Текст книги "Призрак улыбки"

Автор книги: Дебора Боэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

* * *

Все это происходило почти три года назад, когда наши сердца были молоды и… беззаботны. С тех пор все, мягко говоря, несколько изменилось.

Несмотря на свой поздний старт (многие из учившихся вместе со мной пришли в сумо едва закончив неполную среднюю школу), я поднимался со ступеньки на ступеньку с поистине рекордной скоростью, превосходя своими успехами все ожидания, в том числе и мои собственные. Я хорошо зарабатывал, выиграл кое-какие призы, заполучил свою долю сумасшедших фанатов и хорошеньких болельщиц и начал уже, по всей видимости, принимать свой успех как должное, когда в одночасье и совершенно невероятным образом мой уютный мирок рассыпался в прах.

Я пишу это, забившись в свое убежище – квартирку в нескольких кварталах от клуба, которую уже около года снимаю под чужим именем. Ночую я за редкими исключениями по-прежнему в клубе, но именно здесь храню свои книги, записи (Моцарт, Металлика, Марк О'Коннор), музыкальный центр, холодильник, заполненный банками кокосового молока, сухариками из фруктового хлеба, пои, а также – поскольку я не придерживаюсь каких-то определенных гастрономических (или этнических) клише – запасами копченой лососины, печенья «Карр» и оксфордского мармелада.

Здесь я прятался, чтобы прийти в себя в случаях вроде того, когда, расслабившись на долю секунды, я самым нелепым образом проиграл очень ответственный матч: мой противник сделал шаг в сторону, и я в прямом смысле слова пролетел мимо него за ограждение ринга и рухнул на колени щупленького политика с гладко прилизанными волосами, обвиненного на другой день во взяточничестве. Сюда приходил отпраздновать миг торжества: так сказать, пережить полученную пятерку. Пришел, например, в тот день, когда выиграл в Осеннем турнире приз и за технику, и за бой, что обеспечивало получение третьего по значению ранга – сэкивакэ.Но еще лучшими были часы, когда я слушал музыку и мечтал, как получу ранг одзэки,женюсь на моей обожаемой Сатико и в сочной зелени у подножья холмов, на Безымянном острове, где живут асы рыбной ловли, контрабандисты, промышляющие жемчугом, и сластолюбцы, попечители крупных фондов, построю великолепный дом для моей матушки.

Эти же планы прокручивались в моей голове и в клубе, пока мастер по прическам для борцов сумо разглаживал с помощью полных горстей бинцукэ(густого, пахучего бриллиантина, запах которого вы можете себе представить, если когда-нибудь пользовались духами для волос, именуемыми «Секрет Венеры») мои курчавые, длинные, спускающиеся на грудь пряди. Эта процедура была отнюдь не самой приятной, и раз или два, когда мои насильственно распрямленные волосы скручивали в тугой узел, которому надлежало иметь форму листа с дерева гинкго – старинную прическу, предписанную борцам, начиная с определенного ранга, я даже выдохнул вслух «итай»,то есть «о-ох». Никогда не забуду дрожи восторга при первом взгляде на свое отражение в зеркале, увенчанное этим величественным, пронизанным духом древности убранством волос.

А возвращаясь к моим фантазиям: я всегда представлял себе, как привожу маму к роскошному дому, окруженному оранжевыми и красными бугенвиллеями, как водопады нависающими над образованными застывшей лавой террасами, и она спрашивает: «Что мы здесь делаем, сынок? Я ведь бросила стирку, и белье мокнет в ручье», а я отвечаю: «Знаешь, мне пришло в голову, что для славного новенького стирально-сушильного комбайна нужно, наверно, иметь подходящее место», и тут же вручаю ей ключ от дома, висящий на длинной золотой ленточке.

