Текст книги "Призрак улыбки"

Автор книги: Дебора Боэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

По-прежнему я не сказал ни слова. Молчал, как дерево, был тих, как колодец, безгласен, словно залежи руды. Конечно, я судорожно пытался придумать что-нибудь тонко-чувствительное и мудрое, но единственное, что приходило на ум, – это: «Черт! Надо же! Пропади оно все!» Повисла долгая пауза; потом Теаре заговорила опять, но уже не исповедальным тоном, а голосом, звучащим словно во сне или в трансе:

– Люди, живущие здесь, на острове, верят, что, если в первую ночь новолуния рассказать леденяще страшную историю, длиннозубые демоны не доберутся до тебя целый месяц. Как я понимаю, это что-то вроде предотвращающего зло колдовства. В очень и очень приблизительном переводе такой рассказ называют «историей-оберегом.

– Можно назвать и глупой болтовней со страху, – брякнул я непочтительно. Я все еще не мог выйти из шока, вызванного неожиданным признанием Теаре. Она не носила кольца, и я был почему-то уверен, что она совершенно свободна, ни с кем не связана. Для объяснения сложной двойной фамилии имелась, по моим ощущениям, масса возможностей, никак не связанных с браком.

– Глупая болтовня? – без тени легкомыслия переспросила Теаре. – Зачем же воспринимать этот обряд так цинично и этноцентрически? И что теперь? Будешь слушать мою историю или нет?

– Валяй, – сказал Самый Нежный в Мире Любовник.

* * *

В незапамятные времена на прекрасном острове, который с тех пор давно поглотила пучина вод, жила молодая принцесса Диима, очень любившая своего мужа, которого звали Райал.

Райал был знаменитым воином и имел дар к резьбе по дереву, так что между сражениями и в часы, свободные от украшения каноэ или хижин, служивших местом сбора всех жителей племени, он больше всего любил вырезать для жены маленьких деревянных зверюшек и птичек. Диима проводила дни собирая дикие травы, пригодные для окрашивания полотна, которое она ткала из коры волокнистого дерева, или играя на бамбуковой флейте и стараясь своей игрой подражать пению порхавших вокруг ярких птиц. Вечером, когда задували огни костров, на которых готовили пищу, и те превращались в мерцающие угольки, похожие на мелькающие в ночи глаза диких зверей, счастливая пара удалялась в свой спальный покой и заново возжигала звезды. Оба они были блаженно счастливы, пока не приплыл однажды с чужого архипелага некий густобородый незнакомец.

Он прибыл в красивом каноэ из тикового и красного дерева, украшенном вырезанной на носу головой крокодила и нагруженном сверкающими камнями и золотыми дублонами, найденными им в карманах утонувших испанских моряков. Звали пришельца Морро. Он оказался много лет где-то пропадавшим принцем из племени, к которому принадлежала Диима, и по законам острова имел право взять себе в жены или наложницы любую женщину, если только она не была уже отдана кому-то из членов царствующей семьи. Во время большого праздника, который старейшины устроили в его честь, Морро оглядел всех сидевших вокруг костра и сразу остановил взгляд на принцессе Дииме. Райал не мог ему помешать ни словом ни делом. Он был великий воин и замечательный мастер, но в его жилах не текла царская кровь.

После празднества Морро отвел Дииму в сторону и сказал, что она покорила его сердце. Был он высок и красив, носил на шее множество ожерелий из зубов акулы, а на поясе – несколько замечательных высохших черепов, но Диима взглянула на него холодно и сказала: «Я люблю мужа, но и будь я свободна, не полюбила бы такого, как ты». Морро расхохотался, и его ярко-красные от жевания корня бетеля зубы блеснули в свете костра, как клыки многохвостых демонов. «Причем тут любовь?»– сказал он этими или какими-то другими словами.

