Текст книги "Призрак улыбки"

Автор книги: Дебора Боэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Безусловно, – ответила я, невольно дивясь, каким коротким оказался путь от «безусловно нет» до «безусловно». Японцам такая двусмысленная текучесть понятна. У них есть специальное слово дзэндзэн,что означает «целое, включающее в себя оба полюса».

– Тогда я могу рассказать вам, – продолжила женщина, – что в Ночь Цветущей Плоти даже те, кто не существует уже во плоти, могут оказываться среди нас, танцевать, влюбляться. Пожалуйста, не просите меня сказать больше; это секретная опасная информация.

И этот секрет на редкость неплохо хранится, подумала я. Ни в одном из серьезных и объективных антропологических исследований мне не случалось читать о призраках, имеющих способность снова обретать тело.

– Странно, – сказала я, пытаясь выудить у нее что-нибудь еще. – Сопровождавшая меня в ночь фестиваля женщина и словом не обмолвилась об этом. – Думаю, эти репортерские вопросы вызваны были моей неспособностью вот так, сразу, усвоить то, что она сказала мне о Раади.

– Простите, а кто вас сопровождал?

– Ее звали Сигелла Кламм, она была минимум на седьмом месяце. Да, и по-моему, принадлежала племени Синей Змеи, – добавила я тоном эксперта, вспомнив синюю ленточку у нее в косе.

– Ах Сигелла! Нет, она была не из племени Змеи, она была из Сверчков. Умерла в 1975 году от укуса змеи. Змея соскользнула с чайного дерева и укусила ее в живот, поэтому не удалось спасти и ребенка. Насколько я помню, это была коричневая мамба с ужасающим смертоносным ядом – одно из явно неудачных творений Создателя.

– Подождите. Вы что, хотите сказать, что я ходила в компании призрака? – Мне казалось, что нет уже вещи, способной меня поразить, но от этой новости у меня по спине побежали мурашки.

– Трагично умереть перед самыми родами, но, по крайней мере, мать и дитя теперь навеки вместе.

В течение минуты я переваривала эту информацию. Потом сказала:

– Но в тот вечер Раади объяснил мне все так убедительно и подробно. И как он был ранен, и как лежал в коме, и как поправился. И пальцы у него были теплыми! – (Его пальцы у меня на губах в момент прощания.)

– Призраки не всегда понимают, что они призраки, – сказала женщина. – Жизнь вовсе не так проста, как кажется, и смерть – тоже.

– Значит, чтобы увидеться с Раади, я должна через год снова приехать на Фестиваль?

– Я этого вовсе не говорила. – Голос вдруг стал ледяным. – И вообще, кажется, вы ошиблись номером. – Раздался щелчок – и потом наступила полная тишина.

А я осталась сидеть, оглушенная этим последним крахом. Святые угодники,с ужасом думала я, бессильно уставясь на синюю дымку, висевшую над полями, словно выкрашенная в индиго москитная сетка. У меня просто дар находить их. Что ж, надо как-нибудь раздобыть еще горсточку раз в год доступных любовников из запредельного мира, и это будет уже похоже на порядочную личную жизнь.В этот момент я вспомнила о банке спермы в Сан-Хосе, куда Раади, чтобы купить учебники, сдавал свое сочное, тропиками взлелеянное семя, и в голове пронеслось: а когда-нибудь…

Но тут зазвонил телефон, и я стремительно схватила трубку, надеясь, что это женщина из школы с острова Чаек, которая поделится со мной еще какими-нибудь секретами или скажет, что пошутила, Раади жив, здоров, полон огня, стоит здесь, рядом с телефоном.

– Хэлло? – сказала я с надеждой.

– Хэлло, мисс Стелле, – откликнулся по-английски мягкий японский женский голос. Это Сибако Судзуки из журнала «Окно в мир путешествий».

Благодарю вас за сданные вовремя бостонские рассказы. Они нам очень понравились. Я понимаю, что обращаюсь в последнюю минуту, но не могли бы вы вылететь завтра в Оаху и подготовить статью, которую мы назовем «Ланчи роскошных отелей Вайкики». Да, кстати, проживание в «Гавайи Ройал».

