Текст книги "В тени Большого камня (Роман)"
Автор книги: Давид Маркиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Давид Маркиш
В ТЕНИ БОЛЬШОГО КАМНЯ
Роман
Посвящаю моей матери
«Если хочешь быть сыт – не бойся испачкать руки»
Киргизская пословица
История первая
ОТЕЦ КАДАМА[1]1
Первая часть романа «Кадам, убивший сороку (истории из жизни профессионального охотника)». Полностью роман будет опубликован отдельным изданием в 1982 г.
[Закрыть]
1
Этот камень, огромный, охряно-коричневый, нависал над самой тропой, над той ее частью, что плавным полукругом огибала плечо горы, образуя овальную площадочку, вытоптанный всадниками и пешими людьми пятачок. Пешие люди, впрочем, нечасто встречались в этих местах, где человек без коня значился бы получеловеком, существом неполноценным и не заслуживающим доверия. Площадка эта была тенистым местом, тенистым и сухим; солнце обжигало лишь кромку ее, обращенную к обрыву. Ветер, во всякое время продувавший ущелье, пробивался и проникал под камень уже ослабленным, и это было приятно путникам, остановившимся на площадке для отдыха. Привязав коней к колышкам, вбитым в землю заботливой рукой, люди сидели в тени камня, жевали лепешки с луком и тянули из бурдюков кумыс, приятно дурманящий голову и наполняющий желудок веселой силой. А камень нависал над ними, как дом, и только очень уравновешенный человек мог здесь спокойно жевать свою лепешку, не думая о том, что случится с ним, сорвись камень с места. Но никто, видно, об этом не думал. Отдохнув, люди продолжали свой путь, ведущий из Кзыл-Су мимо камня в Алтын-Киик. Другой дороги не было, вот и ехали этой, и отдыхали в тени.
Никому было неведомо, какая сила принесла сюда этот камень и какой силой держится он на травяном склоне горы, а не скатывается вниз, в пропасть, на дно ущелья. Ущелье рассекало горный хребет с севера на юг и открывалось в речную долину, верхним своим, западным концом упиравшуюся в язык Великого ледника. Ледник уводил в глубь Памира почти на сто километров, от его истоков тянулись ледяные поля, с которых шапки семитысячных пиков казались близкими – рукой подать. За полями и за пиками начинался Китай или Афганистан либо другие какие страны.
Последним живым местом перед Великим ледником был кишлак Алтын-Киик. Выехав на рассвете из Кзыл-Су и отдохнув немного у Большого камня, всадник подъезжал к кибиткам Алтын-Киика уже в вечерних сумерках. Путь был труден и утомителен и для коня, и для всадника: почти все время ладонная тропа шла по склону ущелья, и глядеть с седла вниз было противно: пятьюстами метрами ниже тропы дергалась и билась река меж небрежно рассыпанных камней, и рев мчащейся воды достигал слуха путников. Глядя вниз, конь косил глазом и прижимал уши, а человека одолевали сомнения. Но ни человек, ни конь не могли себя пересилить и вовсе не заглядывать с тропы вниз, в пропасть, глядели, обмирали, отворачивались и опять глядели. Только на площадке под Большим камнем и можно было спешиться и размять одеревеневшие в коленях ноги.
Так и висел камень над тропой, и ехали люди по своей надобности: киргизы, узбеки. Надобность ехать из Кзыл-Су в Алтын-Киик или в обратном направлении возникала у людей нечасто, поэтому неделями на тропе не появлялся никто, кроме волков и диких горных козлов – кииков.
Ехали, воя задумчивые песни, киргизы, узбеки.
Русские сидели на заставе, в Кзыл-Су.
2
Кзыл-Суйской заставой командовал Иуда Губельман.
В подчинении Губельмана состоял кавалерийский отряд особого назначения, в тридцать пять клинков, с пулеметом. Губельман контролировал всю Алайскую долину вплоть до перевала Суек. Двадцати километровой ширины высокогорная долина населена была редко: три глухих кишлака да кочевники, перегонявшие скот с пастбища на пастбище. Иуда Губельман, возивший в обозе два десятка книжек личного пользования, давно уже пришел к выводу, что все население Алайской долины – басмачи или сочувствующие им и, таким образом, прямой долг отряда – уничтожить их, согласно полученным от командования инструкциям. Еще он понял, что басмаческое движение – это народная война местных азиатских людей против наступающего из Москвы социализма. Такое открытие было неприятно Иуде Губельману; оно, кроме того, никак не согласовывалось с прочитанным в книжках об интернациональной солидарности бедных людей. Сам Иуда Губельман был беден, у него ничего не было, кроме обозных книжек, оружия и коня. Так же беден был и чабан Керим, расстрелянный у стены заставы за то, что по собственной воле вывел из долины полтора десятка ошских басмачей и тем спас их от огня и сабель губельмановских людей. И вот, эта бедность никак не объединяла Иуду с Керимом для совместной борьбы за всемирный социализм и счастье. Керим мешал движению людей к счастью, и его поэтому расстреляли. И не одного еще Керима расстреляют, пока счастье социализма подойдет к порогу нищих кибиток.
