Текст книги "В тени Большого камня (Роман)"
Автор книги: Давид Маркиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Мосластый Телеген, напротив, человек буйного нрава, высокого роста и силы значительной. Буйство его происходит оттого, что лет десять назад, когда он был еще угловатым костлявым парнем, кобылка-трехлетка ударила его задней ногой в лоб и след оставила: шрам и буйство. В буйном настроении Телеген камни несдвижимые бегом носил от скал к реке, в воду их сбрасывал и радовался… В Телегеновой кибитке темно, и дыма нет над трубой: навоевался за день и спит сном уставшего довольного человека.
А Каменкуль не спит, ждет Кудайназара; скачут отблески теплого сердцу огня в низком оконце, на вмазанном в глинобитную стену неровном стекле. Она привычно ждет мужа, терпеливо – как ждет утра в последний предрассветный час или сумерек в час предсумеречный. Она всегда, всю жизнь ждала его – так ей кажется в ее убеждении: когда он заплатил за нее калым скотом и деньгами и забрал ее от родителей, когда уходил на далекую или близкую охоту, когда уезжал в Кзыл-Су по своим делам, о которых ей никогда ничего не рассказывал.
На этот раз рассказал: в Кзыл-Су, на заставу, к урусам. И сегодня, в благодарность за сообщение, она ждала его особенно терпеливо, уверенная в том, что Кудайназар все делает как надо и что вернется он в ту самую минуту, когда сочтет нужным вернуться домой. Встреча с урусами тревожила ее. Сеча морковку для плова, она размышляла над тем, что не следовало бы Кудайназару ехать к урусскому начальнику, что лучше поехал бы туда буйный таскальщик камней Телеген или холостой Гульмамад. Хорошо размышлять, сеча морковку на гладкой деревянной доске.
Кудайназар вошел вслед за Кадамом, нашел глазами жену в полутьме комнаты, втянул ноздрями запах плова и, швырнув в угол курджун с покупками, тихонько засмеялся. Приятно возвращаться домой, в Алтын-Киик, после долгого перехода по горам. Опустившись на вытертую кошму у камелька, Кудайназар блаженно вытянул ноги, и Каменкуль скользнула стянуть с него сапоги. Кадам жадно тянул кумыс, распутав кожаную веревку вокруг горла бурдюка.
– Хорошо… – сказал Кудайназар, глядя на сына над бурдюком. Неясно было, к кому он отнес это свое «хорошо» – к чмокающему на четвереньках Кадаму, к освобожденным ли наконец ногам, а Каменкуль угадала верно: к ней. Легко проводя ладонями по мужниным ногам, она снизу вверх взглянула Кудайназару в глаза и улыбнулась. Она была красива, Каменкуль, в свои двадцать два года – белолицая, с нежным подбородком, с крупными, розовыми, выпуклой лепки губами. Тело ее еще не успело износиться и одрябнуть, она была гибка и пряма, как только что срезанный прут. Она двигалась стремительно, но плавно, и маленькие ее груди прыгали под платьем, как глупые щенки на поводках.
– Ты видел у руса? – спросила Каменкуль, подкладывая набитую овечьей шерстью подушку под локоть мужа. – Он страшный?
– Видел, – кивнул головой Кудайназар. – Это странный урус.
– Как Телеген? – с надеждой спросила Каменкуль.
– Нет, – сказал Кудайназар и, подумав, добавил: – То есть не совсем. Телеген-то буйный, а этот – в себе, внутри все держит.
– Буйному-то легче! – искренне пожалела Каменкуль русского начальника Иуду Губельмана.
– Он приехать обещался, – недоуменно покачивая головой, сказал Кудайназар. Здесь, в алтын-киикской кибитке, у открытого огня, предстоящий визит русского начальника представлялся действительно нелепым. – Один, без солдат.
Дверь живенько отворилась. В проеме стоял старый Абдильда в барсовой шубе, накинутой поверх хорезмского халата легкого и плотного изумрудного шелка, расшитого птицами и единорогами. Такие хорошие халаты шили лет триста тому назад, а теперь бедовые люди вытягивают их из земли, вытряхивая из них звонкие кости покойников. Очень сухая земля на старом кладбище Хивы, за карагачевой рощей, и парадные похоронные халаты как были новыми, так новыми и остались.
