Текст книги "В тени Большого камня (Роман)"
Автор книги: Давид Маркиш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
– Я – еврей! – упрямо продолжал Иуда. – И имя у меня не русское. Вы вообще-то знаете, кто такой был Иуда?
Они не знали. Даже бывалый Абдильда ничего не мог вспомнить.
– Ну, не важно, – решил Иуда и нахмурился озабоченно. – Я давным-давно мог бы стать Иваном или там Петром, и это было бы для меня проще, и никто бы в меня пальцем тогда не тыкал. А я не хочу имя менять, потому что мне все равно, кто ты такой – еврей, русский или киргиз. Евреи думают, что они лучше, русские – что они. Никто не лучше! Из-за этого «лучше» целые народы друг другу голову рубят.
– Лучше еврей, чем урус, – доверительно оценил положение Абдильда. – У русский человек очень сердитый, с нами разговаривать не хочет.
– Не потому не хочет, что он русский, – не согласился Иуда, – а потому, что глупый, темный. Среди евреев дураков не меньше, чем среди русских.
– Ну, если кто дурак, то конечно… – не стал упорствовать Абдильда.
– Вот ты говоришь, десять сыновей, – повернул разговор Кудайназар. Эта тема интересовала его куда больше, да и его гостей тоже. Задремавший было Телеген встрепенулся и открыл глаза. – А чем десять лучше одного – вот что я понять хочу! А что Телеген настругал дюжину или уважаемый Абдильда – это еще не значит, что так надо каждому человеку делать.
– Даже курица – и та яйца несет, – наставительно заметил Телеген. – А человек удовольствие имеет… Та курица считается хорошая, которая больше несет яиц. Так же и овца, и баба, это все знают.
– Ягнят мы режем и едим, – сказал Кудайназар ровным голосом. – А дети наши вырастают и режут друг друга не ради котла. Это тоже все знают. Значит, так и должно быть?
– Так получается, – огорченно сказал смирный Гульмамад. – Никто в этом не виноват.
– Вот-вот-вот, – круто вошел в разговор Иуда. – Каждый об этом думает, каждый человек… Ты говоришь, никто не виноват. Нет, виноваты! Была бы всеобщая справедливость на земле – никто бы друг друга резать не стал, ну, может, только сумасшедший или больной какой-нибудь. Мы для этого воевали в России, чтоб установить справедливость.
– Установили уже? – недоверчиво прищурился Абдильда.
– Еще нет, – сказал правду Иуда. – Может, еще лет десять для этого понадобится. Люди привыкли жить неправильно, трудно отвыкать.
– Ну да, верно, – постановил Телеген. – Если кто привык чего делать или есть, потом ему меняться противно… Я только вот чего боюсь, начальник: мы тут правильно живем, в горах – так что ж ты сюда пришел менять?
– Самое главное, чтоб все было у всех поровну, – твердо сказал Иуда. – Чтоб не было такого: один – богач, у него хлеб на три года вперед, а у бедняка горбушки нет на обед.
– А как со скотом, с одеждой? – поинтересовался Абдильда.
– Тоже поровну, – объяснил Иуда. – У вас ничего нет, вам делить легко.
– Вон у Абдильды сепаратор есть, – сообщил Телеген. – Как его разделишь, когда он один?
– А чего его делить? – сказал Иуда. – Каждый, кому надо, приходит и пользуется, вот и все.
– Хорошо бы, – вздохнув, одобрил Кудайназар. – Только ничего из этого не выйдет, начальник. Не так люди сделаны, люди друг на друга только в плохом похожи. А в хорошем – каждый свою собственную тропинку ищет, и за эту тропинку соседу горло по всем правилам перегрызет.
– Ничего не получится, – повторил Кудайназар утром, провожая Иуду в обратный путь. – А правда – жалко.
Они договорились на том, что кто-нибудь из людей Алтын-Киика будет дежурить на перевале – не появятся ли чужие люди на тропе, ведущей к кишлаку. Иуда хотел было настоять на том, что – не появятся ли басмачи, но Кудайназар крепко стоял на своем.
Так и осталось в устном договоре: «чужие люди», не важно кто – киргизы, узбеки или русские.