После этого Морро стал, как только мог, преследовать Дииму. Он говорил ей, что его желание делается все крепче, и дарил всякие мелочи: маленький керамический кувшин, полный лучшего мармелада из плодов саговой пальмы, шапочку из красно-желтых мягких перьев, флейту, которую он собственными руками неумело смастерил из проеденной червями ветки. Поначалу его желание было простой тягой плоти к плоти, но, по мере того как он постигал чистоту и верность Диимы, желание стало превращаться в любовь, и он понял, что, если эта прелестная и дивная принцесса будет каждую ночь проводить в его спальне, ему не понадобятся никакие другие наложницы. Но, увы, она снова и снова отказывала ему, и наконец он пришел в ярость и пригрозил ей, что придет и убьет ее мужа, пока тот спит.

Диима посмотрела на Морро так словно он предложил нечто мудрое и благородное. «Прекрасно, – сказала она своим нежным голосом – Мне нужно было самой додуматься. Признаю, что твое обаяние не оставило меня равнодушной, но я чувствовала себя повязанной бранными клятвами. Если сегодня ночью ты убьешь мужа в его постели, мы с тобой сможем соединиться, как тебе хочется». На самом деле Морро был трусоват и не убил ни единой души. Устрашающие высохшие черепа, что болтались у его пояса, он воровато позаимствовал у воина, который умер в лесу от разрыва сердца. (К чести Морро нужно, однако, добавить, что, прежде чем украсть трофеи, он пытался оживить этого человека, делая ему искусственное дыхание.) И все-таки, как многие и более и менее достойные мужчины, оказывавшиеся в такой ситуации, он был воспламенен страстью настолько, что согласился сделать все так, как велела Диима.

Та поведала ему свой план. В соответствии с ним, она проведет эту ночь во дворце своей матери, а Райал будет спать один в супружеской спальне, под москитной сеткой. Диима рассказала Морро, что Райал обычно ложился в постель, намочив свои доходящие до плеч прямые волосы, так как верил, что плохим снам не пробраться сквозь мокрыеволосы. Морро кивнул, услышав это объяснение: он тоже верил в полезность сна с мокрой головой. Этот Райал был хорош с виду и, похоже, разумен, но выбиратьне приходилось. Если Морро хотел получить Дииму, он должен был убить ее мужа. Протянув руку, Морро погладил Дииму по чуть волнистым, до пояса спускающимся волосам, блестящим и благоухающим кокосовым маслом, но она покачала головой и отодвинулась, мягко сказав: «У нас будет много времени и для этого, и для всего остального».

В эту ночь Морро наточил свой еще не познавший вкус человеческой крови девственный меч и в назначенный час прокрался в спальню Райала и Диимы. Было очень темно, но, подняв москитную сетку, он ощупал подушку Райала. Как и сказала Диима, доходящие до плеч волосы были мокры. При мысли о том, что он сделает с ни в чем не повинным Райалом, у Морро защемило сердце, но он тут же вспомнил глаза Диимы, когда она говорила «у нас будет много времени и для этого, и для всего остального». Одним ударом он отсек голову соперника. Обнаружив, что это на удивление легко и, как ни странно, дает удовольствие, он наконец-то почувствовал себя настоящим мужчиной. Красивую голову Райала он отнесет в коптильню, а когда та высохнет и сожмется до размеров еще не достигшего зрелости кокоса, повесит ее на пояс, показывая всему свету, что он совершил ради своей любви.

Неся за волосы сочащуюся кровью голову, Морро спустился на пляж, куда обещала прийти и Диима. Кровавый след тянулся за ним по белому песку, но луны не было, и Морро не различал его. Оглядываясь по сторонам он пытался увидеть Дииму, но тут из-за пальмы выскочил человек с горящим факелом в одной руке и сверкающим мечом с перламутровой рукояткой в другой. Морро вскрикнул, потому что мужчина с факелом выглядел точь-в-точь как Райал, потом опустил глаза на болтающуюся у него в руке голову и вскрикнул еще раз: на окровавленном лице он различил ни с чем не сравнимые, прекрасные как цветы черты принцессы Диимы, женщины которой он восхищался, которую желал, которую любил. Сев на песок, Райал и Морро, горестно прижавшись головами друг к другу, заплакали, как два брата, а потом постепенно, кусок за куском, сложили картину того, что произошло.