– Салам алейкум! – сказал Абдильда с порожца и шагнул в комнату. – Аллах да продлит, дорогой Кудайназар, дни твоих замечательных странствий… – Подойдя к Кудайназару, Абдильда приблизил к его уху свое румяное лицо с серебряным перышком бороды и прошептал услышанную за дверью фразу: – Один, без солдат?
– Так он сказал, – кивнул Кудайназар. – Садись, Абдильда. Подавай плов, Каменкуль!
Не сняв шубы, Абдильда опустился на кошму у огня. На фоне дымчатого меха снежного барса старинный хивинский шелк пылал изумрудным пламенем.
– Аллах велик, и подарки его неоценимы, – сказал Абдильда, потирая короткие, сильные руки. – Он посылает нам урусского начальника без солдат… Я дам тебе мой карамультук, Кудайназар – он всегда бил без промаха.
– Нет, Абдильда, – сказал Кудайназар насмешливо, твердо. – Бери-ка вот плов.
– Но он же иноверец! – откровенно удивился Абдильда. – Наши законы гостеприимства для него не годятся. И потом не обязательно резать его здесь, в твоей кибитке.
– Соль, Каменкуль! – обернулся Кудайназар к жене, сидевшей в стороне от достархона. Кадам спал на мягкой киичьей шкуре в углу. – Я сказал тебе, аксакал: нет!
– Можно поручить это дело Телегену, – сказал Абдильда, задумчиво щурясь на огонь. – Он буйный человек.
– Нет, – подумав, повторил Кудайназар. – Если он приедет с солдатами, мы убьем их всех.
– Так он же приедет без солдат, ты говоришь! – пропустив бородку сквозь кулак, мягко поправил Абдильда. – Это куда спокойней и проще. Телеген, в крайнем случае, может зарубить его топором. Какой с него спрос, с Телегена! Не зря ведь Аллах обделил его разумом, наградив сверх меры костями и мясом.
– Пускай Телеген таскает свои камни, – сказал Кудайназар, аккуратно жуя плов. Он брал жирную еду тремя пальцами, трамбовал в щепоти пирамидку и подносил ко рту, не роняя ни зерна на одежду. – Сколько тебе лет, аксакал? Семьдесят? Восемьдесят?
– Семьдесят, восемьдесят… – не уточнил Абдильда. – Зачем мне забивать голову ненужными цифрами, когда Аллах ведет счет моим дням? Я хорошо умею считать, ты сам знаешь, Кудайназар, – но вмешиваться в дела Аллаха я не хочу.
– Ну, хорошо, – сказал Кудайназар. – Ты много, значит, видел в жизни. Неужели ты думаешь, что, если Телеген зарубит урусского начальника, с тебя не сдерут твой зеленый халат? Да нас всех вместе повесят на одном карагаче!
– Я уйду в Афганистан, – с достоинством сообщил Абдильда.
– Дорогу не забыл еще? – усмехнулся Кудайназар.
– Нет, – сказал Абдильда, степенно обгрызая баранью кость крепкими гранеными зубами. – Так, значит, ты боишься.
– Я не боюсь, аксакал, – тихо, расстановочно сказал Кудайназар. Сощурив глаза, он с бешенством глядел на старика из своих щелок. – Просто я не хочу уходить из Алтын-Киика в Афганистан. Я здесь живу, здесь останусь.
– Ты прав, Кудайназар, прав! – поспешно согласился Абдильда и то ли поежился, то ли пожал плечами. Барсова его шуба мягко соскользнула на кошму, но и в шелковом халате он казался таким же крепким и широким. – Они всех нас перебьют, все отнимут.
– Да не в этом дело! – почти прошипел Кудайназар. – Я не хочу убивать этого у руса!
– Да, – снова согласился Абдильда. – Ты рассуждаешь как настоящий мужчина и мудрый человек. Что с него взять, с начальника? Сапоги да шинель. Не станет же он тащить сюда золото, что отобрал у покойного Узбоя. А у него было не только золото, я-то уж знаю. Серебро, жемчуг, халаты… – перечислял Абдильда, аккуратно загибая жирные от плова пальцы. Он хорошо умел считать, Абдильда.
Кудайназар смеялся. Он смеялся почти беззвучно, откинув голову; его крупный тупой кадык ходил вверх-вниз, вверх-вниз по стволу смуглой шеи, как будто он с бульканьем пил воду.
Вытянув вперед руку с загнутыми в подсчете пальцами, Абдильда глядел на хозяина озабоченно.