* * *

Когда все еще шло нормально – такое чувство, словно это было в другой жизни, а ведь с тех пор минуло всего десять дней, – случалось порой, что, не сумев поймать такси, я пешком возвращался поздно вечером домой с затеянного в рекламных целях свидания с молодой поп-звездой или же с кутежа в компании несколько смахивающих на гангстеров танимати(слово, которым в кругах, близких к сумо, называют крупных патронов-спонсоров), после часочка бурной страсти с моей замужней любовницей или сеанса безопасного секса с какой-нибудь неотразимой болельщицей сумо – и всегда в этих случаях проходил мимо бани. Я понимал, что она должна быть уже закрыта, но видел мелькание света и теней на матовых окнах и слышал свистящий звук, похожий на завывание ветра в зарослях бамбука.

Должно быть, моют все после закрытия, говорил я себе, но подсознательно чувствовал, что доносившиеся звуки – не звуки уборки, а тени, мелькавшие на стекле, принадлежат не обычным человеческим существам. Все это было слегка загадочно, хотя и не настолько, чтобы заставить меня не спать по ночам. Куда больше меня занимало и беспокоило, сумею ли я так выступить в следующем чемпионате, чтобы наконец получить все еще ускользающий от меня ранг одзэки.Теперь-то я знаю, что происходит по ночам в этой бане. И это одна из многих вещей, которые я предпочел бы не знать.

Как и в «Собаке Баскервилей», началось все с укуса. Однажды, около двух часов ночи, я возвращался после знойного свидания в «Приюте любви» – высокого класса гостинице для интимных встреч. Женщина, бывшая моей партнершей, – ослепительная топ-модель, родившаяся в Сибири, на другой день возвращающаяся к себе в Париж, – отклонила мое предложение остаться в постели и в прямом смысле слова спать вместе в эту последнюю ночь (чего мы никогда прежде не делали), и это принесло мне чувство опустошенности, разочарования и злости на самого себя. Мы с Айриной встретились на дискотеке в Роппонги и немедленно закрутились в самозабвенном, бесстыдно-животном, на три дня рассчитанном вихре, который дает пресыщение, но не приносит удовлетворения, сколько бы раз вы ни сливались телами. Она не скрывала, что эта связь для нее – лишь чисто физическая, подозреваю, что прежде всего ей любопытно было понять, каково это – оказаться в постели с мужчиной таких размеров, как я. А может, просто хотелось, чтобы и борец сумо пополнил список одержанных ею экзотических побед.

В тот вечер на душе у меня было муторно и по другим причинам. Грызла совесть за то, что я изменял своей замужней любовнице с роскошной, блестящей и, скорее всего, неразборчивой в связях моделью (Айрина, правда, утверждала, что в данный момент у нее за спиной долгий период воздержания, а я неукоснительно пользовался презервативом, и все-таки – что можно знать наверняка?). Но еще больше угнетал сам факт оплетенного ложью романа с чужой женой, в особенности с той женой, о которой шла речь в данном случае. А почему – я вскоре объясню.

Кроме разных оттенков вины, я испытывал раздражение, оттого что меня подло предали. Репортер с матчей сумо – кокетливая брюнетка из Сан-Франциско и автор колонки в одной из англоязычных газет, – подобострастным тоном взяв у меня интервью, превратила его затем в зловреднейшую статейку, превратно толкующую все мои ответы, ставящую под сомнение мою храбрость и смело заявляющую, что, вспыхнув лишь на миг на небосклоне сумо, я никогда не буду удостоен ранга одзэки.Удивляться этому, в общем, не следовало. Я предвидел определенные неприятности, когда не только отказался продолжить наше интервью за бутылкой вина у нее дома, в районе Ёкоиматё, но и остался глух к полупрозрачному предложению оплатить предстоящую работу отдельным чеком. (Физически она, пожалуй, даже притягивала меня, но я знал, что она спала с двумя парнями из нашего клуба, и перспектива быть еще одной строчкой в ее блокноте не казалась мне привлекательной.) И все-таки, все-таки я и помыслить не мог, что она решится напасть на меня публично.