7
Гульмамаду караульная служба пришлась по вкусу: он перед перевалом петельные силки ставил и ловил сурков. Кроме того, Гульмамад был человеком мечтательным и на самом деле любил одиночество. Сидя в палатке, завернувшись в овчинную шубу, он часами пел песни, составленные из случайных приятных слов: перевал, сурок, Гульмамад, небо и земля. Пел он то чуть слышно, то во весь голос; пение это получалось у него печальным, но вовсе не безысходным. Гульмамад не смог бы вот так петь в своей алтын-киикской кибитке, среди людей – и поэтому уединенное сидение на перевале было ему еще милей: он чувствовал в себе проснувшуюся творческую силу и приятно волновался.
Драная Гульмамадова палатка поставлена была таким образом, что, даже не вылезая из нее, можно было просматривать спускающиеся к Кзыл-Су борта ущелья до самого поворота, далеко за Большим камнем. Сам камень казался отсюда коричневым кубом, аккуратно приклеенным ребром к желто-зеленому склону. Шнурок тропы скорее угадывался, чем был виден, но, поднося к глазам полученный от Кудайназара бинокль, Гульмамад различал камни, поставленные торчком по краю тропы, на ее извивах, и отграничивавшие однорядную проезжую часть от пропасти.
Глядеть в бинокль было интересно, и Гульмамад заглядывал в него часто, иногда даже не прерывая пения. Тропа, как и следовало ей, была совершенно пуста. Это не то чтобы огорчало Гульмамада, нет; но ему все же хотелось, чтобы кто-нибудь, какой-нибудь верховой появился, наконец, из-за поворота. Почти не веря в такое появление, он, тем не менее, вглядывался до ломоты в глазах и, откладывая бинокль, испытывал легкое и краткое разочарование.
Когда всадники появились, он первым делом испугался: их было пятеро, они ехали цепочкой, над их плечами торчали, как черные прутики, винтовочные стволы. Поспешно выбравшись из палатки, Гульмамад вскочил на своего мерина и поскакал к кромке перевала – туда, где были сложены в кучи смолистые ветви арчи. Побрызгав керосином, он зажег пять костров; ударил густой сизый дым, пронизанный рыжими стрелами пламени. Недолго потоптавшись у огня, Гульмамад вернулся к своей палатке. Всадники ехали не спеша, казалось, что они почти не приблизились. Покрутив настройку бинокля, Гульмамад снова их пересчитал: да, пятеро.
Теперь оставалось только ждать – тех пятерых и Кудайназара.
Кудайназар прискакал с Абдильдой и Телегеном. Спрыгнув с седла, он рванул из рук Гульмамада бинокль: те пятеро прошли уже полдороги от поворота ущелья к Большому камню. Отсюда, с перевала, тропа спускалась по травянистой долине – по ней можно было гнать лошадей галопом – и только километрах в трех от Большого камня, повисая над пропастью, сужалась до ладонной ширины. Тем пятерым не то что о галопе – о рыси невозможно было мечтать: их рослые кавалерийские кони, прижимая уши от страха, косили глазом в обрыв и еле переступали ногами.
– Давай так, – уже вдев ногу в стремя, сказал Кудайназар: – Ты, Гульмамад, езжай вниз и веди женщин и детей в пещеру Каинды. Сиди там до вечера. Если мы к ночи за тобой не придем – уходи в Таджикистан. Ну, давай!
Поднявшись в седло, Кудайназар цокнул языком, и его иноходец рывком взял с места. За ним поскакал Абдильда на длиннохвостом сивом мерине; порожние курджуны, свешиваясь, хлопали коня по бокам. Телеген ехал последним. Его коротконогая, резвая кобылка нервничала и скалила зубы, чуя тяжелого Кудайназарова жеребца.
К Большому камню подъехали шагом, оглаживая припотевших, разгоряченных коней. На затененной площадке было просторно, прохладно. Вот здесь отдыхал Кудайназар с Кадамом, возвращаясь с заставы домой. Что-то такое тогда случилось хорошее в ущелье: киики прошли или улары пролетели… Ну, не важно.
– Привяжи! – бросив повод Телегену, Кудайназар бегом обогнул Большой камень и поднялся в скальную расселину – тесную, с почти ровным дном, защищенную от тропы естественным каменным бруствером.
Абдильда, пыхтя, поспевал за Кудайназаром в своих кожаных калошах.
Бинокль был уже ни к чему: те пятеро ехали в пяти сотнях метров.
– Нагнись! – прошептал Кудайназар, и Абдильда послушно опустился на землю.