Когда Морро пригрозил, что убьет Райала – угроза, которую он поначалу вовсе не собирался исполнять, – Диима, судя по всему, решила занять место мужа и тем спасти его жизнь. Она велела Райалу взять меч и сторожить на берегу, так как (сочинила она) знахарь, пользующий царский дом, сказал ей, что некий трехглавый морской дракон выползет этой ночью на берег и выпьет кровь всех жителей деревни. Всегда легко верящий небывалому, Райал с готовностью согласился. А Диима укоротила свои восхитительные волосы, смочила их водой, чтобы они стали неузнаваемы на ощупь, и легла, ожидая меча Морро.

«Если хочешь, убей меня», – сказал Морро, схватив острый меч Райала и приставив его себе к горлу.

«Нет, – ответил Райал, отбросив меч как можно дальше. Еще одно убийство не вернет Диимы. Я буду чтить ее память; поскольку мужчина – это мужчина, возможно, когда-нибудь женюсь снова, но никто не займет в моем сердце места моей ненаглядной Диимы Я полюбил ее на всю жизнь и не ставлю тебе в вину, что и ты возжелал ее».

В этот момент как раз проходил караульный, и Морро в слезах признался ему в своем нечаянном убийстве принцессы Диимы. Караульный не был уверен, является ли убийство одного члена царствующей семьи другим преступлением, и, пока он поднимал судью племени с его ложа из ярких листьев дерева тай, Морро встал на ноги и крепко обнял Райала. Потом он спустился к морю, сел в свое замечательное каноэ и, оттолкнувшись веслом, поплыл по темному океану, и больше о нем никто никогда не слышал. Некоторые говорят, что он стал добычей акул, другие настаивают, что он так и прожил свой век на пустынной, лишенной растительности коралловой гряде: безумный отшельник со спутанной гривой волос, проповедующий чайкам и распевающий с моллюсками.

Отрубленную голову Диимы похоронили вместе с ее телом, но через год после погребения могилу раскрыли и череп вынули, чтобы Райал мог водрузить его на домашний алтарь, рядом с флейтой его покойной жены, ее крашенными вручную платьями и всеми фигурками птиц и зверюшек, которыми она так дорожила Райал никогда больше не женился, но говорят, что в полнолуние его можно увидеть на пляже танцующим с женщиной, которую, если бы не отсутствие головы, всякий, конечно, назвал бы красавицей.

Эта история очень древняя, и я рассказала ее тебе в точности так, как ее рассказали мне. Да благословят боги твою человечью душу, да не потревожат призраки твои ночи.

* * *

Когда Теаре закончила свой леденящий кровь рассказ, было уже чуть за полночь и висевшая над нами огромная луна была похожа на прибитый гвоздями диск из платины или из золота, смешанного с серебром. Свет, проливаемый ею на пустынный пляж, был ярче дневного и пронизывал все, словно рентгеновские лучи, делая невозможными уловки и лукавство.

– Теаре О'Флинн, я люблю тебя, – проговорил я, глядя на лучащееся светом лицо рассказчицы и жалея, что у меня нет с собой фотоаппарата, но тут же осознавая, что не хочу жестких линз, отгораживающих меня от этого прекрасного (хотя и содержащего в себе толику боли) момента.

– Итак, все дурное останется под землей, – проговорила Теаре, и я осознал, что не только не вымолвил «я люблю тебя», но вообще не сказал ни слова, что было чистой грубостью.

– Чудесная история, и ты ее прекрасно рассказала, – начал я, поддаваясь настроению момента. – Странно, но она очень подходит и нам, и этому вечеру.

– Теперь давай ты, – велела Теаре. – На страшилку надо ответить страшилкой.

Я никогда не блистал умением рассказывать что-нибудь по команде, и теперь в голове была абсолютная пустота. Подумалось, а не поведать ли Теаре о своем приключении в Токио, слегка отстранив его от себя с помощью перевода в третье лицо («Томас Освальд Троув Третий шел по неосвещенному мосту…») или вообще сделав вид, что все это случилось с кем-то другим («Как-то раз, вскоре после полуночи некий мужчина, торопливо поднимавшийся по склону Кии-но Куни, заметил странно скорчившуюся около крепостного рва женщину…»). Но хоть я и приготовился беречь и лелеять Теаре до конца моих дней, стерпеть прямо сейчас ее недоверие или насмешку мне было бы не под силу.