Итак, я был уже немало расстроен, и когда возле бани меня вдруг принялась облаивать мерзкая маленькая дворняжка, это явилось последней каплей. Собачонка была одной из тех комнатных тварей, чья несуразность невольно вызывает сравнение с бахромчатым абажуром или с украшенным маникюром кротом. Думаю, это была смесь шпица с чем-то еще, ухожен он был (со своими покрытыми красным лаком когтями) тщательнее, чем большинство двуногих, и я невольно подивился, почему этот явно заласканный любимец рыскает среди ночи один на улице.

Я вовсе не собирался трогать эту собаку, но она прицепилась ко мне и шла следом, все время захлебываясь истерическим лаем, и наконец терпение мое лопнуло.

– Пошла вон, блошиная тварь, – рявкнул я угрожающе и поднял руки, скрючив при этом пальцы, как вампир в фильмах группы «Б». Однако вместо того, чтоб поджать пушистый хвост и кинуться наутек, собака вонзила яркие когти в мою обутую в дзориногу и тут же впилась зубами мне в икру.

– Ох-х! – взвыл я. – Это же больно, сукина ты дочь!

Размахнувшись, я резко ударил ее, и она с воем убралась в ближайшую аллею.

Осмотрев ногу, я увидел под коленом пятнышко крови, но отнесся к этому хладнокровно. Не помню, говорил ли я, что мой рост шесть футов семь дюймов, а вес приближается к тремстам сорока фунтам. Первое – продукт моих островных ген, последнее – результат гигантских доз пои,пива, сна и соуса тянконабэ.Так что ранка, если вообще можно назвать это ранкой, безусловно, была далека от нервного центра, отвечающего за изменения психики.

Кошмары начались в ту же ночь. Помню, переживая эти сны заново уже утром, я подивился их кинематографичности, включая ошеломляющие спецэффекты, заставлявшие вспомнить «Людей-кошек» Пола Шредера: зелено-фиолетовые ночные пейзажи, движущейся камерой снятые кадры людей, бегущих сквозь густой подлесок, – безжизненные, замедленные движения, искореженный звук. Такие странные проявления своего подсознания я отнес за счет появившейся у меня незадолго до того привычки есть на ночь крекеры, подсоленные водорослями и карамельки «Моринага». Но и перестав злоупотреблять этими тяжелыми для пищеварения лакомствами, я не избавился от ужасных снов: с каждой ночью они становились все отвратительнее, но мне и в голову не приходило, что это не просто ночные кошмары, не было никаких оснований прийти к этому сверхъестественному, немыслимому предположению.

Помимо кошмаров, жизнь шла как обычно. В клубе у нас появился новичок, поразительно хорошо сложенный и очень дружелюбный тонго-гаваец по имени Тама Лейтон, которого я тут же прозвал Тэмали – это было название моего любимого мексиканского блюда. Он знал по-японски не больше десяти слов, и я в ударном порядке обучил его этикету сумо, рассказал, где что находится по соседству, и просветил насчет тонкостей, которые должен иметь в виду каждый живущий в Японии огромный иностранец – гайдзин.

Я понимал, что не смогу защитить Тэмали от всех тех шишек, что неизбежно валятся на голову новенького, но все же сказал: «Отцепись от него» борцу, имеющему высший ранг, чудаковатому одзэки,давайте назовем его Онидзато, когда однажды днем тот, от нечего делать, принялся зло подшучивать над новичком. Воображения у Онидзато было не больше, чем у бутылочной пробки, так что он измывался над Тэмали тем самым способом, которым в свое время измывался надо мной. Приказав ему влезть на дайкоку-басира– массивный полированный деревянный столб, стоящий в углу тренировочной площадки, а затем, держась там, наверху, из последних сил повторять тонким голосом: «Хототогису! хототогису! хототогису!» («Ку-ку! ку-ку! ку-ку!»)

Нелепая выходка как была, так и оставалась нелепой. Лаконичнее, чем сейчас на бумаге, я посоветовал задиристому одзэкиумерить свой пыл и расслабиться, а сам повел несчастного, чуть не дрожащего Тэмали перекусить до обеда шестнадцатью мосбургерами (в каждую порцию входило только восемь, а они были маленькими).