Куда спокойней было бы ему сидеть в пещере Каинды вместо Гульмамада! В конце концов, какой он ни смирный, этот Гульмамад – но не женщиной же Аллах произвел его на свет. Он молодой, он может научиться резать и стрелять не хуже всякого другого. Но, Абдильда, уже отстрелялся в своей жизни, и не время ему лазать теперь по скалам, как барсу, и подставлять старую голову под пули.
Кудайназар, стоя на коленях, прилаживал свой карабин на каменном бруствере.
– Возьми карамультук и иди сюда! – приказал он, не оборачиваясь.
– Я твой секретарь, дорогой Кудайназар, а Телеген – мой секретарь, – не подымаясь с земли, жарко зашептал Абдильда. – Разреши мне позвать Телегена – что он торчит там с лошадьми! Телеген – в пещере, Гульмамад – в пещере, а я должен за них стрелять из карамультука. Я обязательно промахнусь, дорогой Кудайназар, и испорчу все дело…
В тылу расселины посыпались мелкие камни – это Телеген карабкался по склону.
– Возьми карамультук, Телеген, – сказал Кудайназар и сплюнул с яростью. – А ты иди к лошадям, старый курдюк!
– Серебряные слова! – прошипел Абдильда. – Рубиновые!
– Слушай! – коснувшись головой головы Телегена, сказал Кудайназар. – Когда я скажу – стреляй в переднего, это просто. А я – в последнего. Понял? Не целься пока, а то глаза устанут.
Пятеро ехали молча, не переговаривались. Если бы они могли, они бы тоже прижимали уши, как их лошади. Головной всадник, одетый в длиннополую красноармейскую шинель, метров на двадцать оторвался от своих людей, ехавших тесно.
Когда до Большого камня осталось ему с полсотни метров, Кудайназар, не подымая головы, закричал:
– Эй, вы! Поворачивайте назад!
Головной остановился и подождал отвечать, пока четверо других к нему не подтянулись.
– Ты кто такой? – высоким голосом спросил головной и, не услышав ответа, добавил: – Мы на охоту едем.
– Поворачивай! – повторил Кудайназар.
– Ладно врать-то! – вертя головой, направляющий глядел поверх Большого камня, выглядывал, откуда идет голос. – Ишь, басмач какой… – Но стоял на месте, не приближался со своими.
Потом они переговорили о чем-то – быстро, коротко.
– Слышь, ты! – нащупав уже глазами расселину, позвал головной. – А ну, выходи, тебе говорят! По-хорошему выходи!
Кудайназар молчал.
Тогда головной тронул лошадь, и сразу вслед за тем из-за его спины стукнул выстрел – стрелял второй в цепочке, сдернув с плеча винтовку.
Пуля ударила в каменный бруствер и рикошетировала с визгом.
Вжав голову в плечи, Телеген шумно дышал, пропуская воздух сквозь зубы. Скосив глаза от прицела, Кудайназар мельком взглянул на него: так дышал Телеген обычно перед приступом буйства.
– Давай! – разрешил Кудайназар, когда лошадь головного, поднятая на дыбы, опустилась на передние ноги. Винтовка была уже в руках у всадника, он как раз подымал ее к плечу.
Басовито рыкнул карамультук, перекрыв сухой стук Кудайназарова карабина. Головной уронил винтовку на тропу и, раскинув руки, упал лицом на гриву своего коня. В несколько прыжков напуганный конь достиг Большого камня, входа на площадку; и его не стало видно из расселины.
Замыкающий мешком сполз с седла и лежал теперь на тропе, свесив ноги в обрыв. Его конь стоял над ним, обнюхивая его и тычась губами в затылок упавшего.
Трое срединных всадников, запертых между Большим камнем и убитым замыкающим, топтались на месте, стараясь развернуть коней на узкой тропе.
Еще раз грохотнул карамультук Телегена, и ближняя к расселине лошадь, взвившись свечой, ушла в пропасть вместе с седоком.
Дальний из двух уцелевших соскользнул с седла, метнулся к лошади замыкающего, прилипшей мордой к своему мертвому хозяину, развернул ее, вспрыгнул и погнал.
Кобыла второго нервничала и грызла мундштук, прислушиваясь к ржанию Кудайназарова жеребца. Бросив повод, второй по-кошачьи перескочил на спину лошади своего ускакавшего товарища, вздернул ее на дыбы, повернул на задних ногах и, полосуя по ушам камчой, заставил ее перепрыгнуть через мертвеца и взять галопом с места.
