Текст книги "Стретч - 29 баллов"

Автор книги: Дэмиан Лэниган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Персонал здесь относится к нам просто отвратительно. Мы платим немалые деньги, а в ответ – одни оскорбления.

Я промолчал, хотя от злости сводило скулы.

– Я бы пожаловался, но чего можно ждать от сраной забегаловки?

Он пока лупил мимо цели. Ругать «О’Хара» на все корки – мое хобби, этим меня не проймешь.

– Еда сраная, сервис сраный и манеры сраные.

За столом наступило неловкое молчание. Я закончил расставлять напитки, вытер руки о фартук и чуть улыбнулся.

– Весь ресторан сраный.

Я повернулся и направился прочь, и тут он все-таки достал меня.

– Парниша!

Я на мгновение замедлил шаг, но потом двинулся дальше. За столом рыжего воцарилось просто гробовое молчание.

– Парниша, я к тебе обращаюсь.

Я развернулся. Рыжий уже потерял ко мне интерес. Я похлопал его по плечу и, когда он повернул ко мне лицо, съездил ему по скуле кулаком. Удар получился смазанным, но сидящие за столиком дружно отшатнулись.

– Вон отсюда, мудило.

Рыжий хотел было нанести ответный удар, но лишь пьяно пошатнулся. Его дружки смотрели на меня в упор. Казалось, еще немного – и меня разорвут на лоскуты. Но, слава богу, они принадлежали к жалкому английскому среднему классу. Вокруг кабана энергично суетилась завоеванная самка.

– Вы это видели? Он меня ударил! Меня, блин, ударил официант!

– Да. И ударю еще раз, если ты отсюда не уберешься.

Признаться, последнюю фразу я произнес для Сэди, которая, услышав шум, выскочила в зал.

Одна из женщин подала голос:

– Мне очень жаль, официант. Но мы оставили здесь несколько сотен фунтов. Мне кажется, вы должны перед ним извиниться. В конце концов, мы ваши клиенты.

Ох, нарываются.

– Клиенты? Клиенты?!

Они опешили.

– Вы пришли, нахамили, начали бросаться едой как обезьяны в чертовом питомнике, вы чуть ли не сношаетесь в главном зале ресторана, испортили вечер всем остальным посетителям, пристаете к официанткам и блюете в раковины. И вы называете себя клиентами? Мне еще не приходилось видеть в моем ресторане столь жалкую, бесноватую, животную стаю моральных калек и ничтожеств. А теперь вон отсюда. Это ко всем вам относится.

Я им выдал по полной программе, но реакции все равно не последовало. Один из парней терзал салфетку, сверля глазами стол. Женщина, из-за которой я завелся, наблюдала за всплесками вина в бокале, покачивая его в руке.

Я вышел к мусорным бакам и трясущимися руками достал сигарету. На кухне Тони, Майк и Паоло устроили мне овацию. Паоло был вне себя от восторга: «Охрениссимо, Франко. Браво!»

Выпорхнула Сэди.

– Могу поспорить, что в Глостершире так не обслуживают.

– Согласна, это было несколько необычно.

– Но, Сэди, всякому терпению когда-то приходит конец.

Она торчала рядом, пока я убирал и снимал кассу, потом я подвез ее домой, надеясь, что это войдет у нас в привычку.

Она пригласила меня к себе, и я тут же согласился. Человеческое общение, понимаете ли.

Сэди принесла мне чаю и сходила за маленьким складным стульчиком, чтобы мне не пришлось опять сидеть на кровати. Я был слегка разочарован. Барт, разумеется, был прав. Моя опека объяснялась сексуальной стратегией. Разве я не набирал очки, сохраняя за ней работу? Кажется, такой подход называют «цивилизованным эгоизмом».

На этот раз музыка у соседей играла потише, но все равно такая квартира не годилась для девушки. Половина потолка расцвела коричневыми разводами сырости.

– Только не обижайся, Сэди, но как тебя угораздило здесь поселиться?

– Накололи. Показали комнату на верхнем этаже, в два раза больше и вполне нормальную, а когда я приехала заселяться, сказали, что мужик из нее еще не съехал, и предложили пока пожить в этой. Недорого, тридцать фунтов в неделю.

Единственное жилье в Лондоне помимо Ноттинг-Хилл, за которое тридцать фунтов и то много.

– И долго тебе здесь еще оставаться?