Она не упомянула, что я полечу первым классом, это и так разумелось. Я живо представила, как сижу в самолете среди безукоризненно вежливых изящных азиатов и смотрю на маленьком экране любовный фильм с двумя звездами в главных ролях, а потом вселяюсь в умопомрачительный номер и раз за разом хожу завтракать яйцами по-флорентийски и тартинками с черной икрой, и поняла, что, пожалуй, не хочу всего этого. И точно знаю, что должна теперь делать что-то другое.

– К сожалению, у меня все расписано на год вперед, – сказала я и, повесив трубку, подумала, каково будет кармическое наказание за эту полную и стопроцентную ложь. Грех – то, что ты считаешь грехом, говорил Гаки-сан. По моим ощущениям, отказ от весьма выгодного в денежном отношении предложения грехом не был, так что, может, все обойдется. С глубоким вздохом я подумала, до чего тяжело лишиться иллюзии, что наш путь обрывается на могиле. Ведь даже когда приходилось задумываться только о непосредственных последствиях своих действий, жизнь и так была более чем сложна…

И снова зуммер телефона прервал мои размышления. «Дьявол, – сказала я, – а это еще кто?»

– Алло! – произнес несколько смущенный женский голос, знакомый мне, как свой собственный, и в то же время чуть другой, нежели помнилось. – Это твоя погрязшая в грехах родительница. Помнишь меня?

– Мама! – с усилием выговорила я, наконец обретя дар речи, и тут же с мгновенно проснувшейся неприязнью, вызванной долгими годами ее отчуждения, поправилась: – Извини, Лилио, сорвалось, я помню, как ты ненавидишь любые намеки на свое материнство.

– Не извиняйся. Слово «мама» звучит для меня теперь упоительно. А вообще, называй меня как угодно, только не намекай, что я слишком стара, чтобы сыграть эту роль блестяще.

На это следовало бы просто вежливо хмыкнуть, но у меня неожиданно возникли подозрения:

– Все это как-то странно. Ты не пьяна?

– Я трезва уже целый год. А в последний месяц вычеркивала в календаре каждый прожитый день, потому что в конце был приз: право наконец позвонить тебе. Я очень скучала по тебе, Джоджо, и мне так больно, что я не всегда была для тебя хорошей матерью.

– Все о'кей, мама, – сказала я, а комната вдруг поплыла перед глазами. – Знаешь, ты сейчас тоже очень нужна мне. – Так вот почему ее голос звучит так странно, думала я, еще боясь поверить этому: она больше не пьет, она одолела зависимость от спиртного.

Мы проболтали два часа, перескакивали с темы на тему, плакали, но и смеялись немало. Я пригласила ее приехать ко мне погостить, но оказалось, она работает – на полставки в газете, в городе Мендочино, так что не может уехать больше чем на три-четыре дня. «Раз так, я приеду к тебе сама», – заявила я. Обо всем, что со мной случилось, я умолчала: это был не телефонный разговор. Зато спросила, выбиралась ли она в Мэн, на могилу бабушки.

– Нет, – ответила мать. – Ты отлично знаешь, что, с моей точки зрения, могилы – это всего лишь холмик грязи в удаленном и неудобном месте. Хотя, пожалуй, я не откажусь взглянуть еще раз на стоящую там прелестную статую.

– На свете много необычного, мой друг Горацио… – начала я, но мать оборвала:

– Оставь в покое этого школьного Шекспира! Сколько раз я говорила тебе: земное бытие – это все, что у нас есть, потом – безмолвие, вот почему и не надо терять ни секунды. Правда, я, к сожалению, смешивала секунды с бутылкой спиртного. – Она покаянно хихикнула.

– А Леда, то есть бабушка, тоже верила, что смерть – вечная пустота? – Самой мне не пришло в голову спросить ее об этом даже перед кончиной. Десятилетней, мне интереснее было слушать про ее роман с мистером Панчо Вильей.

– Ну, бабушка была романтиком до кончиков ногтей, – со смехом ответила мать. В голосе слышалась любовь, но звучало и превосходство. – У нее было наивное убеждение, что после смерти ее душа обратится в бабочку.

