Текст книги "В тени Большого камня (Роман)"

Автор книги: Давид Маркиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Памирский хиппи! – взглянув на усмехнувшуюся Гульнару, воскликнул Леха. – Давай к нам… Тоже турист, что ли? Ну, ты, батя, и зарос!

Ефимкин все так же неподвижно торчал на пороге. Он никак не мог взять в толк, что же это такое здесь произошло.

– Проходи, Андрей, – степенно сказала Гульнара. – Садись. Приглашают ведь!

Ефимкин поставил на край достархона водку и тушенку и мрачно сел сбоку.

– Геолог? – спросил Леха, нарушая неприятную паузу.

– Сам ты геолог! – огрызнулся сердитый Ефимкин.

– Ну, чего уж ты так! – миролюбиво заметил Леха. – На лбу ведь у тебя не написано.

– Чего? – спросил Ефимкин. – От лба и слышу!

Леха презрительно и вызывающе уставился на Ефимкина, ловя его взгляд. Ефимкин молча открыл свою бутылку, налил водку в стакан и выпил залпом.

Разлил и Леха, не спуская глаз с Ефимкина.

– Я не буду, – решил Володя. – Вы пейте, а я посплю. – Он улегся на кошме, подложив под голову рюкзак.

– Лук где? Лук давай! – потребовал Ефимкин. – Чего расселась-то?

Гульнара поглядела на Леху и не двинулась с места.

– Повежливей, – сказал Леха. – Я тебе советую…

– Давай вали отсюда, – перебил его Ефимкин. – Тебя еще не хватало!

– А ты, однако, шутник, – сказал Леха протяжно. – Давай вместе! – он кивнул в сторону двери.

Ефимкин не спеша доцедил остаток водки из стакана, закусил лепешкой и поднялся на ноги. Встал и Леха, улыбнулся Гульнаре и пошел к двери.

Завернув за угол дома, у ручья, мужчины остановились.

– Моя баба, – сказал Ефимкин. – Ишь ты какой петух! Сказал – вали, а то зебры-то враз повыломлю!

– Супруг, значит? – наигранно удивился Леха. – Смотри, пожалуйста! А где ж детки?

Ефимкин клокотал от злости. Не найдя подходящих к случаю слов, он начал напирать на Леху грудью, тесня его к ручью.

– Но-но! – поддразнил Леха, легко двигаясь на крепких ногах. – Осади назад! Набил бы я тебе харю, да больно ты на Карла Маркса похож. Бритва у тебя есть? Побрейся сначала!

Ефимкин, изловчившись, ударил Леху в лицо. Леху откачнуло ударом, он согнулся на миг – и, уже на разгибе, распрямляясь, выкинул вперед согнутую в локте правую руку, целясь Ефимкину в поддых.

Драка предстояла серьезная.

За углом дома, в тени, стояла Гульнара, смотрела на дерущихся мужчин. Узкие ее ладони были сведены в кулачки.

7

Всадник подъехал к дому Кадама не спеша, солидно подъехал. Под всадником шел серый мерин, толстоногий и надежный; такой мерин не станет плясать и вставать на дыбки, причиняя тем самым дорожные неудобства хозяину. Дело мерина – везти, вот он и вез всадника на своей гладкой широкой спине.

Всадник был одет необычно для этих мест: синий нейлоновый плащ «болонья» обтягивал его сильные плечи, на голове прямо сидела австрийская зеленая шляпочка, густо украшенная значками и перьями лесных птиц. Значки были подобраны без всякой системы: были тут и спортивные с лыжами и гирями, и патриотические с ленинским профилем и трудовыми лозунгами. На ногах всадника, упертых в стремена, сумрачно поблескивали лаковые штиблеты, купленные в похоронном магазине. Штанины клетчатых брюк его высоко задрались от длительной поездки верхом и открыли нежноголубые шелковые кальсоны, заправленные в короткие носки.

Спешившись, приезжий неторопливо привел в порядок свой костюм, почистив его ладонью и разгладив на теле, а потом отвязал от седла заграничный картонный чемодан, перетянутый для надежности новой бельевой веревкой. Поглядев некоторое время на дерущихся, он неодобрительно покачал головой и, крадучись обогнув дом, подошел к Гульнаре. Захваченная зрелищем драки, Гульнара не заметила его появления.

– Э! – шепотом сказал приезжий, постояв.

– Иса! – резко обернувшись, вскрикнула Гульнара.