– Не в том дело, – сказал Кудайназар, отсмеявшись. – Я его не трону, потому что он… ну, как бы это тебе объяснить… ну, понравился он мне!
– Понравился… – через силу развел в улыбке губы и Абдильда. – Как так?
– Странный он какой-то, – невразумительно объяснил Кудайназар.
– А… – сказал Абдильда и наклонил голову к шелковому плечу, раздумывая. Он с досадой раздумывал над тем, что и сам Кудайназар – странный человек: жена ему за пять лет только одного сына родила, а он другую не берет. И этот его смех…
За дверью кто-то предупредительно затопал, закашлялся.
– Это Гульмамад, – сказал Абдильда. – Я к нему заходил. Он тоже хочет послушать про урусского начальника.
За смирным Гульмамадом в дверь протиснулся Телеген. Телеген был подвижен, свеж. Русский начальник интересовал его лишь отчасти. Завидев в углу бурдюк с кумысом, он спросил у Каменкуль косу[14]14
Суповая пиала.
[Закрыть] нацедил себе питья и пил редкими длинными глотками. О начальной цели своего вечернего прихода он, как видно, совсем позабыл. В его буйной голове умещалось что-либо одно: таскание камней, либо питье кумыса. Трудно одновременно пить кумыс и думать об урусском начальнике, да и ненужно это. Кумыс был очень хороший, в меру жирный.
Гульмамад же по смирности своей даже не сел на кошму, а опустился на корточки у двери, опершись спиной о косяк. От плова он отказался.
– Выпей-ка пиалку чая, дорогой Гульмамад, – покровительственно сказал Абдильда. – Чай греет кишки и оттягивает от головы дурную кровь… К нам в Алтын-Киик приедет скоро в гости у русский начальник. Кудайназар пригласил его.
Услышав это сообщение, Кудайназар поморщился, как будто, жуя плов, разгрыз вдруг небольшой камешек.
– Кудайназар будет совещаться с урусом о важных делах, – не слыша возражений Кудайназара, продолжал Абдильда. – Покойный Узбой ни разу не приезжал к нам сюда из Кзыл-Су.
Покончив с кумысом, Телеген пересел поближе к плову.
– Ну да, ну да, – сказал Телеген, выуживая из медного блюда баранье ребрышко. – Я тоже так думаю… Надо подарить новому урусскому хану барсову шкуру. У тебя есть три, Абдильда, я сам видел, как ты сушил их на той неделе на солнышке. Урус обрадуется и не станет больше к нам сюда ездить.
– Никогда не следует спешить с подарками, – опасливо взглянув на жующего Кудайназара, сказал Абдильда. – Зачем урусу барсова шкура? И потом, получив один подарок, все остальное он захочет отобрать силой. А с нищего человека и взять нечего!
– Довольно! – вытерев рот тыльной стороной ладони, сказал Кудайназар. – Если урус приедет, мы зарежем барана, а понравится ему барсова шкура – подарим шкуру. Он не станет моим братом, ни твоим, Абдильда, потому что, вы сами увидите, он другой человек и мы с ним за одним достархоном[15]15
Скатерть, расстилаемая на полу.
[Закрыть] больше одного бешбармака[16]16
Киргизское национальное мясное блюдо.
[Закрыть] не высидим. Но пока он сидит себе со своими урусами в Кзыл-Су, мы не будем с ним воевать и не будем ему делать зла.
– Золотые слова, золотые слова! – пробормотал Абдильда, выплескивая чайные опивки из пиалки в угол. – Но урус режет наших братьев в долине, и Аллах всех нас покарает за это.
– Я не хан, я охотник, – помолчав, сказал Кудайназар. – Алтын-Киик – моя родина, и никаких братьев у меня нет. Бездельники и трусы, которые убежали со своих мест и болтаются теперь в долине, – мне не братья. И их я тоже не пущу в Алтын-Киик, нечего им здесь делать. Если бы они хорошо воевали за свои кибитки, урусы не дошли бы до Кзыл-Су… А тебе, Абдильда, нечего бояться: в Афганистане тебя сам Аллах не найдет.
– Аллах, если захочет, найдет тебя даже на дне моря, – со знанием дела возразил Абдильда. – Нет такой пещеры…
– Откуда ты знаешь, старик, – криком прервал его Кудайназар, – чего хочет и чего не хочет Аллах? Ты что – служишь толмачом у Аллаха? Ты сам говоришь, что не считаешь своих лет, потому что это – Его дело. Что ж ты тогда лезешь в Его дела, как будто каждый день пьешь с ним кумыс из одной пиалы!