Тама Лейтон был в самом деле чудный паренек, и я огорчился, когда после трех тренировок ему пришлось расстаться с нашим спортом. Дело было не в недостатке храбрости или решимости, а в травме колена, которую он получил, играя в футбол. Когда партнер применил прием ёритоси,суть которого, крутанув, сбросить противника наземь, поврежденный сустав не выдержал.

Неделя шла уже к концу, когда я утром с ужасом прочел в газете, что журналистка, сначала пытавшаяся меня соблазнить, а потом – испортить мою карьеру, найдена мертвой в одной из аллей Роппонги; причем труп расчленен и из него изъято несколько жизненно важных органов, в том числе сердце. Смутно вспомнив, что видел ее минувшей ночью во сне, я все-таки не ощутил ни вины, ни связи моего сна с происшедшим. Минуло несколько дней, и как-то ночью я проснулся от совсем уж омерзительного кошмара.

Мне снилось, что я гнался за стаей бездомных собак, настиг и убил их, одну за другой (не чтобы съесть, а просто ради удовольствия), а потом принялся ошиваться возле пивнушки, именуемой «Кафе для общения». Увидев, что туда вошла соблазнительная девчонка, я начал через окно наблюдать за ней. Девушка села под розовым абажуром и, попивая апельсиновый сок, листала сборник комиксов. «Окно раскрывается, как апельсин/Прелестный фрукт создан светом». Я вспомнил эту строку из Аполлинера гораздо позднее. В том, зверином, перевоплощении я способен был думать только о мясе, крови и наслаждении.

У девушки были круглые белые руки, похожие на спелый турнепс дайкон,который продают на деревенских рынках, и меня завораживала бездумность, с которой она снова и снова заводила руку за голову, подкручивая какой-нибудь выбившийся из прически локон. Пухлая, зрелая, в ямочках – она должна была стать моей. Когда девушка наконец вышла, мурлыча себе под нос «Жизнь в цвету», я прыгнул на нее сзади и потащил в глубь аллеи. Подобно диким желтоглазым кошкам на моем родном острове, быстро расправляющимся с крупными тропическими крысами, я одним ловким движением прокусил ей горло и затем…

Но нет, достаточно. У меня нет никакого права потчевать вас омерзительными гастрономическими подробностями. Позднее я пришел к выводу, что, пока я проделывал все эти гадости, они впечатывались мне в память и оставались в ней как воспоминания о снах и преследующие кошмары. Но в этот раз что-то – звук сирены или какие-то химические изменения в моих свихнувшихся молекулах – подтолкнуло возвращение сознания.

Я очнулся и увидел, что сижу на дорожке в Кин-ситё, рот полон турнепса (нет, это была человеческая рука), а по груди течет жидкость, которую в первый момент я принял за кетчуп. Куски оторванных рук и ног девушки (матово светящаяся бледная кожа, чудовищно яркая кровь) разбросаны по земле, и внизу… Посмотрев вниз, я увидел, что я был уже не я, а… ну скажем, нечто совсем другое.

Скорее всего, от шока я упал в обморок, а когда пришел в чувство, тело девушки исчезло. Единственным свидетельством моей кровавой вакханалии были несколько пятен цвета бургонского на асфальте и прозрачный пластмассовый кошелек с картинкой, изображающей енота – героя комикса. Без тени вины или сожаления я вытащил из него деньги – четыре жалкие сотни, – а кошелек выкинул в ближайшую урну. И как раз в этот момент по телу, ставшему без моего согласия и ведома моим, прошла сильная судорога, и, еще раз взглянув вниз, я снова увидел сверхкрупные формы борца сумо: торс с выпирающим мускулистым животом, облаченный в бело-голубое хлопчатобумажное юкатасшитое из набивной ткани с оттиском имени Оротияма («Гора гигантской змеи»)  – одзэкииз филиала нашего клуба.

Чувствуя дурноту во всем теле, я поплелся домой и в какой-то момент поравнялся с таинственной баней. Было темно, но дверь стояла открытой, и как-то само собой я понял, что должен сюда войти.