– Я, – сказал Иса. – Это что – представление, что ли? – он кивнул в сторону дерущихся. – Кадам где?

– В горах он, – сказала Гульнара, с интересом рассматривая Ису. – За мясом ушел.

– А эти – что? – с укором спросил Иса.

– Это ты! – не ответила Гульнара. – Приехал… Ну, разними же их!

– Тихо! – прошептал Иса, оттаскивая Гульнару за угол дома. – Двое дерутся – третий не лезь! Правило знаешь?

– Так они убьют друг друга! – возразила Гульнара.

– Пускай убивают! – решил Иса. – Ты в тюрьму пойдешь.

– Почему это? – не поверила Гульнара.

– Не из-за меня ж они тут дерутся, – хладнокровно разъяснил Иса. – Из-за тебя. Тебе и сидеть по закону.

– Какой ты стал… – то ли с удивлением, то ли с разочарованием сказала Гульнара.

– Какой стал… – раздраженно повторил Иса. – Правильный человек стал – вот какой! Потому что я мир повидал в советской армии. А ты сидишь в этой дыре – что видишь? Одни глупости! – приставив палец к носу, Иса огорченно высморкался на землю, а потом утер ноздрю сложенным вчетверо носовым платком. – Они русские, что ли – эти?

– Русские… – подтвердила Гульнара. – Ты писал: «увезу тебя в Кзыл-Су». Помнишь – писал?

– Ну, помню, – признал Иса. – А ты тут вон чего развела… Думать надо!

– Я думала, – сказала Гульнара быстрым шепотом. – Я все придумала, Иса!

– Придумала! – повторил Иса, передразнивая Гульнару. – А я вот еще не придумал… Пойдем к Гульмамаду, что ли – чего тут на них любоваться!

Гульнара подняла чемодан, пошла по тропинке следом за Исой.

– Тяжелый! – сказала Гульнара. – Что там?

– Много чего есть, – кратко сообщил Иса. – В Берлине брал.

– Поедем в Кзыл-Су! – сказала Гульнара, обгоняя Ису и останавливаясь перед ним. – Мне тут жизни нет никакой… Поедем, Иса!

Иса, не отвечая, попытался пройти мимо Гульнары.

– Нет, ты постой! – Гульнара загородила ему дорогу чемоданом. – Да стой же! Ты мне писал – «уедем»? Я, может, все время этого ждала.

– Ну, что за бега? – натянуто улыбнулся Иса. – Такие дела сразу не решаются.

– Решаются! – упрямо перебила Гульнара. – Хватит с меня! Ты скажи прямо: поедешь или нет? Или я обратно сейчас пойду. Другие найдутся, сам видел.

Иса стоял на тропинке, выковыривал камешек носком похоронного ботинка. Ему было жалко отпускать Гульнару, но и решать он сейчас ничего не хотел: ночь на дворе, да и эти, что дерутся… Из-за нее дерутся, из-за стервы – а она к нему, к Исе, сама просится. Потому что он, Иса – не какой-нибудь там русский. Он в шляпе и с чемоданом, на него положиться можно. А Кадам – что? Темный человек, нищий. Кроме своих барсов и козлов ничего не видал. А на кой Гульнаре эти барсы? Ей культурный человек нужен, городской.

– А Кадам как же… – тихо сказал Иса. – Он ведь мне брат.

– Трус ты! – почти прикрикнула Гульнара. – Что ты знаешь? Я сегодня чуть с ума не сошла… Да что тебе говорить! Ты мужчина – выбирай: или сегодня…

– Так ночь, – привел возражение Иса.

– Ну и что ж, – уговаривала Гульнара, – что из того, что ночь! Кадам завтра вернется – поздно будет, сам знаешь. Так что, берешь ты меня с собой? Значит, едем? Куда ты, туда и я.

– А Кадам… – пробубнил Иса. – Это же нехорошо… Я ему пальто привез.

– Одному всегда хуже бывает, чем другому! – яростно выкрикнула Гульнара. – Этому ты в Берлине в своем не выучился? Пальто Гульмамаду оставишь, он передаст.

– И тебе тоже привез, – не унимался Иса. – Как же так…

– Ну, привез, привез, молодец, – успокоила его Гульнара. – Потом…

– Нет! – вдруг резко обрубил Иса. – Хватит тут командовать! Я сказал «сейчас» – значит, сейчас! Ставь давай чемодан. Гляди!

Распутав на чемодане бельевую веревку, Иса вытянул из кармана связку ключей, пощелкал замками и откинул крышку.