– Ну же, сильный и молчаливый! – сказала Теаре, подтолкнув меня локтем. Гм, не подвинулась ли она ко мне на подстилке? Или это я неосознанно сместился к середине? – Будешь рассказывать страшилку или нет?

– Извини, – ответил я неискренне. – Не помню ни одной страшной истории и, к сожалению, вынужден рассказать вместо страшной – приятную.

– Это нечестно, – протянула Теаре, но, усаживаясь поудобнее, слегка коснулась меня голым плечом и – не отодвинулась. Я поперхнулся и с трудом перевел дыхание.

– Итак, – произнес я, надеясь, что голос звучит нейтрально, – речь пойдет о сюжете, который я видел несколько лет назад по японскому телевидению и, потрясенный, запомнил. Это был трехминутный рассказ об одном человеке – сейчас ему, вероятно, под семьдесят, – который сделал около сотни тысяч снимков горы Фудзи. Двадцать лет назад он закрыл свою токийскую мастерскую по проявке фотопленки и переехал в городок у подножия Фудзиямы, чтобы фотографировать ее каждый день. Съемки чаровницы-горы стали назначенной им самому себе работой, которой он занимался с утра и до вечера. Взяв в аренду пустырь у ее подошвы, он выращивает на нем соответствующие сезону цветы и использует их, если можно так выразиться, как увертюру к портретам горы. Ежедневно он встает в два часа, надевает берет, едет к подножью, там устанавливает треногу и ждет, пока части картины не соберутся в одно целое.

И ему удалось сделать немало удивительных фотографий: потрясающе правдивых, прекрасных. Я помню схваченный кадром полет журавлей над горой, помню другую картину, сделанную с одного из озер у подножия Фудзиямы в ночь полнолуния, когда лунный свет изогнутой золотой нитью проходит от берега до весла лодки, помню третью: гора словно возносится над буйной порослью желтых цветов, а небо прочерчено мягкими, напоминающими слоеное тесто облаками, прямо не небо, а лимонный пирог, только лимоны почему-то голубые. А в конце передачи фотограф сказал, что, переехав в окрестности Фудзиямы, он уничтожил все слайды, сделанные за предыдущие двадцать лет, а теперь, как ему кажется, настало время уничтожить и те сто тысяч снимков, что сделаны после этого, и начать все с начала. «Но зачем все это? – спросил журналист. – С чем связано это всепоглощающее внимание к изображению одной и той же горы, когда в мире столько прекрасного и фотогеничного?» – «Не знаю, – покачал головой фотограф, – может быть, лучше спросить об этом у горы?»

Теперь настала очередь Теаре потерять дар речи. Птицы наконец улеглись спать, и тишину нарушали только мягкий шорох прибоя да еще доносившиеся издалека, из-за рифа, голоса ныряющих рыбаков – ночных ловцов омаров. «Чудесная история, – после долгой и напряженной паузы сказала Теаре, – и ты тоже – чудесный». Я потянулся к ней, но она быстро вскочила на ноги и тем спасла меня от чудовищно неприличной вещи: поцелуя замужней (если верить бумагам) женщины, явно сгорающей от желания целоваться.

– Какие у тебя планы, Томас Освальд Троув Третий? Куда ты отсюда отправишься? – глядя на меня сверху вниз, спросила Теаре. Ее глаза горели как звезды, в черном волнистом потоке волос золотом вспыхивали искорки света. Принцесса Диима, пока не лишилась своей головы, была, вероятно, точь-в-точь такой.

– Не знаю, – медленно ответил я, – думаю, буду и дальше бродить наугад, пока наконец не найду свою гору.

– Молодец, – кивнула она одобрительно и, неожиданно перейдя на игриво-кокетливый тон, воскликнула: – Ну а теперь давай поищем что-нибудь в воде, – и стремглав кинулась к берегу, уронив на песок свой наряд с узором из цветов ибикуса.