А нервная кобыла, вытянув шею, потрусила к Большому камню, к Кудайназарову жеребцу.
– Все, – сказал Кудайназар, подымаясь с колен. – Пошли вниз. Эй, Телеген!
Телеген, привалясь лбом к камням бруствера, хрипел и клацал зубами.
Сняв шинель и сапоги с головного красноармейца, доставленного на площадку его собственной лошадью, Абдильда сдирал теперь с него суконные штаны с малиновыми лампасами. Сдирать было нелегко – тяжелый красноармеец болтался в руках Абдильды, как гигантская кукла, набитая сырым песком.
Трудно дыша, Абдильда перевернул тело на спину для облегчения работы – и услышал стон над серой лепешкой лица перевернутого. Наклонившись, Абдильда озабоченно наставил ухо: человек дышал.
Тогда, обойдя лежащего, Абдильда присел на корточки за его головой и, приподняв тело за плечи, уложил голову в потных соломенных волосах себе на колено – шеей на колено, как на бревно. Голова свесилась вниз меж разведенными коленями Абдильды, и открылась выгнутая шея.
Вытянув из-за поясного платка широкий нож темной узорчатой стали, Абдильда с усилием воткнул клинок сбоку от подъяремной впадины и, кряхтя и вздыхая, обстоятельно вскрыл красноармейцу горло. Он не задел большую боковую жилу и не запачкался.
Уже подымаясь, Абдильда заметил тихо вошедшего Кудайназара. Кудайназар стоял, вглядывался в запрокинутое над черной щелью лицо с прилипшими ко лбу волосами – лицо Ивана Бабенко, близнеца Николая.
Наглядевшись, он обернулся к старику.
– Ремень где его? – спросил Кудайназар. – Ты снял?
Абдильда послушно запустил руку в курджун, лежавший тут же, и из-под Ивановой шинели и сапог выудил солдатский ремень с прицепленным к нему киргизским, с богатой рукоятью ножом. Взяв нож, Кудайназар попробовал его остроту, аккуратно обтер клинок о штанину и, срезав со своего пояса полученный когда-то от Бабенко Ивана немецкий кинжал, бросил его на землю.
– Одежду можно взять? – подойдя, спросил Абдильда. – Там еще один валяется, и лошади. Я твой секретарь, Кудайназар…
– Собери только, – сказал Кудайназар и усмехнулся. – Я сам потом разделю. Чтоб всем поровну было.
8
Делили около кибитки Кудайназара, на поляне.
Телеген получил винтовку и коня, то же – Гульмамад. Абдильде отдали одежду убитых.
– Ты – хан, Кудайназар, хан Алтын-Киика, – сказал Абдильда, запихивая одежду в мешок. – Как ты скажешь, так мы сделаем.
– Неси сепаратор, – сказал тогда Кудайназар.
Абдильда сделался бел, как перышко его бороды.
– Иди, Телеген, с Абдильдой и помоги ему нести, – приказал Кудайназар.
– Я сам, – сказал Абдильда упавшим голосом. – Сам принесу…
Нести было не тяжело, да тяжко. Сам! Точно так все вышло, как сказал этому урусскому Иуде. И вовсе не в том дело, что сепаратор теперь будет крутить эта пустобрюхая Каменкуль, которую давно пора отправить, – а его, Абдильды, внучке, или кем она ему там приходится, придется палкой выколачивать масло из молока. Черт с ней, с внучкой, или кто она там такая! Черт ее приволок в Алтын-Киик, черт и утащит… Дело в том, что сепаратор будет стоять не на мельнице, а в Кудайназаровой кибитке. Он будет стоять на дерьмовом сундуке, который сразу перестанет быть дерьмовым. Сепаратор – никелированный краешек богатства Абдильды, атрибут его значения и власти. Вместе с сепаратором окончательно перейдет к Кудайназару и власть, и даже как бы все богатство Абдильды – потому что ведь каждый дурак будет теперь уверен, что в бывшем дерьмовом сундуке, под сепаратором, хранятся золотые монетки из мельничного жернова… И все же, размышлял Абдильда неся, дело обстоит не так уж плохо. Пусть люди думают что хотят, но жернов покамест на своем месте, да и в роли секретаря неопытного в житейских делах Кудайназара осмотрительный человек извлечет для себя немало пользы. Хозяин управляет, а советчик направляет. А секретарь – это ведь и есть советчик. Совет подается шепотом, а приказ отдается криком. Вот пусть дорогой Кудайназар и дерет глотку. Да кроме того, времена переменчивы: один Аллах знает, где будет стоять сепаратор завтра, а может, не знает и Аллах.