– Это тебе, – сказал Иса, выбрасывая из чемодана чулки, косынки, ночную сорочку. Он был похож сейчас на Леху, потрошившего рюкзаки… – Гляди! В Берлине брал.

Гульнара прикинула прозрачную сорочку с кружевцами.

– Так ведь все видно будет! – сдавленно воскликнула Гульнара.

– Еще другой чемодан есть, – сообщил Иса. – Плащ там тебе, а мне костюм, жилетка. Бутылка есть, как подымешь – музыка играет… Ну, как?

Гульнара молчала, с опаской поглядывая в сторону Кадамовой кибитки.

Тогда Иса извлек из внутреннего чемоданного кармана нечто, аккуратно завернутое в вафельное солдатское полотенце. Гульнара подошла вплотную и наблюдала цепко. А он, торжественно развернув полотенце, достал из сердцевины свертка большую баварскую трубку с белым фарфоровым чубуком, расписанным цветами, с шелковыми шнурками, свешивающимися с мундштука.

– Тоже тебе! – с гордостью сказал Иса и протянул трубку Гульнаре.

– Это что? – спросила Гульнара изумленно.

– Что? – переспросил Иса. – Трубка! Не видишь, что ли…

– Так не курю я! – с сожалением сказала Гульнара.

– Ничего, – сказал на это Иса. – Закуришь. В Берлине все женщины курят, в столовых и вообще. А мы, что – хуже, что ли? Давай прячь!

Гульнара бережно опустила трубку в глубокий карман платья.

– Складывай и пошли, – распорядился Иса, позванивая ключами. – Лебедя-то положи!

Гульнара подняла с земли выпавшего из чемодана раскрашенного фаянсового лебедя-копилку с оранжевым клювом и голубыми крылышками.

8

Капли крови часто катились из рассеченной брови Андрея Ефимкина. Леха понимал кое-что в боксе, был осторожен и избегал встречных ударов. Ефимкин, напротив, полностью полагался на свою бычью силу и махал руками, как заведенный. Несколько его ударов достигли-таки цели: раздавленная губа Лехи и мгновенно заплывший глаз были тому наглядным свидетельством.

Теперь Леха не шутил и не дразнил своего противника. Понимая, что физический перевес явно на стороне Ефимкина, он хотел утомить, вымотать тяжелого и неповоротливого зимовщика. Это ему удалось: Ефимкин тяжело дышал и передвигался с трудом. Но и Леху держала на ногах не столько спортивная выдержка, сколько страх перед врагом: неповрежденный глаз Ефимкина источал такую злобную ярость, что Лехе не оставалось ничего иного, кроме как держаться. Упади он – и Ефимкин задушил бы его или забил до смерти.

Наконец, собрав все силы, Леха двинул Ефимкина снизу в челюсть – и попал. Противно лязгнув зубами, Ефимкин бревном повалился в ручей.

Ледяная вода привела его в порядок. Перебравшись через ручей на четвереньках, он поднялся на другой берег и побрел прочь. Он проиграл – это было ясно им обоим.

Потеряв Ефимкина из виду, Леха наклонился над ручьем и с трудом умылся. Тело болело и ныло – Ефимкин несколько раз достал Леху ногой.

В Кадамову кибитку Леха вернулся, придерживая пальцами отвисшую нижнюю губу. В комнате было темно – лампа погасла. Ощупью добрался он до достархона, наткнулся на спящих Люсю и Володю, чертыхнулся: не хватало только свалиться в темноте и вышибить пару зубов. Только этого и не хватало.

– Гульнара! – шепотом позвал Леха. – Гульнара!

Никто не ответил ему.

Улыбаясь, вытянув руки, Леха пробрался в дальний угол комнаты. Опустившись на колени, он тщательно, метр за метром обшарил ладонями пол – никого. Тогда он вернулся к достархону, нащупал спички и зажег лампу.

Гульнары не было в комнате.

Леха еще раз потерянно оглядел комнату, потер кулаком гудящий лоб и сел на кошму у заставленного едой и вином достархона. Его немного познабливало, он налил себе полную пиалку коньяка, выпил и задумчиво уставился в пустой угол.

Повременив, решительно налил еще.

– Вышла… – пробормотал Леха. – Куда вышла…

Скрип двери прервал горькие Лехины размышления. Радостно, с облегчением оглянулся он на дверь.

На пороге стоял Ефимкин.