– Подожди, – крикнул я, устремляясь за ней и на ходу срывая одежду, но, когда я добежал до кромки пляжа, она была уже далеко – на серебряной лунной дорожке: длинные пряди мокрых волос падали ей на грудь, как у Венеры Боттичелли, и, делая знаки рукой, она звала меня к себе на иллюзорную, сверкающую тропу.

* * *

Как я рад был бы поставить здесь точку и оставить вас в твердой уверенности, что, слившись в горячей любви, мы так и жили в ней, долго и счастливо, но, к сожалению, я не тот, кого японцы называют хэппи-эндопарнем. Случилось что-то непонятное. Не знаю, лунный свет или бурное воображение было тому виною, но, когда Теаре подняла ко мне лицо, оно вдруг оказалось гладким и лишенным черт, как гигантское, сваренное вкрутую яйцо динозавра. Конечно, это был обман зрения, я понимал это даже в тот самый момент, когда дико вскрикнул.

Почти сразу же освещение изменилось и ее лицо снова стало прелестным и человеческим, но вырвавшийся у меня крик ужаса уже встал между нами каким-то воплотившимся в звуке дамокловым мечом. Я попытался объясниться, рассказал о невероятной встрече на мосту, но узы, соединившие нас, были уже погублены. Когда, закончив свое признание, я прикоснулся к ее губам, они оказались резиновыми и мертвыми. Рот Теаре был плотно сжат, руки скрещены на груди в классическом «не тронь меня» жесте, говорившем: «Я женщина-крепость, окруженная рвом, в котором плавают крокодилы».

– Может быть, я напишу тебе пару строк, когда выясню, как обстоят дела с мужем, – сказала она на следующий день, пока мы стояли на раскаленной бетонной площадке, дожидаясь посадки каждый в свой игрушечный самолет (модель, сконструированную, как мне говорили, двумя дублинскими братьями, одного из которых звали Рой, а другого, кажется, Уолт). Прощание было недолгим: я просто неуклюже чмокнул ее в уголок красиво изогнутых губ: глоток головокружительного аромата цветов из венка расставания, знак миллиона несказанных слов. Наш второй поцелуй – угрюмо пронеслось в голове – и, возможно, последний. На сердце у меня была тяжесть, в животе с бешеной скоростью крутилось какое-то чертово колесо. Я попытался сказать что-нибудь легкомысленное и способное хоть капельку исправить ситуацию (например, «прости, что я превратился на миг в крошку Джули и принял тебя за яйцо для яичницы» или «ты, безусловно, самое соблазнительное яичко, которое мне доводилось видеть»), но так и закаменел в молчании.

Теаре улетала первой. Над дверью ее самолета была табличка «Благодарим за отказ от курения». Обернувшись, Теаре прижала к губам кончики своих бесподобных золотых пальцев, с непередаваемой иронией послала мне воздушный поцелуй и со словами «спасибо, что хоть сейчас не кричишь», исчезла.

Из дневника

Снова Токио. Свободное плаванье в волнах плотного серого воздуха, фантомные видения при излишне стремительном выныривании из опасных глубин подземки. Отставив пока раздумья о жизненных целях, устроился на работу, с которой очень удачно ушел Сэм Саркисян, как и я, плюнувший на аспирантское обучение по курсу «Исследование Восточной Азии» в университете Южной Калифорнии, Лос-Анджелес, и с высокомерием профана вознамерившийся прожить год горным отшельником – ямабуси.И вот я снова живу в маминой уютной захламленной квартирке и работаю на полставки в солидной англоязычной газете в роли обозревателя раздела «Смесь» – деятельность, к которой, благодаря большой любви к книгам, кулинарным изыскам и кино, я относительно подготовлен. Исполнение служебных обязанностей дается мне так легко и доставляет столько удовольствия, что я, право, испытываю неловкость и все-таки не могу и помыслить о том, чтобы посвятить оставшуюся жизнь описанию откровенно субъективных суждений по поводу соусов-карри, мемуаров и анимационных фильмов, посвященных апокалипсису. Все до сих пор написанные статьи были настолько хвалебными, что несколько дней назад главный редактор попросил меня не злоупотреблять эпитетами, использующими превосходную степень прилагательных, и – цитирую – «кое-когда показывать когти».