– Около месяца. Я подыскала место в Шепардс-Буш, у Гаэтано.

Мои кишки слегка переклинило.

– Ты собираешься с ним жить?

– Выходит, так.

– Уверена, что не сглупила?

Сэди искоса глянула на меня:

– Шутишь?

Мне было не до шуток, но ей, очевидно, не хотелось развивать тему.

– Значит, ты в «О’Хара» только на десять дней.

– И слава богу.

Снова кольнуло.

– Разве у нас так плохо?

Она вдруг смягчилась.

– Я не хотела сказать ничего обидного. В принципе, мне даже нравится. А драчливый великий поэт вообще атас.

– Может, обойдемся без великого поэта?

– Еще десять дней, и больше не услышишь.

– Да уж.

Сэди, кажется, не уловила легкий сексуальный посыл, который я вложил в свои слова.

– Фрэнк, а какого хрена ты там пропадаешь? Люси говорила, что ты учился в Оксфорде.

– Это длинная история.

– Вы должны вести страну к светлому будущему, как Том и Люси, а не в ресторанах работать.

– Неужели? Вот не знал…

– Ты что, насовсем там решил осесть?

– Ну что ты. Только на ближайшие двадцать лет. Барт откладывает нам денег на пенсию, а опционы какие – закачаешься. Уеду на покой в Коннектикут, буду акварельки малевать.

Сэди оторвала взгляд от морского залива на потолке и твердо посмотрела на меня.

– Странный ты.

– А вдруг все остальные странные, а я – нормальный?

Она вновь погрузилась в созерцание ржавого пятна. На прошлой неделе Сэди проколола язык и вставила шарик На два дня язык распух как теннисный мяч. Теперь Сэди говорила с присвистываниями и пощелкиваниями. Вот и теперь шарик постукивал о зубы.

– Зачем ты себе вставила эту штуку в рот?

– Какую? Эту? – Она показала мне язык и засмеялась. Шарик был размером с маленькую виноградину.

– Тебе не противно уродовать себя таким образом?

– Эй, осади. Это не уродство, просто мода такая.

– Ага, кошмар.

– Че пекатто, что по-итальянски означает «какая досада». Следующий вставлю в пупок, – она издала щелчок, – а еще один – в клитор.

– О-о господи.

– А что за проблемы, падре? Два дня потерпеть, зато всю жизнь усиленный кайф от секса.

Отвращение уступило место любопытству.

– Правда?

– Увеличивает площадь поверхности или что-то там еще. Я пока всех заморочек не знаю.

– Вот черт. Я родился не в то время.

– Почему?

– Моя юность пришлась на период между панками и экстази. В итоге из меня получился не просыхающий от пива консерватор. Что другим людям вроде тебя напасть, мне – удовольствие.

– Ну, не знаю. Я тоже пиво пью, чтобы кокс залакировать.

Я только покачал головой, но она не заметила.

– Ладно, вернемся к моей персоне, если ты не против. В «О’Хара» мне по-своему нравится.

– Ой, не заливай. Ты целыми днями ноешь и все критикуешь. Что там может нравиться?

– Мне нравится привычный порядок Сам не знаю, просто это моя работа.

– Неужели у тебя нет амбиций и ты ни о чем не мечтаешь?

Сэди постаралась сказать это с иронией, наставив кавычек где только можно.

– Мы живем в Англии на исходе девяностых, Сэди. Какие, к черту, могут быть амбиции и мечты? Так, слабая надежда свести концы с концами.

Она одним махом опустила ноги на пол.

– Фигня!

– Девочка, не критикуй чужую религию.

Сэди яростно затушила сигарету.

– Ты хоть к чему-нибудь способен отнестись серьезно?

– Ого. У нас что здесь, шоу Опры Уинфри?

– Извини. Просто ты все время какой-то побитый и злой. Зачем кидаться на посетителей, если ты всем доволен? В чем твоя проблема?

Вид у меня, наверное, был понурый.

– Надеюсь, ты не обиделся.

– Нет, я польщен.

Сэди тряхнула медной гривой и потерла лицо. Она и в самом деле была красива – чуть курносая, белая кожа, изящная, влекущая линия губ.

– Пойду я.

– Да, и мне пора переодеваться.

Я посмотрел на часы. Пятнадцать минут второго.

– Переодеваться?