– Куда заносить? – с достоинством спросил Абдильда, остановившись посреди полянки. Сепаратор он держал на руках, как младенца.
– Ставь на сундук, – сказал Кудайназар. – Каждый, кому надо, будет приходить и сбивать масло.
Абдильда осел, как будто кто-то ударил его сзади под коленки.
– Я твой секретарь, Кудайназар, – пробормотал Абдильда. – Я должен сказать тебе что-то по секрету.
– Ладно, – помедлив, решил Кудайназар и шагнул следом за Абдильдой в кибитку.
Тяжело опустив сепаратор на сундук, Абдильда отвернулся. Каменкуль, подойдя стремительно, деловито накрыла прибор чистой тряпкой.
– Пусть женщина выйдет, – попросил Абдильда.
Она и вышла, не дожидаясь мужниного подтверждения. Почему бы бедному Абдильде не поговорить с Кудайназаром с глазу на глаз.
– Не делай этого, Кудайназар, – высморкавшись в угол и покачав головой, сказал Абдильда. – Не давай им крутить сепаратор.
Кудайназар вздернул бровь, глядел на Абдильду враждебно.
– Ты начал войну, – не подымая глаз на Кудайназара, продолжал Абдильда. – Они должны тебя слушаться и бояться… У тебя должно быть что-нибудь такое, чего у них нет. Масло тут ни при чем, но, если ты разрешишь им все и они станут как ты – ты больше не начальник. Ты должен брать свою половину добычи, если она тебе даже не нужна.
– По-твоему выходит, – сказал Кудайназар, и враждебности не было в его голосе, а только любопытство, – что они будут лучше воевать, если не давать им крутить сепаратор? Почему?
– Я тоже был когда-то начальником, Кудайназар, – сказал Абдильда и присел на край сундука. – Я держал за глотку Старую китайскую дорогу, потому что мои люди слушались меня, как пальцы руки. И ты знаешь, почему? Я сначала научился запрещать, а потом уже – разрешать.
Они помолчали, глядя в разные стороны.
– Красивая девка или красивый сепаратор – не важно что, – убежденно повторил Абдильда. – Важно, что тебе – можно, а им – нельзя. Без этого все развалится.
– А ты, пожалуй, прав, – сказал Кудайназар и легонько толкнул Абдильду в плечо. – Это плохо, но это – верно.
– Аллах наказывает нас, делая начальниками, – сказал Абдильда и суетливо поднялся с сундука. – А мы говорим за это «спасибо» Аллаху.
9
Назавтра после того, как известие о событиях у Большого камня пришло на Кзыл-Суйскую заставу, люди долины зарезали немало баранов и выпили немало бузы[18]18
Овсяное пиво.
[Закрыть] Имя Кудайназара перелетало из кибитки в кибитку вместе с вкусным запахом бешбармака и густой шурпы[19]19
Мясной суп.
[Закрыть]. Люди радовались, жуя жирное мясо и обсуждая предполагаемые детали схватки. К концу дня, когда от баранов остались одни кости, а от шурпы ничего не осталось, – к вечеру уже выходило так, что великий Кудайназар, стреляя из припасенной заранее пушки, перебил весь русский отряд вместе с подкреплением, что Иуда Губельман, раненый, лежит на заставе, что в Бухаре началось восстание против нового русского царя и что к утру в Кзыл-Су нужно ждать Кудайназара, который идет со своей сотней на соединение с восставшими.
Обильная пища оттягивает быструю кровь от головы к желудку, и смутное желаемое кажется тогда подручной явью. А потом отдохнувшая кровь возвращается к голове, и бывшая пища удобряет траву и ячмень.
Наутро Иуда Губельман во главе своего отряда бешено проскакал между кибитками Кзыл-Су и, сделав петлю по долине, вернулся за ворота заставы.