– Я умею читать, – попытался защититься Абдильда. – В священном Коране…
– Умею читать! – с издевкой повторил Кудайназар. – Ты прямо как этот урусский Иуда! Тот тоже твердил все время: читать, читать… А кто сказал тебе, что ты со своим чтением понимаешь больше, чем Гульмамад?
– Что ты, Кудайназар! – выдавил из себя смирный Гульмамад. – Абдильда больше понимает…
– Вот видишь… – поощрительно взглянув на Гульмамада, сказал Абдильда.
– Если надеть на Гульмамада твой шелковый халат, – мрачно усмехнулся Кудайназар, – он сразу по-другому заговорит. И еще отдать ему твои золотые монеты, чтоб он побыстрее научился считать, как кзыл-суйский лавочник.
– Каждый делает свое дело, – не сдался Абдильда. – Я умею считать, а Гульмамад умеет ловить сурков. Так заведено, и так должно быть.
– Откуда ты знаешь, старик, как должно быть? – не повышая голоса, спросил Кудайназар и взглянул на Абдильду из своих щелок, как будто полоснул двумя осколками битого черного стекла – хоть утирай кровь с лица рукавом халата.
– Плов очень хороший, – одобрил Телеген, вежливо вытирая пальцы о голенища сапог, а потом – насухо – о волосы.
6
Иуда Губельман отнюдь не был так уверен в своем всезнании и своей правоте, как думал о том Кудайназар. Давно миновала та счастливая, та кровавая пора, когда Иуда видел мир двухцветным: красным и белым. То, что не представлялось ему красным – было, следовательно, белым и подлежало скорейшему истреблению и искоренению ради красного торжества. Никакого зазора не существовало для него между этими двумя цветами жизни и мира – ни синего, ни розового, ни даже черного. Белое – оно и было черным, и это все получалось упоительно просто и легко.
Те времена ушли, и исчезли люди тех времен. Получив назначение на Памир – на войну с басмачами, Иуда Губельман надеялся найти там вчерашний день, солнечно-красный. Но старая кавалерийская фуражка не стала для него пропуском в прошлое. Сидя за своим командирским столом на кзыл-суйской заставе, Иуда тосковал по былому голоду и боли, по многосуточным бессонным рейдам, по вшам фронтовых лазаретов. Вот ведь как обернулась погоня за всеобщим счастьем: не устройством нового мира, а устройством новых теплых мест в этом мире. Глядя через окно на долину и острые вершины хребта, командир думал о том, что его молодые солдаты воюют здесь не за счастье для местных людей, а за стратегическую дорогу на Юг, и что война эта нисколько не похожа на его, Иудину, очистительную родную войну. Они вернутся по домам, в свои русские деревни и украинские села, эти солдаты с девственной совестью, они вернутся и никогда не вспомнят о горной долине, которую они ненавидят, и о нищих узкоглазых пастухах и охотниках, которых они презирают. А ему, Иуде, некуда возвращаться: что осталось в Харькове или Воронеже от тех, двухцветных времен? Одна рамка…
К Кудайназару Иуда поехал назавтра после того, как получил от Ошского начальства приказ обследовать долину ледникового языка: ходят ли басмачи по леднику, не ушел ли в Афганистан по тайным ледяным тропам мятежный хан Усылбек со своими людьми, вырезавшими погранзаставу на озере Каракуль. Командир выехал без эскорта, один, сразу после рассвета. Под ним шел враскачку мелкий коротконогий жеребчик местной породы, выносливый в переходах по горам. В переметной суме, низко свешивавшейся с плоского кавалерийского седла, помещалось немногое: тройка лепешек, кус жирной вареной баранины в тряпице, бутылка спирта и кулечек сахара для Кудайназарова сына. Карабин Иуда сунул стволом под седельное крыло – так, чтоб был под рукой.
Дорога укачивала, убаюкивала. К Большому камню Иуда подъехал вскоре после полудня; солнце уже перевалило зенит, короткая тень от камня косо падала на горный склон. Иуда проследил направление тени, потом его взгляд скользнул вниз по склону и уперся в глубокое дно ущелья, в зеленоватый поток реки и темные камни потока; ему вдруг сделалось зябко. Он тронул жеребчика камчой, проехал под камнем не останавливаясь. Чисто выметенная сквозным ветром площадка не задержала его внимания: он не имел склонности останавливаться в дороге для отдыха, разве что по крайней необходимости.