– Ты что, еще хочешь? – спросил Леха, не поднимаясь. – Гад такой…

– Водку давай, – мрачно произнес Ефимкин.

– А? – недоуменно спросил Леха.

– Я бутылку свою здесь оставил, – пояснил Ефимкин. – И закуску.

– А, – посветлел Леха. – Так ты садись, елки-палки!

– Чего садись-то, – взглянул на Леху Ефимкин. Бровь его, пропитанная почерневшей кровью, вздулась бугром.

– Да иди! – настойчиво пригласил Леха. – Одному чего пить-то?

– Это да, – согласился Ефимкин. – Баба-то где?

– А черт ее знает, где! – засмеялся Леха. – Нету!

– Тогда другое дело, – присел Ефимкин рядом с Лехой. – Чего ж мы тогда с тобой бились?

– Да ладно… – сказал Леха. – Давай, что ли! – и придвинул Ефимкину пиалу.

– Со знакомством! – степенно произнес Ефимкин. – Андрей я… Бери закуску-то!

– Да я беру, – сказал Леха. – Как ты думаешь – куда она делась?

– Кто ж ее знает! – рассудительно заметил Ефимкин. – Это тебе, брат, не Россия. Тут у них все не по-людски.

– Может, она испугалась? – предположил Леха.

– Да какой там испугалась! – запротестовал Ефимкин. – Упустили бабу! Чего зря гадать…

– А ты давно ее знаешь? – спросил Леха.

– Кого? – уточнил Ефимкин. – Ее-то? Да полгода.

Мужчины замолчали. Ефимкин вскрыл перочинным ножом банку тушенки и вывалил ее содержимое на круглую лепешку.

– Ты сам местный, что ли? – спросил Леха.

– Какой там местный! – ответил Ефимкин с надрывом. – С России я, с Пензенской области!

– А местным здесь, вроде, ничего живется, – неуверенно сказал Леха.

– Да ну! – опроверг Ефимкин. – Им что? Мяса от пуза – и весь бестроган. Вон мужик ее, Гулькин, к примеру. Ему что? Ушел в горы – и сидит там… Конечно, ему хорошо! – неожиданно заключил Ефимкин.

– Что ж хорошего? – усомнился теперь Леха.

– Да брось ты, ей-Богу! – с чувством посоветовал Ефимкин. – Я здесь уже полгода сижу, знаю… Каждый человек на своем месте должен проживать, где он родился – и будет ему хорошо.

– Ну, на одном месте сидеть, – возразил Леха, – тоже, знаешь ли, удовольствие!

– Удовольствие! – криво усмехнулся Ефимкин. – Это все, парень, болтовня. Я вон утром сюда приперся – нутро аж все пело: удовольствие! Вот, думаю, хорошо-то: с бабой время проведу, выпью водки, а утречком – назад… Вот и выпил.

– Так уж вышло, – сказал Леха хмуро. – Ты уж меня извини.

– Чего там, – сказал Ефимкин, разливая. – Дай лучку-то!

9

Гульмамад никогда не тратился ни на засовы, ни на замки. Кибитка его была открыта для тех, кто хотел войти в нее, и ничто этому не препятствовало.

Войдя к Гульмамаду в поздний час, Иса с Гульнарой были усажены, в соответствии с правилами хорошего тона, точно против двери, лицом к ней. Вопросов им никаких не задавали: сами расскажут, если сочтут нужным, зачем пожаловали ночью, с чемоданом.

Чувствовалось, однако, что не все в порядке с этим поздним визитом. Слишком уж безразлично глазел по сторонам Гульмамад, слишком хмуро поглядывала на гостей Лейла, слишком старательно драила казан Айша, перевернув его кверху брюхом в кухонном углу. Только древняя мать Гульмамада вела себя вполне естественно. Сидя на кошме, она покуривала свернутую из газетной бумаги махорочную сигарету и поплевывала в костерок, тлевший посреди кибитки. Старухе было очень много лет, никто точно не знал – сколько. Платье ее украшали серебряные монеты, тяжелые серебряные серьги низко оттягивали мочки ушей, а на широком пояса тускло светилась серебряная же пряжка с овальным сердоликом. Большое лицо старухи было сухо и морщинисто, маленькие, подвижные ладошки – коричневы. С любопытством переводя взгляд с Исы на Гульнару, старуха со вкусом потягивала махорочный дым и молчала – она уже все сказала на своем веку.