Иуда и не думал атаковать Алтын-Киик. Он понимал великолепно, что там, где погибли трое – у Большого камня лягут и все пятьдесят. Будь его воля, он замял бы это неприятное дело: Бабенко поехал охотиться в Алтын-Киик не только не с его, Иудина, разрешения – но вопреки ему. Устроив засаду, Кудайназар, таким образом, не нарушил своего слова: он не пропустил чужих. Но разве это возьмет кто-нибудь в учет в штабе дивизии! Кудайназар – вооруженный бандит, и приказ о его уничтожении, можно считать, уже отстукан в пяти копиях на штабной пишущей машинке. Первая копия пойдет в Москву, пятая – сюда, в Кзыл-Су. И на этом все будет кончено для Кудайназара. И для многих бойцов кзыл-суйского кавалерийского отряда особого назначения.
Можно, правда, сесть на лошадь и самому отправиться в Алтын-Киик. Но о чем там говорить? Чтоб Кудайназар ушел в Афганистан и там дожидался наступления всеобщей справедливости? Да он ни на шаг не двинется из своего кишлака. А Губельману после такого разговора не миновать трибунала за тайные контакты с врагом. Не уходить же ему, Иуде, в Афганистан вместо Кудайназара.
Вот это здорово: он, Иуда Губельман, – в Афганистане, вместе с этим хитрым стариком, который хотел купить пулемет. Они нападают на караваны, грабят награбленное и поровну распределяют между бедными людьми, у которых нет ни пулемета, ни революционного самосознания. Именно этим, наверно, будет заниматься теперь Кудайназар, пока не придет пятая копия штабного приказа. Воевать за справедливость можно и в долине – не обязательно уходить для этого в Афганистан. Вот Кудайназар и будет воевать. А Иуда будет воевать с Кудайназаром – тоже за справедливость… Стоп, Иуда! Надо просить перевода отсюда обратно в Россию. Но могут и не перевести и, скорей всего, не переведут: в России своих Иуд Губельманов хватает, и не зря его заслали сюда, на край света. Спасибо еще старым друзьям, что за решетку не попал, на северные острова: предупредили, выхлопотали направление. В Москве лучше знают, что такое эта самая интернациональная справедливость, в Москве теперь слушать советов не хотят. Заикнулся один раз Иуда на этот счет, написал письмо в ЦК, самому – и угодил на Памир. Вот и считай, куда лучше идти: в Афганистан караваны грабить, в Россию в тюрьме сидеть или к Кудайназару – оборонять Алтын-Киик от чужих людей.
Бойцы Иудина отряда были настроены куда более решительно. Они требовали запросить подкрепление из Оша, пробиться в Алтын-Киик и разрушить кишлак. Рассказы двоих спасшихся о предательской тропе и Большом камне только разжигали страсти: звери проклятые, засели в своих чертовых гнездах – так мы по дну ущелья пройдем, мы с тыла зайдем по соседней долине. Николай Бабенко, брат убитого Ивана, поймал в стороне от заставы кочевого чабана, загнал его в кошару и, свистя вокруг его головы сабельным клинком, грозил зарубить, если он не возьмется провести отряд в Кудайназаров кишлак другой дорогой. Пока Бабенко Николая по приказу Иуды нехотя хватали и вязали, он успел отрезать чабану ухо с куском щеки.
После этого происшествия кзыл-суйцы, сытно отпраздновавшие победу Кудайназара, затаились по своим кибиткам в ожидании дальнейших событий.
А события никакие не случались.
10
С вечера тучи, плотные как войлок, оседлали перевал и, скатившись по склону, остановились над самыми крышами Алтын-Киика. Стало трудно дышать. К рассвету серые клочья чуть отступили от земли, сгустились и как бы затвердели в корку – и ливень хлынул. Вздулась река, над ледником запрыгали длинные синие молнии – в белоснежном бездонном пространстве, празднично высвеченном ранним солнцем. Животные жались к людям, люди, оставив свои занятия, опустив руки, покорно ждали чего-то от неба: приятного чуда или конца света.