– Сюда, – сказал голос, которому невозможно было не подчиниться. Это не был голос, говорящий на одном из человеческих языков, это скорее напоминало некую звуковую эманацию.

– Хорошо, – с помощью той же эманации ответил я и вслед за невидимым и не издающим ни звука проводником прошел туда, где обычно мылись. Я бывал здесь, когда, только приехав, присматривался к округе, и знал, что здесь размещалось несколько утопленных в пол маленьких ванн и одна большая, годная (как гласит старая шутка) для тридцати-сорока очень близких друзей. По мере того как глаза привыкали к темноте, я различил какие-то фигуры; одни нежились в бассейне, другие жались у стен, прошла минута-другая, и я сумел их разглядеть.

Там была глупая комнатная собачонка, смотревшая на меня с прежней животной ненавистью, но необыкновенно увеличившаяся в размерах. Ее было уже не сравнить с обувной коробкой: стоя на задних лапах, она достигала роста обитающих в горах горилл, а ее омерзительные ярко-красные когти сделались длиною с нож для разделки мяса. Кроме того, здесь были стаи кошек-демонов с зубами как у акулы и когтями будто наточенная коса. И они, и крысы о шести лапах, и тараканы, размерами с буйволов, – все разгуливали на двух задних конечностях, и зло светилось в налитых кровью глазах. Но как бы ни ужасающи были все эти животные, по сравнению с гуманоидными экземплярами они казались просто детскими игрушками.

В первый момент я разглядел в клубах пара одни только слабые контуры. Казалось, передо мной обычная банная сцена: группа раздетых мужчин плещется в горячей воде, у кого-то влажные полотенца на голове, у кого-то повязка над бровями. Но как только глаза приспособились к полумгле, я задохнулся от ужаса: это были совсем не мужчины. У кого-то из этих плавающих в пару нечеловеческих существ было по две головы, у кого-то несколько носов или несколько ртов, у других – вовсе никаких черт: вместо лиц – гигантские, сваренные вкрутую, очищенные от скорлупы яйца. У некоторых монстров на голове растут прозрачные рога, а в них, заполненных бесцветной жидкостью, плавают, словно жуткие пресс-папье, маленькие живые зародыши цыплят, кроликов, жаб, а в паре случаев, если я не ошибся, и человеческих детенышей. Наверно, было естественно, вскрикнув от ужаса, стрелой кинуться к выходу, но я не испытывал страха. Я знал: эти дьявольские порождения не причинят мне зла, так как я был одним из них. И в самом деле, никто, кроме мерзкой дворняжки, не обратил на меня внимания.

В дальнем углу, почти скрытая в клубах пара, виднелась квадратная ванна, предназначенная для матерей с младенцами. Я прошел туда, намереваясь вымыть под краном руки. (Одежда, кожа, ногти почему-то уже были чистыми. Я так никогда и не разобрался в метафизической логике и гигиенической стороне перевоплощений.) К моему удивлению, выяснилось, что ванна теперь – своего рода сковорода, заполненная фаршированными клецками, водорослями, овощами и тофу– то есть всяческой снедью, которую я так любил покупать на уличных лотках. Однако минуту спустя я понял, что все эти закуски приготовлены вовсе не из обычных ингредиентов.

В бульоне, под прыгающими на поверхности разноцветными пузырьками масла, плавала мешанина из устрашающих яств. То, что я поначалу принял за фрикадельки из свинины с овощами, оказалось гландами, древесный гриб на короткой ножке – человеческим пенисом, а маленькие квадратные кусочки тофу– аккуратно нарезанными дольками мозжечка. Может быть, находясь в своем каннибальском воплощении, я счел бы такое меню привлекательным. Мои размышления на эту тему были прерваны появившимся и вставшим рядом со мной существом двенадцати с лишком футов росту, которое, если не обращать внимание на вывернутое изнанкой наружу лицо, выглядело как вполне ординарный служащий (синий костюм, стрижка ежиком, очки в золотой оправе). Наклонившись над предлагаемым ассортиментом, он одним ловким молниеносным движением выудил пучок пальцев ноги, перевязанный блестящими нитями ламинарии, обмакнул его в соус, который с виду походил на китайскую горчицу, но вполне мог быть и специально препарированной желчью, и отправил все это в свою мерзкую пасть.

