокомментировал:

– Да-да, все в школе говорят, что Кейт за обедом глазел на попку Дебби.

Дебби в ответ закатила глаза и раздраженно вздохнула. Я двинул Бена локтем в грудь. Он загоготал и забулькал, как водопроводная труба.

Дебби расспрашивала меня, чем я занимаюсь, не вышел ли я на пенсию, как дедушка. Я попросту ответил «да».

– Я люблю дедушку, у него всегда есть шоколадные яйца. Зимой в школе их ни у кого нет, а у меня есть.

Хотел бы я быть таким же находчивым и рачительным, как ее дедушка.

Мне не нравилось, когда Дебби танцевала под попсовые видеоклипы и, подражая дутым звездам, вскидывала юбчонку, прикладывала палец к щеке и скрещивала руки на тощей груди. Я представил, как через пять лет она будет сидеть на автобусной остановке у паба – волосы кое-как осветлены, в руках сигарета и бутылка самогона, – целуясь взасос с местным самогонщиком.

Да я и есть для нее гребаный дедушка.

Надо бы помочь ей как-нибудь. Но чем? Что я мог предложить кроме добрых намерений и старой настольной лампы? И-эх.

Я не встречал более увертливого, игривого и прелестного зверька, чем она. Дебби была сексапильна до неприличия. Даже вспоминать ее больно – сердце сразу наливается нежностью и чувством вины. В свои девять лет Дебби была кожа да кости, но от бровей до пяток ее, как детеныша лешего, покрывал легкий белесый пушок Темносерые с металлом глаза достались ей от Билла, и она стреляла ими как из винтовки, убивая наповал укоризной с одного выстрела. Волосы ей стригла Сью, но, поскольку Дебби ни секунды не сиделось на месте, волосы были обкромсаны уступами, словно их обработали тупым негодным инструментом. Чем-то вроде ножа для писем или клыков Флэша.

Я понятия не имел, как себя вести с девятилетней девочкой. Что можно, что нельзя? Чтение газет во время обеденного перерыва в «О’Хара» не пошло впрок – я чувствовал себя в присутствии Дебби скованно. Изо дня в день газеты кормили читателей историями о растлении детей, смакуя детали, кто с кем и как, где, под чьей опекой, как часто, под каким предлогом. Они вызывали у меня страшную досаду. Я не подпускал Дебби слишком близко и смахивал ее со своих коленей, точно случайного паучка. Сью находила лишний повод придраться к бедняжке: «Ты что придумала, оставь дядю Фрэнка в покое, вечно к нему липнешь, иди сюда, перестань кривляться…»

Больше всего мне хотелось сгрести Дебби в охапку и звонко поцеловать в нос. А как же внутренние тормоза? А социальные работники и полиция на что? Чертова «Дейли мейл». Гадская «Сан», чтоб она сгорела. Они не только отнимали детство у детей, но и лишали радости общения с детьми доходяг вроде меня.

Я часто помогал Дебби делать домашние задания. Она была смышлена, но порхала от предмета к предмету как бабочка. Больше всего ей нравилось делать «проекты», материал она брала из программ телепередач, я помогал ей вырезать из журналов и наклеивать в тетрадь картинки. Руки у меня как крюки, и Дебби могла запросто обойтись без моей помощи, однако, по неизвестной мне причине, она считала мое участие важным. Кроме того, домашние задания готовились за столом или на полу гостиной, и дистанция между нами исключала дурные мысли или неправильно понятые действия.

Однажды вечером мы вырезали и вклеивали картинки птиц из старых журналов, которые ей дали в школе. Дебби то и дело пыталась мазнуть клеем по лицу Бена, а тому это даже нравилось. Бен в ответ громко комментировал ее интрижку с Кейтом Моттерсхедом.