Беда была в том, что сам Иуда здесь, на Памире, поколебался в своей вере во всеобщее счастье людей. Он был стойкий человек, Иуда Губельман, и признался себе в этом. Шесть лет назад, в боях с белополяками, и потом, когда подыхал от тифа во вшивом прифронтовом госпитале и когда верно служил в харьковской ЧК – верил свято, верил так, что и малому облачку не дал бы подойти к этой своей вере. А здесь, на Памире, дрогнул: нищие пастухи и охотники, братья по бедности, не желали его, губельманова, всеобщего счастья. Они дорожили своей кочевой независимостью и не желали более ничего. О страданиях своих русских или германских братьев они и слышать не хотели. И за это Губельман должен был их уничтожить в открытом бою или расстрелять у стены заставы. Он понимал, Губельман, что они своим упрямым и бессмысленным сопротивлением тормозят наступление всепланетной революции, но уничтожать их поголовно – медлил. Будь они воронежскими атаманцами или тульскими кулаками, он не стал бы мешкать: те были свои. С этими узкоглазыми людьми в рваных халатах, с чужими, он – медлил.
Это не относилось, разумеется, к цепочкам всадников с ружьями за плечами, объединенных волею командира в почти боевую единицу, – тех он настигал и настоятельно уничтожал, нередко теряя и своих людей при этом. Но Керим!.. Керим, который не успел почему-то примкнуть ни к цепочке, ни к басмаческой банде.
Не сам факт казни схваченного безоружным Керима тревожил Иуду Губельмана. Сомнение в своей безоговорочной правоте тревожило его. Для того чтобы в отдаленном будущем осчастливить ватагу кишлачных ребятишек, он должен был сначала сделать их сиротами, убить их отцов, превратить великолепную горную долину в кладбище. Об этом он думал, проезжая со своими бойцами по кишлакам, когда эти самые ребятишки, будущие счастливцы, разбегались при виде русских, как цыплята от хорька. И думал об этом, глядя на мужчин, которым надлежало быть уничтоженными ради них же самих.
Он забросил свои книжки, давно не листал их.
В России все было иначе, все было проще.
Иногда ему казалось, что он постарел и в этом все дело. Ему стукнуло недавно 27, он случайно вспомнил об этом через неделю после дня рождения. Пять лет назад, в гражданскую, многое представлялось ему иначе. Победить, победить любыми средствами – вот что было тогда главной и единственной целью, а после победы все должно было сделаться хорошо и прекрасно… Победили. Теперь надо сидеть в засадах, рубить и стрелять здесь, в долине, потому что в Москве решили пробивать стратегическую дорогу к южной границе, по которой поскачет в Китай и Афганистан Революция, неся всеобщее счастье на сабельных клинках. Дорога должна пересечь долину, враждебно настроенные к русским местные жители будут мешать строительству. Поэтому надо ликвидировать местных жителей. Все совершенно ясно. С точки зрения революционной теории все эти Керимы и Кудайназары не прониклись еще чувством интернационального братства.
Кстати, о Кудайназаре…
3
Он появился на заставе под вечер – Кудайназар из Алтын-Киика. Он приехал на крупном кауром жеребце, в седле перед ним сидел круглоголовый мальчик лет пяти. Не сходя с седла, приезжий тихонько толкнул ворота носком сапога и, убедившись в том, что заперто, несколько раз ударил в дощатую створку рукоятью камчи[2]2
Нагайка.
[Закрыть].
За его действиями с дозорной вышки наблюдал, щурясь от близкого закатного солнца, боец Бабенко Николай, брат Ивана.
– Тебе чего? – закричал Николай Бабенко, немного перегнувшись через барьер вышки. – Чего надо?
– Чего кричишь? – вместе с жеребцом поворачиваясь к дозорному, сказал Кудайназар. – Значит, надо, раз пришел.