О'кей, решил я, пожалуй, хватит. До двери оставался только шаг, когда на пути у меня возникла гигантская тень. Это был созданный в преисподней шпиц, чей укус, как я теперь понимал, навлек на меня теперешнее кошмарное двойное существование.

– Извини, друг, – ухмыльнулась эта скотина, передавая мне свои гнусные соболезнования с помощью все той же беззвучной телепатии. – Но я не так уж и виноват. Видишь ли, этот укус не принес бы тяжких последствий, если бы сам ты не оказался смрадным болотом греха. Живи ты добродетельно, он не оставил бы ничего, кроме шрамика.

* * *

Рэйко – мать Сатико и жена главы нашего клуба – была не гадкой совратительницей, а всего лишь страдающей от одиночества, не лишенной темперамента, несчастной в браке женой, принадлежавшей к поколению, которое не мыслило для женщины других занятий, кроме заботы о доме и детях и разве что не полностью занимающих день уроков искусства чайной церемонии или аранжировки цветов. Муж Рэйко, мой шеф, в свои холостые годы был рьяный ходок по женщинам и не позволил супружеским клятвам хотя бы на йоту изменить прежний порядок. Отец Рэйко был патриархом, определявшим политику в мире сумо, представителем третьего поколения семьи, блиставшей в этом виде спорта, знаменитым чемпионом по имени Ботанъяма. Организованный по сговору брак представлял собой чистую политическую сделку, и сразу же после церемонии жених отправился на свидание к своей любовнице, в прошлом барменше, а ныне владелице целой сети дорогих вечерних кафе на Гиндзе, даже не удосужившись дефлорировать робкую новобрачную.

Все члены клуба любили Рэйко, свою, как они ее называли, оками-сан.(Тот факт, что жену главы общества, как и хозяйку гостиницы, именуют оками-сан,не случаен: ведь их обязанности практически совпадают.) Борцы низших рангов помогали ей в ежедневных хлопотах, включая закупки провизии и готовку, но вся полнота ответственности за организацию хозяйственной стороны жизни клуба лежала на ней. Выполняла она и обязанности домашнего психотерапевта, пользуя тех борцов, которые из-за тоски по дому, встречи с несправедливостью, поражения, невозможности набрать нужный вес или любовных неурядиц впадали в депрессию.

Однажды Рэйко взяла меня с собой на рыбный базар и, готовя к дебюту в роли помощника на кухне, терпеливо разъясняла, как выбрать правильные продукты для специального кушанья борцов сумо – тянко-набэ.(Опасаясь, что это пригвоздит меня к кухне, я никому не признался, что имел опыт поварской работы, и в результате мои наставники просто сочли меня очень способным учеником.)

На обратном пути Рэйко спросила, не хочу ли я выпить чашечку чаю в «Пер Гюнте» (местном кафе, которое охотно посещали, называя «Пэ-ру Гюн-то», и наши, и другие борцы сумо). Я согласился, полагая, что она просто проявляет любезность или – циничнее – не прочь попрактиковаться в английском, который был у нее, в общем, хорош во всем, за исключением неразберихи между прилагательными и наречиями. Рэйко была изысканно привлекательна – если вам приходилось видеть знаменитые гравюры на дереве, изображающие женщин в деревянной ванне, стоящей на открытом воздухе под сакурой в полном цвету, вы можете представить себе тип ее лица, – но я уже был безумно, хотя и целомудренно влюблен в Сатико и думал о Рэйко исключительно как о доброй оками-сан(не путать с ôками,начинающегося с долгого «о», оно означает «большой волк»), поглощенную своими обязанностями жены шефа. В мире фантазий я иногда воображал ее своей тещей. Но никогда, несмотря на всю ее красоту, не чувствовал к ней вожделения или тяги.