Так что в целом дела идут хорошо, но должен признаться тебе, дорогой дневник, что в одном доктор Ракстон была права: я в самом деле, пожалуй, горд личным знакомством со сверхъестественным. Волей-неволей оно представляется призом, удачей и – пусть несерьезным – подтверждением того факта, что мне дано-таки нечто, в чем было отказано моему легендарному всесторонне одаренному деду. В то же время она заблуждалась, полагая, что я придумал или вообразил этих упырей, с лицами как яичная скорлупа. Все это было чудовищной, но безусловной реальностью. Хотя в случае с Теаре, скорее всего, имела место галлюцинация или несчастливое стечение обстоятельств, а то и подсознательный страх влюбиться в замужнюю женщину – или в любую женщину. Но нет, по зрелом размышлении я берусь утверждать, что это была игра лунного света, обман глаз или, скорее (пардон), обман глазуньи.

Что беспокоит меня всерьез, так это повторение выше помянутой истории здесь, в Токио, да еще при участии женщины, в которую мне никак не грозило влюбиться. Вчера вечером, за неимением более интересных планов, я отправился на вернисаж в Минами-Аояма. На стенах развешаны были огромные, серо-синие, маслом писаные картины, изображавшие не то внеземные кактусы, не то предающихся сладострастию дикобразов, и я пристроился возле стола с закусками и, как начинающий выпивоха, каковым, в сущности, я и являюсь, потягивал восхитительно вкусный солнечно-желтого цвета пунш, с удовольствием закусывая то каппа-маки суши,то тартинками с семгой.

Через какое-то время это занятие было прервано женщиной с лицом средневековой куртизанки и нелепой, чуть не шизофренической прической: слева короткие и торчащие иглами волосы, справа – длинные и шелковистые.

– Привет! Меня зовут Фумико, – произнесла она на отличном, доведенном до блеска где-нибудь за границей английском. – Скажи: ты застенчив, скрытен или просто неприспособлен к общению?

– Ну, если честно, – меня вдруг одолело желание в шутку проверить ее словарный запас, – меня можно называть анахоретом-пауком, не покидающим своей сети.

– Как интересно! – ахнула женщина. – А в какой сети вы работаете? Си-эн-эн?

Стараясь удержать смех, я покачал головой:

– Это была просто шутка. Я пишу.

– О! – Ее лицо поскучнело до неприличия. – Это, конечно, тоже интересно. Я и сама работник творческого плана: занимаюсь рекламой. А что вы пишете, романы?

Вместо того, чтобы рассказать ей о брошенной на середине диссертации и нынешней лакомой работе в газете, я неожиданно для себя ответил: «Да, и при этом романы тайн», и почти сразу же эти слова показались мне правдой или, во всяком случае, чем-то теоретически для меня возможным. Писатель в зародышевой стадии, а, каково?

Как бы то ни было, наш разговор закончился вполне благополучно, а моя шутка по поводу поджидающего добычу паука получила еще одну, неожиданную окраску. Физически нас тянуло друг к другу, и, когда Фумико предложила, чтобы я проводил ее домой и посмотрел на созданные ею рекламные разработки, я, чувствуя после нескольких стаканов пунша – розоватого напитка, который состоял, как конфиденциально сообщил мне бармен-японец в белой куртке, из клюквенного сока, нектара гуавы, имбирного пива и «много-много джина», – легкость, готовность к приключениям и бесшабашность, ответил: «С удовольствием. Почему бы и нет?» – не зная еще, что тут-то я и пропал.