– Вижу, что пришел, – еще повысил голос Николай. От голосового напряжения он стал багров, выгнутые соломенные бровки распрямились и сошлись над переносьем, над синими кругляками глаз в редкой опушке желтых ресниц. – Небось, не слепой!.. Ты кто будешь, тебя спрашивают?
– Ну, Кудайназар, – обронил приезжий всадник и, тронув тугой повод, вновь оборотился к воротам.
– Отвори ему! – указал кому-то Бабенко, перегнувшись теперь внутрь заставы.
Но там уже и без его указаний гремел железным засовом дежурный, прибежавший на стук и выглянувший в смотровое оконце.
– Мне к начальнику, – сказал Кудайназар дежурному и, въехав во двор, спешился у коновязи. Пока он привязывал жеребца, мальчик оставался в седле один. Это ему было приятно, он удобно сел, выпрямился, расправил плечи и поглядывал по сторонам свысока, как будто бы это он был хозяином каурого коня. А солдаты, лузгавшие семечки позади коновязи, глядели поровну на крупного, сильного коня и на крупного, сильного киргиза, приехавшего на этом коне на заставу. Сильный был жеребец, хороший.
– Пошли, Кадам, – сказал Кудайназар и снял сына с седла.
Сплевывая лузгу, стряхивая ее с груди гимнастерки, к коновязи вразвалку подошел Бабенко Иван, брат дозорного Николая и его близнец. Он был на полголовы покороче Кудайназара, но шире в плечах, кряжистей.
– Джорго[3]3
Иноходец.
[Закрыть]? – со знанием дела спросил Иван Бабенко и любовно оттянул жеребца ладонью по высокому крупу. – Хороша скотинка… Махнемся?
– Джорго, – помедлив, подтвердил Кудайназар. – Ты здесь давно в долине, урус? У нас коня и камчу не меняют. Дарят, – и резко повернувшись на каблуках, зашагал к дому в глубине двора.
Кадам потрусил за отцом.
– Так подари, я возьму, чего там! – то ли шутя, то ли всерьез крикнул Иван в спину уходившему Кудайназару. Братья любили покричать.
Кудайназар остановился, поглядел на Бабенко без улыбки, разъяснил толково:
– Лучшему другу дарят. Ты мне чужой человек, – и зашагал дальше.
Солдаты за коновязью засмеялись, заговорили все вместе:
– Ну, дал он тебе прикурить!
– Нашел дурака: «подари»!
– Да у него жену легче забрать, чем коня!
Кудайназар, более не оборачиваясь и ничего не разъясняя, переступил низкий порожец и вошел в большую, полутемную в этот час комнату дома. За столом, спиной к низкому, мелкому окну сидел Иуда Губельман, командир. Он сидел, облокотившись о столешницу и уперев подбородок в сцепленные замком тонкие, почти нежные пальцы. У его локтя находились кавалерийская фуражка, надколотая пиала с чаем, огрызок черного от грязи сахара и перевернутая на спину свежая киргизская лепешка.
– Садись, – сказал Губельман и, не оторвав подбородка от сведенных ладоней, кивнул на лавку, стоявшую перед столом.
Кудайназар молча опустился на лавку, рядом с ним, вплотную к его боку, примостился Кадам. Его голова пришлась вровень со столешницей, он обежал взглядом настольные предметы и сердито уставился на лепешку.
Губельман усмехнулся, расцепил наконец руки, перевернул лепешку донцем книзу.
– Так – годится? – сказал он, глядя на Кадама, и ребенок смутился, заерзал на лавке.
– Это у нас обычай такой, – обняв сына за плечи и прижав его к себе, сказал Кудайназар. – Кто лепешку брюхом вверх кладет – у того брюхо пустое будет, хлеба в доме не станет.
– Знаю, – сказал Губельман, снова умещая подбородок в ладони. – Не заметил просто.
Так они посидели еще с минуту молча – Кудайназар и Иуда Губельман. Нечасто киргизы сами по себе заглядывали на Кзыл-Суйскую заставу.
С открытым любопытством разглядывал Кудайназар командира за столом – его круглое горбоносое лицо с оттопыренными, растрескавшимися от горного солнца и ветра губами, его выпуклые, чугунного цвета глаза под костяными шишками надбровных дуг. Квадратный лоб Губельмана был рассечен наискось розовым чистым шрамом, уходившим в волосы, в жесткие заросли темных волос.
– Я слыхал, повар ваш разбился, узбек, – сказал Кудайназар, не отводя глаз от командира заставы. – Ноги сломал.