С Беном я не сблизился ни на шаг, его родителям, похоже, это тоже не удалось. Любой диссонанс приводил Бена в восторг, он был счастлив, когда ему не мешали создавать шум. Жизнь в доме протекала на фоне непрерывного грохота, визга, завываний и подражаний полицейской сирене. На прогулке, когда не было под рукой ударных инструментов, Бен просто орал. Поначалу, пока я сохранял заблуждение, что Беном можно управлять, он приводил меня в изнеможение, но постепенно я привык и стал обращать на него не больше внимания, чем на мелкое недоразумение вроде назюзюкавшегося дядюшки на свадьбе.

Мюррей пребывал в жутковатом спокойствии и почти полной неподвижности. Сью постоянно наблюдала за ним краешком глаза. Я провел у них почти месяц, а припадков все не случалось, но чем дольше длилась фаза спокойствия, тем сильнее становилась уверенность, что она вот-вот закончится. Несмотря на двух поглотителей энергии, именно Мюррей с его сжатым до критической массы спокойствием отнимал у Билла и Сью больше всего нервов.

Я понял, почему Билл отделяет Мюррея от других в своих списках. С Дебби и Беном Билл вел себя отстраненно, зато проводил много времени с Мюрреем. Он сидел перед ним на полу и бормотал что-то ободряющее или просто смотрел на него, как выходящий из транса художник, завороженный собственным творением. Мюррей был ни на кого не похож, и Билл отдавал этой непохожести дань уважения и внимания.

С течением времени я начал замечать, что именно связывает Билла и Сью. Мне было жалко Сью – связь между ними держалась на ее преклонении перед Биллом, упорном нежелании признать, что он тоже может в чем-то ошибаться, хотя, с другой стороны, Биллу было так плохо, что нянька ему не помешала бы. Особенно Сью выпячивала его работу, постоянно твердила, что очень скоро он покорит Лондон. Билл только хмыкал и махал рукой в ответ. Сью была настолько бесхитростна и добра, что я устыдился своей первой реакции. С сексом она, возможно, завязала, но любви в ней оставалось еще очень много, а это, я думаю, самое главное.

Мы с Дебби лепили в тетрадь козодоев, Бен, навопившись и навизжавшись, впал в апатию, Мюррей свернулся калачиком перед телевизором, Сью, тихо напевая, варила грудинку, ее муж углубился в «Ист-Суффолк газетг», щелкая математические головоломки и загадки, Флэш глухо храпел в коридоре, – мы являли собой настоящую семейную идиллию.

Осталось семь сотен

Прошло три недели, и я почувствовал, что пора двигать дальше. От денег, добытых в «О’Хара» – чтоб они разорились, – оставалось семьсот фунтов. Если придется снимать квартиру, потребуются несколько сотен на залог. Неделя на поиски работы и еще неделя до первой получки – семьсот в аккурат равнялось нулю. Я заключил ненадежный мир сам с собой и решил возвратиться в Лондон. Настало время выплаты репараций и возврата долгов. Я даже убедил себя, что с Сэди все не так безнадежно, и мысль о ней больше всего прочего развернула меня лицом на юг. Сколько еще можно ждать «другого раза»?

Однажды после ужина Билл предложил съездить в «Гусей». Он был очень возбужден. Обычно он пребывал в скорбном и мрачно-невозмутимом настроении, но в тот вечер что-то явно выбило его из колеи. По дороге он то и дело принюхивался и барабанил по рулю мощными пальцами.

Только мы сели с пивом, как Билл приступил к делу:

– Фрэнк, я поговорил со Сью и хотел бы извиниться.

Пока ничего нового.

– За что?

– Ну, мы, вернее, я пригласил тебя в гости под ложным предлогом.

– То есть как? Для группового секса? Вступить в мунниты? Принести в жертву девственницу?

Билл заговорил с расстановкой, нагнув шею, уставившись в коричневое пиво:

– Я предложил погостить, потому что ты – моя последняя надежда. Я – ой, как неудобно-то, – мы были в отчаянном положении и подумали, что раз ты в Лондоне – у тебя еще в университете, помнится, имелись неплохие связи, – то мог бы помочь продать мои работы.