Вешая трубку, я чувствовала успокоение. Появилась определенность, во всяком случае, на ближайшее время. Сначала я еду навестить мать, потом мы с ней отправляемся в Мэн – положить на могилу бабушки букетик полевых цветов, которые она так любила. Дальнейшее – в тумане.

Впервые за очень долгое время я оказалась на распутье. И привели к нему не только встреча с миром, о существовании которого я не подозревала, но и неожиданное осознание, что почти вся моя работа, казавшаяся такой увлекательной и приносившая столько удовольствия, – вовсе не то, что я должна делать. О том, чтобы бросить писать, речь не шла, но появилось ясное понимание, что выделенную мне квоту слов (тонких, волшебных, чудесных слов) надо истратить на что-то более значимое, чем описание сверхдорогих холодных закусок или видов из окна пятизвездочного отеля. Нервная дрожь била меня, и все-таки я была абсолютно уверена, что отыщу свое место в жизни, буду хорошо работать и найду применение неизрасходованным запасам любви: шаг за шагом, один земной день за другим.

* * *

Ноябрьское небо на Оленьем острове было ясного кобальтового цвета, но еще более ярко-синей была бабочка, легко опустившаяся на бабушкину могилу, отмеченную не обычным геометрически правильным серым камнем, а скульптурой из розоватого мрамора, изображающей индуистскую богиню Сарасвати, привезенную Ледой из обставленного всяческими удовольствиями паломничества в Дарджелинг. Гибкая, соблазнительная фигура выделялась среди тяжелых, ровно обтесанных камней, как полуобнаженная храмовая танцовщица на собрании «Дочерей Американской революции». Леда не была индуисткой, но ей импонировало терпимое отношение этой религии к земным страстям (во всяком случае, когда дело касалось богов), и она с удовольствием повторяла: «Если б мне предложила выбрать работу по вкусу, я попыталась бы занять место богини Сарасвати. В любой момент охотно поменяю эту грошовую журналистику на обязанности богини искусств, красноречия и красоты».

Мне всегда нравилась эта статуя: и ее сложная прическа, и изящные линии тела. По-моему, она была идеальным надгробием для моей храброй, запретов не знающей бабушки. В этот позднеосенний день леса стояли все еще золотисто-багряными, и листья кленов как бы оттеняли глубокий, розоватый цвет мрамора. Дотронувшись до руки статуи, я с удивлением обнаружила такую теплоту, как если бы там, под поверхностью, струилась живая кровь. Радужная, синевато-лиловая бабочка опустилась на кончик правильного, с горбинкой, носа мраморной скульптуры, а когда я наклонилась, чуть взмахнула крылышками, но никуда не улетела.

– Мам, посмотри, цвет этой бабочки точь-в-точь как глаза Леды. И мои, добавила я про себя. Меня вдруг пронзила острая радость, оттого что я – звено, продолжающее цепочку предков. Иметь возможность после долгого холодного молчания снова общаться и разговаривать с той, что предшествовала мне в этой цепи, казалось дивным, невероятным подарком. Еще в Медочино, во время нескольких долгих обедов и ужинов, я – кое-что сократив – поведала матери о своих необыкновенных приключениях.

Но, как и следовало ожидать, она принялась в ответ убежденно доказывать, что все случившееся в Японских Альпах и на острове Кулалау – всего лишь яркая галлюцинация, результат переутомления и явной нехватки витамина Л. (А кстати, что ты подразумеваешь под Л, поинтересовалась я, всегда предполагавшая, что Л означает любовные ласки или либидо, но вдруг решившая выяснить это точно. «Любовь конечно, что же другое», – ответила моя мать.)

Когда я указала ей на бабочку, что все еще продолжала кружить вокруг статуи Сарасвати, она только фыркнула:

– Совпадение. Безусловно, очень приятное и трогательное, но уж никак не более того. (Я недоверчиво ухмыльнулась.) Это простое совпадение, – с нажимом повторила мать, – ничего удивительного, мир полон совпадений и полон бабочек». Но когда я возвращалась, побродив в одиночестве по скалистому берегу моря, то уже издали увидела, что, сидя на корточках около Сарасвати, она бережно держит бабочку в сложенных чашей ладонях и (я могла бы присягнуть) шепчет ей что-то.