– Верно, – сказал Губельман и согласно кивнул. – Ногу сломал и руку… Ты что, наняться хочешь? Я бы взял тебя, временно пока, а потом поглядим.
Временно пока, думал Иуда Губельман, а потом поглядим. Потом, когда узбек встанет, можно будет оставить его кем-нибудь, скажем, коноводом или даже проводником. Или толмачом[4]4
Переводчик.
[Закрыть]. Что-то такое есть в этом киргизе. Только вот – что?
Кудайназар вытянул из складки поясного платка чистый тряпичный мешочек, положил его на стол, рядом с лепешкой.
– Я охотник, – сказал Кудайназар, – сам себе хозяин. Узбек вылечится, будет тебе плов варить… Это – мумие, – Кудайназар вытряхнул из мешочка несколько смолистых коричневых крупинок. – Дай узбеку, он через десять дней пойдет.
– Он твой родственник, что ли? – недоуменно спросил Иуда, катая коричневую крупинку пальцем по столу. Он много слышал о мумие в Памирских горах, но видел его сейчас впервые.
– Какой там родственник! – если и без возмущения, то достаточно решительно отверг Кудайназар предположение Иуды. – Он узбек, я – киргиз. Узбеки торгуют, или вот повара. А мы, киргизы, – охотники, чабаны… Просто лечиться надо человеку!
– И ты специально для этого, что ли, приехал? – Иуда коротко, колко взглянул на Кудайназара. – Ты сам откуда?
– Из Алтын-Киика, – сказал Кудайназар. – Узбек тут ни при чем, он и голову себе мог сломать…
– Так что же? – настаивал, уже как на допросе, Губельман.
Кудайназар вдруг улыбнулся безмятежно.
– Что ты так, начальник… – сказал Кудайназар. – Интересно мне было поглядеть на тебя, поговорить – вот я и приехал. Ты в долине хозяин, а я у себя в Алтын-Киике. Мы ведь соседи.
Иудины глаза округлились, стали похожи на тяжелые металлические таблетки. Он нарочито закашлялся, срывая смех, подкативший к горлу.
– Советская власть здесь хозяйка, – сказал Губельман, снова глядя на гостя с дружелюбным интересом. – И в долине, и у тебя в кишлаке. Ты понял, охотник?
– Нет, – твердо сказал Кудайназар. – Раньше здесь, в Кзыл-Су, сидел Узбой. Ты убил его и сам сел. Значит, ты и есть советская власть… А у нас в Алтын-Киике чужих нет. – И заключил с гордостью: – Там моя родина!
– Ты хороший парень, – вздохнув, сказал Губельман. – Сколько тебе?
– Двадцать шесть, – сообщил Кудайназар.
– Ты, вообще-то, знаешь, зачем я сюда пришел, кто я? – продолжал Губельман терпеливо.
– Урус[5]5
Русский.
[Закрыть], – помешкав, сказал Кудайназар. Он произнес это как нехорошее, ругательное слово.
– Да не в этом дело! – махнул длинной рукой Губельман. – Да я и не русский, а еврей, между прочим! Ты знаешь, что это такое? Слыхал когда-нибудь?
Кудайназар вежливо пожал плечами:
– Это для нас все равно, начальник…
Иуда снова округлил глаза, покачал головой.
– Не может такого быть, счастливый ты человек… – сказал Иуда. – Нет такого человека, которому это было бы все равно. Вот отец твой, он был – кто?
– Его лавиной снесло года три назад, – рассказал Кудайназар. – Пропал.
– Да я не о том, – уже без азарта, медленно махнул рукой Губельман. – Твой отец жил, как ты, думал, как ты… А мой…
Губельман замолчал, уперся глазами в кавалерийскую фуражку на столе. Что рассказать охотнику Кудайназару из Алтын-Киика о покойном бондаре Лейбе-Авруме Губельмане из местечка Гусятичи? О его бедности? О том, как он ел по праздникам красный хрен, макая в него халу? Или о том, как он проклял его, Иуду, за то, что ушел вместе с гоями исправлять очевидную несправедливость мира и воевать за будущее всеобщее счастье, – вместо того, чтоб клепать бочки под навесом на заднем дворе и ходить в синагогу, прицепив ко лбу молитвенный ящичек?.. Как, интересно знать, реагировал бы покойный Лейб-Аврум, нагрянь в Гусятичи Кудайназар с вооруженным отрядом и рецептом счастья на все времена? Никак, скорее всего: сидел бы дома или перебрался в соседнее местечко. А сам Иуда как бы реагировал? Воевал бы за свою родину Гусятичи? Едва ли.