Господи, как он был, наверное, разочарован в тот первый вечер, когда я рассказал ему о моих собственных злоключениях.

– Это мне нужно извиняться.

– Нет-нет, что ты. Я сказал Сью о нашем уговоре насчет квартплаты, она была просто вне себя от того, что я тебя заманил к нам и с тебя же беру деньги за постой.

– Я ведь сам предложил. Если бы считал, что неуместно, не предлагал бы.

– Вот, возьми.

Билл сунул руку в задний карман, вытащил восемьдесят фунтов новыми двадцатками и разложил их на столе.

– Мы настаиваем, чтобы ты забрал деньги обратно.

– Билл, даже думать забудь.

– Нет, правда. Я не знаю, что на меня нашло. А какие жалкие впечатления у тебя останутся? Сью стрекочет без умолку, дети беснуются, да я еще сижу в углу и ною.

Я вспомнил дневник Билла. Восемьдесят фунтов могли пробить в его годовом бюджете огромную дыру. Обострения синдрома Туретта я тоже не забыл.

– Послушай, Билл, ты даже представить себе не можешь, как хорошо мне было у вас. Если бы не ты, хрен знает, куда бы меня занесло. Я не могу взять деньги обратно.

Билл быстро-быстро затряс ГОЛОВОЙ:

– О господи. Как все запуталось.

– Не переживай. Кстати, дети мне понравились. Не таким эгоистом себя чувствуешь.

Прожил три недели, а уже грамотного родителя из себя корчу.

– Я не о том. Не только о том. Все дело в деньгах, будь они прокляты.

– Не понимаю.

Билл сложил ладони перед лицом, словно приготовился молиться. У него были длинные грязные ногти.

– Нет, все нормально, Фрэнк По-детски как-то все получилось. – Он покачал головой, прикрыв рот руками.

– Извини, Билл, я правда все еще не…

Билл неожиданно встал. Он поспешно засунул деньги в карман, словно торопливость могла изгладить происшедшее.

– Нет. На хрен! Вернусь через минуту. Извини.

И, схватившись за голову обеими руками, Билл огромными шагами выскочил из паба.

Я осмотрелся – одному в пабе делать нечего. В среду народу было раз, два и обчелся. По-настоящему жизнь в «Гусях» кипела только по выходным. Остальное время выручку обеспечивали завсегдатаи. Кажется, еще не было случая, чтобы пузатый Лен не торчал у стойки. Я заметил еще пару мужиков, в компании которых видел его раньше, но сегодня, похоже, Лен решил побыть наедине с собой. Он был вдребезги пьян, размазался по стойке и тяжело дышал через открытый рот. Без шестерок он был не так грозен. Длинная пелена волос, столь величественно ниспадавшая на спину три недели назад, сейчас облепила спутанными нитями лицо и плечи. Ну почему одинокие мужики выставляют напоказ свою одинокость? Видимо, ищут сочувствия и любви, не дождавшись их от кого положено. Но где тогда все одинокие женщины? Ведь женщины тоже страдают. Оставалось только догадываться. Должно быть, женщины скромнее и смотрят себе в окно да курят.

Билл не возвращался уже минут пять, и я заволновался. Оставив пиво на столе, я вышел на стоянку. «Транзит» никуда не делся, внутри машины вроде бы никого не было. Я постучал пару раз в заднюю дверь, но никго не откликнулся.

Февральская ночь пробирала холодом до костей, дул порывистый ветер. Я вышел на дорогу и посмотрел по сторонам. Билл как в воду канул.