После полудня, когда небо, подсыхая, на глазах набирало сочную синеву, вернулся с ледника Абдильда. Он ушел туда три дня назад – разведывать заброшенную давным-давно головоломную тропу, уводившую через снежный перевал Тюя-Ашу в таджикскую долину Роз. С ним уехали трое гармских таджиков, бежавших от русских передовых отрядов и приставших к Кудайназару на прошлой неделе. Они пришли пешком через горы, держа путь куда глаза глядят, в глухие края – и это было опасно: пробились эти – за ними могут пожаловать другие, от которых они бежали. Поэтому Кудайназар и послал Абдильду взглянуть, как там на Тюя-Ашу, можно ли ждать кого-нибудь и оттуда. Куда было б спокойней, если б сразу за Алтын-Кииком кончалась земля, и никто, ни одно живое существо с винтовкой за плечами не могло бы попасть сюда, не минуя гибельный, спасительный Большой камень.
– Аллах не даст мне умереть спокойно на мельнице, – довольно улыбаясь, сказал Абдильда, протиснувшись в своей барсовой шубе в узкую дверь Кудайназаровой кибитки.
– Промок? – коротко уточнил Кудайназар. – Эй, Кадам, принеси-ка сухих веток.
Шлепая босыми ногами по глиняному полу, ребенок побежал в чулан, сообщающийся с комнатой, – там хранились мука, ячмень, сушеное мясо, небольшой запас дров.
– Кожа воду не пропускает, – сказал Абдильда, потирая руки над огнем очага. – Добыча есть, Кудайназар, хорошая добыча. Сейчас будешь делить или когда?
– Какая добыча? – сощурился Кудайназар. – Ты с ледника пришел?
– С перевала, – подтвердил Абдильда. – Такие времена наступили: куда ни пойдешь – повсюду люди крутятся. Плохие времена!.. Это – тебе. – Из-под полы халата Абдильда вытащил тупоносый маузер и протянул Кудайназару.
Быстрым, резким движением схватил Кудайназар оружие. Разглядывая пистолет, поворачивая его, поглаживая пальцами – он почти не слышал, что говорил ему Абдильда:
– Мы как вышли на Тюя-Ашу, глядим – идут двое, и четыре лошади под вьюками. Какие такие вьюки, что люди таскают – это тебе надо знать обязательно! Ну, мы им хотели проверку сделать, а они – бежать. Догонять пришлось… Лошадей мы их потом поймали.
– А сами они? – спросил Кудайназар без особого, впрочем, интереса.
– Разбежались… – вильнул глазами Абдильда. – Обратно убежали в Таджикистан.
– Куда ж они шли-то? – спросил Кудайназар, пряча маузер.
– Кто их знает… – потерянно пожал плечами Абдильда. – В Китай, наверно, шли. Контрабандисты. Ты сам сказал: чужих никого не пускать.
– Солдат не пускать, с оружием, – жестко поправил Кудайназар.
– А мы оружие у них сняли! – оживился Абдильда. – А как же! Две винтовки и вот наган. Патронов к нему – целый ящик.
– Где? – помягчел Кудайназар. – Покажи.
– Эй, вы! – крикнул Абдильда за дверью. – Тащите!
Таджики внесли в комнату вспоротые вьюки, насвеже перетянутые веревкой.
– Проверил я на всякий случай, – пояснил Абдильда. – Чтоб зря не таскать.
Подойдя, он ловко распутал узлы веревок. Из распавшихся мешков вывалились на пол ковры, медная чеканная посуда, синие узбекские и красные туркменские халаты, вышитые бухарские тюбетейки. Сочно светился туго смотанный гранатовый бархат. Сердолики и «тигриные глаза» вспыхивали на серебряных женских побрякушках марыйской работы. Среди побрякушек поблескивал золочеными ножнами детский кинжальчик с бирюзовыми каплями на черной костяной рукоятке.
– Маленькому хану! – сладким голосом пропел Абдильда, выгребая нож из-под горки украшений. – Расти в отца!
Точным отцовским жестом вырвал Кадам кинжал из рук Абдильды. Кудайназар наблюдал за сыном с одобрением.
– Вот так надо пробовать, смотри! – Кудайназар чуть ни силой взял нож у мальчика. – Если острый, ноготь режет легко. И, смотри, не обрежься: собственным ножом обрезаться – позор!
– Хороший мальчик, сильный мальчик! – пел Абдильда.
Трое таджиков молча стояли у стены. От их мокрой одежды шел пар.
– Возьмите себе по халату, – сказал Кудайназар. – И по лошади.
Держа нарядные халаты на отлете, таджики попятились к двери и, кланяясь, вышли.
– Ну, а ты свое уже взял? – Кудайназар глядел на Абдильду с усмешкой.