– Если я пошлю в Алтын-Киик солдат и объявлю там советскую власть, – спросил Иуда, – ты будешь со мной воевать?
– Да, – сказал Кудайназар. – Буду воевать, начальник.
– Но это же бессмыслица! – крикнул Губельман. – Что ты будешь защищать? У тебя же ничего нет, и у меня ничего нет! За что же мы будем воевать?
– Как за что! – нахмурился Кудайназар и отодвинулся немного от стола. – За Алтын-Киик. Нам Кзыл-Су не нужен, живи здесь, если хочешь.
– Но ты же погибнешь, – сказал Губельман. – Ты знаешь, что погибнешь?
– Не посылай солдат, – твердо сказал Кудайназар. – У нас нечего взять. В долине вон сколько земли, живи здесь, начальник!
– Есть хочешь? – помолчав, спросил Иуда и, разломив лепешку, протянул половину Кудайназару.
Кудайназар отщипнул кусочек, зажевал степенно.
– Сахар вот, держи! – он ребром ладони придвинул обломочек сахара к лицу Кадама, выглядывавшему из-за стола. – Бери, не бойся… Вот ты, – он снова повернулся к Кудайназару, налег грудью на край стола, – ты хочешь, чтобы твой сын в школу пошел, научился читать?
– Это дело другое, – Кудайназар отщипнул от лепешки другой кусочек, меньше первого. – Я – не хочу. Пока не хочу. А если захочу, в город его пошлю учиться, там школы есть.
– Ну вот, вот видишь! – безнадежно обрадовался Губельман. – Зачем же его куда-то посылать, когда в самом Алтын-Киике, на месте можно открыть школу, всех детей учить!
– Не надо всех детей учить, – тихо сказал Кудайназар. – Пусть учится кто хочет. Если все на свете будут ученые, кто ж кому тогда будет верить? Кого будут люди уважать? Перегрызутся все, как собаки: каждый дурак будет доказывать, что он умней другого… Большой беспорядок от этого произойдет, начальник.
– Ты что ж, – устало вскинулся Губельман, – думаешь, что невежество – это дорога к счастью?
– У нас тут одна дорога, – сощурился Кудайназар, – от Алтын-Киика до Кзыл-Су и обратно… Ты вот ученый, а я нет. Так что ж, ты счастливей меня?
– Ты, я – это ничего не значит, – проворчал Губельман. – Ты думаешь, в мире, кроме Кзыл-Су да твоего Алтын-Киика, ничего нет. А в мире люди кровью плачут, потому что плохо им, плохо!
– А как же иначе! – живо откликнулся Кудайназар. – Мы ж люди, у нас всегда так: кто плачет, кто смеется. Если кому плохо – значит, душа у него болит, душа больная, и ты ему никаким учением не поможешь: он нож возьмет, пойдет людей резать… Нам вот хорошо в Алтын-Киике, а ты хочешь солдат послать, убить меня – оттого что за горами люди плачут. Что им от этого – лучше, что ли, станет? Не лучше и не хуже. Зачем же я должен в землю лечь, скажи, начальник?
– Умел бы ты книжки читать, – сказал Губельман, с силой проведя ладонями по лицу, – тогда б таких вопросов не задавал дурацких.
– У нас в Алтын-Киике, – возразил Кудайназар, – есть один старик, Абдильда, он Коран читает, знает грамоту – а думает, как я, как все мы.
– Значит, не те книги читает, – сказал Губельман. – Коран!..
– Так, выходит дело, – зачастил Кудайназар, – чтобы счастливым быть, надо только те книги читать, а другие для этого не подходят? Но люди-то ведь не камни: если половина людей те книги будет читать, а другая половина – не те, то тогда кто ж прав? Первые или вторые? Ведь каждый человек думает, что он прав, а другой просто дурак какой-то, глупый человек. Так что ж, из-за этого надо воевать, кишлаки жечь? Ты мне объясни, может, я чего не понимаю, начальник!
Иуда поморщился, как будто взял в рот дольку лимона – и вдруг отчетливо вспомнил этот давным-давно забытый вкус, пахучий и кислый до приятной дрожи. Когда ж это он ел лимон в последний раз? Пожалуй, еще дома, мальчишкой: низкая комната, тяжелый стол почти от стены до стены, светящийся рубиновый чай в стаканах и эти вот кислейшие полусолнышки в глубоком стеклянном блюдечке… Вот странно: вспомнил. Зачем?
Как он сказал, этот охотник: «жечь кишлаки»?