– Гаэтано заедет за мной в полвторого, поедем в какую-то компашку в Ноттинг-Хилл.

Ой-ой-ой! Кто ж такое выдержит. Мне не терпелось спросито, спит ли она с этим Гаэтано, но такие вопросы, как известно, не задают.

– А что макаронник думает про твой язык?

– Ему нравится. По-своему.

И Сэди бесстыдно расхохоталась.

– Значит, он – твой парень?

– Я думаю, что да. В некотором роде.

– В каком некотором?

Сэди вспылила:

– Хрен его знает! Что, разные бывают?

Тут я тоже вспылил.

– Что ж, давай сосчитаем. Немножко пообниматься и поцеловаться дома на диване – это раз, перепихнуться при случае – это два, дрючиться по три раза за ночь – это три, отсосать с конца у молодца – это четыре. Продолжать?

Сэди вскочила, указала на дверь и презрительно покачала головой.

– Господи, Фрэнк, ты идиот с больными мозгами! Это что, одна из твоих шуток? Если так, то никому не смешно, кроме тебя.

– Ничего не поделаешь. Другие шутки меня не смешат.

– Если тебе надо разобраться со своей жизнью, Фрэнк, сделай это без постороннңх. Мне нужно переодеться.

И я ушел, почти убежал.

Господи, в какой кавардак превратил я процедуру ухаживания. Балл Сэди был так низок, что хоть вешайся: 23 очка, пристрастие к кокаину, амбиции, сводящиеся к пирсингу на клиторе, – ну какая из нас пара, ей-богу? Как она могла оказаться в родстве с Люси? Еще одна загадка. Никогда не переставал поражаться, сколь разными могут быть члены одной семьи. Чего ж тогда удивляться бардаку в мире? Приближаясь к Клапаму, я злился все больше. Ну почему меня угораздило родиться в поколении черствых, свихнувшихся на деньгах, чванливых рабов правил? Где энергия, где наркотики, где непринужденный секс с людьми, которых только что встретил в ресторане? Я переключился на предстоящий уикэнд в доме отца Тома и подумал, что мы все старательно делаем вид, будто мы такие же, как наши родители. Не мои, конечно. Как родители Мэри, Люси и Тома. Полное отсутствие энергии, наркотиков и секса. И только иногда прокалываем друг друга, но не так, как понравилось бы Сэди.

Однако к чувству досады примешивалось еще кое-что – спокойная уверенность, что я легко не сдамся.

Хрустящие бумажки

Интервью с отцом Тома было назначено на такую рань, что и жаворонка бы стошнило. «О’Хара» приучил меня вставать поздно, но Том уперся – интервью должно состояться за завтраком. Когда я поднялся, за окном еще чернела ночь. Накануне позвонила секретарша и передала тревожную новость, что к нам присоединится редактор журнала, некий Тейлор Бернард, который окончил университет на год позже меня и прослыл на весь мир как альфонс, пустозвон, дешевый писака и козел. Он вел несмешные рубрики, изображая из себя молодого консерватора, и недавно опубликовал книгу под названием «Сука» о том, как собака превратилась в женщину, однако дураков покупать ее не нашлось. Отец Тома хорошо понимал, что с Бернардом на посту редактора вокруг «Эмпориума» обязательно поднимется шумиха в прессе, ведь его дружки повсюду заведовали разделами критики в газетах. Если судить по писанине Бернарда, нам не светило найти общий язык.

Но больше всего меня беспокоило, что, если меня действительно возьмут на работу, Бернард немедленно вообразит, будто вытащил меня из сточной канавы. Вряд ли он помнил меня по Оксфорду – это был бы действительно тихий ужас, – но пожелтевшие вырезки моих статей о новых автомобильных стоянках, ограблениях почтовых отделений и районных матчах по футболу, а также три года небытия в Баттерси выставляли мой социальный статус в очень неблаговидном свете.

Меня рассматривали на должность замредактора справочного раздела, воткнутого в конец журнала и состоящего из перечней цен на машины и их спецификаций, информации о магазинах вин и готовой одежды и адресов фирм, упомянутых в журнале. Если справлюсь, обещали иногда поручать написание статеек Я получил копию пресс-релиза, озаглавленную:

ЭМПОРИУМ

Журнал для мужчин

о питании, напитках,

вождении и шопинге.

Для тех, кто думает.

Вынужден признать, что, несмотря на прежние сомнения, мне понравилось.