Пройдя несколько кварталов, мы очутились в стильной сине-шафрановой квартире Фумико, расположенной в сияющем огнями небоскребе в Харадзюку, и, пока она пребывала в залитой янтарным светом ванной, занимаясь всеми таинственными каббалистическими процедурами, выполняемыми обычно женщинами, прежде чем скользнуть в постель и лечь рядом с высоким, темноволосым и возбуждающим их чужестранцем, я выключил лампу и зажег у постели свечу. Лежа на безупречно гладкой, пепельно-серой хлопковой простыне, я лениво следил за психоделическим кружением теней на потолке, пока не появилась Фумико в отделанном кружевами, цвета слоновой кости пеньюаре и не замерла в позе, точно копирующей предложенную журналом «Озорные неглиже». Окинув ее глазами, я конвульсивно шумно глотнул: благодаря смещению угла зрения или же колебанию пламени свечи ее слегка опущенное лицо сделалось вдруг лишенным всяких черт сплошным гладким пятном.

К моей чести, на этот раз я не вскрикнул, но, хотя Фумико почти сразу же обрела свой обычный вид (весьма, надо отметить, приятный и сексуальный), я уже потерял способность двигаться по пути взаимного воспламенения. Что, если, когда она будет сверху, а я распластан под ней, черты лица вновь исчезнут и уже не вернутся? Перспектива была, что уж тут говорить, не из радужных, и после парочки вялых попыток я встал и пробормотал что-то бессовестное и жалкое (насколько помнится, я сочинил себе ревнивую жену или заразную болезнь, а то и комбинацию из них обеих).

«Еще один импотент иностранец», – презрительно ухмыльнулась средневековая красотка, но я бежал к двери и, словно водевильный персонаж, застегивая на ходу штаны, не обернулся, чтобы возразить. Я хотел, ради всего святого, успеть выбраться, прежде чем она снова превратится в поданное на завтрак яйцо.

Не беспокойтесь, я отлично вижу, в чем суть дела, но иллюзии тревожат меня больше, чем реальность. И мне, наверно, легче было бы справиться с ситуацией, в которой все встречающиеся мне женщины и в самом деле безликие монстры, чем с той, когда они почему-то такими кажутся. Когда я только что позвонил доктору Ракстон и попросил о неотложной встрече, она сказала: «Думаю, сейчас у вас может возникнуть желание снова отправиться на место, где вам впервые явилось это… мм… видение». Слушая это, я отчетливо представлял себе, как она с деловитой небрежностью помечает в моей медкарте: «Фантазии с целью привлечь к себе внимание… нервное истощение… отчаянное стремление сравняться со своим знаменитым дедом». Меня вовсе не радует перспектива встретиться с ней, но больше мне не с кем поговорить обо всем этом.

* * *

После загруженного (хотя, гротескным образом, делами были развлечения) рабочего дня газетного обозревателя – обильный ланч в новом индийском ресторане под названием «Пондишери», а до и после – перелистывание журнала в кафе с классической музыкой и просмотр фильма «Фантазия-2000» в бархатном кресле кинотеатра в Синдзюку – я собирался уже отправиться прямо домой, как вспомнил совет доктора Ракстон снова увидеть место ужаснувшей меня сцены. Взяв такси до подъема на Кии-но Куни, я вышел у того самого моста с резными перилами, где в свое время встретил плачущую девушку, и, только вступил на него, увидел идущую мне навстречу женщину в кимоно. Мускулы сразу же напряглись в ожидании, но это была всего лишь немолодая женщина с добрым, грустным лицом. Неся бумажный розовый пакет с сушеными маковыми головками, она мурлыкала что-то под нос и даже не взглянула в мою сторону.

«Один-ноль, – подумал я, быстрым шагом двигаясь по обстроенной особняками улице, – и впереди еще одна проверка». Меня страшила встреча со зловещим продавцом лапши, но, дойдя до угла, где помещался его лоток, и обнаружив на этом месте лишь покореженный знак «проезд запрещен», я странным образом испытал что-то вроде разочарования. Так. И что же теперь? – пронеслось в голове. И, как ответ, прозвучал автомобильный гудок.

Машина была черным «седаном-БМВ» с густо тонированными стеклами. Таинственное стекло опустилось – и я увидел доктора Ракстон, сидящую за рулем, обтянутым чехлом из овечьей кожи.