– Какие там кишлаки… – вздохнул Иуда. – Ты мне скажи-ка вот что: ты лимон пробовал когда-нибудь? Желтый такой?
– Лимон? – переспросил Кудайназар. – Он сладкий?
– Сладкий, – сказал Иуда. – Пусть будет сладкий.
– Нет, – сказал Кудайназар. – Никогда не пробовал.
– Ну, хорошо, хорошо, – сказал Иуда. – А если я к тебе один приеду, без солдат? В гости?
– Приезжай, – сказал Кудайназар подумав. – Барана зарежу.
– Хоп[6]6
Хорошо, лады.
[Закрыть], – подбил итог Иуда и легонько шлепнул ладонью по столу. – У тебя один пока? – он взглянул на Кадама, сидевшего терпеливо. – Или еще есть?
– Пока один, – сказал Кудайназар и погладил сына по голове. – Ты мумие узбеку отдай, по утрам пусть пьет… Приедешь, значит, в Алтын-Киик?
– Приеду, – сказал Иуда и легко поднялся из-за стола. – Ночевать буду у тебя. – Он был короткошеий, длиннорукий, с хрупкими жилистыми кистями, с тонкими, почти нежными пальцами.
Солдаты все грызли семечки позади коновязи и угрюмо слушали, как, подыгрывая себе на трехрядке, чистым ровным голосом поет Бабенко Иван:
– Россия милая!
Избы вечерний дым
Не виден за далекими холмами… —
пел солдат для собственного удовольствия и приятной грусти души. Увидев Кудайназара, Бабенко отложил гармонь и шагнул наперерез его пути.
– Стой, джорго! – крикнул Иван и растопырил руки, словно бы собираясь принять в шутливые объятия шибко шагавшего Кудайназара. – Коня не хочешь дарить – давай хоть нож, память чтоб была! Вон у тебя бучак[7]7
Нож.
[Закрыть] какой, ханский: рукоятка узорная. Давай, не жидись!
– Нож дарить – плохая примета, – остановился Кудайназар. – Врагами будем.
– Тебе ж хуже, брат! – успокоил Бабенко. – А я тебе, хочешь, свой отдам: у беляка одного снял, под Бережным. На, бери, не жалко!
Кудайназар, поворачивая, придирчиво осмотрел кинжал: обоюдоострый клинок светлой стали, простая деревянная рукоять с насечкой, чтоб не скользила в ладони. Обыденное орудие убийства.
– Ладно, давай, если просишь, – тускло сказал Кудайназар, отцепляя свой бучак от поясного ремня.
– Чтоб на дружбу! – радовался Бабенко, вертя в руках богатый Кудайназаров нож. – Тебе – немецкий, а мне – чучмецкий. Ишь ты, рукоятка-то с серебром!
Кудайназар, обойдя радующегося Бабенко, подошел к коновязи, отвязал, не глядя на молча глазеющих солдат, своего жеребца, поднял в седло Кадама, потом вскочил сам и поехал со двора заставы.
4
Что взять в лавке, на базарной площади?
Керосин взять, полмешка муки. Взять спички, хотя огниво надежней; но пусть Каменкуль порадуется. Что еще? Да вот и все, пожалуй. Да, мыло! Ну и все… Чтоб не вышло, что зря гонял коня из Алтын-Киика в Кзыл-Су, что ночевал здесь у тридесятой родни и весь вечер слушал пустые разговоры о ценах на мясо и на шерсть. Итак:
– Эй, лавочник! Керосин, мука, спички, мыло.
Это даже лучше, что нет лавки в Алтын-Киике. Ну, так что ж, что приходится ездить сюда, в Кзыл-Су, за щепоткой соли! Зато нет нужды глядеть каждый день на такого вот лавочника, который и с десяти шагов в киика не попадет из винтовки. Человек должен уметь прокормить себя – а лавочник кормит других, отгрызая серебряные крошки от чужого куска. Бессмысленный человек, ставящий серебряную крошку выше золотого куска! Человек, считающий чужие деньги в собственном кармане.
– Считай, лавочник!
Старик Абдильда – тот, правда, тоже любит складывать монетки в столбики, но эта привычка появилась у него уже после того, как он бросил разбойничать на большой караванной дороге, ведущей в Китай. Теперь он тихо сидит на своих монетках в Алтын-Киике, на мельнице у ручья, и рассказывает всем, желающим его слушать, о преимуществах мирной жизни перед грабительской: и спокойно, и безопасно, и хлеб из своего тандыра[8]8
Печь для выпечки лепешек.