Лаконичное объяснение Исы «туристы, мол, пришли, ночуют у Кадама» было принято хозяевами, как промежуточное. Кадамова кибитка – не дворец, но можно там и вдесятером переночевать с удобствами, это каждому ясно.

– Туристы, – повторил Иса, – ну, да… Пускай спят у Кадама.

– Пускай! – безразлично согласился Гульмамад, глядя в потолок.

– Мы здесь переночуем, а завтра с утра уедем в Кзыл-Су, – сообщил Иса. – Так я решил.

Гульмамад перестал зыркать по сторонам, покосился на Ису холодно.

– Кадама не дождетесь? – спросил Гульмамад.

– Поедем, – сказал Иса. – Чего ждать-то…

– Может, передать ему что? – снова спросил Гульмамад и взглянул на Лейлу, открывшую было рот, свирепо.

– Да-да! – оживился Иса. – Пальто передай. Скажи – Иса привез. Передашь?

– Скажу, – сухо пообещал Гульмамад. – Почему не сказать?

– А еще чего ему передать? – отодвинувшись подальше от мужа, крикливо спросила Лейла. – Когда обратно приедете?

Гульмамад, кажется, был доволен прямым вопросом жены – зря она от него отодвигалась опасливо.

– Не приедем мы, – твердо сказала Гульнара. – Мы в Кзыл-Су останемся. Так и скажи, если хочешь.

В кухонном углу Айша, посыпав казан песком, терла с такой силой, как будто хотела проскрести дырку в днище. Скрип песчинок о металл, да еще задумчивое сопенье Гульмамада наполнили комнату.

До старухи тем временем дошел смысл сказанного. Она с великолепным, детским любопытством уставилась на Гульнару, сидевшую к ней вполоборота. Поза Гульнары, однако, не удовлетворила старуху. Желая получше рассмотреть гостью, она дернула ее за рукав, заставляя тем самым повернуться к себе лицом.

Старуха изучала Гульнару весело и открыто, словно бы ей, старухе, все-то было дозволено в этом мире, словно бы она глядела на земные предметы уже из иной, вовсе непостижимой сферы.

Гульнаре неловко было под этим взглядом – легко раздевающим, отслаивающим мясо от костей все с той же до идиотизма веселой беззаботливостью.

А старуха вдруг вздернула редкие седые бровки и, чуть приоткрыв щель рта, кивнула головой в сторону Исы. Чего-чего, но осужденья нельзя было прочитать на лице старухи. Слишком она была стара – даже для того, чтобы осуждать.

Как бы защищаясь от нечистой силы, то ли задабривая ее, Гульнара вынула из кармана баварскую трубку и показала ее старухе. Та коротким движением протянула коричневую лапку и схватила трубку.

Мужчины ничего этого не видели – они были заняты другим: Иса демонстрировал Гульмамаду набор открыток-репродукций с картин Дрезденской галереи. Глаза опешившего Гульмамада, рассматривавшего изображения разлегшихся обнаженных женщин, сверкали темным огнем, пунцовая борода подрагивала. Могучие формы, столь излюбленные мастерами эпохи Возрождения, вызывали одобрение щуплого Гульмамада, но он пытался скрыть свои чувства. Он начисто забыл и о Гульнаре, и об Исе, и о цели их прихода в его дом. Розовое мясо давно истлевших натурщиц, кое-как прикрытое шелком и бархатом, вызывало в его душе сложные ассоциации, связанные с его собственной жизнью, с Алтын-Кииком, с Лейлой и детьми. А Иса торжествующе трещал пачкой открыток, перетянутых аптечной резинкой, и протягивал Гульмамаду все новых и новых удивительно толстых и чистых женщин, лежащих на траве и на кушетках, с круглыми ляжками, с сытыми отвисшими животами, с грудями, способными прокормить целый выводок детей. Открыток с худыми или вполне одетыми женщинами в Исовой пачке не было вовсе.

Старуха тоже заинтересовалась заморской диковинкой: поднеся баварскую трубку близко к глазам, она поворачивала ее и так, и этак и рассматривала со вниманием. Она, наверняка, не догадывалась о назначении этого странного предмета: на Центральном Памире курительные трубки не в ходу. Повертев трубку, она прицепила ее за шнурок к серебряной монете на груди своего платья и, выпростав руку из широкого рукава, остро и резко толкнула Гульмамада в бок. Не ожидавший ничего подобного Гульмамад медленно повернулся к матери и поглядел на нее бессмысленно. Баварская трубка не интересовала его сейчас, и старуха не интересовала. Открытки интересовали его, открытки Исы, и он был недоволен тем, что мать так некстати отвлекла его от них.