– Это дух, мамочка, – тихо сказала я и на цыпочках пошла прочь – бесшумно, как безногий призрак. На пляже трое кровожадных комаров принялись с писком кружиться вокруг моего лица, и я уже изготовилась одним махом заставить их разом смолкнуть, но тут на память мне пришел Гаки-сан – чудный, горячий, добрый человек, заключенный в тело отвратительного насекомого.

– Слушайте, крошки, – дружелюбно сказала я, – а почему бы вам не отправиться восвояси? И к моему величайшему удивлению, комары вдруг улетели, и след их растаял в воздухе цвета голубики.

Живые мертвецы Угуисудани

 
С ее волос распущенных струится
Скрипичный шорох, колыбельный звук.
Нетопырей младенческие лица,
В лиловый час под сводом крыльев стук.
Нетопыри свисают книзу головами…
 

Т. С. Элиот.

Бесплодная земля

Сдавних пор Угуисудани считался районом Токио, в котором приятно гулять и приятно жить. Вплоть до начала периода Эдо этот кусок земли, лежащий в глубокой долине между двумя симметричными пурпурными холмами, представлял собой густой лес из криптомерий и гинкго, населенный прежде всего великим множеством соловьев. Именно этим объясняется его название: Угуисудани – это (в переводе с японского) Долина соловьев. Даже в начале двадцать первого века численность деревьев превосходит здесь численность домов и Угуисудани остается одним из самых зеленых и больше всего напоминающих пригород фрагментов огромного серого лабиринта, который зовется Токио.

В одном из очаровательных, покрытых старой черепицей домов, затерявшихся среди наполненных птичьим щебетом деревьев Угуисудани, молодой франкофил по имени Микио Макиока открыл маленькое кафе и назвал его в честь двух любимых своих художников – кафе «Делоне». Образ Прекрасной Франции запал в душу Микио после того, как в продолжение опьяняющей и всю судьбу изменившей недели он пять раз подряд посмотрел «На последнем дыхании» Жан-Люка Годара. Пройдя курс обучения в маленьком колледже свободных искусств в Сэндае, Микио продолжал заниматься сам, читая по-французски, регулярно наведываясь в музеи и библиотеки, посещая лекции и слушая обучающие кассеты. Микио никогда не выезжал из Японии, но мечтал съездить в Париж: посидеть там за цинковой стойкой в бистро на Монмартре и в компании призраков прошлого: Валери, Гюисманса и этих неподражаемо артистичных Делоне (Робера и его жены Сони) – съесть что-нибудь вроде пиццы по-ниццки и выпить чашечку суматранского кофе, сдобренного абсентом (или каким-нибудь менее ядовитым его заменителем).

Рядом с принадлежавшим Микио кафе размещался красивый дом в стиле псевдошале с белёными стенами, темно-коричневым нависающим козырьком крыши и окнами из граненого на углах стекла. За те десять лет, что Микио прожил в Угуисудани, это здание использовалось по-разному, давая пристанище то ресторанам, то цветочным магазинам, то бутикам, причем некоторые из их владельцев разорились, другие сошли с ума, а кое с кем приключилось и то и другое одновременно. Последнего владельца – оптового торговца мясом – нашли на его собственном складе для хранения туш висящим вниз головой на большом крюке, белым, как еще не поставленная в печь булка, и холодным, как железо.

Местные полицейские, больше привыкшие заниматься пропавшими пуделями и забравшимися – охотясь за птицей – на верхушки деревьев котами, объявили причиной смерти самоубийство. Следователь отнес полное обескровливание тела на счет «силы тяжести и испарения», и дело быстро закрыли. Массивные деревянные двери заперли на замки, граненые окна заколотили досками, и все, включая Микио, решили, что пройдет немало времени, прежде чем явится новый арендатор этого помещения, так явно отмеченного недобрым знаком.