[Закрыть] вкусней, чем из чужого. Дети приходят, слушают… Но если надо, Абдильда и сегодня человека развалит с первого удара пополам до самого седла: и память осталась, и сила. А у лавочника – что? Курдюк один!
– Давай живей, лавочник!
Жадный он, Абдильда, вот что плохо. На весь Алтын-Киик только у него у одного сепаратор есть, а он никому не дает. Вот бабы и сбивают масло палкой в ступе часами целыми, а Абдильда ручку покрутит – и готово. А попроси у него этот самый сепаратор на полчаса – даже разговаривать с тобой не захочет. За деньги – и то не даст. Такой вот странный насчет сепаратора человек! А голова у него еще хорошо работает. Как узнал про эту поездку к русскому начальнику в Кзыл-Су – сразу прибежал со своей мельницы: поезжай, дорогой Кудайназар, погляди, что там, да как там, да нельзя ли от русских откупиться, чтоб к нам сюда не шли… Как же, откупишься от этого горбоносого! Он, может, тебя и не застрелит, но разговорами своими в могилу все равно сведет. Ехал бы себе обратно в Россию, там бы и разговаривал! Школу он хочет в Алтын-Киике построить. Сначала школу, потом лавку. Чтоб люди научились деньги считать и заболели беспокойством души. Всякий ученый человек хочет на высоком стуле сидеть, так что если всех выучить, то и стульев не хватит, и люди за эти стулья начнут друг другу зубами глотку рвать. Вот, например, если всех людей выучить на лавочников – что ж тогда с миром произойдет? Кто тогда будет кииков стрелять в горах, ловить барсов, жечь костры на ночных полянах? Не приведи Бог, чтоб свободные люди выучились на лавочников.
– Долго ты еще, лавочник?
Этот, горбоносый, на лавочника непохож. Кто его знает, чему и учился. И имя у него какое-то нерусское. А впрочем, кто их, русских, разберет… Вот приедет в Алтын-Киик как обещал – там, может, попонятней станет, чего он по-настоящему хочет. Откупиться-то от него не откупишься, – а как приедет, поглядит, увидит, что ни школы нам его не надо, ни счастья его – так и уйдет. Он вроде не такой уж и свирепый, как о нем говорят.
– Все, что ли, лавочник? Кидай в курджун[9]9
Чересседельная переметная сума.
[Закрыть]… Пошли, Кадам, поедем.
Вот и камень – во-он он, как коричневый кулак, торчит из склона, грозит всему этому тихому и чуткому миру, составленному из близкого неба с золотым пузыриком солнца в нем, из голубеющей пропасти с зеленой речкой на дне, из редких людей и волков. Да грозит ли в самом деле? Или он, как путник или волк, как небо или рев реки, лишь составляет часть этого мира? И тень его – свежа и прохладна, и грани его тяжелы и красивы. И когда заглядываешь с площадки вниз, в пропасть, – тебе делается непокойно и покалывающий холодок бездны заползает в душу, и ты рад, что так ободряюще велик камень за твоей спиной и так прочен он на склоне обрыва.
Переложив повод, Кудайназар подогнал коня к колышку в глубине площадки, спешился и снял Кадама с седла.
– Отдохнем, – сказал Кудайназар. – На, держи!
Кадам молча принял хлеб и пласт дикого темного мяса на ребре, зажевал не спеша.
– Он урус? – спросил Кадам, проглотив первый кусок и потянувшись за луком. – Этот начальник?
– Урус, – подумав, сказал Кудайназар. – Конечно, урус. А вроде и не урус.
– Он же оттуда пришел, – сказал Кадам и показал рукой откуда – из-за хребта, из-за тридевяти земель, из России.
– Оттуда, – горько согласился Кудайназар. – Там делают пулеметы.
– Что это – Россия? – спросил Кадам. – Долина?
– Очень большая долина, – уточнил Кудайназар, – огромная. Там живет их царь, теперь он называется Ленин.
– Зачем царь Ленин прислал к нам урусского начальника? – спросил Кадам. – Почему?
– Не к нам, – строго уточнил Кудайназар. – Он прислал его в Кзыл-Су, а не к нам в Алтын-Киик.
– Зачем? – продолжал допытываться Кадам. – Хан Узбой напал на царя Ленина?
– Не было такого, – перегнувшись через край площадки, Кудайназар зло сплюнул в пропасть. – Узбой ни на кого не нападал. Просто он поставил охрану в горле своей долины, и начальник Иуда убил его за это.