Тем не менее, он продолжал смотреть на мать. Он постепенно возвращался из замечательного незнакомого мира в мир своей кибитки, и видел перед собой полубезумную старуху, забывшую умереть. Смотрел на нее и Иса, и Гульнара смотрела.

Старуха довольно усмехнулась – она оказалась в центре внимания, и это немного позабавило ее.

– Дай! – прошептала Гульнара и потянулась к трубке. – Давай сюда!

Быстро протянув руку, Гульнара отцепила свою трубку от старухиной монеты, вытерла подолом и убрала в карман.

Гульмамад, не желая далее разбираться в том, что это так развеселило его мать, вернулся к Исе и его открыткам.

А старуха вдруг почувствовала невыносимую усталость. Она, вздохнув, докурила цигарку, закрыла глаза и застыла. Ей хотелось немного отдохнуть.

Айша дочистила казан и сидела теперь праздно, положив руки на острые колени. Она была похожа на Гульмамада, но это сходство еще не вредило ей по младости лет.

Досмотрел открытки и Гульмамад, и теперь водил в задумчивости пальцем по узорам кошмы.

– Стелить будем, что ли? – сухо справилась Лейла у мужа.

Гости поднялись, вышли из кибитки на воздух. Лейла с Айшой принялись стелить постели – это их дело. Деловито разобрав стопку одеял, сложенную вдоль стены, против двери, женщины резко взмахивали ими в воздухе, расправляя. Вся тесная комната была наполнена пестрым реяньем одеял, словно бы крупные, яркие птицы слепо метались по этой комнате, бились о стены и не могли найти выхода.

Опершись о косяк, Гульмамад стоял в дверях, наблюдая за яростной работой женщин.

– Ну, ну, – сказал Гульмамад, дождавшись перерыва в реянье и пляске одеял. – Ай-яй-яй! Гульнара уезжает с Исой.

Ничего нового он не сообщил жене и дочери – он просто как бы давал им разрешение высказаться, наконец-то, на эту тему.

– Я Кадаму говорила, – в сердцах взмахнула одеялом Лейла, – отправь ее, отправь! Жена она тебе или кто?.. Не послушался. То ли святой, то ли чудной.

– Ну и хорошо, что едет, – вставила Айша. – Каждому только лучше.

– Его отец убил бы ее, – продолжала Лейла. – И этого, в плаще, тоже. Я-то знаю…

– Пусть он Исе спасибо скажет, – вынес суждение Гульмамад. – Сорняк – с поля долой.

– Много ты понимаешь – «долой»! – крикливо не согласилась Лейла. – Ишь, рот разинул – картинки ему показали. Одно мясо – разве это женщина! Тьфу!

Жизнь крепко потрепала жену Гульмамада. Никто бы не узнал в ней прежнюю пятнадцатилетнюю Лейлу с «золотыми бровями», с браслетами на тонких золотистых руках – ни сам Гульмамад, ни другие какие люди, имевшие к ней касательство тридцать пять лет тому назад.

– Рот зачем открываешь попусту! – прикрикнул Гульмамад. – Мясо… Ну, и мясо! Они, небось, денег получают не как мы с тобой. На работу – на мотоцикле, за керосином – на мотоцикле. А бархат один сколько стоит!

– Где им стелить? – спросила Айша.

– Где, где… – ворчливо подосадовал Гульмамад. – Мужчинам – здесь, женщинам отдельно. Успеют!

– Как же Кадам один-то будет? – спросила Лейла, взбивая подушки. – А хозяйство?

– Всем лучше будет, – примирительно заметил Гульмамад. – Кадаму такая женщина разве годится?.. А Иса-то: киргиз, не киргиз. Шляпу надел с перьями.

– Говорила я, говорила! – взмахнула одеялом Лейла.

– Замолчи! – оборвал ее Гульмамад. – Не в свое депо зачем лезешь?

– Как же не в свое, – возразила женщина. – Друг он тебе или нет? И отцу его ты кое-чем обязан… Иди, зови их – я не пойду.

Гульмамад плюнул и вышел из комнаты. Лейла разгладила одеяла и прикрутила фитиль керосиновой лампы.

10

Солнце перевалило горный хребет, и сразу стало светло. Темень не растаяла, не рассеялась – ее просто смело одним мощным ударом хлынувшего из-за гор света. Звезды исчезли вмиг, словно бы накрытые синим платком с желтой бахромой по одному краю.