Но ярким прохладным утром в конце сентября Микио, проходя к себе в кафе мимо пустующего строения, заметил, что на окнах нет больше ни заколоченных крест-накрест досок, ни накопившейся за несколько месяцев пыли. Глянув украдкой в сверкающее от чистоты окно, он с изумлением обнаружил, что непритязательное помещение за одну ночь превратилось в великолепнейший ресторан с полосатыми шелковыми обоями, бархатными, как маков цвет, стульями, ручной работы столами густо-коричневого эбенового дерева и хрустальными люстрами, которые легко можно принять за купленные на распродаже в Версале.

«Наверное, они работали всю ночь», – бормотал про себя Микио, поливая из шланга дорожку, ведущую к его кафе. За дверями ресторана не было никаких признаков жизни, хотя с виду он уже был готов принять посетителей. На застеленных прекрасными белыми скатертями массивных столах разложены серебряные приборы, и каждый стол украшен красной розой, венчающей хрустальную вазочку в форме бутона. Все это Микио разглядел сквозь треугольник толстого стекла под невинным предлогом изучения написанного от руки меню, выставленного в окне рядом с входом. Предлагаемая кухня показалась ему европейской, преимущественно с восточно-европейским оттенком. Здесь были разного вида рагу, запеченные в глиняных горшочках, паштеты из потрохов, колбаса с кровью, гуляш, крестьянский суп и мясо на вертеле. На сладкое предлагались торты, бисквиты, пропитанные вином и залитые взбитыми сливками, пудинги и неизбежные тирамису.

– Пудинг с хурмой, – прочитал он вслух. – Надо будет как-нибудь зайти и попробовать.

Хурму он любил в любом виде: нарисованную тушью, свисающую с веток безлиственного дерева, упакованную в деревянные ящики и выставленную на лотке на продажу, но больше всего – спелую и готовую лопнуть, лежащую тихим дремотным сентябрьским днем на черном лаковом подносе рядом с маленьким острым фруктовым ножиком. Хурма казалась ему квинтэссенцией и символом осени, а осень с ее неярким солнцем, прохладными вечерами и разноцветьем листвы ощущалась как самое живительное из всех времен года.

В кафе в этот день все бурлило. Микио только что ввел в меню новинку под названием café Voltaire(мелко смолотый кофе из Коста-Рики с цикорием и корицей), и, по стечению обстоятельств, в это лее время о кафе написала живущая неподалеку очеркистка ведущей англоязычной газеты Токио. В день, когда ее развернутая заметка появилась в печати, а также и во все следующие дни зал был наполнен очень довольными иностранцами, восторженно реагирующими и на оригинальность меню (все поименованные варианты названы в честь знаменитостей из сфер французской истории, литературы и искусства), и на убранство помещения (обои, воспроизводящие «Фоли-Бержер» Тулуз-Лотрека, репродукция «Абсента» Дега на обложках написанных от руки меню, вазы с фруктами, как на натюрмортах Сезанна, цветочные композиции, вдохновленные сверкающими полотнами Одилона Редона). Полный восторг вызывал предлагаемый завтрак: разрезанное на четвертинки крутое яйцо, теплый французский батон, намазанный луковым маслом, и ломтики помидоров – выращенных без пестицидов в маленьком огороде сразу же за кафе, – политые соусом дижонской горчицы и присыпанные свежим базиликом. Похоже, им нравилось решительно все: от музыки (Куперен, Пуленк, Пиаф) до салфеток – хлопчатобумажных, ярких, с набивной каймой. Одна темпераментная американка даже ахала (до неприличия долго) над костюмом Микио: бело-голубой, на манер рыбацкой, полосатой трикотажной блузой, белыми холщовыми брюками, красными сандалиями с ремешками того же цвета и матросским голубым шерстяным беретом.

Журналистке, чей очерк принес кафе «Делоне» этот стремительный взлет успеха, еще не было сорока. Звали эту красивую шатенку Ребекка Фландерс. Родом из Бостона, она жила в Токио уже около двадцати лет и удостоилась того, что местные жители, желая польстить, называли ее «большей японкой, чем сами японцы» – высший комплимент человеку с Запада в устах представителей этой этноцентрически мыслящей нации. С тех пор как четыре года назад Микио открыл свое кофейное заведение, Ребекка Фландерс бывала в нем постоянно, и мало-помалу они подружились.