На перевале Терсагар Иуда придержал своего бодро топающего конька. Здесь, на высоте, трудно было дышать, и ветер тащил с вершин острую снежную крупу. Казалось, что отсюда, с этой вымерзшей каменной доски, тесно прижатой к тяжелому, беспросветному и тоже как бы струганному грубым рубанком небу, берет начало мир – с его розовыми садами там, внизу, с теплыми реками, с серебряными рыбами в этих реках и людьми в прибрежных деревеньках. Сладко было думать, стоя под рвущимся с цепи, гремящим ветром о тепле и тесноте киргизских кибиток Алтын-Киика. Вот они, рядом, в часе спуска, тесные и теплые, – и ничто не мешает отпустить повод, чтоб жеребчик освобождено зашлепал копытками по мягкой земле тропы, ведущей вниз, в мир. Только отпустить повод – и спуститься, и войти в низкую дверь жилища на речном берегу. Неужели это возможно – только повод отпустить, – и остаться, не погибнуть вместе с конем на крутом пути к теплой и тесной жизни!
Сладко и страшно думать об этом, стоя на гремящем ветру, на перевале Терсагар.
Иуда отпустил повод, послал жеребчика шагом к каменной кромке перевала.
Зеленое пятнышко на коричневом камне, между отвесной километровой скалой и широчайшей речной долиной – вот, оказывается, как выглядит Алтын-Киик… Зеленый пушистый лоскуток – травяное поле, арчатник, карагачевая роща. А за рощей темная полая вода, спрыгивая с ледника, выгрызла в камне выстланный галечником проход, уводящий вниз, в виноградные таджикские края. Полая вода темная, бешеная: как напряженная мышца, обтянутая серой подрагивающей кожей.
Паводок давно миновал, вода спала, истончавшая река со всеми ее протоками похожа с утра на ветку, брошенную на мостовую. А к вечеру, после дня солнечной работы, ледник лениво выплюнет в долину талую воду, – и река вздуется, округлится, с грохотом потащит по дну каменья размером с барана, с пол-лошади.
К этому глухому, как бы подземному грохоту прислушивался Иуда Губельман, въезжая в Алтын-Киик. Пяток кибиток, разбросанных между арчатником и рощей, увидел Иуда, и жеребчик по собственной воле бодро притопал к ближнему домишке. Большая желтая собака выскочила неизвестно откуда, как бы из-под земли, и с азартным лаем стала наскакивать на лошадь сбоку, вытягивая лобастую голову на толстой шее и норовя вцепиться в ногу всадника. Иуда живо выдернул наган из кобуры и, держа его за ствол, перегнувшись с седла, с полного замаха ударил собаку тяжелой рукоятью по лбу. Собака осеклась и, шатаясь, словно бы в раздумье, поплелась в кусты и легла там. А Иуда спешился и пошел на затекших ногах навстречу Абдильде, выглянувшему на лай.
– Здравствуй, белобородый, – вглядываясь в румяное лицо Абдильды, сказал Иуда. – Я ищу Кудайназара, охотника. Где он живет?
– Всемогущий Аллах никогда не ошибается! – в большом потрясении пробормотал Абдильда. – Он привел урусского начальника в мою кибитку… Спасибо тебе, посланец Аллаха, что ты укоротил дни этой опасной твари. – И Абдильда смачно плюнул в собаку, выползшую из куста и трясущую окровавленной башкой у хозяйской ноги.
– Это твоя, что ли, собака? – спросил Губельман. – Она хотела меня укусить.
– Жалко, что ты не вышиб ей все зубы, – сказал Абдильда и взглянул на собаку с сожалением. – Кусаться я тоже умею, а лаяла она громче всех в Алтын-Киике. Теперь она будет петь, как манасчи[17]17
Исполнитель киргизских народных песен о богатыре Манасе.
[Закрыть] если не подохнет до утра.
– Пускай поет, – дал свое согласие Губельман. – Кудайназар где живет?