Кадам подымался по тропе, круто уходившей в гору. Конь его с трудом карабкался по камням, дышал коротко и часто. Брюхо коня опало, на боках его, ближе к паху, темнели припотевшие впадины. Три собаки Кадама, связанные одной веревкой, резко бежали сбоку от тропы. Они бежали, уткнув носы в землю, время от времени поднимая головы – взглянуть на рыжие, еще влажные после ночи скалы.

Кадам ехал на охоту. Он поднялся довольно высоко: только скалы окружали его здесь, да кое-где корявая арча цеплялась корнями за камни, а ветвями – за небо.

Человек рассеянно смотрел перед собой и по сторонам, а природа внимательно наблюдала за человеком – своими деревьями, горами и небом. И не только четыре эти точки – Кадам со своими собаками – медленно ползли, перемещались по дну ущелья вдоль подножья хребта. Они были вовлечены в непостижимое и неохватное разумом движение – вместе с деревьями, самим хребтом, всей Землей, следующей в пустоте по своему пути. Они были частью картины, составленной из редких деревьев, гор, неба. Не будь их здесь – композиция невосстановимо нарушилась бы, а это, если вдуматься, привело бы к искажению всей картины мира…

Кадам ехал на охоту. В этот рассветный час ему надлежало быть на дне ущелья – вот он и был здесь со своими тремя собаками и конем. Другие люди, связанные с ним или вовсе ему незнакомые, были расставлены по другим местам мира: в Алтын-Киике, в Кзыл-Су и дальше.

Почти достигнув границы снега, Кадам спешился и свел коня с тропы. Развязав курджун, он вынул из него сороку и аккуратно уложил тушку на средину тропы. Потом, изогнувшись в поясе и взмахивая руками, стал медленно кружиться вокруг птицы.

– Здесь начинается царство зверей, – монотонно, заученно напевал Кадам. – Я пришел сюда. Пустите меня, быстрые барсы и медленные медведи! Я хочу сразиться с вами и уйти. Пустите меня, деревья царства зверей, и вы, камни, держите меня на своих спинах… Я, Кадам, убивший сороку, сказал.

Сказав, Кадам сел в седло и поехал дальше. Убитая им сорока осталась на границе царства зверей.

 
– Хорошо одному
На хорошей дороге, —
 

пел Кадам, чтобы не заснуть, —

 
А вдвоем лучше…
Еду, смотрю на деревья,
А деревья смотрят на меня.
 

– Чу! – крикнул Кадам и ударил лошадь каблуками.

 
– Скоро я убью киика —
Это очень хорошо.
Люди должны есть много мяса…
Еду, смотрю на небо,
А небо смотрит на меня.
 

Спустившись в каменистую ложбину, Кадам подъехал к реке. На берегу он освободил собак и, крепко хлестнув коня, въехал в поток. Собаки, помедлив, бросились вплавь. Их тут же подхватило и понесло водой – туда, где река сворачивала вправо и виднелся покрытый галечником небольшой выступ. Быстро несло собак, вертело.

Конь Кадама покачивался под напором воды. Вода доходила ему до середины брюха, высоко захлестывала ноги Кадама. Вдруг конь споткнулся, присел на задние ноги. Круп его совсем закрыла мчащаяся вода. Камнем ударило его, камнем. Камни эти мчатся как ядра по дну реки. Вот и ударило его, ударило. Хорошо, конь крепкий у Кадама… Кадам привстал в стременах, вытянул завалившегося коня камчой по ушам. Конь вздрогнул, как от укола, рванулся вперед, вынес всадника на мелкое место.

Здесь ведь и погибнуть можно – и это в порядке вещей.

– Чу! – закричал Кадам, размахивая камчой.

Собаки уже выбрались на берег и теперь отряхивали воду, глядя на переправляющегося Кадама. Хвосты их были поджаты, лапы широко расставлены.

Кадам спешился на берегу, озабоченно цокая языком, осмотрел ногу своего коня. Бабку разбило камнем до крови, но кость была цела. Послужит еще конь Кадам у, послужит, если Бог даст.