Работала Ребекка дома, но, будучи человеком общительным, полагала, что электронная связь делает жизнь слишком замкнутой, и, если не возникало препятствия в виде тайфуна или забастовки транспортников, каждый день ездила в центр, в редакцию, чтобы собственноручно отдать материал, вычитать гранки и получить корреспонденцию. В этот день она около трех, как обычно, зашла на обратном пути в кафе «Делоне» выпить чашечку кофе, но Микио был так занят с разноязыкой толпой посетителей, что едва мог перекинуться с ней парой слов.

– Это все ваша вина, – пошутил он, принося ей обычный заказ – чашку café Colette(кофе с молоком, подслащенное таитянским ванильным сиропом) с двумя марципановыми палочками, продуктом изготовления его кузины Санаэ. – Не напиши вы так потрясно о моем заведении, у меня было бы меньше клиентов и больше времени поболтать.

– Простите великодушно, – шутливо извинилась Ребекка, – обещаю: больше это не повторится. – Она прекрасно говорила по-японски: давал себя знать результат многолетнего добросовестного прослушивания радиопередач типа «звоните нам – и мы посоветуем» на тему «Как поступать, если ты влюблена» или «Лекарство от любви». – Но вообще-то мне жаль, что вы так заняты. Я хотела поговорить о новом ресторане по соседству с вами. Выскочил за ночь, прямо как гриб после дождя.

– Я тоже, – начал Микио, но как раз в этот момент звякнул дверной колокольчик и двое датчан, одетых в темные костюмы, светловолосых высоких банковских служащих, войдя в кафе, уселись перед стойкой. – Непременно вернемся к этому разговору, – пообещал Микио и поспешил к своим чашкам-ложкам, истомленным жаждой посетителям и непрерывно щелкающему кассовому аппарату.

В тот же вечер, около девяти, Микио вышел на улицу, якобы чтобы полить свою карликовую хурму – высаженные по обе стороны входной двери в кафе крошечные деревца, украшенные маленькими белыми фонариками, а на самом деле дабы, маскируясь возней с растениями, украдкой подсмотреть, что делается у соседей. Ресторан оказался заполненным. Элегантно одетые иностранцы смеялись, болтали, пили. Что-то заставило Микио почувствовать себя незаконно вторгающимся на чужую территорию, и он поспешно отвернулся, успев, впрочем, суммировать некие странные впечатления. «Il y a quelue chose ui cloche, – сказал он сам себе. – Здесь что-то нечисто».

Микио не терпелось поделиться своими сомнениями с Ребеккой Фландерс, но всю неделю он был так занят с посетителями, что только в воскресенье вечером двое друзей смогли наконец сесть и спокойно поговорить.

– Итак, что вы думаете об этом соседнем ресторане? – спросила Ребекка, отхлебывая из своей чашки пенящийся café Colette.

– Н-ну, здесь много странного. Прежде всего, у них вечно, с самого первого дня, полно посетителей, хотя, насколько я знаю, рекламы они не давали.

– Не давали. Во всяком случае, не в англоязычных газетах.

– Затем, время работы. Это так странно: они открываются в восемь вечера и работают до четырех часов ночи. Обычно по будням я закрываю примерно в одиннадцать, ну или, во всяком случае, не позже двенадцати, но как-то на днях засиделся до двух с приятелем-земляком и по дороге домой увидел, что ресторан под завязку полон изысканного вида иностранцами. Все они были элегантно одеты, а пили не пойми что.

– Что же именно?

– Н-ну, естественно было бы, чтобы они пили вино, или пиво, или коктейли.

– Не обязательно, – сказала Ребекка. – Но все-таки, что ж они пили?

– Они пили томатный сок. Из высоких больших стаканов. – Микио сделал драматическую паузу, но Ребекка в ответ рассмеялась.