Я растерялся. Исчезновение Билла меня удивило, но не настолько, чтобы вызывать полицию или тревожить Сью. Я мысленно прокрутил наш разговор. Ничего особенного. Сью настояла, чтобы Билл вернул деньги, ужаснувшись, что гостя заставили оплачивать гостеприимство. Когда одни приходят в смятение, другие часто не могут взять в толк, из-за чего столько волнений. Вот и со мной так. Но Билл силился еще что-то сказать. Я предположил, что он втихаря трахает местную молочницу или жену фермера и этот маленький секрет не дает ему спокойно жить. Нехорошо, конечно, но такой грех я бы ему простил.

Я хотел было вернуться в паб, и тут вдруг зарычал двигатель фургона. В животе у меня екнуло. Я уставился на фургон. Фары слепили глаза, и разглядеть, кто сидит за рулем, я не мог. Фургон дернулся ко мне, и фары полыхнули, точно глаза маньяка. Неестественным писклявым голосом я вскрикнул:

– Что здесь происходит?

Фургон поравнялся со мной, открылась пассажирская дверь.

– Садись.

Голос был глухой и сдавленный, но явно принадлежал Биллу.

– Билл, что за ерунда?

– Садись-садись.

Я забрался в машину и захлопнул дверцу.

– Билл, ты что надумал?

Не поворачиваясь ко мне, он переключил передачу, и мы поехали.

– Фрэнк, я сейчас сделаю очень дурную вещь.

Господи Иисусе. Я мигом вообразил себя привязанным к верстаку, измельчаемым в кровавую крошку лущильным станком.

– Что за бред тебе стукнул в голову?

Билл вел машину с подчеркнутой осторожностью. Я не мог сказать, где мы находимся, но ехали явно не домой. Губы Билла беззвучно шевелились.

– Билл, дружище, в чем дело?

Когда он заговорил, его голос все еще звучал глухо, С жутью:

– Жаль, что выбор пал на тебя, Фрэнк Просто ты оказался рядом. Я все обдумал, тебя ни в чем не обвинят.

– Билл, ты о чем, твою мать?

– Ты окажешься в скверном положении, я знаю, но я надеялся на тебя как на последнее спасение. Смешно. Теперь-το мне ясно, да и тогда было ясно, но когда я осознал, что ты мне не сможешь помочь, хотя я, конечно, зря думал, что ты мог бы, я словно… тронулся умом.

– Что ты такое несешь?

– Помолчи. Я все продумал.

Под ногами что-то мешалось. Господи, опять этот шланг!

– Билл, не дури!

– Смотри, вот мой план. Через минуту я остановлю машину, ты выйдешь. Ты не знаешь, где находишься, но я положил в тайник карту, по которой ты дойдешь до паба. У тебя на это уйдет примерно двадцать минут. Тебе придется идти немножко в обход…

– Билл, ты псих. Ты собираешься наложить на себя руки, а я куда-то пойду? Ты за кого меня принимаешь?

Он не обратил на мои слова ни малейшего внимания, лишь в легкой досаде прикрыл глаза. Машина подрулила к невидимой в темноте обочине.

– Когда вернешься в паб, вызови полицию и скажи, что обнаружил мое тело…

– Билл, что ты мелешь?!

Билл агрессивно засопел и повернулся в мою сторону. На меня пахнуло перегаром.

– Фрэнк, у меня есть запасной вариант, если с тобой не получится. По-любому, но я свое дело сделаю. Сделаешь, как я прошу, с тобой ничего не случится…

– Не надо, тебе нельзя этого делать…

– Вызовешь полицию, они меня найдут за пять минут. Я не хочу, чтобы меня нашел кто-нибудь из поселка. И Сью тоже не должна меня найти. Если я вдруг пропаду, она будет знать, где искать.

Я положил ему одну руку на бицепс, а другой обнял за плечи.

– Неправильно это, Билл, разве ты не видишь, что это просто глупо. Смехотворно!

Билл сделал резкое движение, целя мне в голову. В его руке мелькнула бутылка, но он был так пьян или в таком неудобном положении, что бутылка лишь хлопнула меня по груди. Я завозился, останавливая новую атаку. Окажись Билл трезв, у меня бы не было ни шанса, физический труд сделал его сильным, как медведь. Теперь же я кое-как выдержал натиск.