Сразу за рекой, на плече крутого холма, Кадам заметил свежие следы кииков. Он разглядывал их вдумчиво, переползая на коленях от следа к следу, ощупывая пальцами чуть видные щербинки в каменистой земле. Потом достал бинокль из чехла и долго рассматривал склоны ущелья. Крупное стадо кииков паслось километрах в пяти дальше по ущелью. Кадам тщательно упаковал бинокль, щелкнул кнопками футляра и негромко свистнул собакам. Те молча, словно бы выпущенные из рогатки, помчались по следу. Стреножив лошадь, бросился к стаду и Кадам. Он бежал напрямик, чуть выше своих собак – чтобы как можно дольше не потерять их из виду.

Собаки, не сбавляя хода, домчались до стада, развернули его и погнали. Втроем насели они на скачущее последним животное – крупного самца с тяжелыми кривыми рогами. Самец скакал неровно, оглядывался на ходу и норовил поддеть преследователей рогами. Это еще больше разъяряло собак, отрывистый, гулкий их лай перешел в низкий хрип. Собаки отвлекали козла, набрасывались на него с разных сторон – и вот он уже отстал от стада, скачет один гигантскими прыжками, стараясь укрыться на крутизне. Ничего у него не получается – собаки обошли его с боков, загнали в узкую расщелину. Здесь козел чувствует себя в безопасности – зад его и спина защищены камнями, а спереди ему опасаться нечего: одна из собак уже испытала на себе крепость его рогов и теперь скулит, валяясь в стороне. Козел нагнул голову, выставив вперед рога, и поглядывает на остервенелых собак с презрением. Что они против его оружия?! Глупый козел.

Кадам давно уже потерял собак из виду. Задыхаясь, он бегом поднялся по круче и прислушался. Вначале ему слышны были только удары его сердца. Сердце грохотало, и тело Кадама сотрясалось от этого грохота. Отдышавшись, он повел головой вправо, влево – туда, где чудился ему собачий лай. Лая, однако, не было слышно, и Кадам убедился в этом с разочарованием. Потом он снова пошел вперед, стараясь ступать по камням как можно тише, чтобы не пропустить лая.

Наконец, он услышал. Лай донесся справа, из узкой и крутой щели. Лесть по камням напрямик было трудно, но Кадам спешил. Несколько раз он срывался, падал, потом сходу перебежал ручей и снова полез в гору.

В тупике щели собаки держали киика. Они охрипли от лая, совсем озверели. Одна бросилась к Кадаму, к ноге его – вцепиться. Кадам, не глядя, отшвырнул ее и потянул винтовку из-за плеча. Что тут целиться – расстояние пять шагов!

Глупый какой козел.

11

Тяжело колоть арчевое полено на щепу, очень трудно: топор либо отскакивает со звоном, как от камня, либо застревает между искривленными и скрученными в жгут пластами дерева. Зато жар дает арча, как никакое другое дерево; только саксаул может с ним сравниться.

Справившись с арчевым поленом, Айша раздувала самовар возле отцовской кибитки. Гульмамад, Лейла и подросток Джура, устроившись кто как у глинобитной стены, терпеливо поджидали чаю с лепешками и остатков вчерашней шурпы. Время от времени они поглядывали на пустой перевал, то ли ожидая кого-то, то ли провожая.

– Уехали… – в который уже раз сказал Гульмамад и покачал головой. – Айша, чай будет сегодня?

– Как он хотел построить новый дом! – запричитала Лейла. – Первый год только об этом и говорил: ребенок да дом, дом да ребенок… Вот тебе и дом.

– Хотел, хотел! – воскликнул Гульмамад сердито. – Что он – умер, что ли? Построит еще дом, и сын будет у него. Ты, что, всех детей на свете перерожала, что ли? Молчи! Всю жизнь таскалась с брюхом – а где они, мои дети? Вон, Джура один остался, да Айша!

– А Абдраим, а Муса! – возмутилась Лейла. – А Зара! Чтоб ты подавился собственными словами! Все, все ушли от тебя, все сбежали, куда глаза глядят! И Айша уйдет, и Джура…

– Джура не уйдет, – возразил Гульмамад и погладил сына по круглой голове. – Он еще маленький.

– Вон они! – радостно крикнул Джура, вертя головой под отцовской ладонью. – Вон они едут! – он был явно горд тем, что разглядел на гребне перевала две движущиеся человеческие точки – Ису и Гульнару. Отсюда, снизу, нельзя было определить, в каком направлении они движутся – в Алтын ли Киик, в Кзыл-Су или в иную сторону пути.

– Такой хороший человек, такой добрый, – продолжала причитать Лейла. – Сын такого отца… Кому везет в этой жизни!