– Это всего лишь коктейль «Кровавая Мэри», – сказала она. – Он сейчас очень популярен по всей Европе и издавна в ходу в Штатах. Рецепт, насколько я помню, такой: водка, томатный сок, ворсестерширская приправа, табасская приправа, лимонный сок. Кое-кто после бурных вечерних возлияний пьет этот напиток на завтрак, и называется это «выбивать клин клином».

– О-о! – смущенно протянул Микио. – А я никогда не слышал об этом напитке. И он показался мне больше похожим на… впрочем, неважно.

– Что еще показалось странным? – нетерпеливо спросила Ребекка.

– Н-ну, мне не совсем понятно, почему они не открываются на ланч.

– Возможно, не хотят работать до седьмого пота, возможно, они и так состоятельны, а ресторан держат просто для развлечения.

– Наверное, вы правы, – согласился Микио, и разговор перешел на другие предметы: феноменальный успех его бизнеса, восхитительно низкие цены на хурму и очарование погоды. Все еще чувствуя некоторую неловкость, оттого что он был так невежествен в отношении популярности коктейля «Кровавая Мэри», Микио решил не упоминать об еще одной бросившейся ему в глаза странности касательно жизни в соседнем доме, а именно, промолчать о том, что, хотя ресторан постоянно полон, он никогда не видел, чтобы кто-то входил в него или, наоборот, выходил, а также чтобы такси или другие машины когда-либо останавливались возле дверей.

Ребекка Фландерс исчезла на десять дней, уехав собирать для какого-то американского журнала о путешествиях материал о целительных свойствах ротенбуро– ванн на горячих минеральных источниках, принимаемых под открытым небом. На самом-то деле, как Ребекка призналась Микио, она ухватилась за этот заказ, потому что последний ее роман пришел к скверной развязке, и ей просто необходимо было то, что она называла «маленькими рабочими каникулами, в которых каникул больше, чем работы».

Пока Ребекка отсутствовала, Микио как-то раз отправился к лотку, торговавшему фруктами, – купить для «сезанновских» ваз хризолитово-зеленых груш и блестящих красных яблок. В разговоре с седоволосым владельцем лотка, всегда прикрывавшим свою шевелюру мягкой шляпой с широкими загнутыми полями, он между делом заметил:

– Похоже, что ресторан рядом с моим кафе процветает. Вы туда не заглядывали, Канэсиро-сан?

На лице пожилого зеленщика появилась такая гримаса, словно изо рта Микио вдруг пошел дым.

– Вы шутите, – неодобрительно покачал он головой. – Тарелка супа в этом заведении стоит столько, сколько я выручаю за месяц!

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Микио.

– А вы не смотрели на цены в меню? Они могут привести в ярость. Не знаю ни одного человека в нашей округе, кто бы там побывал. Конечно, всем нам нравится попробовать что-нибудь новенькое, даже так, просто из любопытства, но платить десять тысяч йен за тарелку супа! Нет уж, помилуйте. Даже если он называется распрекрасным словом гаспаччо (он произнес: га-су-па-тё), суп – это суп, согласны?

Микио решил, что мистер Канэсиро ошибся. Старику его возраста немудрено спутать цифры. Накануне он не заметил, как обсчитал Микио, отпуская ему дюжину мандаринов.

– Десять тысяч йен за тарелку супа? Это звучит невероятно, должно быть – ошибка, – дипломатично сказал он.

– Не ошибка, – отрубил Канэсиро, полируя зеленым хлопчатобумажным фартуком длинный лилово-пурпурный баклажан. – Даже стакан воды у них стоит тысячу йен. Я знаю это, потому что Дядюшка Бейсбол – ну тот, что с растрепанной бородой и ночует в парке, – так вот, он рассказал мне, что постучался с черного хода узнать, нет ли какой работы, и они сказали ему, что да, приходи завтра вечером мыть посуду. А ему очень хотелось пить, и он вежливо попросил воды, но они сказали, что это стоит тысячу йен.

Держа кулек с фруктами, Микио торопливо шел назад, в кафе «Делоне», и судорожно соображал. В первый день цены были не обозначены, он готов был поклясться в этом. Так. Он пронесся мимо цветочного магазина, рыбной лавки, «Канцелярских товаров»; не замедлил шага, чтобы проверить, много ли посетителей в маленьком душноватом кафе «Счастливые деньки» – это был его единственный конкурент во всей округе, – и только уголком глаза глянул на стенд информации, пестревший душераздирающими объявлениями: сбежавшие из дома дети, пропавшие домашние животные, потерянные обручальные кольца.