– Билл, перестань, подумай о Сью, ради бога, подумай о Мюррее, эгоист хренов.

Он с молчаливым упорством пытался навалиться на меня, упираясь ногами в пол машины. Что-то затрещало и хрустнуло. Нога Билла продавила пол насквозь. Мне отчаянно хотелось оказаться подальше от этой машины, но я боялся, что урод рванет прочь и отравится выхлопными газами на какой-нибудь заброшенной дороге. Страха я не чувствовал – только усталость. Если вы не пробовали бороться в автофургоне с плотником-самоубийцей, то и не пробуйте. Удовольствия никакого. Я глянул на приборную доску в поисках какого-нибудь тупого инструмента. Там стояли несколько банок, не очень тяжелых и не очень острых на вид. Когда Билл сделал новый выпад, бутылка выскользнула из его руки и упала мне под ноги. Я подобрал ее и с резвостью супермена двинул Биллу по морде. Удар был не настолько силен, чтобы остановить Билла, но все же заставил его схватиться за лицо. Я навалился на него всем телом и выпихнул кричащего от боли Билла на покрытую гравием обочину. Сам я выпал тоже, все еще сжимая в руке бутылку, и, когда он попытался встать, трахнул его по кумполу. Бутылка брызнула осколками, как бомба, начиненная шрапнелью. Билл крякнул и повалился к моим ногам.

Тут меня прошибли слезы. Я отшвырнул бутылку и затрясся как половик на ветру. С минуту я тряпичной куклой болтался на месте. Все мое тело, казалось, превратилось в жижу. Пришлось сесть. Хотел закурить, но ветер тушил спички и руки тряслись. Я бросил сигарету, поднялся на ноги и поволок обмякшее тело Билла к машине. Десять минут я пытался затащить его в кабину, но сил не хватило, тогда я открыл заднюю дверь и, обливаясь потом на морозе, кое-как засунул Билла внутрь. В сумраке Билл казался мертвым. Я попытался нащупать пульс на запястье, но не мог вспомнить, как это делается, большим пальцем или указательным. Попробовал оба пальца. Под большим пальцем пульс молотил как бешеный, под другими пальцами, онемевшими и затекшими от борьбы, вообще ничего не прощупывалось.

Наклонившись к губам Билла, я постарался уловить признаки дыхания. На меня слегка подуло воздухом с примесью запаха виски. Я подождал несколько секунд, опять подуло. Меня вдруг охватила паника. Этот жуткий кряк, который у него вырвался при ударе, не предсмертный ли то был хрип? На что вообще похож предсмертный хрип?

Я захлопнул заднюю дверцу и сел на водительское сиденье. Координация движений была ни к черту, но все же куда-то я ехал.

Было только девять вечера, но за пятнадцать минут мне не попалась навстречу ни одна машина. Я проезжал перекрестки с указателями, названия на которых видел впервые в жизни. Сибтон, например, попадался несколько раз, но всякий раз до него было полтора километра и указатель направлял в другую сторону. Роттен-Энд[80]80
  Буквально «Гнилой конец».


[Закрыть] вызвал у меня язвительную усмешку. Я мотался по узеньким дорогам в ужасе, что Билл может помереть или, что еще хуже, очнуться. Наткнувшись наконец на дорогу пошире, я свернул на нее и добрался до небольшого городка. Пока я носился по его пустым, застроенным низкими домишками улицам, сзади зашевелился Билл. Волосы на затылке у меня встали дыбом, как иглы дикобраза. Билл явно собирался блевануть. Чтобы не дать ему подняться, я принялся выписывать дикие виражи, Билла сзади швыряло из стороны в сторону. Мы свернули на главную улицу, и тут мои уши уловили самый сладостный звук на свете – полицейскую сирену.