– Сейчас я поведу тебя к нему, – сказал Абдильда. – Но сначала выпей пиалку чая в моем доме. Это такой наш киргизский обычай…
– Хорошо, – решил Иуда. – Если уж Аллах меня, как ты говоришь, привел…
В просторной комнате кибитки, у очага, сидели две женщины – большая старуха и вторая, помоложе, лет сорока или около того, с плоским рябым лицом под туго повязанной на голове косынкой. На кошме спал, накрывшись овчиной, мужчина в куньей шапке. Открытый огонь очага освещал сепаратор на сундуке у стены и пару мелких каменных жерновов в углу – то ли мельничку, то ли крупорушку. Целая система палок и ремней вела от жерновов под стену; там, в черной дыре, приятно журчала проточная вода.
Повелительным взмахом руки Абдильда отослал домочадцев из комнаты. Первым, молча вылезши из-под овчины, шагнул за дверь мужчина в куньей шапке – он, лежа на кошме, словно бы только и дожидался этого хозяйского знака.
– Сын, что ли? – спросил Иуда, ища, где бы сесть.
– Э! – неопределенно пожал плечами Абдильда. – Приходят разные люди, спят, чай пьют… У меня стул есть, сейчас из сарая принесу.
– Не надо, – сказал Иуда, опускаясь на кошму и с наслаждением вытягивая ноги. – Люди-то – местные?
– Местные люди, – подтвердил Абдильда. – Этот парень за картошкой приехал из Таджикистана. Картошка у нас здесь очень хорошая. Неделя уже, как приехал, спит у меня. – Сидя на корточках, Абдильда заваривал чай в круглом красном чайнике, надтреснутом с одного бока и скрепленном по трещине металлическими скобками.
– Важное дело есть, начальник, – протягивая Иуде пиалку, сказал Абдильда и добавил шепотом: – Продай мне пулемет!
– Зачем? – ничуть не удивился просьбе Иуда.
– Ну, как зачем! – доброжелательно удивился Абдильда. – Ты – большой начальник, а я буду твоим секретарем здесь, в Алтын-Киике. Сек-ретарь! – немного нараспев повторил Абдильда интересное слово. – Секретарю такого большого начальника без пулемета нельзя.
Потягивая чай, Иуда молчал, как бы вовсе забыв об Абдильде.
– Я дам тебе за пулемет три шелковых халата и барсову шкуру, – вкрадчиво предложил Абдильда. Иуда молчал. – Две барсовы шкуры, – накинул Абдильда. – И китайский перстень – золотой дракон с красным камнем в зубах. А?
– Что ты будешь делать с пулеметом? – спросил наконец Иуда.
– Я пойду на старую китайскую дорогу, – сказал Абдильда, – и буду брать с каждого плату за проход. А в Алтын-Киике оставлю пока что своего секретаря Телегена.
– Ну, ладно, – усмехнулся Иуда и поглядел на Абдильду с новым интересом. – Попили чайку – и хватит… Неужели ты думаешь, старик, что никто без тебя не сторожит старую китайскую дорогу? – Он поднялся с кошмы. – Спасибо за чай. Пошли.
– Значит, сторожат уже… – смирился Абдильда. – Знаешь, начальник, не говори ничего Кудайназару про пулемет. И про китайский перстень тоже не рассказывай. А, начальник?
– А – почему? – уже от двери спросил Иуда.
– Он-то думает, что пулемет полагается ему, – покачивая белым перышком бороды, объяснил Абдильда. – А у кого пулемет, у того должен быть и перстень с драконом. Так всегда бывает.
– Так он что, отнимет у тебя, что ли, твое добро? – задержался Иуда.
– Зачем отнимет! – вздохнул Абдильда. – Самому придется нести, не приведи Аллах.
К делу перешли за мясом.
– Мясо делает живот твердым, а сердце мягким, – сказал Телеген, круша зубами баранью кость. – Жирный человек – хороший человек. Тощий человек – нехороший человек.
Крупные куски вареного бараньего мяса дымились в голубом эмалированном тазу. Таз возвышался посреди достархона, мужчины располагались вокруг таза. По достархону были рассыпаны лепешки и мелкие луковицы и стояли три пиалки: спирт пил Иуда, бывалый Абдильда и Гульмамад – человек виноградный.
Хрустя луком, Абдильда досадливо поморщился: тощий Иуда мог неправильно понять Телегена.
– Ты очень смелый человек, начальник, – сказал Абдильда, чтобы исправить положение. – Никогда еще такого не было, чтобы урусский начальник приехал в горный кишлак без конвоя.