Пришлось всерьез задуматься, что надеть, и я с досадой обнаружил, что «О’Хара» успел чувствительно потрепать мой гардероб. Оставался еще костюм, но я сразу же отверг его. В середине девяностых в такой костюм пришло бы в голову вырядиться только временно работающему клерку или продавцу дешевого магазина. Вся одежда более или менее пристойного вида была для работы – шесть белых рубашек, три пары черных брюк, я бы даже сказал «слаксов», и пара сверкающих «мартенсов». Как я не комбинировал эти наряды, в итоге получался чертов официант. Оставались джинсы, кардиганы, пара кроссовок «Самба» (в школе такие поднимали на смех, но теперь они переживали загадочное возрождение), свитер с дыркой на локте и спортивные рубашки с короткими рукавами. Я считаю, что люди слишком много тратятся на одежду, но если у тебя нет хотя бы одного наряда, в котором не стыдно показаться, возникает чувство, что ты смирился с поражением. Мой гардероб явно принадлежал человеку, не рвущемуся в атаку.

Запаниковав, я разбудил Генри и спросил, не найдется ли у него подходящей к случаю одежды. С трудом оторвавшись от снов о гуавах и конвейерном поблочном кэшировании, он заметил, что я вешу на двадцать пять кило больше, чем он, и что его гардероб еще бессистемнее. В конце концов я остановился на бывшей парадной рубашке без воротника, самых старых джинсах, моем невыносимо куцем пальтишке и паре «мартенсов», надеясь изобразить пуританско-богемный стиль, и, отправляясь к метро, решил не смотреть на себя в зеркало. Шишковатые эластичные опоры пассажирских поручней, торчащие из-под потолка скрипучего вагона Северной линии, наводили на мысли о шарике Сэди и члене Гаэтано. Я перевел взгляд на пол.

Встреча была назначена в месте под названием «Гриль у Св. Иакова» неподалеку от редакции «Эмпориума». Место напоминало унылый грот, загороженный толстой стеклянной стеной, в которой невозможно было различить входную дверь. Беспечный мелкорослый итальяшка немного понаблюдал за актом пантомимы, пока я ощупывал монолит стекла в поисках дверной ручки, затем, с издевательским поклоном, потянул дверь на себя. Он, похоже, сомневался, впускать меня или нет, но, услышав фамилию Мэннион, стал обхаживать меня, точно к ним пожаловала Элизабет Тейлор.

Ни мои собеседники, ни другие посетители еще не появились, и официант усадил меня за столиком в центре зала размером с авиационный ангар, отчего моя уверенность в себе и вовсе пошла на убыль. Я заказал «моккачино» без кофеина, и щеголеватый официант был приятно удивлен, что я не попросил кружку растворимого кофе с тремя ложками сахара. Нестерпимо хотелось курить, но я решил, что курить перед интервью, до завтрака, до восьми утра – дурной тон. Соблюдение приличий загонит меня в могилу.

Мэннион и Бернард пришли вместе, Мэннион – в солидной тройке и розовой рубашке, Бернард – с длинными, как у «металлиста», волосами, с головы до ног облаченный в черное. По университету я помнил его чудаком-губошлепом в коричневых замшевых туфлях, болотного цвета вельветовых брюках и твидовом спортивном пиджаке. Интересно, сознавал ли он собственную нелепость? Я сильно сомневался.

С Чарльзом Мэннионом за последние десять лет я встречался раз шесть или восемь, и он неизменно приводил меня в священный трепет. Ему было пятьдесят пять – самый расцвет жизни, он был высок и ходил, выпрямив спину. Как и Том, он был броваст, скуласт и обаятелен, и от него исходило ощущение сдерживаемой энергии, чего о Томе не скажешь. Когда Чарльз открывал рот, не оставалось никаких сомнений, что его будут слушать.

Чарльз не входил в число самых-самых, однако в национальной лиге знаменитостей был далеко не последним. Проработав политическим корреспондентом десять лет, он неожиданно получил должность главного редактора в «Эксис» – американском журнале о политике и финансах, который начали издавать в начале семидесятых Еще через три года он перестал писать и перешел в менеджмент и финансы, превратив «Эксис» в фирму, исправно приносящую прибыль штатовским хозяевам. В восьмидесятых под их началом он стал издавать серию журналов о путешествиях и бизнесе, которыми было хорошо украшать кофейные столики. Журналы шли нарасхват у быстро растущего класса лондонских недорослей, давно разучившихся читать книги, но все еще считавших важным появление на людях с модным изданием. Любому, кто видел его дом в Глостершире и сверкающий DB6[41]41
  Спортивный «астон-мартин», выпускавшийся с 1965 по 1971 год.