– Тебя он тоже убьет, папа? – Кадам потянул отца за рукав. – И меня, и маму?
– Этого я не знаю, – разъяснил Кудайназар, наклонясь к сыну. – Если царь Ленин велит ему идти на Алтын-Киик, я отправлю тебя с мамой на Ледник и буду воевать с урусами.
– У тебя есть пулемет? – заговорщицки понизил голос сын.
– Нет, – сказал отец. – Нет пулемета… Но у меня есть карабин и карамультук[10]10
Старинное киргизское ружье.
[Закрыть]. И еще карамультук Абдильды.
– Тогда хорошо, – сказал Кадам и, подражая отцу, независимо цыкнул слюною в пропасть.
Там, в пропасти, ниже камня и тропы, парила пара соколов-сапсанов, самец и самочка. Зависнув в столбовом воздушном потоке, неощутимом для пешехода и всадника, они чуть заметно поводили длинными узкими крыльями, скошенными назад. Они как бы стремительно летели, – но оставались на месте, а чистый ветер летел и мчался, обтекая их, вдоль ущелья, от горла к устью. Помещенные между тропой и голубеющим дном ущелья, они скрадывали головокружительную опасность глубины, и властный страх падения и смерти в красивой голубизне оставлял наблюдателя, заглядывающего с площадки в провал.
– Поедем, – сказал Кудайназар. – Вечер скоро…
Он подошел к жеребцу, поправил седло, рывком подтянул, упершись коленом в высокий конский бок, подпругу. Потом, выведя жеребца, еще раз, мельком, заглянул в пропасть – птиц не было там, ничем не помеченное голое пугающее пространство упиралось в дно ущелья, в камни реки.
– Поехали… – ворчливо повторил Кудайназар, подымаясь в седло. Он и сам не знал толком, что не хватило ему, недостало двух соколов в пропасти, под ногами.
Он выехал с площадки, пустил жеребца иноходью, забыл о птицах.
На перевале Терсагар[11]11
Струганая доска (кирг.).
[Закрыть] сошлись воедино борта ущелья, дно его, тучи неба: четыре направления мира. Стоя на струганной солнечными ветрами и пургами доске Терсагара, глядишь на мир как бы с верхней его точки, выше и открытей которой нет.
Таких перевалов немало в Памирских горах.
Проезжать Терсагар следует быстро, не задерживаясь для восторженного обзора: вечер близок, а спуск к Алтын-Киику долог и крут, восемьсот метров спуска. Стоит все же натянуть на миг поводья на кромке перевальной доски, прежде чем начинать трудную работу спуска. Прямо перед тобой, на том берегу ущелья Мук-Су, три ледяные и каменные головы шеститысячников; на них можно смотреть прямо – не задирая подбородка и не придерживая шапки рукою. Срединная голова, высвеченная чистым закатным солнцем, похожа на золотого киика, закинувшего на спину рога… А глубоко внизу, под копытами коня – кишлак Алтын-Киик[12]12
Золотой Киик (кирг.).
[Закрыть], зеленое и розовое пятнышко, жизнь людей, скота и рощи, дом Кудайназара.
Конь переступает, просит повода, смотрит вниз: розовое и зеленое пятнышко, уютная темнота стойла, сладкий запах навоза.
– Йо-о, джорго!
Восемьсот метров спуска.
5
Подъехали к кишлаку в свежей, душистой темноте: пахло вечерними цветами, кизячным дымком, мясной похлебкой. В арчатнике, по левую руку от тропы, забрехал, зашелся чуткий пес Абдильды. Поближе к тропе, на голом месте, посверкивала оконным огоньком кибитка смирного Гульмамада, бившего сурков и зайцев и жившего в одиночку. Кишлачные киргизы молча не одобряли молодого Гульмамада за его занятие: заяц был несерьезным, почти игрушечным зверем, а сурок – тварь, как известно, омерзительная и не пригодная ни на какое дело: ни в котел, ни на шапку. Только узбеки да урусы жрали сурчину, не умея различить ее от сладкого мяса улара[13]13
Дикая горная индейка.
[Закрыть] исцеляющего от оспенной болезни. Но Гульмамад все же родился на свет таджиком и поднялся в Алтын-Киик из виноградного Гарма, так что ему было бы как раз впору охотиться за дикими козлами, пахнущими травами гор. Никому ведь и в голову не придет советовать ему, таджику Гульмамаду, стрелять волков или барсов. Но – сурки, зайцы… Смирный человек Гульмамад, виноградный.