– Я ж не воевать приехал, – мельком заметил Иуда и оборотился к Кудайназару: – Хан Усылбек проходил через Алтын-Киик?
– За последний год здесь не было ни одного чужого, – помолчав, сказал Кудайназар. – Я не пущу в Алтын-Киик никаких солдат. Это наша земля, и мы пустим сюда только званых.
– Золотые слова, – одобрил Абдильда. – Рубиновые!
– Усылбек и спрашивать бы не стал, – покривил губы Иуда. – У него пятьдесят всадников. Что ж, он приглашения от тебя будет дожидаться, что ли?
– Этого не знаю, – сухо сказал Кудайназар. – А придет – что ж: либо он тогда будет здесь сидеть, либо я.
– Чего ему тут сидеть! – побалтывая спирт в пиалке, сказал Иуда. – Он на ледник уйдет, а потом – в Афганистан.
– Не знаю, – повторил Кудайназар. – Только по леднику никто на лошадях не пройдет – яки нужны. Яков у нас нет. Зачем же ему тогда Алтын-Киик?
Абдильда горестно вздохнул, грудь его и плечи поднялись, а потом опустились. Яков, правда, нет в Алтын-Киике, зато есть кое-что подороже яков: желтенькие тяжелые кружочки, запрятанные в один из мельничных жерновов. Если проницательный человек будет их хорошо искать в доме Абдильды, то и найдет непременно. А отчего бы хану Усылбеку не быть проницательным человеком?
– Давайте говорить прямо, – сказал Иуда, с силой проводя ладонями по лицу, сверху вниз. После утомительной дороги хмель ударил ему в голову, и он запоздало пожалел теперь, что выпил. – Пока басмачи не пользуются вашим кишлаком как перевалочной базой – ну, скажем так: не ходят через Алтын-Киик – у советской власти к вам никаких претензий не будет, и я моих людей сюда не пошлю. Появятся басмачи – приду и я. Другого выхода нет.
– Что это – советская власть? – тихонько спросил Гульмамад. – Новый русский царь? Мы тут слышали, а точно не знаем…
– Царя больше нет. Советская власть – власть народа. Вы, я – это и есть власть, – Иуда вдруг осекся, словно поперхнулся, потом безнадежно как-то, устало махнул рукой и, опрокинув в рот остатки спирта из пиалы, потянулся к тазу за мясом.
Мужчины выжидательно молчали, глядя на жующего гостя. Молчал и Иуда.
– Значит, мы – власть, – подождав, пока Иуда проглотит, сладким голосом сказал Абдильда. – Интересно…
– Нам не надо, – вдруг насупился, набычился Телеген.
– Почему? – спросил Иуда, и уточнил: – Не надо – почему?
– Каждый свое дело делает, – неохотно разъяснил Телеген, – что ему нравится.
– Телеген камни таскает, – усмехнулся Абдильда, взглядывая на Иуду.
– Ну да, – подтвердил Телеген, – ну да. Если я – власть, и Абдильда – власть, и Кудайназар с Гульмамадом – тоже власть, то почему ж тогда ты – начальник?
– Ай, Телеген! – закинув голову, засмеялся Кудайназар. – Молодец, Телеген!
– Ну, ладно, – улыбнулся и Иуда. – Это все не так просто, это в двух словах не объяснишь… Важно, в конце концов, как при какой власти люди живут.
– Вот это обязательно, – с подъемом согласился Абдильда. – Вот это ты точно сказал. А царь или не царь – это нам все равно.
Иуда холодно и зорко поглядел на Абдильду, покачал головой, но спорить не стал.
– Я по-другому объясню, – сказал Иуда, – чтоб понятней было… Вот у тебя, Кудайназар, сколько детей?
– Один у него, – неодобрительно сообщил чадолюбивый Телеген.
– Иди сюда, Кадам! – позвал Кудайназар.
Мальчик, тихо сидевший у стены, подошел к отцу, сел рядом, чуть позади.
– Ну вот, – продолжал Иуда. – Один только. А советская власть детский сад тут построит, и врача пришлет – детишек лечить. И будет у тебя еще хоть десять сыновей.
– Советская власть, что ли, детей ему будет рожать? – хмыкнул Телеген.
– Вот это очень правильно! – одобрил Абдильда. – Это настоящая власть. Десять сыновей! А вторую жену можно купить в Гарме, там девушек много, за два десятка баранов можно купить.