Я всегда плохо ловил любовные сигналы: получать оплеухи за слишком большую дерзость мне приходилось куда реже, чем раздраженные тычки в грудь – наказание за недогадливость. Так было и в случае с Рэйко. Знаки ее отнюдь не материнского интереса были вполне очевидны: попытки встретиться со мной взглядом, положенные под подушку маленькие подарки, букетики свежих цветов в моей комнате. И все же я совершенно не понимал, в чем дело, не прозрел и тогда, когда Сатико прошептала мне как-то в холле: «Прости, мне запретили разговаривать с тобой». А мы ведь и так разговаривали немного. Она всегда вроде как избегала меня, но я относил это за счет японской застенчивости.

А еще через некоторое время Сатико просто исчезла. Из разных источников до меня доходили разные сведения. И получалось, что она отправилась не то в Киото – для занятий историей искусств, не то в Нагою – для изучения ткачества, не то в префектуру Акита – освоить сложный процесс варки индиговой краски. Мне было больно, что она уехала не попрощавшись. И вот однажды, когда я все еще переживал это мнимое предательство, Рэйко попросила меня поехать с ней, чтобы привезти несколько громадных мешков с рисом, предоставленных клубу одним из его многочисленных спонсоров. «Мне нужны твои сильно руки», – сказала она по-английски, и я ответил ей: «Нет проблем».

Рэйко усадила меня в свою темно-зеленую «миату», и мы выехали из города, направляясь в сторону аэропорта Нарита. Насколько я был наивен? А вот посудите сами: когда мы въехали на стоянку большого пригородного интим-отеля, кокетливо прячущегося под вывеской «Гостиница спящей кошечки» и явно копирующего архитектуру замка Хоуард в Йоркшире, я просто предположил, что рис – подарок щедрого владельца.

Странным образом мы оказались в ярко и совершенно безвкусно обставленной комнате: красный шелк, розовые зеркала, круглая кровать. Но даже и тут я понял, что к чему, лишь когда Рэйко отколола шиньон и, тряхнув головой, высвободила пелерину искрящихся волос. Жена главы клуба пожелала сделать меня любовником, и я не мог отказаться: это было бы для нее унижением.

Поэтому я лег с Рэйко, но постарался вести себя грубовато, эгоистично, не подключая ни сердце, ни ум, раздумывая только о том, простит ли меня когда-нибудь Сатико, и до слез – крупных, теплых слез, которые Рэйко сочла знаком волнения или восторга, – сомневаясь в этом.

Сразу же после первого соития я мог бы встать и уйти. Я мог вообще распрощаться с сумо, мог перейти в другой клуб, но я не мог расстаться со своим сердцем, а мое сердце принадлежало Сатико. День был душный, дымчато-сизый, июньский, сама погода мощно подталкивала к тайной беззаконной любви, и Рэйко явно хотела использовать этот день для компенсации любовной отверженности и унижения, в которых прошла у нее половина жизни. Она настаивала на новых и новых объятиях, и к третьему разу мы уже погружались во что-то – не знаю, назвать ли это любовью, влечением или зыбучим песком, – и с каждой минутой чувства делались глубже и тоньше.

К тому времени, как мы притормозили на заднем дворе клуба и принялись разгружать мешки «подаренного» риса (разумеется, Рэйко купила его на обратном пути в магазине), единственный волновавший меня вопрос был: когда это повторится снова. Ответ оказался: завтра, и послезавтра, и на следующий день. Так вот оно и началось несколько лет назад, и, хотя я все время продолжал боготворить Сатико как свою истинную любовь, я знал, что ее мать – мое истинное жгучее желание: подруга сидящего во мне зверя, примитивно-телесный зов судьбы, ангелоподобный проводник в ад.