Поравнявшись с рестораном, Микио остановился и стал разглядывать выставленное меню. Да, цены были теперь вписаны, и не как-нибудь, а на готический лад красиво изогнутыми цифрами. Но что это были за цены! Закуска стоила пять тысяч йен, первое блюдо a là carte – десять тысяч, полный обед table d'hôte ошеломлял цифрой в тридцать тысяч йен, а пудинг из хурмы, который Микио предполагал когда-нибудь попробовать, подавался за четыре тысячи йен.

Микио не верил своим глазам. Первое, что мелькнуло в мозгу: при том, как у них переполнено каждый день, с самых восьми часов, они, наверное, гребут деньги лопатой! Второе: ну и доходы у иностранцев, если они здесь едят, несмотря на такие расценки. Но третья мысль, пришедшая в голову несколькими часами позже, когда он молол зерна, чтобы подать café M. Antoinette(прожаренный сорт «Вена», слегка ароматизированный розовыми лепестками и подаваемый с кусочком выпекаемого Санаэ воздушного «Парижского торта»), была самой экстравагантной.

– Постой-ка! – сказал он себе. – А может, это не настоящие цены? Может быть, они выставлены для того, чтобы отпугнуть обычных посетителей? Нет. – И покачав головой, он ругнул себя за чересчур разыгравшееся воображение.

Дела шли хорошо, лучше, чем когда-либо, и Микио получал очень неплохую прибыль. Поэтому в тот день, когда Ребекка Фландерс должна была вернуться из поездки на горячие источники, он вынул из кассы и переложил в бумажник двенадцать десятитысячных купюр, а потом поднял телефонную трубку и, позвонив Ребекке, оставил у нее на автоответчике следующее сообщение: «Предлагаю сегодня вместе поужинать. Думаю, вам легко догадаться где. Наденьте что-нибудь красное, а то вдруг прольете томатный сок. Шутка».

Ребекка отзвонилась около четырех.

– Микио? – ее голос был хриплым и слабым.

– С приездом, Ребекка. У вас все в порядке?

– Неужели мой голос позволяет прийти к такому предположению?

– Вообще-то нет, голос звучит ужасно. А что случилось?

– Видите ли, мне приходилось слышать, что длительное пребывание в ванне с горячей минеральной водой может способствовать активизации накопленных токсинов, думаю, именно это со мной и случилось, потому что я подхватила кошмарнейшую простуду. Едва могу говорить, дышать и думать. Немедленно ложусь в постель, так что нельзя ли перенести ваше любезное и заманчивое приглашение на какой-нибудь другой день?

– Конечно можно. Спите крепко, а завтра я позвоню вам узнать, не надо ли чего-нибудь.

Повесив трубку, Микио почувствовал легкое огорчение. Он с таким нетерпением предвкушал ужин с Ребеккой в этом безымянном ресторане (кстати, отсутствие названия – еще одна странность), что даже и не подумал о возможном отказе. Поскольку ресторан явно привлекал исключительно иностранцев, Микио было бы приятнее оказаться там с приятельницей-американкой, но после минутного колебания пришлось принять план Б: идти одному.

Он предварительно попросил кузину Санаэ побыть вместо него в кафе с восьми до десяти и в семь сорок запел в небольшую выгородку за стойкой, чтобы сменить широкие черные льняные брюки, шафранную водолазку и зеленые подтяжки на свое лучшее черно-серое шелковое кимоно с зигзагообразными узорами, тщательно расчесал доходящие до плеч черные волосы, увенчал голову черным кашемировым беретом, опоясался красновато-коричневым обии, выскользнув из-за занавески, вновь очутился в общем зале. К полному его изумлению, немногочисленная публика – местные завсегдатаи и несколько студентов-иностранцев, лелеющих надежду усовершенствоваться в японском, стоя приветствовали его громкими аплодисментами.