– Постой, постой! – остановил Кудайназар. – Человек все же не баран. Овца пустая не ходит…
– Человек – баран Аллаха, – наставительно поправил Абдильда. – Аллах пасет нас на пастбище Земли. Овца Аллаха не должна ходить порожней.
– Урусский начальник – тоже баран, что ли? – простодушно пошутил Телеген.
– Это не твое дело! – поспешно пресек Телегена Абдильда. – Аллах не всех людей сотворил баранчиками. Ты, например, больше похож на ишака.
– Ну да, – радостно согласился Телеген. – Ну да… У меня детей вон уже сколько.
– Детей плодить всякий дурак может, – досадливо поморщился Кудайназар. – А мы ведь у детей не спрашиваем – хотят они на свет или не хотят. Нам приятно с детьми, как со щенками, играть – вот и плодим, и еще хвастаемся: у меня десять, а у меня уже пятнадцать! А – зачем?
– Как зачем? – не выдержал смирный Гульмамад. – Как это зачем, дорогой Кудайназар? А продолжение рода! Твои дети – это ты сам, только разрезанный на кусочки. Бог создал женщину, чтобы она рожала нам детей. Без этого она даже не женщина, а просто кусок горячего мяса.
– Сначала она кусок горячего мяса, и это очень хорошо и приятно, – внес ясность Телеген. – А потом у нее растет брюхо, и она тогда становится женщиной. Это тоже хорошо.
– Продолжение рода! – усмехнулся Кудайназар. – Какого это такого рода? У меня есть род или у тебя, Гульмамад? Ты – сам по себе, а другой человек, хоть он тебе и сын, – тоже сам по себе. А внуки и дети внуков – те о тебе, может, даже ничего и не слыхали. Род! Вон у Абдильды детей, может, штук двадцать – а где они, куда пошли? Он и сам не знает.
– Один живет в Гульче, – мягко поправил Абдильда. – Он, говорят, взял в жены узбечку.
– Если меня завтра застрелит урусский Иуда, как Керима, а Кадам с Каменкуль пропадут, – с горечью продолжал Кудайназар, – что от этого в мире изменится? Трава не будет расти? Ледник растает?
– Если у тебя будет много детей, они за тебя отомстят, – сказал Абдильда и с опаской покосился на Иуду, слушавшего внимательно.
– Ну, и дальше что? – сказал Кудайназар. – Да и не надо мне, чтоб за меня мстили, если меня зарежут, как барана над тазиком. Я сам за себя хочу стоять и сам себе хочу смерть выбрать… А за тебя, Абдильда, твой сын из Гульчи, что ли, мстить приедет?
– Не приедет он, – решил Телеген. – Оттуда езды, считай, четыре дня.
– А у тебя сколько детей, начальник? – полюбопытствовал смирный Гульмамад. – Один, два? Много?
– Нет у меня детей, – сказал Иуда. – Не успел еще. И жены нет.
– Урусы больше одной жены не покупают, – со знанием дела сказал Абдильда. – Урусы в городах живут, у них баранов мало, а одна картошка. Вторую жену трудно прокормить. Верно говорю, начальник?
– Да я не русский, я – еврей, – сказал Иуда и удивился – зачем он им это сказал.
– А, – вежливо откликнулся на эту новость Абдильда.
Он что-то слышал в своей жизни о евреях, но сейчас не мог припомнить, что именно. На прочих Иудино сообщение никак не подействовало; они смирно сидели, переваривая жирную пищу.
Иуда оглядел каждого из них в отдельности даже с некоторым вызовом: он не привык к тому, чтобы люди вообще никак не реагировали на то, что один среди них – еврей. Одни в таком случае радуются неизвестно чему – «Да что вы говорите?! Вот эт-то здорово!» – как будто еврейский человек свалился в их круг прямо с луны, где он питался камнями и размножался делением, – но таких меньшинство. Другие делают вид, что ничего, в сущности, не произошло – ну, еврей, так и еврей, случается такое, а бывает и хуже, правда нечасто. А есть еще и третьи – те смотрят на тебя с вызовом, с волчьей злобой – как будто бы ты виноват в том, что дети у них неудачные, и жены им изменяют, и еще что-то не клеится в их жизни. Есть и четвертые, и шестые… Но здесь, в алтын-киикской кибитке, люди довольно переваривали пищу, словно бы еврейское происхождение Иуды Губельмана, русского начальника, их вовсе не касалось.