[Закрыть], сразу становилось ясно, что этот человек не бедствует. У Мэннионов также было и семейное состояние, но Том, но обыкновению, скрывал сумму. Мне никогда не приходило в голову считать баллы Чарльза, однако, пожимая его руку, я быстренько прикинул:

86 – с ума сойти. Ни у кого, с кем я встречался, не было балла выше. Из-за недостатка информации я даже чуть-чуть снизил балл за   и  , хотя знал, что Чарльз женат вторым браком и жена на десять лет моложе его, за что можно было уверенно ставить балл выше 5.

Я вспоминал о Чарльзе, сидя под Рождество на графской кровати в окружении его неотразимых преуспевающих детей, которые одаривали друг друга «Кругами» и «Картье»[42]42
  Марки дорогих часов.


[Закрыть]. Потом я вспомнил, как проходило Рождество в нашей семье: квартиру, арендованную в Ормстоне, Уигэне или Крюи[43]43
  Небольшие городки на северо-западе Англии.


[Закрыть], Отца с большой буквы (бизнесмена, который пошел «другим» путем), вручающего подарок – упаковку из десяти бутылок «Гамлета»[44]44
  Сорт пива.


[Закрыть], и отца с маленькой буквы, мрачно намыливающего веревочную петлю.

Не успев поздороваться, Чарльз бросил:

– Не знаю, сказал ли тебе Том, но у нас всего полчаса.

Его слова сбили мне весь настрой. Выходит, он и понятия не имел, как и кто организовывал встречу, наверное, все шло через секретаршу. Я-то надеялся, что он мысленно заранее оценит мою кандидатуру. Встреча со мной оказалась для него наименее значительным в череде сегодняшних событий – так, лишняя помеха перед действительно важными делами.

Говорил в основном Бернард. Он расписывал издание как «новую парадигму журналистики, сделавшую вывод, что интеллектуализм и потребленчество в посттэтчеровской Англии более не противоречат друг другу». Вывод был в принципе верный, но не способствовал развитию беседы. Мой язык оставался на привязи почти все полчаса, я только кивал, по-обезьяньи одобрительно гукая в ответ. Я заказал себе плотный завтрак и сгорал от стыда – они взяли только тосты. Словно поймал момент, чтобы пожрать на халяву, но им, видимо, было все равно.

Весь монолог Бернарда был построен на втаптывании в грязь любого другого журнала, хотя бы отдаленно способного составить конкуренцию его собственному. Мне доводилось читать некоторые из них, и у меня не сложилось четкого мнения ни за, ни против, но я на всякий случай соглашался. Особенно доставалось всем изданиям, где работал раньше сам Бернард. Очевидно, он не принимал в расчет свой собственный вклад в насаждение безвкусия, пошлости и банальности.

Когда тридцать минут почти истекли и я начал беспокоиться, не перепутал ли я цель встречи, Мэннион взглянул на часы и спросил напрямик.

– Хорошо. А что можешь дать нашей компании ты?

Мой рот был набит хлебом и кровяной колбасой, которые пришлось быстро глотать, театрально двигая бровями, извиняясь лицом и покашливая для приличия. Накануне ночью, лежа в постели, я заготовил небольшую яркую речь, но теперь осознал, что она плохо вяжется с содержанием беседы. Я стушевался и брякнул совершенно невпопад:

– Да, я полностью согласен с Тейлором. Идея действительно фантастическая, и я был бы рад принять участие в ее осуществлении.

Мэннион был слегка озадачен.

– Машины ведь ваша стихия, не так ли?

– О-о, еще бы. Я очень люблю машины. Очень люблю.

– Сейчас где?

– A-а, на улице стоит – «кавалер» у меня, серия «икс», я зову его «дофин в крапинках зари»[45]45
  Здесь и далее – слова из сонета Джерарда М. Хопкинса «Пустельга».


[Закрыть].

Мэннион явно ничего не понял.

– В смысле, мой кавалер – мой рыцарь.