– Мне достаточно того, что падает с большой телеги на дорогу, – прижав руку к груди, объяснил Абдильда. – Я только наклонился и поднял песчинки от твоего богатства.
– Золотые песчинки? – уточнил Кудайназар. – Ну, ладно, ладно… За наган – спасибо. Считай, что я у тебя его купил за эти самые песчинки.
Абдильда согласно наклонил голову.
– Когда я лез по твоей воле на Тюя-Ашу, – не подымая головы, начал новую тему Абдильда, – когда я скакал за проклятыми чужими людьми, которые не хотели подарить тебе наган от чистого сердца, – тогда я решил: если Аллах вернет меня живым в Алтын-Киик – дать тебе совет…
– Ну, давай, – разрешил Кудайназар, шевеля носком сапога марыйские побрякушки.
– Позволь нам поставить тебе юрту над пещерой Каинды, в урочище!
– Зачем? – удивился Кудайназар. – Это хорошая кибитка, не хуже твоей мельницы.
– Лучше! – возмущенно взмахнул руками Абдильда, а потом сунул ладони в широкие раструбы барсовых рукавов. – Она лучше! И больше! И удобней! Но твои люди должны видеть, что ты живешь как хан, а не как какой-то охотник… Нашим алтын-киикцам это, конечно, все равно – но у тебя есть уже трое таджиков, и еще другие к тебе придут, вот увидишь. В ханской юрте они должны просить тебя взять их в твой отряд, а не в саманной кибитке – пусть даже она будет лучше, чем моя мельница, пусть!
Кудайназар молчал, бередил веткой жар в очаге.
– Знаешь что, дорогой Кудайназар, – вкрадчиво сказал Абдильда, – давай сделаем так: мы – поставим юрту, а ты – посмотришь. Не захочешь там жить – пускай себе стоит для парадных случаев.
– Ладно, – согласился Кудайназар, – ставь. Посмотрим… И это все барахло, – он ткнул ногой в ковры, в халаты, в бархат, – туда отнеси.
Абдильда вздохнул облегченно, поднялся, вышел.
11
Кем Лейла приходилась Абдильде – внучкой или не внучкой – этот вопрос не занимал в Алтын-Киике никого. Сам Абдильда на этот счет тоже не задумывался: не видел смысла. Девочку привезли на мельницу четыре года назад дальние родственники, было ей тогда лет десять или около того. По словам этих родственников, пожаловавших незвано, девочка приходилась дочерью третьему сыну Абдильды, умершему, по словам тех же родственников, от черной оспы где-то в туркменских песках. Все было бы, таким образом, просто замечательно, если бы не одно обстоятельство: девочка называла своего покойного отца Куртом, в то время как Абдильда нарек своего третьего сына при рождении Мурадом. Кроме того, от других родственников, не более, правда, близких, чем эти, привезшие внучку, Абдильде было известно, что третий его сын Мурад живет себе припеваючи в Самарканде, держит там чайхану и ни в какие туркменские пески ехать не собирается. Сопоставляя эти противоречивые данные с кое-какими другими, не менее запутанными, Абдильда пришел к выводу, что приехавшие к нему в гости дальние родственники – никакие ему не родственники, а только знакомые родственников. Это исследование навело его, однако, на мысль, что и те гости, что видели его третьего сына Мурада разносящим чайники с чаем в Самарканде, – тоже, возможно, самозванцы, никоим боком не состоящие с ним в кровном родстве. Усомнившись, таким образом, в достоверности обоих источников информации, Абдильда успокоился и оставил девочку Лейлу у себя.
Лейла выросла тихой и послушной девушкой, выполняющей всякую работу без всякого желания – будь то стирка, стряпня или изготовление строительных кирпичей из овечьего помета. От дедушки Абдильды она никогда теплого слова не слышала и, дожив до пятнадцати лет, так и не узнала, что это такое. Да и из прежней своей, совсем уж детской жизни она не могла извлечь рассеянной памятью ничего подобного: покойный Курт, пропавший в туркменских песках, не был, как видно, мастером по части отцовской ласки. Бегавшая летом босиком, а зимой в старых Абдильдовых калошах, кое-как прикрытая рваным платьем неведомо с чьего плеча – Лейла совершенно себе не представляла, зачем ее произвели на свет, для чего привезли в Алтын-Киик и что ждет ее в будущем.