– Вы следили за мной? – подозрительно спросил я, и она рассмеялась: неестественно обтянутое кожей лицо напоминало не то барабан в театре Но, не то посмертную маску.

– Нет, – ответила она, – это простое совпадение, ведь я живу здесь, поблизости. Подвезти вас куда-нибудь?

Неожиданно мной овладела усталость, и, не заставив себя уговаривать, я сел в машину.

Густой сладкий запах кожаной обивки дарил спокойствие и отдых. Закрыв глаза, я отдался приятно усыпляющим звукам «Pavane Pour une Infante Defunte». Сначала я полагал, что нужно будет вести какой-нибудь разговор, и дружелюбное молчание доктора Ракстон оказалось приятным сюрпризом. Болтать я был не в настроении, а обсуждать с ней мои тревоги в ситуации, так сказать, выключенного счетчика, казалось неэтичным.

Проехав минут десять, мы остановились. Уверенный, что причиной тому – красный свет, я выпрямился, открыл глаза и увидел, что машина припаркована в узком и темном переулочке, а доктор Ракстон сидит уронив голову на руль. Сердечный приступ! – в панике думал я, тряся ее за обтянутое шелком плечо.

– Доктор Ракстон! Вам плохо?

Она медленно подняла голову, и лицо, которое я увидел, было бледным, гладким и напрочь лишенным черт. Ни глаз, ни носа, ни рта.

«Этого следовало ожидать», – прошептал я. Но на этот раз я не вскрикнул и у меня даже не перехватило дыхание. Протянув руку, я дотронулся до гладкой белой поверхности и обнаружил, что это не кожа: под пальцами был точь-в-точь холодный ванильный пудинг, только что вынутый из формы. Некоторое время я ждал, что оптический обман вот-вот рассеется, но потом понял: на этот раз все по-настоящему. Когда, открыв дверцу, я выпрыгнул из машины, прихватив клочок ворса пышного темно-серого ковра, безликое лицо смотрело на меня все так же безглазо и робко.

До самой квартиры я бежал не оглядываясь и во весь дух. Хотелось только одного: забраться в постель, натянуть на голову одеяло и провалиться в сон без сновидений. У меня не было ощущения, что я схожу с ума, но то, как перемещались реальное и нереальное, пугало. Вспомнился прочитанный несколько лет назад роман Ивлина Во «Испытание Гилберта Пинфолда». Я был от него не в таком уж восторге, но описанная там ситуация показалась теперь неожиданно схожей. Книга была своего рода завуалированным отчетом о борьбе автора с одолевавшими его навязчивыми идеями. Но, насколько я помнил, речь шла о слуховых галлюцинациях, с которыми удалось справиться, прекратив пить за ужином, заедая спиртное горстями сильнодействующего снотворного. Что же касается меня, то за многие месяцы я не глотал ничего, кроме аспирина, а в вопросах спиртного ограничивался случайно выпитой бутылочкой пива и бокалом, много двумя, пунша на приемах и вечеринках.

В вестибюле нашего дома стоял телефон-автомат, и я воспользовался им, чтобы немедленно позвонить доктору Ракстон. Она ответила после первого же гудка, говорила спокойно и мягко и, как выяснилось (что меня, в общем, не удивило), никуда в этот вечер не выезжала.

– Мне просто хотелось себя проверить, – пояснил я, соблюдая осторожность. – Показалось, что видел вас в одном месте, вот и все. – Сунув руку в карман своей кожаной куртки, я вынул подтверждающий эту версию клочок ворса, повертел его в пальцах и повесил трубку.

Отойдя от телефона, я заглянул в матушкин почтовый ящик, увидел конверт цвета семги и на мгновение зажегся безумной надеждой обрести в нем исполненное любви и прощения письмо от Теаре. Но оказалось, что это собственноручно доставленная записка от Сэма Саркисяна, в которой он сообщает, что, увы, не создан для отшельнической жизни в горах и хотел бы, если мне это удобно, вернуться с понедельника к непыльной работе газетного обозревателя. Засим шли пышные извинения и обещание в самое ближайшее время сводить меня в излюбленный им ресторанчик, который специализируется на суши.Естественно, за его счет.