Бернард кашлянул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Я почувствовал, что надо добавить что-то еще.

– Хопкинс. «Пустельга».

Лицо Мэнниона омрачила тревога, но она быстро рассеялась, когда принесли счет. Бернард сидел, откинувшись в кресле, с безразличным видом.

Мэннион расплатился хрусткими – я успел заметить – бумажками и сказал, что перед Рождеством уезжает в отпуск на три недели и что решение мне сообщат.

На выходе Бернард обернулся и заметил:

– Неплохой скачок из местной прессы, основы только подтяни.

Он подмигнул и щелкнул пальцами.

«А по морде, мудило?» – подумал я, радостно улыбаясь Тейлору и энергично помахивая рукой.

Выход первого номера намечался на апрель, так что с ответом тянуть не будут, однако ждать решения, затаив дыхание, не стоило. Официальные собеседования не для меня. Мои лучшие качества проявляются в ходе затяжной пьянки один на один.

Дома я стал готовиться к обеденной смене в «О’Хара», то есть завалился с сигаретой и пультом от телевизора на диван.

Сэди увижу только вечером. От мысли о дне, прожитом без Сэди, в груди возникала пустота. Как быстро это случается. На торжестве в честь яичников Люси мой защитный механизм отказал именно в тот момент, когда я решил, что Сэди – не для меня. Уже тогда теплое, гаденькое влечение зашевелилось под бронезащитой от госслужащих и рыжих. Теперь же меня просто били судороги. От одной мыли о Сэди возникала эрекция-стеклорез, а мозги превращались в розовый супчик Я старался выбросить Сэди из головы, окунаясь в волны пастельных, гладко текущих утренних телепрограмм. Надо поберечь эмоции для грядущего уикэнда великого примирения у Тома.

Мне нравятся дневные телепрограммы. От них веет надеждой, что все еще может перемениться к лучшему. На моих глазах гомункулуса в дешевой серо-синей одежке превратили в светского льва, он заплакал, когда его повернули к зеркалу. На другом канале садик, заваленный старыми матрацами и металлоломом, обернулся парком с фонтанами восемнадцатого века. Вся работа была проделана за полчаса. Под конец показали хозяйку дома, тридцатилетнюю работницу социальной службы, она взлетала на качелях и раз за разом повторяла: «Хорошо, ах как хорошо».

До меня дошло, в чем сила – в алхимии. Она превращает шлак в золото. Мне бы оно тоже не помешало. Как бы мне только к телевидению при мазаться?

В голове незамедлительно родился некролог:

ФРЭНСИС ДИН СТРЕТЧ ЗВЕЗДА ТЕЛЕКРИТИКИ

В возрасте 76 лет скончался Фрэнк Стретч, почетный профессор сравнительного литературоведения Кембриджского университета, бывший председатель Королевского телевизионного общества.

Фрэнк Стретч поздно влился в академические и телевизионные круги – он возобновил свое образование в возрасте тридцати лет, в 1996 году. После опубликования докторской диссертации «Семь иных видов двусмысленности» Фрэнк приобрел популярность как ведущий ток-шоу на ночном канале для интеллектуалов, а также в течение двадцати лет вел высокооплачиваемые разделы в «Дейли телеграф» и «Радио тайме». Благодаря радикальным, безжалостным обзорам современной политики, искусства и культуры он стал любимцем словоохотливых слоев населения.

Фрэнк всю жизнь продолжал публиковать серьезные научные работы, среди них знаменитый трактат о влиянии телевидения на литературные формы – «Отражение Медузы».

Личная жизнь Фрэнка вращалась вокруг Мэри, его подруги с университетских времен, и протекала спокойно, размеренно и счастливо. Телесериал о Руперте Мердоке «Изобильное дело», подготовленный Фрэнком для канала «Би-Скай-Би» по случаю смерти Мердока в 2008 году, многие называли агиографией[46]46
  Жизнеописание святых.


[Закрыть], однако, как заметил в отповеди критикам сам Фрэнк, «в наши времена агиография неплохо оплачивается».

Фрэнк мирно почил во сне в построенном семьдесят лет назад коттедже близ Сент-Ниотса. Его жена и трое детей также работают на телевидении.

Любимец словоохотливых слоев населения оттолкнулся от хозяйского обеденного стола, издав гортанный мятущийся рык: «С пребольшим удовольствием принимаю ваше предложение».

О боже, боже.