Потому что, хотя Укэмоти Ояката был неверным мужем и нас не связывало ничего, кроме поверхностных деловых отношений, я все же терзался виной, оттого что ложусь в постель с его женой. Это было неправильно, и я знал, что мама, узнай она обо всем этом, была бы поражена и жестоко во мне разочарована. И все-таки я получал такое наслаждение, что всерьез беспокоился только о том, чтобы меня не поймали, не начали шантажировать или не выкинули из сумо. Мне и в голову не приходило, что наказание за проступок окажется таким невероятным и непоправимым.

* * *

В школе я всегда отличался успехами в точных науках, мало того, меня, я помню, завораживала красота физики и высшей математики: черные дыры, загадки элементарных частиц, теория множеств. Но никакой раздел «Введения в астрофизику» (хоть я и неплохо в нем разобрался) не подготовил меня к пониманию таинственного процесса, в результате которого я приобрел способность принимать облик разных людей, а затем снова становиться собой, не имея ни на губах, ни на одежде, ни под ногтями каких-либо следов содеянных мной зловещих преступлений.

Помните, я сказал, что, убив ту ни в чем не повинную несчастную девчонку, глянул вниз и увидел, что я – не я? Это действительно было так – в прямом смысле слова. Мало того, посмотрев в разбитое зеркальце, я обнаружил, что лицо этого «не меня» очень знакомо. (Хотя жуткие зубы, нечто среднее между тигровыми и щучьими, принадлежали какой-то хищной машине-убийце, а пальцы рук заканчивались когтями гигантской кошки.)

Человек, чей облик я принял, – популярный и небездарный американский киноартист, блондин с правильными чертами лица и фамилией, состоящей из четырех букв. Почему именно он? Единственное, что приходит на ум: в тот же день, несколькими часами раньше, я увидел его портрет на журнальной обложке и мимоходом подумал, каково это, интересно, быть привлекательным, невысоким, светловолосым.

А вот как мне удалось стать им, я попробовал выяснить, обратив этот вопрос к чудовищу-шпицу во время телепатической беседы в дверях бани, но ответа не получил. «Лучше тебе не задумываться об этом, толстячок», – только и ухмыльнулся он, обнажив свои страшные клыки.

Думаю, только в этот момент я осознал чудовищность своего положения. Стало понятно, что я не смогу больше жить, нося в себе монстра, днем – питаясь надеждой, что как-то отделаюсь от него до того, как сгублю новые жертвы, вечером – страшась ночи. Если облик, который я принимаю во время своих кровавых пиршеств, приходит непроизвольно, то не окажется ли, что однажды я обнаружу себя в обличье моей милой мамы, плотоядно разгрызающим какого-нибудь злополучного, торгующего лапшой ночного ларечника. Сама мысль об этом была непереносима: мне оставался один-единственный выход.

* * *

Я сейчас просто бессмысленно тяну время, описывая все случившееся и в последний раз пытаясь уразуметь его смысл. Яд уже действует, лишая тубы чувствительности, растекаясь по тяжелеющим артериям, разрушая тело, усыпляя непокорный мозг. На Безымянном острове он зовется малуаи изготовляется путем смешения сока кава,чернил для татуировки и сверхъядовитой печени летучей рыбы нуалоа.Опьяненный шаман толчет все это в священной вулканической ступке, которую два миллиона лет назад уронила с небес на землю богиня гнева Туатуароли. Эта магическая ступка надежно упрятана средь высоких зеленых бархатных гор на острове, который я люблю и которого никогда не увижу. Ирония заключается в том, что раковину моллюска с ядом малуая получил не как-нибудь, а из рук моей милой матушки.

– Это убережет моего дорогого мальчика от тараканов и крыс, – сказала она, когда я уезжал на Гавайи, и не то в шутку, не то всерьез добавила: – Говорят, он защищает и от дурных женщин.

Письмо, умоляющее простить, а также завещание и чековая книжка уже отправлены маме. Эти листки, на которых я рассказал обо всем подробно и без изъятий, будут в последний момент сожжены. Единственное, что останется, – слова, обращенные к миру. Черным грифелем на оранжевом листке: «ВСЕМ: ЕСЛИ МОЖНО, ПРОСТИТЕ МЕНЯ».